Попутчики

      Мирон, увлёкшись рефлексией, совсем теряет счёт времени и в себя приходит только тогда, когда их соседка просит:       — Ребят, с вещами поможете? А то мы стоим две минуты, а я не знаю, вдруг меня встретить не успеют.       — Конечно, никаких проблем, – негромко отвечает Слава и спускается со своей полки.       — Поможем, – подтверждает Мирон, и тот даже вздрагивает, а потом оглядывается на него с выражением облегчения на лице.       Мирон саркастичные шутки сейчас выслушивать совсем не намерен, и Слава это, кажется, улавливает. Во всяком случае, ограничивается кивком и так осторожно садится на другой конец его полки, будто Мирон смертельно болен. Эта осторожность бесит так же, как бесила бы язвительность; он вздыхает и прикрывает глаза. Ему иногда кажется, что в голове и сознании происходят какие-то необратимые изменения. Это, наверное, должно бы пугать, но сейчас – всё равно.       Соседку встречают. Мирон передаёт её вещи мужчине на перрон в обмен на радушное «спасибо» и вежливо, как в детстве мама с папой учили, отвечает: «Пожалуйста».       — Пожалуйста, – передразнивает его Слава, когда проводница закрывает дверь. – Мамина радость, папина гордость!       — Да заткнись.       — Слушай, я только что часов сто молчал, имей уважение. Я же имел!       — Имел ты это уважение? – с лёгкой улыбкой спрашивает Мирон, и Слава внезапно серьёзнеет.       — Вообще-то нет. Твои грязные предположения даже немного обидны, знаешь.       — Извините.       — Ёбнуть тебя сейчас хочется очень сильно, если что. Просто имей в виду.       — Человек я так себе, Слав. Ты тоже имей в виду.       — А я люблю мнение о людях сам складывать. Тоже, блядь, имей. В виду.       Слава договаривает и смотрит на него с откровенным вызовом в ожидании следующей реплики, и Мирону ещё есть что сказать, но он в какой-то там (миллионный?) раз за последние пару дней испытывает к себе отвращение. Яркое такое, насыщенное. Ему это обычно не свойственно одному, больше в отношениях. Всегда казалось, что он для них совершенно не создан, и он готов ненавидеть себя за каждую ошибку. А Мирон их дохера делает – не святой всё же.       — Мне кажется, я слышу твои мысли.       — Сам сказал, что меня как открытую книгу читаешь. Страницу сам перевернёшь или помочь?       — Сука, какой же ты нудный, – закатывает глаза Слава и пихает его плечом. – Пиздуй в нумера, я за чаем пошёл.       Мирон устал возмущаться, но идти в купе, где дохрапывает свой последний час в дороге Саня, не хочется вообще, поэтому он откидывает сиденье в коридоре, садится на него и прикрывает глаза.       — Ты из тех, кто говорит, что его дом – улица? – осведомляется Слава, неслышно подходя слева. – Я тебя в купе отправлял.       — Тебя спросить забыл, куда мне идти. Ты хули раскомандовался вообще?       — Ты перестал командовать, а кто-то начал, – логично отвечает Слава. – Дай пройти вообще, раскидал тут ноги на весь коридор. Я перешагивать не буду! С детства пугали, что после этого не растут. Через тебя, видимо, и так пол-Ленинграда перешагнуло в своё время, но я ответственным за это быть не хочу.       — Я уже вряд ли вырасту, даже если ты через меня не перешагнёшь.       — Давай оставим тебе шанс? – предлагает Слава. – Шансик. Микроскопический. Такой же микроскопический, как ты?       — Не смешно уже, – начинает Мирон, но над Славиным скептическим выражением лица в противовес собственным словам откровенно ржёт, поэтому ноги убирает и даже встаёт с сиденья.       До Саниного Иркутска они зачем-то останавливаются ещё дважды, нигде раньше так часто не стояли. Ощущение, будто даже разогнаться не успевают между станциями.       — Пивка бы сейчас, да? – ехидно спрашивает Слава у Сани, когда тот со страдальческим выражением на лице поднимает голову, после того как застегнул сумку.       — Даже я бы не отказался, – поддерживает идею Мирон, и Слава быстро поворачивается к нему.       — А давай купим?       — Вне вагона-ресторана бухать нельзя, – напоминает Мирон.       — Да кто проверит! Нам до Улан-Удэ одним ехать, я у проводницы спросил сейчас, запрём дверь и всё. Давай?       — А Улан-Удэ у нас?..       — В шесть утра, Мирон.       — Давай, – кивает он, и Слава, с хлопком соединив руки, их потирает.       — Класс. Я тогда сбегаю пивнушку поищу, а ты вдоль поезда по бабулям походи, посмотри, чем закусывать. Хотя их в девять вечера может и не быть, конечно, – он задумывается ровно на секунду, прежде чем продолжить: – Тогда бутеров с колбасой возьмём.       Он срывается с места, когда поезд ещё и остановиться до конца не успевает. Поначалу даже отмахивается от денег, которые Мирон ему суёт, но стоит разок рявкнуть – и бессмысленный спор прекращается. Саня напоследок желает им лёгкой дороги и рекомендует со Слюдянки в окно смотреть повнимательнее, потому что следующие несколько часов поезд будет идти вдоль Байкала, а Байкал – самая настоящая стихия, и кто видел его один раз – обязательно возвращаются. Слава, запутавшийся в кофте, из её недр Саню поддерживает, только жалеет, что едут ночью, а не днём, но надеется, что и так что-нибудь разглядят.       Из поезда выходят вместе. Слава бежит в сторону вокзала, очень, кстати, красивого, Саня обнимает уставшую женщину, а Мирон принимается обходить бабулек, которых, несмотря на поздний час, на перроне предостаточно. Пятнадцати минут хватает, чтобы стать счастливым обладателем связки воблы, огромного пакета гренок из чёрного хлеба и стакана семечек, и он возвращается в купе, предвкушая наконец хотя бы несколько тихих часов без лишней ненужной болтовни и чужого храпа.       Славы ещё нет, и Мирон пока перетряхивает бельё и убирает на верхнюю полку второй матрас, освобождая другую нижнюю. Садится, смотрит на часы: поезд отправляется через пятнадцать минут, а Славы нет.       Нет его и через пять минут, и через десять, и он уже начинает нервничать, выходит из вагона и закуривает, сверля глазами здание вокзала, дверь которого постоянно открывается, но ни разу не выпускает Славу.       — Отправляемся через минуту, молодой человек, – зовёт из-за спины проводница. – Зайдите в вагон.       — Иду-иду, – не глядя отвечает он.       — Заходите в поезд, говорю! – повышает голос она. – Я закрываю дверь.       — Да у меня пацан потерялся, сосед, – взывает Мирон, всё же оборачиваясь, и в её лице мелькает жалость.       — Ждать всё равно не можем. Может, он в другой вагон вскочит... – не очень уверенно предполагает она.       — Так мы напротив вокзала.       — Заходите, нечего демагогии разводить, – мотает головой она. – Нагонит. Это поезд до следующей станции три часа идёт, а автобусом можно и за два успеть. Машиной и того быстрее. Давайте.       Мирон бросает последний взгляд на вокзал и слушается. Возвращается в купе и пытается поставить себя на место Славы, который, отчего-то ему кажется, прямо сейчас стоит на перроне и провожает взглядом хвост поезда. Или и того хуже – бежит следом. Он даже вскакивает и собирается выйти в коридор, чтобы посмотреть, но в дверях сталкивается с запыхавшимся Славой.       — Через дыру в заборе лезть пришлось, – задыхаясь, еле выдавливает он, – чтобы не опоздать. Кофту порвал. Через три вагона шёл сейчас.       Он кидает на Миронову койку внушительных размеров сумку, откуда выглядывают горлышки нескольких бутылок, а сам заваливается на соседнюю и пытается отдышаться. Мирону тоже очень хочется: он, конечно, через заборы не лазил, но перенервничал будь здоров.       — Я себе уже представлял, как ты за уходящим поездом по платформе бежишь, – говорит он, задвигая дверь и поворачивая замок.       — Я тоже! – подхватывает Слава. – Как представил – чуть богу душу не отдал. Благо буфетчица, святая женщина, долгих ей лет, подсказала про дыру, через которую на электрички обычно лазят. Комплекцией я для неё не вышел, конечно, кофту только на выброс теперь.       С середины живота и до самого подола в самом деле она превращается в две тряпочки, развалившиеся по сторонам и обнажающие Славин всё ещё часто вздымающийся живот с дорожкой волос от пупка.       — С физподготовкой у тебя не очень, как я погляжу?       — Что-то подсказывает мне, что и ты, филолог, далеко не легкоатлет, – привычно язвит Слава и, длинно выдохнув, садится. – Переоденусь тут, ладно? Так лень в туалет идти.       — Там санитарная зона ещё наверняка, – напоминает Мирон.       — Тем более! Ты разливай пока, что ли. Пиво я из стаканов в подстаканниках ещё не пил, конечно, но всё бывает впервые.       Мирон ограничивается тем, что вытаскивает из сумки четыре двухлитровых бутылки и ставит их на стол, а потом, подумав, три из них убирает под свою полку. На столе они только мешаются, им ещё рыбу чистить, в конце концов.       — Ну Мирон, разлить же просил, – взывает Слава, выбираясь из ворота футболки и её расправляя.       — Ты с пивом через заборы лазил и бегом бежал, как думаешь, какая часть сейчас зальёт нам пеной всё купе? – резонно возражает Мирон, и Слава задумчиво садится.       — Долю я вряд ли высчитаю, конечно.       — Не пытайся. Херово всё, что больше нуля.       Мирон закидывает ноги на противоположную койку, затылком утыкается в стену и принимается разглядывать Славу. Если бы у него спросили, считает ли он его привлекательным, он бы сходу сказал, что нет. Ну, если не брать в расчёт, что в Союзе этот вопрос и в голову бы никому не пришёл. Так вот, на первый взгляд в Славе есть даже что-то отталкивающее: то ли выражение лица, то ли поведение, наложившее отпечаток на черты. Но у Мирона была уйма возможностей присмотреться и разглядеть и мягкое во сне выражение лица, и забавную привычку постоянно сдувать волосы с лица – он делает это так привычно, что Мирон давно понял: он не оброс, а специально так стрижётся. А ещё он добрый, как бы тщательно ни пытался это скрыть, и очаровательно невинен – пока не испорчен.       Слава ёрзает под его взглядом и чуть двигается, а потом прерывисто вздыхает и сообщает:       — У тебя глазищи пиздец какие огромные. И брови, знаешь, над глазами низко висят, ты хмурый вечно. И выражение лица будто бы надменное всегда.       Мирон улыбается не оценке, а тому, что Слава, оказывается, времени даром не терял и тоже его разглядывал.       — Без надменного выражения лица никуда, когда выглядишь немногим старше своих студентов. Нужно как-то выделяться. Хмурое лицо туда же: если брови подниму, стану выглядеть как наивный двадцатилетний девственник, открытый всему новому в этом мире.       — Это ты так с Димой познакомился? – выпаливает Слава, и в купе повисает тишина. Не гнетущая, во всяком случае, для Мирона: он молчит только потому, что не знает, как бы правильно ответить, а вот Слава смотрит на него жадными глазищами, но почти сразу сдувается и взгляд отводит.       — Не так, – ровно отвечает Мирон. – Я пять лет назад преподавать начинал, так что уже стремился к тому, чтобы выглядеть старше.       Слава вскидывает голову и будто сомневается в каждом слове, Мирон даёт ему время немного переварить информацию: обхватив бутылку полотенцем, медленно, под шипение скручивает пробку.       — Ни капли мимо, – одобряет Слава.       — Это профессионализм, его не пропьёшь. Поверь, я пытался много раз.       Всего-то десять вечера, а откровенности уже чуть больше, чем стоило бы. Слава молчит в ответ, только следит, как Мирон разливает по стаканам пиво и достаёт свой из подстаканника.       — Так поудобнее будет, – поясняет он. – С подстаканником и правда выглядит нелепо, только лимончик внутрь докинуть и пенку размешать.       — Это что же ты за извращенец, – ахает Слава, но примеру следует и салютует своим стаканом: – За знакомство?       — Давай.

* * *

      Остановка в Слюдянке чуть за полночь. К этому времени позади три бутылки – третью Мирон как раз сейчас доразливает по стаканам. Потом убирает пустую в сумку и выглядывает в окно.       — Мне то ли кажется после пива, то ли вокзал и правда похож на готический замок.       — Мы вместе пьём, так что я вряд ли показатель, – напоминает Слава, но в окно всё же выглядывает. – И правда, похож. За готику!       Пьют за готику, хоть Мирон и находит тост довольно странным.       Остановка всего две минуты, и, стоит им отправиться, Слава прилипает носом к окну. Так хочет разглядеть скорее Байкал, а в поезде как раз и свет выключают, оставляя одно только аварийное освещение. Мирон тянется к светильнику над койкой, но Слава перехватывает его руку, просит:       — Не надо, – и почему-то свои пальцы так никуда и не девает.       В темноте Байкал почти не видно, но и так он выглядит завораживающе, когда на поверхности воды дрожит лунная дорожка.       — Не представляю даже, где он заканчивается, толком не вижу ничего, – с сожалением говорит Слава и, будто спохватившись, отдёргивает руку. – Я днём видел. Знаешь, какой красивый? Я на море никогда не был, но зачем оно надо, когда есть Байкал.       — А как же Финский залив?       — Не в счёт, – отмахивается Слава и делает пару глотков из стакана. – Он теряется на фоне Байкала. Да даже на фоне Амура теряется, а это, блин, река.       — Выходит, тебя и Нева не впечатлила?       — Не-а, – дёргает плечом Слава. – Мне Ленинград целиком нравится. Зачем его делить на центр, окраины, Неву, Фонтанку и Финский залив, когда от него всего целиком дух захватывает.       — А от Хабаровска?       — Хабаровск – это же дом. Там всё совсем по-другому, улицы эти, с детства знакомые, домишки невысокие. А Ленинград... как будто самозванцем на бал проскользнул. У меня, правда, иногда бывает ощущение, что он меня недолюбливает.       — Поверь, у всех бывает такое ощущение, – кивает Мирон, – я понимаю, о чём ты. Он как будто холодный, да?       — Точно. Никакого гостеприимства. Просто позволил в себе жить. А Хабаровск – это хлеб-соль прямо от вокзала.       — Очень поэтично, – улыбается Мирон, и Слава вздёргивает подбородок.       — Я хочу спросить.       — Спрашивай.       — Тебя это, наверное, может обидеть или разозлить. Можешь дать мне по роже.       — Звучит интригующе, но повременю пока. Что за вопрос? – торопит Мирон.       — Ты вот говорил, что был женат, так? – поколебавшись, всё же решается Слава. – Потом развёлся, правильно?       — Мы же буквально недавно об этом говорили, – непонимающе хмурится Мирон, и Слава машет руками:       — Не сбивай меня! Так или нет?       — Так, – подтверждает он. – Всё правильно. Я не собирался жениться, хоть мы и гуляли с Татьяной довольно давно, но родители настояли. Я уже тогда знал, что это будет ошибка, но чем чёрт не шутит, вдруг бы нам и повезло.       — Ага, – задумчиво тянет Слава, – и ты женился в... сколько тебе лет было?       — Двадцать. Двадцать один почти.       — И женаты вы в итоге были...       — Около четырёх лет.       — А потом развелись.       — Точно.       — Из-за того, что ты познакомился с Димой? – ровно спрашивает Слава и смотрит прямо в глаза.       Мирон смотрит на него оценивающе. Он не строит, конечно, не строит никаких иллюзий, да и вполне сознательно рассказывал Славе больше, чем стоило бы, и вопрос его не удивляет. Удивляет то, как он задан: без обиняков, очень серьёзно и по-взрослому. Не осуждения ради, а... Мирон гонит из головы лишние мысли и вздыхает.       — С Димой я познакомился существенно раньше. Он и с Таней был знаком.       — Я же не этот вопрос задал.       — Я не хотел жениться, Слав. С самого начала не хотел. И нет, знакомство с Димой не стало катализатором развода. Там было много других поводов, главным из которых стало нежелание жить в браке.       — Но ведь с ним же ничего бы не получилось, если бы ты был женат, да? – вот этот вопрос уже звучит полуиспуганно, будто Слава понял, о чём говорит, и с минуты на минуту ждёт, что Мирон поднимется со своего места и зарядит ему по лицу.       Но Мирон устал.       Мирон сидит на месте.       — Нет, – отвечает он. – Брак – это всего лишь штамп, который не помешал бы. Если бы Дима не был таким собственником, он бы не помешал, – тише добавляет Мирон и сжимает руки в кулаки.       Он хорошо знает, что развестись решил сам, но вряд ли даже сейчас сможет сказать, что именно им двигало. Таня, по счастью, была с ним абсолютно солидарна по части их неудавшегося брака, поэтому развели их быстро. И Мирон не пустился во все тяжкие и не понёсся к Диме со свежим штампом о расторжении брака: всё продолжало идти своим чередом.       — Но через какое время после развода...       — Через полгода, – опережает он, потому что знает, что Слава не подберёт правильную формулировку.       Тот гулко сглатывает и смотрит на него во все глаза, буквально прожигает взглядом, а потом осторожно спрашивает:       — Что тебя в нём привлекло?       — Мне кажется, ты на самом деле не хочешь знать ответ, – негромко говорит Мирон и невесело улыбается. – Но я могу рассказать, что меня привлекает в тебе.       Слава вздрагивает так резко, будто Мирон его ударил, и он, может, и посмеялся бы, если бы не казалось сейчас, что он сделал невероятно крупную ставку, которая наверняка сыграет, но которую он может не вытянуть.       — Во мне? – уточняет Слава. – Тебя? Ты же шутишь?       — Среди нас только один юморист, и это не я, – поджимает губы Мирон.       Слава явно теряется: моргает пару раз, а потом рвано вздыхает и подаётся чуть ближе, снова отшатывается, мнёт пальцами футболку. Мирон только ждёт. Это была не крупная ставка, вдруг понимает он – это был ва-банк.       — Мне мои девушки никогда не говорили, что я им нравлюсь, – Слава говорит немного невпопад. – Ни одна. Из двух, – договаривает он, помявшись.       — Растерялся, – Мирон не спрашивает, а утверждает.       — А кто бы не растерялся на моём месте! – вскидывается Слава. – Я тут может понять пытаюсь, как это вообще могло выйти, а ты...       — Ничего ещё не вышло, Слав, – перебивает Мирон, пытаясь звучать успокаивающе. – И не выйдет, если ты не захочешь. Нам осталось ехать одним поездом три дня, а что получится дальше, никто не знает.       Скорее всего, ничего, добавляет он про себя.       — Ты пиздец, вообще кукушкой едешь, – закатывает глаза Слава, пересаживается к нему – и всё, перегорает. Грудь ходит ходуном, дыхание щекочет шею, и Мирону стоит невероятных усилий сидеть смирно и не пугать человека, осознающего грани собственной сексуальности. В конце концов, и он когда-то был на этом месте, только вот ему башню сорвало сразу и капитально.       — Слав...       — Заткнись. Мне надо собраться с духом, чтобы тебя поцеловать. У тебя щетина, и это наверняка будет как минимум странно.       Мирон покорно ждёт, пока Слава решится. Где-то за окном в темноте проплывает Байкал, Мирон смотрит в Славины глаза и, кажется, падает вниз. Особенно – когда тот наконец решается и, неуклюже подавшись вперёд, сухо касается его губ. Тут же отстраняется на пару сантиметров, закусывает нижнюю губу, говорит:       — Не так плохо, как можно было бы себе представить, – и целует уже открытее.       Мирон впервые не знает, что ему делать, чтобы не спугнуть, но рефлексы сильнее: он сначала начинает отвечать на поцелуй, а потом уверенным движением кладёт руку на Славин загривок и прижимает его к себе ещё ближе.       Слава будто этого и ждал. Он принимается вылизывать его рот так старательно и жарко, что Мирону кажется, будто у него отключается мозг. Сейчас превратится в жижу и вытечет через уши. И не то чтобы он потерял самообладание, о нет, просто он как никогда ясно понимает сейчас, что будет дальше. Бывают поцелуи без продолжения, а бывают – со Славой. Он даже ведётся и позволяет толкнуть себя на локти, позволяет Славе нависнуть сверху и тереться об него самым пошлым на свете образом – ему наверняка дико неудобно, он опирается на койку всего одним коленом, а второй ногой уткнулся в пол где-то в районе двери, но не останавливается ни на секунду.       Если бы Мирон преподавал какую-нибудь анатомию, поставил бы Славе зачёт автоматом сию секунду за все курсы авансом. Что за усердие!       Тот тянет скользкую дорожку по щеке к шее, попутно прикусывая челюсть, Мирона даже подкидывает немного, а потом кладёт руку на пах и с нажимом проводит вверх и вниз. И это, как ни странно, внезапно отрезвляет, хотя должно бы вырубить все стоп-сигналы и сорвать покровы окончательно. Но нет, Мирон отводит назад одно плечо, уворачиваясь от Славиных губ, и вкрадчиво рекомендует:       — Остановись лучше.       — Это ещё почему? – подняв на него абсолютно обдолбанный взгляд, спрашивает Слава.       — Потому что... – он пытается подобрать слова, – потому... – и не находит ни одной убедительной причины. – Похер. У тебя уже был кто-то?       — А если и да, то что? – Слава резко вздёргивает подбородок, самому себе пытается придать уверенности, взглядом почти испуганно перебегая с Мироновых глаз на губы и обратно. – Что тогда?       — Тогда всё проще.       — Да что проще? С очком разъёбанным дело иметь? – огрызается Слава, отползает назад и садится на пятки прямо на полу. – Что ты за человек такой, ну Мирон, я трахаться перехотел.       — С автоматом по анатомии я погорячился, – вполголоса отвечает он под непонимающим взглядом и вздыхает. – В общем-то, разница в подготовке между тем, кто в жопу ещё не давал, и тем, кто уже давал, только психологическая. Можно не сюсюкать. А сюсюкать я сейчас не настроен.       — Вообще не представляю себе ситуацию, в которой ты сюсюкаешь, – Слава даже морщится. – И вот что теперь? Момент упущен.       Мирон улыбается и качает головой: тот выглядит обиженным, а у него наоборот отлегло.       — Иди сюда. Верну тебе твой момент.       Слава взлетает с пяток будто на пружине и почти заваливается на Мирона, и он смеётся, но выбирается из-под него и толкает в плечо.       — Давай-ка наоборот, герой-любовник. Поудобнее будет.       — Чего это? Кто и как вообще определяет, кто должен быть снизу, а кто сверху?       — Физподготовка определяет, – терпеливо поясняет Мирон и прикусывает Славин подбородок. – Ты же сказал, что у тебя с мужчинами уже было, значит, понимаешь разницу.       — Быть сверху – круче, – обиженно бурчит Слава, но под губы всё равно послушно подставляется.       — Хочешь, я тебе покажу, как охуенно снизу?       — Хочу. Ложись, – ехидничает он.       — Слав.       — Ну что?       — Без психологического момента всё же никак, я понял, – вздыхает Мирон, встаёт, стягивает футболку и скидывает штаны. – Сейчас покажу.       Он внимательно смотрит на сидящего с широко распахнутыми глазами Славу и думает о том, что очень он, конечно, красивый, но что делать в реалиях обычного советского поезда с двумя метрами роста – загадка. Слава об этом совсем не думает, и это хорошо, потому что иначе бы давно запаниковал.       Ещё сильнее запаниковал.       А пока он взглядом ощупывает Мирона так старательно, что ему становится не по себе, поэтому слегка рвано он кивает Славе и говорит:       — Подвинься в сторону чуть.       Ей-богу, Мирону это напоминает первый секс, когда тоже было ни черта не понятно, зато гормоны играли так, что соображалку отрубали начисто. Сейчас он, конечно, научился держать себя в руках, поэтому усаживает Славу, как будет удобно обоим, садится между его ног и целует сам.       Слава почти задыхается, когда чувствует, но в руки себя берёт на удивление быстро и даже осторожно касается плеч и лопаток, пока Мирон занят отвлекающими манёврами вроде поглаживания шеи и максимально нежных поцелуев. Очень медленно он опускает руки чуть ниже, запускает пальцы под Славину футболку и поглаживает поясницу сначала почти невесомо, а потом уже увереннее. Когда тот начинает выгибаться под руками навстречу, Мирон целует его глубже и едва не сходит с ума, когда Слава глухо стонет ему в рот.       Снять футболку – дело техники; со штанами сложнее – он зажимается, но всё же позволяет Мирону помочь, а плавки стягивает уже сам и, судя по остановившейся груди, перестаёт дышать.       — Давай ты тоже, – еле слышно предлагает он, Мирон его скорее кожей чувствует, чем слышит, подчиняется и, пока Слава не умер от ужаса, целует его снова.       Целовать и касаться его, такого отзывчивого, – одно удовольствие. Ещё полминуты назад зажатый, в ответ на поцелуи в шею он запрокидывает голову, шире разводит ноги и гладит бёдра и бока Мирона, который в свою очередь пытается вслепую нашарить в сетке свой дорожный набор.       — Что ты, блядь, делаешь, – недовольно рычит Слава, – вернись где было.       — Возвращаюсь, – смеётся тихо Мирон, в полмгновения проверяет, ту ли баночку достал, и сползает чуть ниже по Славиной груди.       — Не тут было, Ми-рон, – по слогам бьёт он, когда Мирон прихватывает губами его кадык, и в губы впивается так, будто без них умрёт от какого-нибудь приступа.       Мирон на ощупь скручивает жестяную крышку, зачёрпывает вазелин на пальцы, отстранённо думает, что Славе с впечатлениями сегодня лучше бы не перебарщивать, и, размазав жир по ладони, обхватывает Славин член.       Слава вскидывается так, что бьётся головой об стену и шипит то ли от боли, то ли от удовольствия, взмахивает руками и умудряется сидя потерять равновесие: заваливается набок и вцепляется Мирону в плечи.       — Ты бы хоть предупрежда-а-а-ал, – он с возмущения сбивается в стон, когда Мирон проводит рукой вверх-вниз и довольно хмыкает. – Блядь! Мужик, которого я зн... знаю три дня, дрочит мне в поезде... Кто бы – с-с-су-у-ука – мог подумать, – Слава еле-еле собирает слова в предложения, но заткнуться не получается совсем никак; Мирон, кажется, привык.       — Расслабься чуть, – советует он, – у тебя от напряжения живот дрожит.       — От сексуального!       — Слав.       — Да что? Такой весь самоуверенный, а если я вот сейч... сейчас отомщу!       Он и правда облизывает руку и, дотянувшись пальцами вдоль живота, не особо уверенно повторяет движение Мирона, но почти сразу руку убирает.       — Пиздец ты мститель, конечно, Слав.       — Будет и на моей улице праздник!       — Минуты через две примерно, – кивает Мирон и ускоряет движение руки.       — Да ты чт... бля-я-ядь, – тянет Слава и снова бьётся башкой, рискуя познакомиться с соседями.       Дрочит Мирон умело – Слава переходит на жалобный скулёж, выгибается в пояснице и судорожно хватает ртом воздух, шарит вокруг руками. Выглядит таким жадным до ласки сейчас, что Мирон подтягивается выше, седлает его бёдра и целует, а потом берёт его руку и, ненавязчиво направляя, даёт обхватить оба члена и накрывает сверху своей ладонью.       Славе явно в новинку, всё в новинку, но отдаётся опыту он с таким жаром, что кончают они почти сразу. Слава – наверняка от переизбытка впечатлений, а Мирон – от осознания того, что это Слава.       — Так и знал, что ты с ебанцой, когда в первый раз тебя увидел, – слабо говорит он через пару минут, глядя на сперму на животе, – и что вот теперь?       Мирон не может не смеяться, потому что Слава умудряется ворчать, даже выглядя ошалевшим от неожиданности. Даже глядя на него с обидой в ответ на смех. Мирон, сдаваясь, поднимает руки ладонями вверх, нехотя натягивает штаны прямо на голое тело, берёт полотенце и выходит в туалет. Пока пытается намочить хоть часть, буквально глохнет от неожиданно громких звуков: поезд въезжает в скальный тоннель. Клаустрофобией Мирон никогда не страдал, но сейчас становится не по себе, благо едут в нём недолго.       Слава сидит ровно в той же позе, в которой Мирон его оставил, и лениво открывает один глаз на отодвинувшуюся дверь. Позволяет вытереть себе живот, а потом опускается чуть ниже в попытке лечь.       — Я бы не отказался от сигаретки сейчас, – еле ворочает языком он, – но выключиться хочется гораздо больше. Я тут у тебя... у тебя подремлю немножко, ладно? Подушка тобой пахнет. Вкусно.       Больше он не говорит ни слова: поворачивается спиной к стене, лицом к Мирону и, кажется, засыпает. А Мирон смотрит на него и пытается понять только то, как бы ему выключить угрызения совести.