Попутчики

      Ест Слава быстро, при этом умудряясь параллельно рассказывать Мирону, с какими приключениями он на двух автобусах добирался из Ленинграда в Москву. Упоминает об этом вскользь, откусив разом пол-огурца («Офигенные огурцы! Хофефь?»), но Мирон отмахивается и спрашивает:       — Почему на двух?       — Да я... – Слава кашляет: видимо, не в то горло попадает, – у нас остановка была, техническая, я вышел, а автобус без меня уехал. Ты прикинь, стою ночью посреди леса и хер пойми, что делать. Еле-еле на заправке упросил дать позвонить, а у них справочника не было, искали через десятые руки. Мне в итоге справочная со станции сказала, что мне либо следующий автобус ждать, а он через три часа только на Москву поедет, либо до Новгорода, а до него вообще тридцать километров в сторону!       — Ночью? – на всякий случай уточняет Мирон, хотя и так всё прекрасно расслышал.       — Ну! – возмущённо подтверждает Слава. – Отрыв от реальности вообще! Ну и короче я сказал, что тогда в Ленинград обратно вернусь и всех там на уши подниму, потому что у меня и вещи все в автобусе остались, и вообще. Тут мне уже сказали, чтобы я никуда не ходил, спросили, куда перезвонить, я рассказал. Через час где-то, я уже и ждать устал, и поклялся, что в жизни больше с транспорта отлить не сойду, перезвонили. Сказали, что вещи мои в камере хранения в Москве оставят, извинились, спросили, удобно ли будет до Москвы новгородским автобусом добраться, а он, для сравнения, как раз вот-вот отправиться должен был там. Ну, а мне удобно было. Хотя как будто выбор был.       — Вещи хоть целы остались? Всё на местах было?       — Ещё бы! Меня ж друзья встретить должны были, Андрюха с Ванькой, ты прикинь, они на станцию приезжают, автобус мой есть, а меня нет. Шмотки узнали, забрали, хай на всю автостанцию подняли. Я их-то никак предупредить не мог, телефон Ванькин наизусть не знаю, он записан в книжке телефонной, а книжка – в сумке. Короче, – Слава кривится и ломает котлету, – добрался с приключениями, но добрался.       — И правда с приключениями, – кивает Мирон.       — Ой, да ладно, а ты небось из тех, кто никогда косяков не допускает? Занудный препод?       Он улыбается. Они со Славой знакомы несколько часов, ему неоткуда узнать о количестве ошибок, совершённых Мироном в жизни, и никогда не светит узнать, что он за преподаватель. Как и про его косвенное, но всё же участие в одном довольно громком скандале, замятом лишь чудом, когда одного их приглашённого преподавателя чуть не загребли по сто двадцать первой, за мужеложство: Мирон тогда использовал своё положение по максимуму. Забавно, что в чужих глазах он отчего-то всегда видится неким совершенным членом идеального общества, тогда как на деле в противовес этому всему слишком ярко олицетворяет собой трагедию маленького человека.       — Я на поезд до Москвы чуть не опоздал, – говорит он под Славиным вопросительным взглядом. – Мне сослуживцы проводы устроили, а поезд утром был. То ли будильник не услышал, то ли не знаю что, но разбудила меня соседка баб Зина, потому что знала, что я уезжать должен.       — У тебя небось квартира своя? – прищуривается Слава. – Где-нибудь в новом микрорайоне?       — Ага, лет через тридцать будет, – хмыкает Мирон. – В очереди стою. А пока в коммуналке жил, две комнаты у меня.       — Чего это две? Вот это ты буржуй, конечно.       — Так я профессор, Слав. Одна комната под кабинет положена, другая жилая, – терпеливо поясняет он.       — Я думал, так только военным дают.       — У военных квартиры генеральские, а не комнаты в коммуналках.       — И всё-то он знает!       Мирон разводит руками, дескать, да, что есть то есть. Слава дожёвывает котлету и отваливается на стенку.       — А у меня комната в общаге была. Малюсенькая – диван, шкаф, горка да стол со стулом. За полтора года вещичек особо не нажил. От городской телефонной станции комнатку получил. Райончик, конечно, так себе, но терпимо.       — После учёбы распределили?       — Ага, я техникум связи закончил.       — А как в Ленинград попал, если родители в Хабаровске?       — После школы уехали с пацанами, после восьми классов. Нам море тогда по колено было. Уехали, поступили, куда получилось.       — А с родителями как виделся?       — Один... один раз, – вздохнув, отвечает Слава, – один раз я после отъезда маму увидел. На похоронах батиных. Денег всё не было доехать, а тут матпомощь выделили, на самолёте даже улетел. Потом закончил, на работу вышел. Год назад не положен ещё отпуск был, а сейчас вот еду уже.       — Месяц отпуска, из которых две недели в поезде?       — А что делать? На самолёт я сам не зарабатываю. Но я вообще уволился сейчас, так что... – он разводит руками.       — Статья за тунеядство не пугает?        — Я не тунеядец, – обижается Слава. – У мамы на работе место есть, уже сказали, что возьмут, так что я пока там поработаю. А вообще я на телеграфе в резерве, там в следующем году ставка будет, вызовут – вернусь. Я туда ещё после техникума хотел, но тогда не взяли, так что пошёл куда взяли. А с телеграфа уже комнату дадут в коммуналке, а не в общаге. И в центре, а не у чёрта на куличках. И зарплата там получше, к маме буду чаще ездить.       Когда он говорит про маму, голос теплеет, и Мирон думает, что ему, наверное, нелегко было так надолго её оставить. Да и вообще он как-то после этого разговора невольно проникается к нему уважением: пацан явно при мозгах и с принципами, а это дорогого стоит. Мирон много общается с его ровесниками и видит такое, к сожалению, нечасто, даже при условии того, что студенты у него в большинстве своём толковые. Но мало быть толковым, на одном этом не выедешь сейчас, времена такие. Непонятно, что дальше будет, генсека вон по весне пришибло, посттравматический синдром до сих пор о себе знать даёт, в его возрасте уже и гарантий никаких. И кто там дальше место займёт – непонятно, в какую сторону метла будет мести – неясно. Никакой стабильности. А Дима ведь предлагал когда-то в Израиль эмигрировать, но Мирон об этом даже думать не стал.       И правильно, в общем-то. Не пожалел до сих пор ни разу.       — Ребята, – слышится снаружи, следом раздаётся стук, и дверь отъезжает в сторону, – часы переводим на час вперёд, в следующий часовой пояс въехали, – сообщает проводница. – Он короткий, потом через час после Балезино ещё на час вперёд. Там уже в районе полуночи будет по московскому, я заглядывать не буду, просто имейте в виду: если сейчас переведёте, то в час где-то по местному – ещё раз.       — Спасибо, – улыбается Мирон и встряхивает головой: задумался. И как он от размышлений про любовь Славы к маме к судьбе государства перешёл?       — А в следующий раз когда переводить будем? – интересуется Слава.       — Это нескоро ещё, через сутки, – отмахивается проводница. – Я предупрежу.       Она выходит, и Слава принимается копаться в наручных часах.       — Вот что ненавижу, – замечает он, высунув от усердия язык, – так это часы переводить. Всё время путаюсь, сколько по-настоящему времени, потому что не запоминаю, перевёл или нет.       — Скажи, как переведёшь, а я тебе потом напоминать буду, – предлагает Мирон, и Слава хмыкает.       — Не так всё плохо, пока запомню. А вот в районе Омска собьюсь, сколько раз переводили, сколько не переводили, и во времени вообще потеряюсь.       — Да и не надо оно в поезде, – пожимает плечами Мирон. – В Хабаровске привык уже поди семь отнимать под московское время, а больше запоминать и ни к чему.       — Поезд Москва-Владивосток – штука вне времени, – кивает Слава, и не согласиться не получается никак.       Мирон свои переводит быстро, благо циферблатов у него два и Славины проблемы ему незнакомы. Часы наградные: дарили года, кажется, четыре назад от университета за лучших дипломников, у него тогда все на отлично защитились. И тогда, и на будущий год, а вот потом уже и хорошистов стало много – пропорционально увеличившемуся числу дипломников. Как-то так вышло, хотя для Мирона это не загадка. Он не из тех, кто будет прибедняться и краснеть, когда его хвалят. И сам прекрасно знает, что преподаватель он отличный, а уж если отбросить лишнюю скромность, то и вовсе один из лучших в университете и абсолютно точно лучший на кафедре.       — Без двадцати одиннадцать по местному, – уведомляет Слава и вытягивается на полке почти во весь рост – ну, почти; как получается. – А когда остановка следующая? Курить хочется.       — В тамбур выйди, – непонимающе хмурится Мирон, – нашёл проблему.       — Я курю ради ритуала, а не чтобы догнаться. И что за ритуал в тамбуре, по-твоему? Стоять на обхарканном полу и качаться из стороны в сторону – удовольствие более чем сомнительное, а там ещё и шумно до пизды, и вообще. Мирон, ты как ляпнешь, – закатывает глаза он и даром что у виска не крутит.       Остаётся только вздохнуть и тоже улечься. Выпрямившись, в отличие от Славы, и Мирон обязательно бы ему на это указал, если бы ему было лет десять, а не в три раза больше.       — Так а когда остановка-то?       — Слав, ну а мне откуда знать? Или ты меня с проводницей перепутал?       — Ты худее раза в два и у тебя сисек нет.       — Меткое замечание.       — Зато хуй есть! А у неё нет.       — Ты так по жизни блистаешь или только с похмелья? – любопытствует Мирон и поворачивает голову набок. – А то может мне тоже сразу попросить, чтобы меня в другое купе отселили? Я с тобой до Хабаровска так с ума сойду.       — Хуже, чем уже есть, не будет, – ухмыляется Слава, – но доёбывать буду что пиздец. Предупреждаю просто. Хотя удивлённым ты не выглядишь.       — Я понял, чем мне грозит эта поездка, ещё когда тебя друзья в купе втащили, а потом сказали, что ты до Хабаровска едешь. Ты пока не разочаровываешь.       — Вот вроде бы и должно комплиментом звучать, а не звучит, – задумчиво проговаривает Слава и резво поднимается. – Ладно. Я пошёл посмотрю, когда там это, как она говорила? Барыкино.       — Балезино, – на автомате поправляет Мирон.       — А я как сказал?       Он выходит, не дожидаясь ответа, и оставляет Мирона одного раздумывать над тем, как же он оказался в такой нелепой ситуации. Можно было бы, конечно, и на самолёт билет купить на собственные деньги, Таня бы даже вдруг и по старой памяти скидку какую выбила, но о командировочных расходах нужно отчитываться, а университет замучился бы потом объясняться, почему у них преподаватель самолётами летает и разбазаривает средства бюджетные. А его зарплата – тоже бюджетные средства, между прочим. Ещё бы проверку сверху какую инициировали, ОБХСС подключили... Права была Женечка: такие вопросы надо сразу сверху продавливать, ну а раз не вышло, то не вышло, что уж теперь.       — Минут через сорок остановка!       — Да ёб тво... – от неожиданности вздрагивает успевший задремать Мирон и осоловело смотрит на радостного Славу, – ты нормальный?       — Двадцать шесть минут! Это и покурить, и спокойно на звёзды посмотреть, и вообще, может, там фонтанчики хоть на станции есть? Воды так хочется нормальной, – жалобно договаривает он, пока Мирон трёт глаза и пытается смириться с действительностью.       — Тихонечко можно ёбнуть тебя об рельсы, успеть затолкать под поезд и уехать спокойно, чтобы в спокойствии остаток пути до Владика проделать.       — Остатком пути ты сейчас время за вычетом полусуток назвал? – щерится Слава и наконец садится. – Если бы я проводил исследование о влиянии лысины на природный оптимизм, ты бы стал моим главным открытием.       — Да твою за ногу мать, Слава, захлопни ты уже варежку, а! – не сдерживается Мирон. – Ты столько говоришь, тебе рот уже хоть чем занять хочется, лишь бы послушать перестук колёс вместо остроумных реплик.       — Я полагаю, – принимается опять рассуждать тот, – что филологически словосочетание «захлопни варежку»...       — Из нас двоих филолог тут именно я, так что отъебись прямо сразу, – прерывает его Мирон и целых три секунды наслаждается благословенной тишиной.       — Так ты филолог!       — Даже не знаю, как ты до этого додумался.       — А ты почему один едешь, без жены? Она в Ленинграде осталась? Дождётся тебя? Или позже приедет? Или ты в командировку и ненадолго? Какой-нибудь короткий курс вести?       Пора бы, наверное, уже смириться, что не молчит Слава примерно никогда, разве что спит с похмелья. Напоить его на какой-нибудь станции, что ли... Мирон всерьёз над этим вопросом раздумывает, когда тот пихает его в коленку.       — Жена! – напоминает громко.       — Да не женат я, – сдаётся он. – В разводе пять лет как уже.       — И ректор даже не решил, что развод портит твой моральный облик? – ахает Слава.       — Ректору плевать даже на то, что я еврей. А знаешь почему? Потому что есть тот уровень опыта и профессионализма, за которым это успешно игнорируется. Ну и профессорский состав всё же интеллигенция. Условно, конечно, – быстро добавляет он, – а то ты выглядишь так, будто раскулачивать нас сейчас понесёшься с шашкой наголо.       — Еврей! – счастливо лыбится Слава во все тридцать два и даже наклоняется ближе (Мирон почти готов в продолжение реплики услышать слово «живой!»). – Я-то думаю, как ты меня забалтываешь, а вон оно что!       — Какое клише, Слава. По твоей же логике и ты еврей.       — Не, я русский, – мотает головой тот, и чёлка сыплется на лицо. – Ты посмотри, у меня же типичное славянское ебало.       — И длинный язык. А лет тебе сколько, кстати?       — Двадцать два в мае стукнуло, – гордо отвечает он. – Аккурат в день пятнадцатилетия победы родился! А тебе?       — Двадцать девять. В январе тридцать будет.       — Это ты в двадцать четыре развестись уже как-то успел?       — У тебя случайно нет докторской степени по вычислительной математике? Такие цифры в уме херачишь!       — А профессором ты как успел стать уже? – недоверчиво продолжает Слава.       — Я университет восемь лет назад закончил. Ты представляешь, сколько за это время успеть можно?       — Восемь лет? – Он отводит задумчивый взгляд и, судя по шевелению губ, пытается что-то сосчитать, но получается у него явно не очень. — Это в двадцать один? В двадцать один ты успел закончить и десять классов, и пять университетских лет?       — Именно так.       — Мажор? – понимающе хмыкает Слава. – Работать нужды не было?       Мирон неопределённо ведёт плечами, не отвечая на вопрос, но и не споря. Так вышло, что круг его общения сложился в своё время весьма определённый, и оправдываться за отца-профессора ему ни разу не приходилось. Хотя его и не заносило никогда. Но не рассказывать же сейчас Славе про то, как родители уехали жить в другую страну? Да ещё куда – в Германию! Как Мирон с ними ехать отказался, потому что заканчивал университет и бросать его совершенно не собирался. Как забрали родительскую квартиру, и он кантовался в углу библиотеки, пока писал диплом, и как добрая библиотекарша тёть Маша, сослуживица и, наверное, даже подруга его матери, над ним в итоге сжалилась и пустила к себе ненадолго пожить.       — Можешь называть и так, – спокойно отвечает Мирон.       — Да ладно, я не всерьёз, – Слава обезоруживающе улыбается, – и даже не завидую. Круто, когда есть родители, которые могут помочь и направить. Я пытался и учиться, и подрабатывать немного, два раза из техникума вылетал, а потом когда к матери приехал, она попросила профессию получить всё-таки. Сказала, что батя бы хотел. Восстановился, закончил. Ни о чём не жалею. Ну, – тут же исправляется он, – об этом точно нет.       — А о чём жалеешь? – вопрос вылетает раньше, чем Мирон успевает даже понять, что именно он спросил.       Слава очень внимательно, очень серьёзно на него смотрит и неловко пожимает плечами.       — Что письмам родительским верил, когда они писали, что всё хорошо. Ни о чём больше.       Мирон не знает, что ответить. Будь его воля, провалился бы от стыда и неловкости на рельсы прямо сейчас, но нет. Ситуацию спасает Слава: поезд тормозит, он встряхивается и, хлопнув в ладоши, встаёт.       — Покурить бы надо, – резюмирует хрипло и прочищает горло. – Не помешает. Можно, я у тебя опять сигарет возьму? В Перми куплю, клянусь!       — Мы там в полшестого утра по местному времени стоим.       — А говорил, не проводница, – поддевает он.       — Слав.       — Да ну что ты нудишь опять? Значит, дальше куплю. В Свердловске каком-нибудь.       Мирон только кивает и пытается не смеяться, пока Слава снова бубнит что-то под нос про занудных еврейских преподов, которые ущемляют славянскую молодёжь, а ведь ей, между прочим, везде дорога.       — А что ты за сигареты такие куришь, кстати? – спрашивает Слава, когда они уже выходят на улицу: тёмная ночь и несколько фонарей, от которых и света-то толком нет.       — Не нравятся?       — Я, конечно, понимаю, что отвечать вопросом на вопрос – это ваша национальная черта, но мне ответ интереснее услышать, – помолчав, отзывается он.       — Отец привёз, когда приезжал в прошлый раз, – коротко отвечает Мирон.       — У тебя ещё и родители за бугром?       — У меня ещё и родители за бугром. Я же мажор, ты сам сказал.       — Репатрианты?       — Вообще и дед уже в Ленинграде родился, – Мирон выдыхает в сторону дым и встаёт напротив Славы, немного запрокинув голову. – И неужели ты всерьёз думаешь, что репатриировавшие родители не убедили бы единственного сына поехать с ними?       — Ну, ты вундеркинд, и тебе прочили невероятную карьеру в государственном аппарате? – предполагает Слава.       — С мозгами у меня никаких проблем, но нет. Мой отец-физик решил, что будет полезнее на Западе. Ещё есть вопросы?       — Нет, – ровно отвечает Слава.       И совершенно спокойно продолжает курить, разглядывая звёздное небо над головой. Не возмущается манерой разговора, не раздражается сухим ответом – ничего. Просто спокойно курит, а Мирон думает о том, что недурно было бы перестать кидаться на людей, которые задают ему не устраивающие его вопросы. Они не ясновидцы всё-таки.       Забавно, но пару лет назад он заметил, что начал перенимать Димину манеру общения с людьми. Самого-то Диму он в своё время толково выдрессировал, а вот стоило разойтись, как в море кораблям, и он понял, насколько сильно, оказывается, они были похожи. Или стали похожи.       — По Москве сейчас даже одиннадцати нет, а ты так залипаешь, будто неделю не спал, – возвращает его на землю Слава, и Мирон переводит на него взгляд.       — Задумался, да. Извини.       Он подносит сигарету ко рту, но она погасла, да и курить, если честно, уже совсем не хочется. Так что он выбрасывает окурок в ближайшую урну и опять немного подвисает, лишь сейчас увидев, какое небо звёздное. Созвездия только непривычно выглядят, но менее красивыми от этого не становятся. Мирон далеко не романтик, но в городе не бывает возможности просто остановиться.       Вот тебе и неделя созерцания, Мирон Янович, ухмыляется про себя он и смотрит на Славу.       — Мы тут как, до отправления простоим? Или пойдём уже?       — Легко тебе говорить! Ты сейчас придёшь, на место своё ляжешь, выпрямишься и уснёшь спокойно, а я пока наверх залезу, пока там ноги утрамбую, ещё положение удобное точно не найду. Вот родили меня родители двухметровым, а не подумали о том, как мне в транспорте кататься, это ж ни в автобус не сядешь, ни в самолёт не укомплектуешься – коленями в переднее кресло упираешься; ни в поезде не уляжешься, ни даже в метро не сядешь, потому что ноги другим людям мешают! Хорошо тебе, куда ни улёгся, везде влез!       — Скелет формируется до двадцати пяти лет. Может, ещё подрастёшь, – не сдерживается Мирон и в голос смеётся под тяжёлым взглядом, которым Слава награждает его от души, не жалея. – Да ладно тебе, что ты как ребёнок.       — Это тебе ладно, – ворчит он, влезая в вагон и протягивая руку в помощь. Не задумывается даже, просто на автомате помогает. – А я с начальной школы то дядь Стёпа, то дядь, достань воробушка.       — Не такая у нас и большая разница, – миролюбиво отвечает Мирон, огибая его в тамбуре и проходя в коридор первым. – Никогда себя низким не считал.       — И правда, всего полголовы, – фыркает куда-то ему в спину Слава.       — Так это же ты всех выше на полголовы, может, всё-таки ты слишком высокий?       — Невозможно быть слишком высоким, – снисходительно сообщает он, заходит в купе следом за Мироном и закрывает дверь. – Это всё равно что солнце слишком яркое, или икры слишком спортивные, или оценка слишком отличная.       — Или Слава слишком скромный, – для полноты картины добавляет Мирон. – Мне нравится, никакого лишнего жеманства.       — Вот это больше, конечно, на комплимент уже похоже.       Он ещё продолжает что-то говорить, но Мирон уже не слушает: ложится и укрывается простынёй. Итак, через сутки пути он наконец перевёл шум от Славы куда-то в разряд фоновых и научился его отключать. Вряд ли это умение пригодится ему ещё когда-то, кроме как в ближайшую неделю, но тем не менее.       — Воды забыл попить! – внезапно выкрикивает Слава. – На станции!       — На следующей попьёшь. Тут нет фонтанчиков.       — Я видел один!       — Слава, ляг уже. Внизу только, какой смысл туда-сюда скакать, если мы до пяти часов дня тут одни.       — Точно! – сияет он. – Я забыл.       Прежде чем провалиться в сон, Мирон успевает подумать сначала о том, что Слава похож на ребёнка, а потом – что он ровесник его пятикурсников, а значит, и есть кто-то вроде.       Мирон никогда своих студентов иначе не воспринимал.

* * *

      Когда он открывает глаза утром, то как-то сразу утыкается взглядом в Славино лицо под столом. Тот смотрит на него не отрываясь, и от этого немного не по себе.       — С добрым утром, – он отмирает первым, потому что молчать дальше по меньшей мере нелепо.       — Мы вот от Перми отъехали, – вместо приветствия информирует Слава. – Я всё-таки за сигаретами выходил. Холодно на улице – пиздец.       — Урал, шесть утра, ты чего ждал?       — Ждал я хотя бы того, что у меня получится уснуть, а не колобродить ни свет ни заря полчаса по улицам вокруг вокзала.       — Одеяло второе возьми.       — И так согреюсь.       Мирон пожимает плечами, садится на кровати и, потянувшись, берёт полотенце и дорожный набор. В поезде можно выспаться и насмотреться на всю страну досыта, но чего здесь нельзя – так это помыться по-человечески. Подёргав ручку закрытой двери, он вспоминает про санитарную зону и уже почти собирается вернуться в купе, когда видит спешащего в его сторону по коридору проводника, что-то на ходу дожёвывающего.       — Можно уже, – машет он рукой, приближаясь. – Мы из черты города выехали, я ту дверь открыл, а эту нет, отвлёкся. Проходите.       — Спасибо, – кивает Мирон.       Бриться в трясущемся по рельсам поезде откровенно неудобно, хорошо, что бритва у него современная – электрическая, безопасная. Он не спеша бреется, ополаскивается весь целиком, и сказать, что это сложно сделать при условии, что вода в умывальнике течёт по капле, – не сказать ничего. Но народ у них к лишениям привыкший, так что ерунда.       Когда он возвращается в купе, Слава спит, укутавшись в одеяло почти с головой и подобрав под себя ноги. Мирон старается не шуметь, убирает дорожный набор, развешивает полотенце и берётся за книгу, потом откладывает её в сторону, дотягивается до второго одеяла и накрывает Славу сверху.       Смотреть на него маньяческим безотрывным взглядом он, конечно, не собирается, но почему-то глазами к нему нет-нет да и обращается.       Мирон очень не хочет думать о том, что спящий Слава – пожалуй, самое трогательное зрелище, которое он видел за последние несколько месяцев. Совершенно очаровательное.