Цепи

Проклятая степь смотрит ему в спину. Вьются вокруг опустевшей транзитной станции вороны, целая стая, ждёт, ждёт, когда суд будет свершён над грешником, решившим, будто деяния его, на первый взгляд благие, зачтутся ему на том свете. Безмолвствует Лонгин, капитан пятнадцатой роты, глядя себе под ноги, а мысли его рядом с генералом, так всегда было, так будет и останется на века. На расстоянии выстрела стоят за его спиной бывшие братья по крови, сослуживцы, титулованные каратели, и зачитывают вынесенный приговор скупым бесчувственным речитативом, умело маскирующим стыд. Будто бы не было никогда ни победы под Раденом, ни Карстовых Бродов. Будто бы не было его самого. Никогда. — Вы обвиняетесь в попытке совершения военного переворота. В неподчинении прямым приказам высшего командования… Лонгин вздыхает. Вспоминаются ему ледяной взгляд, направленный прямо в истерзанную душу, да злобное рычание и пулей в затылок выпущенное «не прощу». Удар по скуле помнит. Кровь на костяшках пальцев. И собственный голос, твердящий, будто молитву: «Это ради вашего же блага, генерал». Дурак. Как можно было раззадорить людей, вызвав у них необоснованную ненависть к тем, с кем они сражались на фронте плечом к плечу? Дурак. Капитан разминает запястья, когда с них снимают наручники. Закрыв глаза, он медленно считает до десяти и оборачивается, силясь разглядеть в расстрельной команде наблюдающего за свершением приговора Александра Блока. Лонгин уже не надеется оправдаться, не просит об отсрочке, о помиловании, потому что знает наверняка — грешен. Проявил своеволие, угробил собственной рукой с десяток офицеров, напал на генерала, ротного избил на тупиковой стрелке. Чуть не выжег дотла местные склады и терроризировал врачей, ищущих спасения в чумной дыре, коей являлся этот проклятый город. Вон он, глядите! Блок. Его генерал. Стоит шагах в двадцати, смотрит на него. Целая пропасть между ними, каньон, который не перепрыгнуть не преодолеть одной только силой воли. Впрочем, уже всё равно. Бой проигран. Время считать потери. — Вы обвиняетесь в измене. Приговор — смертная казнь. Согласно статье… Скула болит. Лонгин морщится. Переступив с ноги на ногу, он проводит рукой по бледному лицу, трёт синяки, едва затянувшуюся царапину на щеке — ему её оставил генерал, когда ударил прикладом. Сломленный, разбитый, нервный… Александр Великий, чёрт бы его побрал, смотрел на него с презрением, с отвращением, с абсолютной ненавистью, от которой ледяной озноб пробирал конечности, каждую мышцу уничтожая. Лонгин глубоко вдыхает. Между ними простирается пропасть. И он сам причина её появления. — Ваше последнее желание? Капитан ровно дышит. — Хочу с генералом Блоком поговорить, — хрипло усмехается он после недолгого молчания. — В глаза поглядеть ему, паскуде, хочу. — За языком следите. Офицер, зачитывающий приговор, мнётся на месте не дольше четырёх секунд. Делает два неуверенных шага в сторону полководца, путается в высокой траве, ёжится — о, Лонгин чувствует этот испуг, сворачивающийся в тугой клубок внизу живота. Страшно ему, потому что зол генерал. Но желание преступника — закон, не попрёшь против него. А ведь можно было сделать ещё больнее и стрелять без предупреждения. Без покаяния. И без прощения. Лонгин не видит, но чувствует спиной изморозь уничтожающего взгляда Александра Блока. Слышит, как шуршит степная трава. Видит, как расступается земля под его ногами, готовая принять новое бездыханное тело. Согласится ли Блок поговорить в последний раз? Даст ли пожать руку? Обнимет ли, как брата? Капитан закрывает глаза. Бывшие товарищи за его спиной перешёптываются, держа изменника под прицелом винтовок. Шаги у генерала тихие, но узнаваемые — так он частенько заходил в ставку командования, изучая разрисованную карту с планами наступлений. Иногда Блок хмурился, и меж бровей у него появлялась глубокая морщинка. Принимая тяжёлое решение, Александр часто кусал щёку изнутри… И хмыкал, когда он, Лонгин, предлагал ему компромисс. Они были так близки в такие моменты. И так далеки в остальном. — Ну? Я слушаю тебя. Капитан трёт запястья. Подняв на Александра неприятный взгляд, он подавляет желание плюнуть своему кумиру в лицо, и усмехается — обветренные губы болезненно трескаются. — Привет, Пепел, — Лонгин стирает с подбородка грязь, разводит руками растерянно и кивает. — Вот. Красивое место ты мне выбрал. Аж… Слёзы наворачиваются. — Ближе к делу, капитан, — обманчиво спокойно отвечает на это Блок. — Тебе дано пять минут. Хватит на одну сигарету. Генерал достаёт из внутреннего кармана пачку папирос с горькой армейской махоркой. Стряхнув излишки табака, он протягивает одну Лонгину, и тот, не отказывая в милости, хватает её губами, как послушный пёс тянется за поощрением. Этот жест вызывает выражение стойкого омерзения на лице Блока, но капитану от него становится только веселее. Пусть ему прикуривает сам Генерал Пепел, пусть глядит на него глазами этими уничтожающими, пусть ненавидит. Зато теперь никто не посмеет усомниться в святости и непогрешимости народного героя их страдающей от произвола властей Отчизны. Чиркает спичка. Окружив себя облаком дыма, Лонгин с удовольствием затягивается и, дрожащими пальцами подцепив папиросу, морщится, натужно кашляя. Креплёная махорка, не самая лучшая, но перед смертью выбирать не приходится. Он молчит несколько секунд. Считает, сколько затяжек ему остаётся до казни. — Я ведь… Думал, что поступаю правильно, — усмехается он. — Мы же не санитары в конце концов. Не обязаны были спасать этот ублюдский город с его ублюдскими порядками. Блок поднимает руку, и Лонгин как-то по привычке зажмуривается. Не раз и не два ему прилетала пощёчина, когда он смел говорить вещи, противоречащие уставу. Но генерал не бьёт, одними губами просит замолчать, откусить себе язык, и капитан откусил бы, поступи такой приказ. — Ты своевольничал. Взял на себя полномочия. Напал на старшего по званию, — терпеливо проговаривает Александр уже озвученные обвинения. — За такое в мирное время отстраняют от службы, лишают погон. Ссылают за Броды на угольные рудники. — Да, я знаю. Лонгин глубоко затягивается и дрогнувшими губами выпускает очередное облако горького дыма, наполненного его искренними сожалениями. На языке застывает привкус разочарования. Во взгляде Блока он видит бескрайние северные ледники с чистым-чистым льдом, как на Шельмовом Озере. Можно узреть в них себя настоящего, избитого, израненного, упавшего лицом в грязь. Лонгин не отводит глаза. Его генерал так близко. И в то же время так далеко. — Я ведь понимал, что это всё чужая игра. А ты не понимал, Пепел. Шёл на убой, как бычок, они ведь верили, что болезнь тебя угробит, — капитан вертит недокуренную папиросу в пальцах. — Пуля столько лет не брала, осколочная граната не покалечила, а болезнь… Она бы приняла тебя, как равного. Я… — Лонгин осознаёт, что оправдывается, и ему становится тошно от самого себя. — Я спасал тебя от народного гнева. — Спасать можно по-разному, — жёстко отрезает Блок и делает шаг назад не то от дыма, не то от края пропасти, в которую Лонгин готовится упасть и утащить его за собой. — Ты выбрал путь предательства. И в военное время предателям одна дорога… — На виселицу к инквизиторской сволочи, да, это я тоже знаю, — раздражённо морщится капитан. — Я бы посмотрел на то, о, я бы посмотрел, как Карминский затянул бы петлю на твоей шее, я бы… — Молчать! — рявкает генерал, но Лонгин упрямо продолжает: — Но уж лучше бы это была моя шея! Моя! Меня бы повесили, слышишь, вместо тебя! Потому что я… Уничтожающий взгляд заставляет Лонгина судорожно сглотнуть воздух. Язык немеет. Ноги, и без того ватные, подкашиваются. Сигарета почти догорает, обжигая пальцы. Он тянет носом дым. — Я сражался за тебя, Пепел, — переходит капитан на вкрадчивый шёпот. — Я делал ради тебя всё, я хотел, чтобы ты стал… легендой. — Я тебя об этом не просил, — сквозь зубы цедит Блок, и расстрельная команда поднимает винтовки на уровень головы дерзнувшего вершить чужие судьбы капитана. — Никогда не просил. Так что винить ты должен только себя. Не меня. Не инквизиторов. Не армию. Не войну. Себя. Лонгин выдыхает. Стоя на краю пропасти, он в тайне мечтает о том, чтобы Блок понял его, оценил его жертву, поблагодарил за службу. Но Александр ненавидит его, и ненависть эта разрывает бесконечно преданное сердце. Проходит несколько долгих секунд созерцания. Разочарование заполняет нутро, будто раскалённое железо форму будущего карающего меча. Капитан стискивает зубы и опускает глаза на оружейный пояс генерала, где в кобуре томится заряженный револьвер. В два шага и две секунды можно вырвать его из крепления, можно направить дуло в голову Генерала Пепла, можно выстрелить и забрать Александра с собой, чтобы он умер, как мученик, на этой бессмысленной войне, но горло сжимает при одной только мысли об этом. Можно застрелиться самому, вот так просто пустить пулю в горло, чтобы Блока задушила совесть. Не хочется умирать правильно, Лонгин не умеет, как не умеет и этот Город за километрами безжизненной степи, за железнодорожной хордой… Он вздыхает. Папироса тлеет. Остаётся одна затяжка. — Вы мне были… Дороги… Генерал, — давится Лонгин словами. — Я хотел, как лучше. Хотел сделать всё по совести. — Если ты ждёшь моего прощения, то забудь, — Блок смотрит за его спину на замершую в ужасе команду, на своих солдат, пришедших посмотреть на казнь. — Бог простит. — Мне бы исповедника, — поджимает губы капитан. — Девчонка бы смогла с меня грехи снять, да только где она, твоя маленькая вестница? — Ты уже озвучил своё желание. Поговорить со мной в последний раз, — Александр цепляет взглядом догоревшую папиросу. — И время твоё на исходе. Револьвер в генеральской кобуре притягивает, зовёт его. Разочарование подтачивает остатки преданности, слепой, отверженной. Винить себя Лонгин не хочет, потому как извращённый войной ум отрицает само понятие вины. Офицер за его спиной щёлкает каблуками, когда генерал отходит в сторону и жестом подзывает его ближе. Приговорённому полагается повязка на глаза. — Они убьют тебя, Пепел, — затушив бычок носком ботинка, громко грозится Лонгин и усмехается, недобро кривя истерзанные ветром губы. — Как псину. Застрелят или повесят, неважно. Скажут ещё, что ты не оправдал их ожиданий. И ты вспомнишь обо мне. Вспомнишь же? Александр игнорирует его слова и, отмахнувшись, уходит к своим солдатам, стоящим в стороне от военного правосудия. — Ты сдохнешь, как предатель Родины! Они повесят на тебя свои грехи! И ты согнёшься под ними, вот увидишь! — упрямо кричит ему Лонгин и смеётся, смеётся, стирая застывшие в уголках глаз слёзы. — Помяни моё слово, ты умрёшь, как псина! — Заткните ему пасть! — рычит кто-то из расстрельной команды, и капитан смеётся громче. Офицер ослепляет его жёсткой повязкой. Тяжёлая рука ложится на затылок, давит на него, заставляя опустить голову. Щёлкают затворы армейских винтовок, взводятся курки. — Раз! — командует офицер. — Два! — вторит ему Лонгин, расправляя плечи. — Три… — шепчет одними губами генерал Блок, и грохочет в ушах череда выстрелов, эхом уносящихся в бескрайнюю степь. Мёртв Лонгин. Мешком падает на землю. Последняя его мысль проносится предсмертной вспышкой в агонии угасающего разума. Мысль о том, что уж лучше бы он схватился за пистолет и застрелил легендарного командира в тюремной камере под зданием Управы. Тогда бы всё было… Проще.