Попутчики

      Уснуть ему так толком и не удаётся: как сформулировал бы Дима, мысли пачкают мозги. Стоит Мирону начать отключаться, как непременно что-то вспоминается, и он без конца прокручивает это в голове. При этом он чувствует, как поезд стоит на станциях, и слышит, как спускается со своей полки и выходит из купе Слава. Как возвращается, правда, уже не слышит.       Он открывает глаза, когда поезд набирает скорость, отправляясь от очередной станции. Поворачивается на спину, трёт лицо и какое-то время лежит, не отрывая от него рук. А потом садится и даже вздрагивает от неожиданности, когда видит на соседней койке незнакомого мужика.       — Это я вас разбудил, – шёпотом, а оттого с непонятной интонацией говорит тот, – простите. Я потише старался.       Мирон его едва ли слушает: встаёт с койки и заглядывает на верхнюю полку. Слава отрывается от книги и улыбается.       — Доброе утро, спящая царевна.       — Я Саня, – представляется мужик, и Мирон думает, что вышло некрасиво: тот извиняться начал, а он хер забил и пошёл проверять, где Слава.       — Мирон, – отвечает он и протягивает руку. – Со Славой успели уже познакомиться?       — Конечно, мы даже дали приветственный бал, который принцесса проспала, – язвит Слава.       — Да успели, – непонимающе отзывается Саня. – Без балов всяких, руки друг другу пожали и всё. Ты это... Мир, тебя если я разбудил, я вообще шевелиться больше не планировал, до Иркутска ехать сутки всего, я эти все сутки и просплю, до этого-то три недели без выходных. На шахте работаю, на «Физкультурнике». А жена в Иркутске ждёт. У нас детишек четверо, а так по молодости она за мной и ездила частенько.       Он всё рассказывает, и рассказывает, и рассказывает, совсем забыв, что обещал вообще-то молчать. Мирон, конечно, не горит желанием засыпать снова, но болтовня эта ни одному из доступных способов времяпрепровождения в купе не способствует, поэтому он наклоняется за полотенцем и мыльницей и тянется к двери, и тут сзади слышит:       — Мирон, ты куда? И я с тобой! – и Слава слетает с верхней полки следом.       — Вообще в туалет.       — О, а я покурить! – ни на секунду не теряется тот и выходит следом.       — Погоди, Славян! Сигареты возьму, с тобой пойду! – подхватывает Саня, и Мирон только слегка хлопает Славу по плечу.       — Рука как?       — Сойдёт.       Про перевязку утреннюю и сам не говорит, и не спрашивает. Мирон, естественно, тоже.       Туалет, по счастью, свободен. Он перекидывает через поручень полотенце, ставит на раковину мыльницу и упирается обеими руками в раковину. Смотрит на себя в зеркало и морщится. Неприятно.       Он раздевается догола, и сейчас ему откровенно плевать, сколько времени уйдёт на мытьё, – настолько хочет стереть с себя всё. Поэтому сначала чистит зубы, а потом намыливает руки, ожесточённо трёт себя ладонями и ногтями, будто надеется выдрать все воспоминания и чувства насилу. А потом долго стоит весь в жиденькой мыльной пене – вплоть до того момента, пока в дверь не стучат, и Славин голос не спрашивает негромко снаружи:       — Утопился ты вряд ли, конечно, да и на рельсы точно не выбросился. Режешь вены зеркалом? Если да, не забудь: резать надо вдоль.       — Люди в очереди записывают твои советы, надеюсь?       — Хер бы тебе кто дал столько там торчать, – резонно отвечает Слава. – Я в нашем вагоне так редко кого-то встречаю, что мне кажется, будто мы одни едем, а других людей к нам в купе веселья ради подсаживают.       — Как знать.       Смывать пену он, правда, всё же начинает, и на это уходит целая вечность, но когда он выходит, Слава по-прежнему стоит прямо напротив двери, сложив руки на груди, и оглядывает его цепким взглядом.       — Пахнешь как мыловаренный завод, – потянув носом, уведомляет он.       — Всё лучше, чем перегаром на полвагона.       — Ну хуй знает. А где... – Слава мнётся, но договаривает: – Где твой друг?       — Уверен, что дома в объятиях жены.       — Он вышел в Новосибе?       — Ага.       — И всё это время вы сидели у него в вагоне?       — Всё это время мы уничтожали запасы коньяка в вагоне-ресторане, Слав. Какие ещё вопросы? Нам спешить некуда, конечно, но хотелось бы представление иметь.       Слава тушуется, но всё равно закатывает глаза и возвращается в купе. Мирон идёт следом.       — Ты знаешь, – заговаривает опять Слава, как только Мирон садится, и плюхается рядом, – я когда в Хабаровске жил, у меня тоже был лучший друг, самый близкий, мы вообще были не разлей вода. И в Ленинград решили вместе переехать. А потом в разные училища поступили, по разным общагам разъехались, так и разошлись. Встретились через полгода – уже и поговорить не о чем.       — Ты понимаешь, что разница между условными пятнадцатью и двадцатью пятью очень нехеровая получается? – уточняет Мирон, и Слава кивает.       — Оно так, конечно, просто люди расходятся иногда. Я к этому. И не стоит переживать, это нормально.       — Я знаю.       Желание Славы его поддержать вызывает очень противоречивые чувства, нечто вроде раздражённого умиления, поэтому он старается отделываться односложными фразами, просто потому что Слава говорит совсем не о том. Откуда ему об этом знать, конечно, он невинный двадцатидвухлетний пацан, но легче от этого всё равно не становится.       — А ты сам из Омска или Новосибирска? – не отстаёт тот. Мирон вздыхает и смотрит на него со всем вниманием.       — С чего ты взял?       — Ты встретил в Омске знакомого, который ехал в Новосибирск, я даже не знаю, – фыркает Слава.       Логично. И он не виноват, что Мирона раздражают эти попытки в ободряющий диалог.       — Я из Ленинграда, – стараясь быть терпеливым, отвечает он, – Дима вообще из Казахской республики. Он талантливый художник, и его однажды пригласили преподавать в наш университет, он вёл единственный курс. Так и познакомились. В Новосибирске он с женой живёт, я говорил.       — Жена должна всегда быть рядом с мужем, – вставляет вдруг Саня, о существовании которого Мирон уже успел забыть: так тихо он лежал до этого. – Если за детьми или хозяйством присматривать не надо, она должна мужа повсюду сопровождать, иначе что это за брак такой. А то вдруг на неё мужик какой позарится, пока меня нет? Или мне женской ласки захочется? Кто виноват тогда будет? Жена – это хранительница очага! – с апломбом заканчивает он.       Мирон не хочет отвечать, потому что его воспитывали совсем иначе, так что он бесконечно далёк от подобного домостроевского уклада жизни, а Слава просто выглядит опешившим: на Саню смотрит и молчит.       — Тебя жена дома ждёт, – наконец отмирает он, – тебе другую бабу захотелось, а виновата в итоге жена?       — Так конечно, – с абсолютной убеждённостью говорит тот.       — Звучит как нечто, сказанное больше ради дискуссии, чем ради смысла, но я этого не замечу, – отмахивается Слава. – Ты, говоришь, до какой станции едешь?       — Так до Иркутска. В девять вечера завтра.       — Как бы нам не поругаться за сутки, – бухтит себе под нос Слава и вздыхает. – Мирон, вот твоя жена же за тобой не всегда ездила? Ты с другими женщинами спал?       — Не хоте... – начинает было Мирон, но Саня его перебивает радостным:       — Так ты женатый! Жена с детьми дома?       — Я в разводе, – ровно отвечает он, и Слава кривится, лишь сейчас поняв, к чему это может привести.       Приводит. Саня пускается в пространные рассуждения о том, как нынче избалована молодёжь: чуть что – сразу разводятся. Вот в их время всё было иначе, и бабка его, царство ей небесное, побила бы внука скалкой, если бы узнала, что он решил уйти от жены.       — Господи, я открыл ящик Пандоры, – шёпотом стонет Слава и закрывает глаза. – Надеюсь, он не будет долго нас учить жизни и уснёт.       Так и происходит. Минут через двадцать этих рассуждений Саня машет рукой, достаёт из сумки под полкой чекушку, в несколько глотков выпивает её, даже не поморщившись, занюхивает рукавом и ложится спать. Мирона мутит, Слава, судя по выражению лица, от этого тоже далёк не особенно.       — Он, скорее всего, храпит, – замечает он.       — И я об этом подумал.       — А давай в морской бой сыграем? – невпопад предлагает Слава, и Мирон смотрит на него с подозрением.       — В морской бой?       — Ну да! Круто же будет, сядем друг напротив друга, и не подглядеть.       Лучше уж морской бой, чем очередная порция душеспасительных бесед, думает Мирон под радостным Славиным взглядом и выбирает меньшее из зол. Он достаёт из своего портфеля тетрадь, выдирает из неё пару двойных листочков и принимается расчерчивать поле под Славин ровный бубнёж: «Один четырёхпалубный... Два трёхпалубных... Три двухпалубных... Однопалубные – четыре».       Первую партию проигрывает Слава, вторую тоже. А дальше удача обращает свой взор на него, и ему начинает везти. Они играют до самого Красноярска, а там в дверь стучат.       — Как хорошо, что вы не спите, – негромко говорит женщина и улыбается. – Позволите к вам до Усолья?       — Доброй ночи, конечно, – радушно приветствует Слава. – Давайте с вещами помогу.       Всё бы ничего, но тут вдруг выясняется, что Саня улёгся на её полку, и она решительно пихает его в плечо.       — Мужчина, вставайте, – требует она. – Вы заняли моё место.       — Давай-ка, Санёк, – поддерживает Слава, – уступи женщине. Ты чего вообще снизу улёгся, когда твоё место верхнее, как неприлично!       Мирон усмехается, вспомнив, как самого Славу, кажется, уже целую вечность назад сгрузили на нижнюю полку, а Мирон его никак не мог растолкать, чтобы попросить перебраться на верхнюю. На препирательства с Саней времени уходит тоже предостаточно, но он в итоге встаёт и берётся за стопку свежего постельного, чтобы расстелить постель. Мирон кладёт руку сверху.       — С бельём своим вместе наверх переезжай. Или люди должны на твоём спать?       Саня огрызается, но матрас и подушку всё же перетаскивает, а потом сам влезает наверх и ложится носом к стенке.       — Спасибо, ребят, – благодарит женщина.       Пока она стелет постель, Мирон укладывается на своей; Слава, кинув на него быстрый взгляд, лезет наверх.       — Ты специально делаешь вид, что хочешь спать, потому что понял, что сейчас я тебя опять сделаю, – не сдерживается всё же, и Мирон улыбается.       — Читаешь меня как открытую книгу.       — Там и читать нечего, слов нет, одни картинки.       — Повязку не забудь снять на ночь, читарь.       Как поезд отправляется, Мирон не запоминает.

* * *

      Когда он просыпается, поезд опять стоит. На часах пятнадцать минут седьмого, и курить хочется нестерпимо. Быстро натянув штаны, он выходит из купе и сверяет часы с расписанием. Иланская, двадцать минут стоянка – успеет покурить. Он заглядывает в купе и берёт со стола сигареты, когда Слава вдруг говорит:       — Погоди, я с тобой.       — Я думал, ты спишь, – шепчет в ответ Мирон.       — Уснёшь тут, блядь, – отвечает Слава через минуту, когда они уже идут по коридору, – ты серьёзно спокойно спал? Несмотря на то, что Саня храпел как рота солдат? Я заебался его по почкам пиздить.       — Не слышал, – качает головой Мирон и зябко ёжится: солнце, хоть и стоит уже непривычно высоко для шести утра, воздух прогреть не успело, а он не додумался взять олимпийку.       — Ты вроде взрослый образованный человек, а к жизни какой-то неприспособленный, – ворчит Слава, снимая свою и накидывая Мирону на плечи. – Грейся.       — Слав, ерундой не занимайся.       — Мне тепло. Я, во-первых, из Хабаровска, а во-вторых, ты знаешь физику? Тепло всегда поднимается наверх. У меня тут буквально Сочи, – и он совершенно очаровательно улыбается.       Мирон отчего-то улыбается ему в ответ, но тут же берёт себя в руки и недовольно качает головой. Поздно, впрочем: улыбку Слава всё равно успел увидеть и расслабился.       — Так что это за Дима?       — Ты опять?       — Ага, – пожимает плечом Слава и смотрит на него прищуренными на солнце глазами.       — Давай так, – решается Мирон, – мы больше трёх лет были друг другу ближе друзей и, пожалуй, ближе братьев. А потом случилась одна херня, после которой я решил, что мы не сможем остаться прежними. Если коротко, то так.       Три года отношений, два года после – и вся история уместилась в два предложения. Это обидно, но в этот момент, именно после осознания этого становится проще. Да, два предложения – далеко не всё, но... но, наверное, стоит оставить только их. Как сделал Дима. «Был момент, когда мне стало казаться, что сделать что-то с собой гораздо проще, чем дальше пытаться жить с этой болью», – вспоминает Мирон, и по спине бегут мурашки. Не от холода, потому что в Славиной олимпийке и правда тепло, а от собственных воспоминаний. Он не сказал Диме, но тоже был чертовски близок к этому тогда, когда приехал искать его в Москву.       До той поездки она ему нравилась. После – он был там ещё дважды, и каждый раз казалось, будто его там что-то душит. Собственные трусость и глупость, скорее всего.       — Так проще? – вполголоса спрашивает Слава, внимательно глядя на него. – Взять огромную, глубокую историю и сократить её до горстки слов?       — Проще, Слав, – честно отвечает он, и Слава кивает.       — Пошли в поезд. Тут и в самом деле нежарко.       В купе он сразу забирается наверх и кутается в одеяло. Мирон смотрит на него с осуждением и уже собирается отчитать за неуместную жертвенность, но тут соседка принимается ворочаться, и он откладывает лекцию на потом, чтобы никого не будить. Он, конечно, отвык немного от других соседей: одно дело сутки напролёт проводить со Славой, с которым он уже даже в какой-то степени сроднился, и совсем другое – вчетвером в маленьком помещении. Так что он просто накидывает на Славу сверху ещё и своё одеяло и выходит из купе – к проводнице за чаем.       Он понятия не имеет, чем ему заняться, пока взгляд не падает на расчерченные поля для морского боя. Можно было бы достать черновики...       Именно это он и делает: отряхивает руки от печенья, которое лежит на столе то ли со вчерашнего, то ли с позавчерашнего дня – Слава купил, допивает чай, протирает футболкой яблоко и, откусив, приподнимает полку и вынимает все свои записи. Пара яблок уходят на то, чтобы хотя бы разложить всё в нужном порядке, а дальше он уже перечитывает написанное, что-то вычёркивает и дописывает. Совсем теряет счёт времени, увлекается заметками, которых становится всё больше и больше, и вздрагивает, когда слышит с соседней полки:       — Вы писатель?       — Да, – не вдаётся в подробности Мирон.       Соседка принимается задавать вопросы. О проработке персонажей, о публикациях, о работе над текстом – это больше напоминает интервью, чем обычную беседу, и Мирон отвечает неохотно. Он бы, может, и рад поговорить о себе, но не в таком формате.       — А который сейчас час? – вдруг сбивается она, глядя в окно.       — В районе десяти.       — Нет, подождите. Тогда мы должны были в Тайшете стоять недавно.       — У нас последняя стоянка с час назад была, – вспоминает Мирон.       — А вы часы переводили?       — После Омска.       — А между Решотами и Юртами не напоминал проводник, что нужно?       — Если честно, не помню.       Она кивает и выходит. Возвращается через пару минут со стаканом чая с лимоном, делает глоток и говорит:       — Начало двенадцатого сейчас всё-таки. Уже больше трёх часов по следующему часовому поясу едем. В следующий раз в Нижнеудинске стоим тринадцать минут.       — Спасибо.       Мирон переводит часы, краем глаза цепляет небольшой циферблат внизу слева: в Ленинграде – седьмой час утра, а у них здесь день в самом разгаре. Писать уже вряд ли получится, поэтому он аккуратно собирает черновики, складывает их обратно в картонную папку и убирает в портфель. Потягивается, расправляя плечи, и тут сверху свешивается Славина вихрастая голова.       — Доброго денёчка.       — Доброго.       — Надеюсь, мы уже в Хабаровске?       — Ты проспал, к Владивостоку почти подъехали.       — Придётся жить с тобой.       — Мне жильё на одного дадут, тебе придётся делать вид, что ты кот.       — Мяу?       Мирон смеётся, Слава ему подмигивает и втягивает голову обратно наверх, но не слезает. Шуршит чем-то, перебирает, а потом на Мирона падает шоколадная конфета.       — Это я случайно, но ты угощайся, – раздаётся сверху. – А вообще у нас там стоянка долгая не планируется? Домашнего чего-нибудь пожрать хочется. Пирожков, может. С вишней там, с яблоком. Или с мясом.       — Или со всем сразу?       — Ну Мирон, ты головой-то подумай, это тебе со мной ехать и ехать ещё, пожалей себя.       — Через час будет остановка на пятнадцать минут.       — Надеюсь, бабульки с баулами там будут, – мечтательно произносит Слава и вздыхает.       — У меня шарлотка есть, хотите? – внезапно оживает соседка. – Я целый противень испекла, всё с собой забрала.       — Хочу, если честно, – чуть виновато говорит он.       Мирон тоже не отказывается, и до Нижнеудинска они едут спокойно: сытый Слава – тихий Слава. Ближе к станции он стекает вниз и пристраивается на Мироновой полке в обнимку с бумажником.       — Я бы картошечки, с грибами жаренной, поел сейчас, а? Как представлю, аж слюнки текут. Бабушкина большая чугунная сковородка, там аппетитно шкворчит картошечка, пахнет луком жареным, а сверху всё присыпано зеленью – пальчики оближешь! Никто не жарил картошку вкуснее моей бабушки! У меня так не получается, хоть тресни.       — А вы жарьте порциями, – советует соседка, – небольшими. Чтобы корочка схватиться успела, а не пюре по сковороде размазывать.       На Славино счастье, у одной из восьми бродящих вдоль поезда бабулек картошка жареная оказывается. Правда, без грибов: маринованные опята приходится взять у другой, но Слава даром что не подпрыгивает от восторга. Мирон ограничивается квашеной капустой, а ещё берёт на всякий случай пирожки: Слава о них благополучно забыл, но если вдруг вспомнит, то вот они, тут как тут.       Странно, но в купе они оказываются вдвоём. Мирон даже выдыхает: он не любит, когда вокруг него много незнакомых людей, а тут их концентрация на единицу площади и без того чересчур превышена.       — Возьми картошку, вкусная – пиздец, – предлагает Слава, следом втягивая в рот гриб.       Мирон только качает головой и продолжает хрустеть капустой, его разглядывая. Это удивительно – насколько он при гармоничном, в общем-то, телосложении умудряется выглядеть нескладным. Смотришь по отдельности – и всё в норме, а так грудь слишком узкая, руки длинные, тело какое-то несуразное, да ещё причёска эта непонятная, вечно волосы на лицо выпадают. Вместе с этим он умудряется создавать впечатление большого добряка, который явно не хочет, чтобы его таким кто-то разглядел, поэтому постоянно язвит и ехидничает.       Мирон понятия не имеет, когда успел стать таким тонким знатоком людских душ, но уверен, что не ошибается.       Поезд потихоньку набирает скорость, они до сих пор одни в купе, Слава доедает картошку, откладывает в сторону промасленную бумагу и падает на Миронову койку, задевая затылком его бедро. Разглядывает его снизу, а потом выдаёт:       — Шнобель у тебя, конечно, пиздец.       — Более неожиданное что-нибудь скажи.       — А профиль красивый, – слушается Слава и даже не отводит взгляда, когда Мирон косится с подозрением.       — Тебе там что в картошку добавили, Слав? Или грибы не опята были?       — Откуда ты взялся такой прошаренный? – вопросом на вопрос отвечает Слава, и Мирон уже почти готов отзеркалить одну из его шуток о еврейских привычках, когда тот внезапно подтягивается чуть выше и укладывается щекой ему на ногу. – Слушай, ты дохера костлявый, но даже так удобнее, чем на койке.       Мирон молчит. Тупо не знает, что сказать, и с лёгкой, элементарно игнорируемой долей паники думает о том, что мог бы сейчас погладить Славу по голове, а тот бы даже не сделал ничего.       — Ты того Диму правда так легко из жизни вычеркнул? – тихо спрашивает Слава.       Мирон только вздыхает и бьётся башкой об стену.       — Ты чего хочешь, Слав?       — Да я не претендую на дружбу, мы с тобой вообще три дня знакомы. Просто... не знаю, я никогда так не умел. Человек был тебе так важен, а ты просто его забываешь.       — Сказать себе, что забыл, и на самом деле забыть – это разные вещи.       — А как было на самом деле?       — На самом деле? – Мирон усмехается, бросает взгляд на приоткрытую дверь и пожимает равнодушно плечом. – На самом деле, Слава, это то, что не забывается. Ты просто либо учишься с этим жить, либо не живёшь. Здесь нет других вариантов.       Он бы рассказал больше. Сейчас ему кажется, что хоть раз проговорить всё вслух честно, ничего не утаивая, – лучший вариант, чтобы переболеть наконец. Здесь, сейчас, Славе – приходится прикусывать язык, чтобы не сболтнуть лишнего.       — Мы когда с девушкой расстались, у меня не было такого. Никогда, наверное, не было. – Он вдруг округляет глаза, подскакивает с Мироновых ног, бьётся головой о свою полку, но даже не морщится; тарахтит: – Я ничего не имел в виду! Просто у меня с друганами всё проще было, а про глубину – это же точно к девушке. Ну, ты переживаешь какое-то время, живой же человек, и пока не появится кто-то другой, на кого можно это всё переключить, пытаешься наладить жизнь, но потом же проходит. Я уверен, что так и с друзьями может случиться! Блядь, прости.       И именно сейчас Мирону становится так всё равно, что о нём подумают, что он почти готов рассказать больше положенного, но дверь купе отъезжает в сторону, и входит их соседка, а парой минут позже, придерживаясь рукой за косяк и полку, – Саня.       — Вот ты, конечно, жену-то порадуешь, когда на перрон из вагона пьяным вывалишься, – раздражённо говорит Слава, отодвигаясь от Мирона подальше.       Мерзко. От самого себя, от своего поведения, от навязчивых мыслей – мерзко настолько, что Мирон не может здесь находиться, поэтому хватает сигареты и выходит, пока Саня заплетающимся языком пытается отчитать Славу за неуважение к старшим.       Первая сигарета с действительностью не примиряет, и он берёт вторую. Приваливается в угол виском и плечом и курит, затягиваясь так глубоко, что уже давно выжег бы душу, существуй такая эфемерная категория в реальности.       В двери мелькает Славино лицо с вопросительным выражением, и Мирон еле заметно кивает. Пока он докуривает, Слава стоит напротив молча, но почему-то совершенно не раздражает.