* * *
И – ничего. Слава просыпается раньше, пихает Мирона в плечо и, приблизившись к его лицу и обдавая резким запахом мяты, говорит: — Во-первых, спасибо, что поменялся местами. Во-вторых, надо часы перевести, проводник сказал. — Хорошо, – не до конца проснувшись, бубнит Мирон и собирается повернуться на другой бок, потому что уснул в седьмом часу утра, но тут Слава продолжает: — В-третьих, Хабаровск послезавтра уже, и на две оставшиеся ночи я подушку твою себе забираю, на ней спится очень хорошо. — Потому что она мягче твоей? — Потому что она шёпотом напевала мне хава нагилу всю ночь вместо колыбельной, – язвительно отвечает он. – Под еврейские народные, оказывается, очень сладко спать. — Хава нагила не народная песня. — Мирон Янович, ну поста-а-авьте зачёт, – абсолютно не артистично хнычет Слава, бросает быстрый взгляд на соседнюю койку, где спит новый попутчик, и снова поворачивается к Мирону: – Ты чего прицепился опять? Как ты прожил почти тридцать лет, такой нудный? Тебе никто зубы считать не помогал? Мирон не считает нужным отвечать, только бубнит себе под нос: «Уру ахим» – и садится на койке. — Это вот как переводится? – настораживается Слава. – Ты меня проклял сейчас? Древним еврейским проклятием? — Херово моя подушка тебе всю ночь хава нагилу пела, если ты текст не запомнил, – фыркает Мирон, соскакивая вниз. – «Пробудитесь, братья» это переводится. «Бэ-лев самэах» – «с радостным сердцем» – решил опустить, с твоего позволения. — Ты её наизусть знаешь? – таращится Слава. — Там знать нечего, в тексте пять фраз. — А если ты иудей, то почему необрезанный? – не отстаёт он. Мирон как раз неудачно наклонился за дорожным набором и от неожиданности так резко поднимает голову, что бьётся затылком о верхнюю койку чуть не до искр из глаз, а потом поворачивается к Славе. — Ты с чего взял, что я иудей? — Ты еврей. — Очень интересный ход мыслей, продолжай. Слава только моргает. Мирон ответа так и не дожидается и выходит в коридор, Слава – за ним. Проходит полвагона до туалета, держась почти впритык, и уже перед дверью Мирон оборачивается и резко спрашивает: — Я ссать иду, ты мне хер подержать хочешь? — Я могу, – кивает Слава и улыбается широко-широко, щурится по-кошачьи. – Что ты так смотришь? Если предполагалось, что как приличный мальчик я буду избегать тебя всё оставшееся время, а потом до конца дней считать себя жертвой изнасилования, то нихера ты не угадал. По счастью, дверь одного из купе неподалёку тут открывается; Мирон едва успевает сделать вдох для отповеди, и Слава отвлекается – Мирон заходит в туалет и закрывает за собой дверь. Что это, блядь, за дивный новый мир? Он смотрит на себя в зеркало, проводит рукой по отросшей щетине и бриться не хочет вообще. Выглядит неопрятно, конечно, но сойти свежим с поезда, в котором трясся неделю, невозможно в принципе. Интересно, каково будет спать в кровати, которая никуда не едет? Пить чай из чашки, которая не уползает по столу? А делать это всё без Славиного присутствия не то что в непосредственной близости, а вообще? Он никогда не был склонен привязываться к людям, да и рвал всё всегда легко, отрубал все хвосты, связывающие с прошлым, но тогда это было, потому что óн так решил, а не поезд, в котором они со Славой абсолютно случайно попали в одно купе. Учитывая, во сколько друзья его притащили, могли бы и не попасть. Может быть, тогда встреча с Димой окончательно сорвала бы ему башню. А может, они бы и не встретились ни разу на пути из Омска в Новосибирск: например, Мирон не вышел бы курить в Омске – и всё. Ментально здоров. — Ты там опять душеспасительные беседы с отражением ведёшь? – слышит он из-за двери и вздыхает. — А ты опять торчишь под дверью туалета и контролируешь, чтобы я слишком много себе не сказал? — Нет, я подслушиваю, о чём ты с собой говоришь, потому что мне интересно, что вы обо мне думаете. Мирон не отвечает. Выходит через несколько минут, захлёбывается облегчением в Славиных глазах и криво улыбается. Может, так будет проще. Может, за пару дней до Хабаровска он сможет отвыкнуть сам и отучить Славу.* * *
Нет, не получается. Они очень мало разговаривают в следующие дни, потому что в купе постоянно кто-то есть, так что ограничиваются болтовнёй на четверых. Слава всегда сидит в метре от него на койке, и иногда Мирон ловит себя на том, что хотел бы дотянуться и иметь возможность коснуться. И он вряд ли сможет ответить себе на вопрос зачем. Где-то через день они переводят часы ещё раз. А семнадцатого числа Слава, едва проснувшись, принимается собирать вещи и смотреть на Мирона непонятными взглядами. В час дня по местному времени, когда у них не особенно долгая остановка в Биробиджане, Мирон зовёт его курить сам, и Слава с радостью подрывается. — Ты можешь вообще поверить, что завтра в это время уже будешь во Владивостоке? – спрашивает он, выдыхая дым. – Неделя поездной романтики – и вот ты уже на другом конце страны. Начинаешь, наверное, новую жизнь. Мирон только пожимает плечами, потому что это не имеет абсолютно никакого значения сейчас. Больше смысла только в том, что через два с половиной часа Слава сойдёт в Хабаровске, и больше они никогда не увидятся. Эта мысль ему абсолютно не нравится, в этом Мирон уверен. — А ты что делать будешь? – продолжает Слава. — В университет поеду. Надо документы командировочные отдать, оформиться как следует. Жильё получить, – сухо перечисляет Мирон. — А где обычно селят командировочных? — В гостиницах, если командировка короткая, а в длинных я никогда не был. — А расскажешь? – восторженно спрашивает Слава, но, видимо, осознаёт: потухает мгновенно и даже как будто в размерах уменьшается. Ёкает уже не малость, Мирон смотрит на него очень внимательно, тушит недокуренную сигарету и решается: — Поговорить с тобой хочу. — О поездной романтике? — Нет, – морщится он. – Может, дать тебе себя побольше узнать. — А что, самое время! – кивает Слава. – Я как раз через пару часов с поезда сойду. Как там это называется? Эффект попутчика? Да по тебе методички писать! — Слав. Тот только отмахивается, но бычок затаптывает и идёт в сторону поезда первым, а когда Мирон нагоняет его в коридоре, не оборачиваясь говорит: — Я в вагон-ресторан не пойду. — Можем пустое купе поискать, – предлагает Мирон. — У нас в вагоне нет свободных купе. — Тогда в тамбуре. — Так себе вариант, но других нет. — Ты на меня злишься. — Нет. — Это был не вопрос. — Тогда ты неправ. — Прав. Слава больше не спорит. Они проходят через весь вагон во второй тамбур; едва там оказавшись, Слава садится прямо на пол и приваливается спиной к ящику с песком. — О чём ты хотел поговорить? — Прямо сразу? — Нет, давай пару часов подождём, – раздражается Слава. Мирон смотрит на него, а потом коротко вскидывает бровь и садится напротив. Пол тёплый и пыльный, около Славы валяется бычок. Поезд медленно трогается. — Меня сильно потрепали отношения с Димой, – тихо начинает Мирон. Слава каменеет и придвигается чуть ближе, вместо того чтобы просить говорить громче, и эта мелочь отчего-то очень трогает. – Я закончил их сам, это было моё решение, Дима был поставлен перед фактом. И я решил, что с мужчинами это больше никогда не повторится. Никогда. Невероятно сильно вымотало. — При чём здесь мужчины? – устало спрашивает Слава. – Я не знаток, конечно, у меня и девушек было негусто, но и они умеют нервы трепать. — Ты прячешься, – просто поясняет Мирон. – Ты всё время прячешься. Первое время на это плевать, а потом вы становитесь ближе, и тебе становится чертовски мало этого. Это давит. Ты даже не представляешь, насколько проще в отношениях с девушкой. Спокойнее. Ты можешь взять её за руку в любой момент, обнять, поцеловать. Да жениться, в конце концов. Или как минимум привести её жить в свою комнату в коммуналке. С вещами и зубной щёткой в стакане. Слава с каждым словом хмурится всё больше, потому что явно об этом не думал. Он же не Мирон, у него не было возможности всё переварить. Он едет в поезде, оторванный от реального мира, и наверняка не помнит даже про уголовную статью за мужеложство. — Я был бы готов прикинуться твоим племянником, чтобы жить с тобой, – совершенно неожиданно говорит он, и Мирон пару раз бьётся затылком о стену, потому что думает Слава явно не о том. — А секс? – продолжает он. – Если не брать в расчёт девушек, воспитанных деспотичными родителями, они все красиво, громко и сексуально стонут. Мужчины с подросткового возраста привыкли дрочить молча, чтобы мать с отцом не услышали, поэтому и секс обычно беззвучный. Мирон теряет мысль, потому что вспоминает вдруг, как Слава стонал ему в рот на обычном поцелуе, и старается уговорить себя не думать, что будет, если зайти дальше. Поэтому встряхивает головой и продолжает: — Я аудиал. Живу в мире звуков. Ненужные отсекаю, поэтому не слышал, как Саня храпел, а на нужных концентрируюсь. Охуенно заводит слышать стоны. Настоящие, искренние. Нескромно будет, но я экспериментировал, оттачивая искусство, только потому что всегда слышал мельчайшую фальшь. — Искусство, – хмыкает Слава. – «Искусство ебли» – звучит как упрощённое название анатомического атласа. Для пролетариев. — Есть нечто более подходящее, чем анатомический атлас, конечно. Я тебе расскажу как-нибудь, – рефлекторно говорит он: даже подсознательно не может уложить в голове мысль, что он сейчас проводит Славу взглядом в Хабаровске – и всё. — Я почти всегда один дома был, – проигнорировав обещание, произносит он. – Мама работала, отец... отца тоже дома не было никогда. Девушки не любят, когда ты стонешь. Не знаю, смущаются, может, но Сашка всегда шикала. Мирон старается не думать, насколько они друг другу подходят, только опять вспоминает Славин стон, который, даже несколько дней спустя воскрешаемый в памяти, всё равно проходится по нервам. — Я с парнем попробовал один раз, – через пару минут снова заговаривает Слава. – На какой-то пьянке, я не помню, уже в Ленинграде. Я пьяным был просто неебически. — Сомнительные декорации для первого опыта. — Мне вообще не понравилось, – подтверждает он. – Ни когда пихали мне, ни ебать самому, когда мы поменялись. Я еле кончил. Вообще не понимаю, как это – узко, неудобно, так всё тянет. Пиздец! — Однако когда зашла речь о нашем потенциальном сексе, ты решил повторить, – ухмыляется Мирон. – Мало ли, изменилось что в мужских задницах за прошедшее время, да? — В тебя хочется, – негромко отвечает Слава, и Мирона выкручивает этим простым признанием. – Не из любопытства, а потому что это, ну... ты? — Поверь мне, – стараясь быть как можно мягче, убеждает Мирон, – не было бы никаких различий. Это всегда узко и тянет. Когда опыта нет. Потом учишься, конечно. — Я побоялся тебе тогда сказать, потому что решил, ты хочешь, чтобы опытный был. Вот и сказал. Я же и не соврал технически! – громче добавляет он. – Секс же был! Какая разница, насколько удачный. Обидно, правда, было, когда ты начал про психологическую подготовку говорить. — Почему? – улыбается Мирон. — У меня хер под трениками стоял, неужели не очевидно было? – возмущённо отвечает Слава. — Это гормоны, Слав, – терпеливо поясняет Мирон. – Когда дело доходит до техники, до физики – это кинестезия, здесь вообще всё иначе. Перещёлкнуть может на раз. — Меня... – Слава мнётся, но собирается и договаривает: – Знаешь, пугает слегка, как много ты про это всё знаешь. — Три года с Димой, – односложно напоминает Мирон. Слава сокращает расстояние между ними за долю секунды и в губы впивается так резко, что Мирон сначала застывает, а потом мягко уворачивается. — Это именно то, о чём я говорил, Слав. Ты постоянно прячешься. Слава прерывисто вздыхает и со стоном кладёт подбородок Мирону на колени. — Я ничего не понимаю, Мирон. Абсолютно. Ничего. — Я давно перестал пытаться, – кривит в невесёлой улыбке рот Мирон и прочёсывает пальцами Славины волосы. Он слишком хочет оставить Славу рядом с собой навсегда – пришить или прибить гвоздями, например. Но именно поэтому никогда этого не сделает. Слава заслуживает спокойной жизни без ограничений, без того бардака в голове, который жил в Мироне всё время, пока он был с Димой; это тот самый случай, когда говорят: «Врагу не пожелаешь». Он не знает насчёт врага, но для Славы бы никогда подобного не хотел. Волосы у него жестковатые и пахнут мылом.* * *
Чем ближе Хабаровск, тем больше начинает нервничать Слава, – это не ускользает от внимания. Движения становятся отрывистыми, а взгляды на часы – всё более умоляющими. Мирон вряд ли сможет ответить на вопрос, зачем он сам старается выглядеть максимально равнодушно; Мирон и задавать его себе не хочет. Его закрытость всегда играет с ним дурные шутки. — Тебя мама на вокзале встретит? – спрашивает он первое, что приходит на ум, просто чтобы не молчать. — А? – вскидывает голову Слава. – А-а. Нет, никто не встретит. Мама на работе, вторник же. Я приеду, пока помоюсь, пока вещи разложу, встречать пойду её. А завтра утром она на работу пойдёт, и я с ней. Знакомиться. Она в шесть утра всегда на работу встаёт, – добавляет он. – А ты в шесть минут седьмого уже во Владивостоке будешь. Мирон кивает и думает о том, как же жаль, что они не встретились в Ленинграде. Хотя он отчего-то уверен, что из их ленинградской встречи ничего бы не вышло. Это здесь у них не было выбора, а там он бы был. Вряд ли кто-то в своём уме смог бы выбрать Мирона. Дима вот явно был не в своём, а с Таней они с самого детского сада знакомы, так что не в счёт. — Пошли в купе, – зовёт Слава, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – Переодеться бы. Поезд замедлился; видно, въехали в город, и Мирон смотрит на часы: двадцать три минуты четвёртого. Через семь минут поезд встанет на хабаровском вокзале, Мирон посмотрит Славе вслед, стараясь запомнить нескладную фигуру, вернётся в купе и до самого Владивостока поедет один. Он бы, наверное, был вне себя от счастья, если бы ему сказали об этом в Москве, а сейчас радоваться не хочется. Слава застывает у окна коридора и смотрит на город с блуждающей по лицу задумчивой улыбкой. Мирона это отчего-то задевает, хотя казалось бы: человек домой возвращается. Он гонит из головы ненужные мысли, заходит в купе и садится на свою полку. Одна из четырёх уже свободна, да и чемодана не хватает. Второй их попутчик с вещами выходит в тамбур чуть позже, столкнувшись в дверном проёме со Славой. Слава ему вежливо кивает, входит и закрывает за собой дверь. Замок поворачивает. Смотрит на Мирона таким болезненным взглядом, что не тянет ни шутить, ни обещать, что всё будет хорошо, ни даже улыбаться. — Я как-то даже не представляю себе, как я сейчас выйду из поезда, приду домой, а тебя там нет, – ухмыляется Слава, садится у двери на другую койку и трёт лицо руками. – Или утром проснусь, а тебя тоже нет. И вообще что угодно буду делать, а тебя не будет. Мы вроде и недели не знакомы, а как-то... не знаю. — Я знаю. — Мирон мой знает всё, – на непонятный мотив напевает Слава и смеётся в ладони. – Пиздец, как же нелепо это всё. Можно ли было подумать о чём-то таком, когда мы только сели в поезд и впервые друг друга увидели? — Я точно не мог, Слав, ты был опиздохуительно пьян и вообще не привлекал, – напоминает Мирон. — А ты был заносчивым мудаком, я же тебе этим в лицо не тыкаю! Я ещё помню, как ты мне в Костроме сказал что-то о том, как мечтаешь о тишине в купе. — А лучше бы ты помнил, как я руку тебе спас. Она бы до сих пор болела и пухла. Ну это так, к слову. — На воспоминания о твоих нежных перевязках, когда ты думал, что я сплю, буду дрочить долгими осенними вечерами, – заверяет Слава и рвано вздыхает. – Хотя и так найдётся на что. Бля, – вдруг говорит он, – мы тут больше часа стоим. Я успею доехать до дома и, скорее всего, нагреть чайник, а ты всё ещё будешь здесь. Странно так. Мирон предпочитает думать, что закрывает рулонную штору на окне и цепляет за штырёк металлическое кольцо только потому, что на платформе все радуются встречам, а ему предстоит прощание. В жёлтом свете высокой лампы Слава выглядит осунувшимся и ещё более несчастным, чем в полумраке тамбура. Впрочем, Мирон и сам не пышет счастьем. Вряд ли они смогут сказать, кто из них сделал первый шаг навстречу, но минуту спустя они целуются с такой дикой яростью, что со стороны это, вероятно, похоже на борьбу. Мирону – плевать, Славе наверняка тоже. У него сухие губы и горячий язык, а забравшиеся под футболку руки обжигают так, будто он хочет оставить на спине метки в виде отпечатков пальцев. Заклеймить, возможно. Хотя Мирон и сам ушёл недалеко. Слава раздевается по спичке, стягивает с Мирона футболку и дёргает вниз штаны, когда Мирона вдруг прошивает осознанием, и он отступает. — Да ну сука, что опять? – хнычет Слава, приближаясь. – Не смей говорить, что не хочешь, блядь, когда упираешься мне в ногу стояком! — Время, Слав. — Час ещё, – шипит он и хватает Мирона за член. – Это дохера. — Да нет же, – взывает Мирон. — Значит, просто замолчи и его не трать. Подрочить друг другу всегда успеем. Он целует снова, только уже гораздо мягче, будто просяще, трётся об Мирона и, сука, тихо стонет, потому что Мирон за каким-то хером рассказал ему, насколько сильно это заводит. И он сейчас как никогда ненавидит в себе то, что не способен остановиться, но больше всего хочется Славу разложить и выебать так, чтобы он до дома на трясущихся ногах добирался до утра. Слава встаёт в коленно-локтевую сам. Нервно постукивает пальцами по матрасу, пока Мирон достаёт вазелин, и охуенно сексуально выгибается в пояснице, когда Мирон, не сдержавшись, целует его у основания шеи. Он никак не может расслабиться, пока Мирон пытается растянуть его пальцами, не забывая целовать и прикусывать спину, почти не реагирует на успокаивающее «чш-ш», но сдаётся после Миронова: — Верь мне, блядь, Слава! Длинно выдыхает, упирается лбом в сложенные руки и сначала расслабляется, потом начинает немного подаваться на пальцы сам, а следом, почти тут же – коротко стонет и толкается на Мирона сильнее. — Давай сейчас, – просит хрипло. Мирон только добавил второй палец и совершенно точно уверен в том, что слушаться неопытного Славу ой как не стоит, но он отрывисто дышит, каждым выдохом сбиваясь в стон, и капитально сносит Мирону башню. — Будет больно, – предупреждает он, вставая сзади и ещё раз целуя Славу в поясницу. — Охуеть, вот это новости, – язвительно отзывается тот и опять качает задницей навстречу. Мирон видит, как крепко он сжимает пальцами край подушки, как вцепляется зубами в собственную руку, и слышит всхлип, когда очень медленно и осторожно в него входит. Замирает, даёт время обоим привыкнуть и продышаться. У него стучит в висках от осознания того, что Слава сейчас под ним. И совсем кроет, когда он начинает двигаться, а Слава – сначала просто шумно дышать, а потом и стонать. Тихо, но так красиво, что Мирон готов кончить ещё и ушами. И глазами, потому что выгибается он тоже так, будто всю жизнь готовился к тому, чтобы подставить Мирону зад. — Бля-я-ядь, – на очередном толчке тянет Слава и с силой утыкается лицом в подушку; тянется рукой к члену, размазывает смазку и лениво проводит рукой пару раз. – Если решишь создать секту имени себя, дай знать, я стану её самым преданным адептом. — Ты можешь заткнуться, когда я тебя ебу хотя бы? Стони молча. — Закрой рот и ешь суп. — Слава, блядь! – рычит Мирон и с силой прихватывает его зубами за холку. Странный триггер, но Слава вскидывается и кончает тут же; Мирона осознание догоняет через пару движений, но накрывает так мощно, что он едва успевает вытащить член из Славиной задницы и почти задыхается, проваливаясь на койку между стеной и Славиным боком. Слава лениво поворачивается к нему лицом и смотрит на часы. — Пятнадцать минут ещё есть, я пока полежу, поумираю. А говорил, времени мало. — Не думал, что ты настолько мне доверишься. — Ну, теперь ты знаешь. Мирон – знает. И это, наверное, лишняя информация, учитывая, что Слава сходит с поезда, а он едет дальше, но ему слишком хорошо.* * *
— Мы ещё увидимся когда-нибудь? – спрашивает Слава, когда они минут через десять курят на перроне, и Мирон сначала пожимает плечами, но тут же себя одёргивает и заглядывает ему в глаза. — Не думай, что мне всё равно, хорошо? И я говорю это не потому что дальше еду один. — Не подумал бы, даже если бы так правда было, – усмехается Слава. – Больновато получится. Мирон понимает, о чём он, хоть и больше чем уверен, что молодой Слава легко сможет найти себе кого-то получше, нахер ему сдался Мирон вместе со своими тараканами? Прощальное объятие – слишком короткое.