Попутчики

      Мирон просыпается от привязчивого стука в дверь купе, а следом она отъезжает в сторону, и проводница вполголоса произносит:       — Кострома! Сейчас нижнюю полку займут. Молодой человек!       Мирон трёт глаза и с трудом их открывает. Окно он на ночь не зашторил, и купе наполняет рассеянный серый свет. Под потолком горит тусклая лампочка, смысла в которой ровно никакого, потому что и без того светло. Мирон слегка потягивается и садится на полке.       Сосед бубнит что-то в ответ на пустые попытки проводницы его разбудить, и слушать это откровенно надоедает.       — Когда остановка? – хриплым со сна голосом спрашивает он, и проводница тут же поворачивается к нему.       — Через двадцать минут! Сейчас в Каримово стоим, без санитарной зоны, перед Костромой будет. Так что пять минут на все моционы, и туалеты я закрываю.       — Я растолкаю, – отмахивается Мирон, и проводница с видимым облегчением из купе выходит, оставив его наедине с начинающим алкоголиком: ему, судя по лицу, вряд ли сильно за двадцать. – Эй!       — Отъебись, Светло, – кажется, бубнит... как его там, Слава? – и отворачивается носом в стену.       — Сейчас я отъебусь, – обещает Мирон и поднимается со своей койки. – Вставай, сказано! Ты на чужом месте лежишь, пацан.       Тот не реагирует, только натягивает повыше колючее одеяло. Ночью в поезде и правда свежо, Мирон тоже немного подмёрз.       Ростов был, наверное, часа два-три назад, думает он, вспоминая про тех двоих, которые оставили собственного друга в поезде и смело отправили его через всю страну, а сами уже ждут автобус до Москвы. Звучит сомнительно и, если уж совсем честно, вовсе не по-дружески, но Мирона никто не спрашивал, тем более что поезд трогается. Сейчас начнётся санитарная зона, потом Кострома, и какой-нибудь бабке придётся корячиться в тщетных попытках влезть на верхнюю полку. Этот вариант хотя бы не такое говно, как тот, где бабка поднимает скандал на полпоезда.       — Слава, а ну вставай! – командует Мирон, и тот наконец открывает глаза и смотрит на него осоловевшим взглядом.       — Ты кто?       — Конь в пальто, – язвит он и стягивает одеяло. – Перекладывайся давай наверх. Через десять минут Кострома, а ты на чужой полке лежишь. Не знаю, как тебе, а мне скандал в шесть утра вообще не сдался. Я бы доспал лучше.       — Где я? – непонимающе спрашивает Слава и садится, потирая наверняка гудящую голову.       — В Хабаровск едешь, парень. Домой, к маме с папой.       — К папе не хочу, – мотает головой тот. – Мне рано пока, мне цыганка нагадала, долгую жизнь проживу.       Мысль детская, но всё равно скребёт изнутри, и Мирону становится не по себе – то ли от неожиданной честности, то ли... он понятия не имеет почему, поэтому просто резко разворачивается, чтобы увидеть: верхняя полка застелена.       — Перекладывайся давай, серьёзно. Тебе лучше поспать, я бы тоже не отказался, так давай сэкономим время.       — Не знаю насчёт тебя, а мне тут ещё неделю пиздошить, ни минуты экономии, чел, – фыркает Слава.       — Не ной, Вячеслав. Вставай давай.       — Вячеслав, – ехидно повторяет тот. – «Вячеслав» – это когда тебе удовл по предмету из-за хорошего отношения поставили, а ты на следующий семестр никаких уроков не извлёк. Вот тут да, Вячеслав. А сейчас – Слава. Слава я, кстати, да.       — Мирон Янович.       — Имя нелепое, а с отчеством ещё нелепее, – закатывает глаза он и встаёт. Пошатывается, но хватается за верхнюю полку, а потому на ногах удерживается. – Мирон, значит.       — Янович.       — Я и говорю – Мирон, – кивает он.       Приходит очередь Мирона закатывать глаза, хотя что это он, в самом деле? Чай, не со студентом купе делит, к чему это отчество. Ему за тридцать-то едва перевалит, откуда этот снобизм.       Пока он рассуждал сам с собой, Слава успел стянуть олимпийку и футболку, а теперь пытается развязать узел на шнурках спортивок. Мирон смотрит на его нелепое тело с любопытством: оно будто вытянулось, но не выросло. Длинное, нескладное, без намёка на волосы, зато над плотной резинкой штанов висит небольшой живот.       — Ты на цаплю похож, – неожиданно выдаёт он.       Слава вскидывает глаза и сдувает с них упавшую чёлку. Смотрит будто обиженно.       — Сам ты... карлица лысая, – чуть слышно бурчит он и, справившись наконец с тесёмками, скидывает и штаны. Оставшись в одних только тёмно-синих плавках, выступает из спортивок по очереди каждой неуклюжей ногой, с видимым трудом наклоняется и поднимает их с пола.       — Оставил бы, может?       — Иногда лучше молчать, чем говорить, – глубокомысленно изрекает Слава, спокойно закидывает свои шмотки и рюкзак в багажный отсек над купейной дверью и с тоской смотрит то на свою полку, то на столик. – Как думаешь, выдержит?       — Должен, – пожимает плечами Мирон. – Он вроде крепкий должен быть. Слышал, если с верхней полки упасть, башку разбить можно вот как раз об столик этот.       — К двери лягу головой, – помолчав, говорит Слава, упирается руками в верхние полки и неуверенно ставит ногу на стол.       — Ты попробуй на койку нижнюю сначала, – советует Мирон, но тот лишь отмахивается и, шатнувшись лишь раз, буквально в одно неуловимое движение оказывается наверху.       Мирон едва успевает улечься снова, когда слышит сверху:       — Слушай! Как тебя... Мирон? Мирон!       — Ну что?       — Ты же всё равно не спишь, выйди на Костроме, купи сигарет? У меня деньги есть в рюкзаке в зелёном кармане, я тебе отдам, клянусь. Курить хочу – сил никаких нет.       — Нахер иди, – от души советует Мирон и на следующие просьбы и увещевания не реагирует. Кажется, слышит что-то вроде: «Тоже мне, препод, в трудную минуту помощи не допроситься, а зимой – снега» – но упорно молчит. Хотя мог бы, конечно, рассказать про корни еврейские. И зваться оставшуюся неделю пути не иначе как жидом пархатым – потому и молчит.       Сон всё никак не идёт. Поезд останавливается, и Мирон ложится на бок, почти ткнувшись носом в стену: вести великосветские беседы с утра пораньше ой как не хочется. За окном перекрикиваются другие пассажиры, предлагают пирожки и соленья («Возьми капустки, милок, только вчера наквасила, свежая, хрустящая! Всё своё, с огорода!»), и пиво тоже предлагают, и газеты свежие, и значки какие-то. Мирон слушает, и слушает, и слушает; поезд стоит, кажется, уже целую вечность; Слава сверху ворочается и постоянно бьётся пятками и коленками о стенки.       — Зачем же ты, Славушка, двухметровым вырос, – страдальчески бубнит он, – как в поездах-то теперь, это за неделю ноги ни разу не выпрямить, так и начнёшь на полусогнутых ходить. Подушка эта ещё бессмысленная, что она есть, что нет, место только занимает.       — Хорош бубнить, Славушка, – не выдерживает Мирон и давится смехом, – ты вырос не только двухметровым, но ещё и излишне бойким. Молча лежи.       — Конечно, тебе не понять, – ехидничает Слава. – Ты в прыжке ростом с сидячую собаку, у тебя на полке вся ваша малая народность разместится и ещё место останется!       — Какая малая народность, Слава? Ты думаешь, я откуда, с Ижоры еду? Или домой, в Чулым?       — Да глазастый ты что-то больно для них.       — За словом в карман не лезешь? Спи давай, а то сейчас наш новый сосед к тебе языком прицепится, и обоих вас придётся с поезда ссаживать, за то что спать людям не даёте.       — Да не хочу я спать. Сейчас усну – похмелье догонит. И всё, выпал день.       — А у тебя планы какие-то были на эти поездные сутки? Невелика потеря.       — Так не напрыгаюсь сверху вниз в сортир бегать. А ещё и зоны санитарные. Курить-то хочется как, пиздец, – без перехода продолжает он. – И попить бы...       — Титан напротив купе проводников есть, пойди попей.       — Кипяточку-то? Спасибо вам на добром слове, Мирон-свет-Янович. Поклонился бы в пояс, если бы на полу стоял, а так фантазируйте сами.       — Ни о чём не фантазирую больше, чем о тишине в купе, Слав. Сделай одолжение, претвори мою фантазию в жизнь.       Тот и правда замолкает. Какое-то время Мирон слышит сверху что-то напоминающее обиженное сопение, но потом то ли оно затихает, то ли Мирон засыпает. И просыпается буквально тут же, мгновенно, от возмущённого голоса, обладательница которого даже не потрудилась понизить его до шёпота.       — Я просила билет в женское купе, кассирша мне покивала, и что в итоге? Открываю дверь, а тут два мужика! Переселите меня в другое!       — Так все занятые купе смешанные! А не смешанные только те, что разом выкупались.       — А в вагоне другом? Ну есть же другие купейные, это ни в какие ворота не лезет! Я буду жалобы писать!       — Вот как в Пермь приедете, так и пишите. А пока займите место по билету.       — Позовите мне начальника поезда! И не вздыхайте, я тут на уши сейчас всех поставлю! Додуматься надо – молодую женщину с двумя мужиками в купе поселить!       — Мадам, вы размещаться не будете, я правильно понял? – слышит Мирон голос Славы. – Я дверь прикрою? А то вы вопите так, что наверняка и у машиниста головная боль разыгралась, а мы в десятом вагоне едем. Соберётесь место по билету занять – постучите. Тут люди спят, знаете ли, а вы визжите пилой циркулярной, мёртвого из могилы поднимете.       Дверь Слава толкает до хлопка, и раздражающий голос, хоть и не исчезает совсем, всё же стихает, упорно продолжая поносить хама с верхней полки. Очень метко, конечно, Мирон был бы с ней солидарен ещё полчаса назад.       — Спасибо.       — Ёбнутая, – одновременно с ним говорит Слава. – Семь утра, а она стоит, визжит. И страшенная, как атомная война, а всё туда же. Я бы за свою честь опасался скорее.       Мирон ухмыляется под его непрекращающееся ворчание, которое спустя пару минут сменяется хныканьем: и полка ему опять короткая, и подушка опять неудобная, и вообще попить бы, а лучше аспиринчику, и обязательно покурить. Мирон это всё слышал буквально недавно или ему кажется?       — Ты из какого королевства, принцесса на горошине? – не выдерживает он, и Слава затихает, а потом свешивается башкой вниз.       — Из того, где люди выше полутора метров, – припечатывает решительно, а потом охает и медленно втягивает многострадальную голову наверх. – Боженьки мои, это ж зачем я это сделал-то, и руку ведь на пол не положить, а вертолёты такие, что я сейчас до Хабарика на собственной тяге доберусь быстрее, чем на поезде.       — Давай-ка местами махнёмся, – твёрдо говорит Мирон и, встав со своей полки, заглядывает наверх: Слава лежит к нему лицом и непонимающе смотрит припухшими глазами. – Чего ты уставился? Давай, давай. Я нытьё твоё терпеть до тех пор, пока тебя похмелье не отпустит, не собираюсь.       — Слышал, что проводница сказала? Что место надо по билету занимать!       — Я тебе сейчас скажу, что надо нервы мне не трепать, ты тоже послушаешься? Валяй, Вячеслав. Я привык, что меня студенты с первого раза слышат.       — Это что за послушные зануды у тебя учатся? – ехидничает тот, но с места не двигается, смотрит всё ещё с сомнением. – Или нормальные просто на пары не ходят?       — Ты удивишься, конечно, но посещаемость у меня всегда почти стопроцентная. Неважно, – отмахивается Мирон. – Слезай, говорю. Сейчас скандалистка эта зайдёт, и как ты с ней толкаться собрался?       Это, кажется, действует; во всяком случае, Слава на полсантиметра сдвигает ноги и тяжко вздыхает.       — Зачем же я нахерачился-то так? Знал же, что в поезде ехать.       — Я понимаю, что тебя тянет на философские рассуждения, меня обычно тоже тянет, как выпью, но ты сам как-нибудь об этом подумай, а я посплю пока.       Не переставая что-то бубнить себе под нос ни на единую долю секунды (Мирон уже и не прислушивается), Слава стекает на пол, а потом так же аккуратненько укладывает себя на нижнюю полку.       — Человечище ты, конечно, а так сразу и не скажешь, – отдышавшись, произносит слабо.       Мирон усмехается и влезает на верхнюю полку. Здесь душновато в сравнении с нижней, а днём, наверное, так и вовсе будет не продохнуть, но он надеется, что как-нибудь в ногах незадачливого похмельного попутчика умостится, ну или на сидушке в коридоре с книгой посидит на крайний случай, пока того не отпустит. Он за собой, если честно, подобной жертвенности никогда раньше не замечал, так что удивился не меньше Славы, но, видимо, всё когда-то случается впервые.       За тем, чтобы он не похмелялся, надо будет, конечно, проследить.       — Не прошло и года, ёпт, – не сдерживается Слава, когда голоса за дверью наконец стихают.       — Цыц, – резко обрывает его Мирон. – Притворись, что спишь, а лучше правда усни, иначе она сейчас и к тебе прилипнет. Пермь через сутки только.       Ответа не звучит, и он, кивнув, накрывается повыше простынёй и отворачивается носом к стенке. Мадам, конечно, о своём приходе не предупреждает, а ведь Слава просил постучать, но Мирон и не думал, что она послушается. Она просто с силой отводит дверь в сторону до стука и максимально шумно затаскивает вещи в купе.       — Мужчина, – зовёт она, и Мирон напрягается. – Мужчина!       Не дождавшись, видимо, ответа от Славы, она слегка трясёт за плечо Мирона и, когда он оборачивается, просит:       — Поднимите мне полку, мне надо чемодан убрать, – или требует?       Девице на вид лет двадцать пять, и на Мирона она смотрит настороженно, но твёрдо. Совсем забыла про «пожалуйста», но он настаивал, чтобы Слава в конфликт не лез, не для того, чтобы влезть в него самому, так что спрыгивает вниз и, потянув рычажок, открывает багажный отсек.       — Пожалуйста, – всё-таки не сдерживается, когда она не без труда заталкивает внутрь чемодан и большую спортивную сумку.       — Спасибо, – закатив глаза, нехотя отвечает она. – Одолжение сделали.       Мирон только вздыхает, до щелчка давит на полку, поправляет Славе сползшую на пол простыню и снова забирается наверх. Она всё шебуршится и шебуршится внизу, шуршит бельём, пакетом, а потом цыкает себе под нос и, снова распахнув дверь, выходит. Наверное, переодеваться, думает Мирон и привстаёт, чтобы закрыть дверь, потому что девица оставляет её нараспашку.       Нет её вроде бы и недолго, но уснуть он успевает всё равно.

* * *

      Когда Мирон просыпается окончательно, на часах почти десять утра, а поезд стоит на станции. Он слегка отодвигает шторку в надежде разглядеть название, но в поле зрения только край красноватой крыши. Снаружи слышны голоса, и Мирон бодро соскакивает вниз: раз что-то продают, значит, остановка долгая, а раз остановка долгая, значит, он успеет покурить.       Аккуратно прикрыв дверь купе – хотелось, конечно, херануть от души, но Слава не виноват, что с ними едет скандальная принцесса, – он добирается до дверей вагона и спускается вниз по лестнице.       — Что за станция? – спрашивает у проводницы, закурив.       — Галич, – охотно отвечает она. – Почти полчаса ещё стоять будем, так что спокойно курите. Вы́ же у меня из пятого, да?       — Я.       — Ох и не повезло вам с соседями, – качает головой она. – Сначала пацана пьянющего притащили, я уж и в поезд пускать не хотела, но он до Хабаровска, туда, кроме как нашим поездом, без пересадок и не добраться, а на пересадки у пацанёнка небось и денег нет, – она отмахивается.       — Нормальный пацан, – выдохнув в сторону дым, успокаивает её Мирон. – Больно, правда, болтливый даже спьяну, но за пару дней его рвение поутихнуть должно.       — Вы сами бюджетник? Скидку видела в билете.       Он кивает. Особенно разговорчивым его, конечно, назвать довольно сложно, хотя казалось бы – филолог, преподаватель, но проводнице отвечает охотно. Выспался, покурил, да и женщина приятная, вон про вторую соседку Мирона рассказывать уже начала. Та, оказывается, и билет не могла битый час найти в своих баулах, и виноваты в этом были все, кроме неё.       — И соплюха ведь малолетняя, а ведёт себя так, будто все дол...       — Где у вас тут десятый вагон? – спрашивает запыхавшийся мужчина, внезапно появившись из-за Миронова плеча.       — У нас десятый, – с улыбкой отвечает проводница, мгновенно переключаясь, – не торопитесь уже, успели, постойте пока, отдышитесь.       Мирон оставляет её любезничать с пассажиром, а сам, затушив окурок, проходит вдоль поезда в сторону греющихся на солнышке бабулек: утром на станции свежо.       — Чего хочешь, милок? – его тут же берут в оборот. – Рыбка сушёная, копчёная – наша, местная. Картошечка отварная. Пирожки разные...       — С чем пирожки? – переспрашивает он, как-то мигом проголодавшись.       — Беляши есть, есть с повидлом, с капустой, с картошкой да грибами...       — А с рисом есть?       — С рисом и яйцом, а как же! – заверяют его. – Сколько тебе? Два, три? Жареные, печёные? Пеку сама, в русской печи.       — Парочку, бабуль, печёных, – отвечает он и хлопает себя по карманам. – Деньги только забыл. Три минутки подождёшь? Вернусь бегом!       Он срывается к поезду, а вернувшись, уточняет:       — Огурцов нет солёных? – потому что вспоминает про Славу.       — Как же нет-то, есть, конечно! Огурчики солёные, капустка квашеная, с клюквой, картошечка с укропом, котлетки есть куриные, из домашней курочки, тёплые ещё, первый ваш поезд сегодня...       — Отлично, – невежливо перебивает Мирон, поглядывая на часы. – Тогда мне два пирожка с рисом, огурцов, картошки и котлет штуки три.       Собирают ему быстро, и свёрток получается довольно внушительным, а деньги – скромными: Мирон раза в два больше ей отдать рассчитывал. Даёт, впрочем, всё равно чуть сверху названной суммы и уходит, с головы до ног обласканный пожеланиями невесты хорошей да деток послушных.       До отправления поезда ещё пять минут, о чём заботливо предупреждает проводница, уже поднявшаяся в вагон, Мирон быстро курит ещё раз и тоже поднимается.       — Чаю, наверное, хотите? – спрашивает она, и Мирон кивает.       — Как раз просить хотел.       — Сейчас сделаю.       Время до вечера пролетает, как ни странно, быстро. Он успевает почитать, прогуляться по поезду до вагона-ресторана, ознакомиться там с ценами – более чем приемлемыми, кстати, надо на будущее учесть, – несколько раз покурить в тамбуре, познакомиться с парой попутчиков и выяснить, что в их вагоне сейчас полностью свободны три купе, а между Пермью завтра в пять утра и Тюменью в пять вечера в его пятое никто не подсядет. Последнее, конечно, радует более чем: Мирон уже думает, что надо бы пойти обрадовать и Славу, но тот, когда Мирон в последний раз заглядывал в купе, ещё беспокойно спал, да и соседка их никуда не делась.       — Сейчас Киров будет, двадцать минут стоянка, – говорит ему в спину проводница, когда он выходит.       — Спасибо, – благодарит он и идёт-таки в сторону купе – за сигаретами.       О том, что Слава проснулся, он догадывается уже буквально через пару дверей: его пререкания с попутчицей слышны на полвагона. Мирон только вздыхает и, собравшись с духом, открывает дверь.       — Что за шум, а драки нет? – начинает бодро и понимает, что против истины не погрешил только чудом: девица выглядит так, будто готова вцепиться в Славу сию секунду, а всклокоченный Слава смотрит на неё со злостью и играет желваками.       — От него воняет, как от ликёро-водочного завода! – взвизгивает она. – Пускай выйдет!       — Не пойду я никуда, – здраво возмущается в ответ Слава. – Я в этом купе такой же пассажир, как и ты!       — Мы с вами на ты не переходили!       — Это ты не переходила, а мне мама не велела выкать тем, кто орёт как потерпевший, да ещё и на меня.       — Я буду жаловаться начальнику поезда! – не понижает голоса та.       — Да хоть господу богу! – рявкает Слава. – Тебе, чтобы нажаловаться, выйти надо будет, так выйди, будь добра! Мирон, подвинься.       Девица вскакивает и вылетает прочь, и Слава со стоном откидывается на стену и хватается за виски.       — Визжит уже целую вечность, мать её, я только обрадовался, что от похмелья один сушняк остался, а тут эта пила циркулярная опять.       — Если правда до начальника поезда дойдёт, тебя с поезда ссадят, – напоминает Мирон. – Пьяным нельзя по правилам.       — Я вообще-то трезвый уже, – обижается Слава, и Мирон только головой качает.       История, впрочем, заканчивается лучше, чем могла бы: уставшая от воплей (и переживающая за собственное место, после того как пожалела Славу) проводница переселяет соседку в пустое купе. Нехотя, конечно, потому что не по правилам, так что наказывает напоследок сидеть тише травы, ниже воды, но Мирон со Славой всё-таки остаются вдвоём.       — Это нам до Тюмени теперь, – вспоминает Мирон. – Через сутки только подсадят кого-то, я у проводницы спрашивал.       — Обожаю хорошие новости, – страдальчески отвечает Слава и стонет, когда поезд начинает притормаживать: видимо, желудок спасибо не говорит. – Это что? Мы где вообще?       — Киров, двадцать минут остановка. Курить пойдёшь?       — У меня сигарет нет, потому что один жаднючий препод отказался выйти в Костроме и мне их купить.       — У жаднючего препода свои сигареты есть, – смеётся Мирон, – пошли, нытик.       Подрывается нытик довольно шустро, хоть и покачивается слегка. Суёт ноги в драные кеды, примяв задники, и послушно топает следом. Закуривает с выражением неземного блаженства на лице, одобрительно цокает и мечтательно произносит после пары затяжек:       — Сейчас бы поесть – и вообще хорошо бы было.       — Картошка есть отварная и котлеты куриные. Остыли, конечно, с десяти утра, но менее съедобными от этого не стали, пахнут на весь вагон, во всяком случае. И огурцы солёные.       — В рассоле? – с надеждой спрашивает Слава.       — В пакете, – возвращает его с небес на землю Мирон, и он немного киснет.       — Да и так хорошо. Но я тебя объедать...       — Я тебе взял, – перебивает он, и Слава таращится на него круглыми глазами.       — Нахера?       — Подумал, что тебе надо будет пожрать, а ты с собой вряд ли что-то взял, кроме бутербродов в лучшем случае, раз от друзей едешь.       — А ты откуда знаешь, что от друзей? – Под выразительным Мироновым взглядом Слава тушуется. – А, ну да. Но всё равно неловко как-то.       — Неловко будет, если это всё испортится, так что поешь нормально.       Он всё ещё пытается возражать, но Мирон уже не слушает, только разглядывает лежащие на скатах крыши синие буквы: ВОК-ЗАЛ.       Ощущение, что он своими собственными руками зачем-то усадил на свою собственную шею великовозрастного детину, крепнет, но почему-то совершенно не раздражает.