Цепи

Александр Блок никогда не умел врать. Это Данковский знал ещё со времён университета. Глаза у вечного солдата были холодные, почти прозрачные, цвета такого неопределённого. Не то небо над Столицей морозное, не то стекла россыпь. Как у разбитого бокала, в котором ещё пять минут назад было шампанское. Лицо генерала всегда было красноречивым. И влюблённость его эта, пронесённая через годы войны, и ненависть до разбитых в кровь губ — всё отражалось во взгляде, в мимике, словно в зеркале. Но ещё ярче проявлялось самое мучительное из всех человеческих чувств. Страх. Да, именно страх увидел Даниил Данковский в глазах Блока, когда на небе за окнами их столичной квартиры с грохотом и криком собравшихся зевак ярким бутоном расцвёл первый цветок обычного, самого обычного праздничного фейерверка. Часы недавно пробили полночь, возвещая о начале нового года, вот и гулял их погрязший в интригах большой город. За одним залпом последовал и второй, следом за ними третий, и вот уже всё небо над водоканалом светится мириадой искусственных звёзд. Только Александру Блоку от этого было не весело. Улыбка сошла с бледного лица, зрачки почти перекрыли радужку… Выпал из пальцев генерала хрупкий бокал, расплескав шампанское. Бакалавр, почувствовав, как участилось сердцебиение Блока, уже было протянул руку, чтобы накрыть ладонью крепкое плечо, но Александр, вежливо извинившись, отступил в сторону и скрылся в спальне. Из-за запертой двери донёсся глухой удар кулака о стену. Щёлкнул замок. Ошарашенный Данковский нахмурился и отодвинул в сторону занавеску. Взгляд забегал по ночному небу в красно-зелёных росчерках, и внезапно Даниил понял, почему Саша запаниковал. Когда столько лет живёшь войной, мир превращается в поле боя. Данковский уже видел солдат, которые, услышав пожарную сирену, вздрагивали от пробегающего вдоль позвоночника липкого озноба. Взгляд бедолаг становился стеклянным, челюсти сжимались. Пленники разума, они спешно удалялись подальше от источника шума, запирались в квартирах за семью замками. Почти также, как заперся Блок, ощутивший подступающую к горлу панику. Чтобы успокоиться, бакалавр мысленно сосчитал до десяти. Сам был таким же солдатом, только провёл на войне не семь, не десять лет, а двенадцать дней. Данковского по сей день прошибал холодный пот. Бывало, ночами не спал. Просыпался от навязчивого шёпота и фантомного мычания голосов, воющих на языке Уклада. Даже когда Блок предложил ему съехаться, кошмары не отступали. У них обоих своя война. И общие страхи. Только Александр боялся далеко не канонады выстрелов на другом берегу столичного водоканала. Он боялся показаться слабым в глазах человека, которого любил все эти чёртовы годы. Гром эхом прокатился по небу. Комната окрасилась в рубиново-красный. Даниил медленно подошёл к двери, робко постучался и тихо произнёс в перерыве между залпами: — Саша? Ситуация, с которой они столкнулись, никогда не ими обсуждалась. Данковский не предугадал подобное развитие событий, хотя стоило, и знай он, что обычный салют всколыхнёт воспоминания о прошедшей войне, немедля предложил бы уехать в пригород. Морозное безмолвие и благоговейная тишина пошли бы на пользу обоим, да только Даниил опрометчиво передумал. Чёрт. Представляя Блока испуганным, он ощущал леденящий ужас, ползущий по покрывшейся мурашками коже. Вспоминал себя ещё каких-то два года назад, и сердце разрывало от ощущения абсолютной беспомощности. Ломать замок запертой двери и врываться в спальню, подобно ураганному ветру в ветхую лачугу, он не стал. И без того у Блока от резких звуков начинался тремор — спроси об этом, всё на переутомление списывал. А ранняя седина на висках… Это так. Наследственное. Данковский глубоко вдохнул и медленно выдохнул, прикрывая глаза. Опустив голову, он аккуратно подёргал дверную ручку и прислонился лбом к прохладному лакированному дереву. Александр тяжело, шумно дышал, нервно шагая по комнате. Успокоиться хотел, а не получалось. — Саш, я… Блок ничего не ответил. — Слушай меня. Мой голос. Я с тобой. Всё хорошо. Даниил прислушался. За окнами на мгновение всё стихло, лишь гомон толпы да шипение разорвавшейся и уже догорающей шутихи мешали беседе. На полу блестели осколки разбитого бокала. Громко. Оглушительно громко тикали часы. — Короткий вдох. Медленный выдох. Дыши, — Данковский выпрямился, стараясь контролировать и собственное дыхание. Первый страх схлынул, оставив неприятный осадок лёгкой тревоги, но бакалавр отмахнулся, упрямо сохраняя напускное спокойствие. За окном разразился гром аплодисментов, затем до напряжённого слуха долетел грохот очередного залпа. Чётко проговаривая каждый слог, Даниил чуть повысил голос, повторяя: — Слушай меня. Сфокусируйся. Вдох. Выдох. За запертой дверью Блок ударил кулаком в стену. Зашипел, силясь болью привести себя в норму, и Данковский зажмурился, мысленно выстраивая вокруг высокую преграду, за которую чужому ужасу не пробиться. Испытываемый стресс заразителен. Сердце затрепетало от испытываемой нежности. Надо было уговорить Сашу открыть дверь. Одному не справиться с собственным мозгом, здесь нужны были чужие руки, объятия… Стакан воды с каплей успокоительного. Крепкий сон. Блок не был его пациентом, да и тошно становилось Даниилу при одной только мысли об этом. Генерал был его прошлым и будущим. Такое даже самый лучший в Столице доктор не рискнёт лечить от болезни под названием «война». — Я знаю, каково тебе. Ты чувствуешь себя уязвимым. Верно? Не дождавшись ответа, Данковский ласково улыбнулся и продолжил, игнорируя молчание: — Ты сейчас думаешь, что стальному командиру не в чести показывать слабость на людях. Что стоит тебе продемонстрировать, какой ты на самом деле, и я уйду. Покину тебя. Но это не так. Фейерверк за окном всё не унимался. Небо то и дело озарялось вспышками. Даниил сосредоточенно нахмурился и снова без особой надежды постучался. Не мог он просто ждать. Не умел. Как не умел и Саша. Несмотря на пропасть прожитых лет друг без друга, они всё ещё были связаны, и страдали от одних и тех же болезней. От одиночества. Скорби. И от экзистенциальной потерянности на грани абсолютной бессмысленности в дальнейшем существовании. Слушая, как дышит Блок, следовавший его указаниям, Даниил ощущал себя на своём месте. Впервые за столько лет. — Ты дома. Со мной. Как раньше, помнишь? — он тихо рассмеялся. — В маленькой квартирке под крышей на улице Поварской… Данковский в красках представил, как Саша поворачивает голову и сосредоточенно прислушивается, чуть хмуря брови. За десять лет воспоминания поистрепались. Посвятивший себя войне и долгу, Александр Блок успел позабыть детали их недолгого романа, и Даниил не винил его за это. Сам ведь насильно забывал, рутиной и пустыми разговорами заглушая стремительно растущую тоску — с Поварской пришлось съехать, чтобы больше не просыпаться от звука скрипнувшей в коридоре половицы или фантомных шагов рядом с кроватью. Когда Саша ушёл на фронт, бакалавр долго не находил себе места. Пришлось убедить себя, что любовь эта удушающая ему привиделась, и не было никогда рядом с ним этого необыкновенного человека. Глупо. Несправедливо. Даниил покачал головой и прикрыл глаза, продолжая нервно покусывать губу изнутри. Блок не об этом хотел слышать. Ему не нужно было знать, что Данковский намеренно делал вид, словно они не знакомы. Отвечая наигранно вежливо и стараясь отгородиться от блистательного Генерала Пепла, на Горхоне Бакалавр играл роль стороннего наблюдателя, стремящегося исполнить свой гражданский долг. Не любовника, не друга. И уж точно не того, кто готов выставлять напоказ почти уничтоженные чувства, втоптанные им самим в пыль забвения. Лишь вернувшись в Столицу после войны, Даниил согласился восстановить утерянную связь. Как сказал ему Бурах, следовало «нарисовать новую линию». Уж кто-кто, а гаруспик сразу понял, у Блока рядом с Данковским мгновенно меняется взгляд. Теплеет, мол. Пробегает по лицу тень почти утраченной способности дарить свою любовь. Война вернула Сашу живым. Жаль только… Совершенно неузнаваемым. Вот таким беззащитным. Испепелённым и бесконечно уставшим. Больным. И абсолютно растерянным. — Ты не должен стыдиться. Бояться — это нормально. Страх не делает тебя слабым, — Даниил склонил голову набок, прислушиваясь. — Он показывает, что ты всё же человек, а не существо с механическим счётчиком вместо сердца и шестерёнками вместо мозга. За дверью прозвучал тяжёлый судорожный вздох. Грохот по ту сторону водоканала на несколько секунд прекратился, но вскоре возобновился с новой силой, раздаваясь отовсюду, из каждого угла полупустой генеральской квартиры. Даже Данковский заволновался, хотя умом понимал, что беспокоиться не о чем. — Сейчас ты в безопасности. Не на линии фронта. Ты дома, Саша, — вкрадчиво продолжил Даниил, садясь вполоборота. — Думай о том, что ты дома. И что страх скоро уйдёт. Забавно, подумал бакалавр с грустной ухмылкой. А ведь он никогда не говорил Блоку, что любит его. Всё казалось ему: пустяки. Запретная бунтарская симпатия с примесью горделивого собственничества. В молодости все совершают опрометчивые поступки, а потом расплачиваются за них всю жизнь, получая всё новые и новые оплеухи. На мгновение Данковскому даже почудилось, будто ему нравится неприветливый степняк Бурах, но сердце в груди быстро умолкло. Судьба странная штука. Вот ты представляешь, как умираешь на Горхоне от неизлечимой болезни или остаёшься строить недостижимую утопию. А уже через день смотришь в глаза человеку, потерянному для тебя десять лет назад в раззявленной пасти прожорливой гражданской войны. Только сердце не обманешь. Застучало, проклятое. И билось теперь только ради него, прощения прося за каждое невысказанное «люблю». — Открой дверь, — Даниил поднял взгляд. — Не надо прятать от меня свои кошмары. Я ведь вижу их в вечной тени, что залегла в глубине твоих зрачков. Aeterna nox. Такую же и я ношу под сердцем. И из-за неё же сторонюсь птичьих стай, ты заметил? Александр за дверью задышал, казалось, чуть ровнее. Данковский не видел это, но чувствовал. Иррациональная связь, что он осмелился восстановить спустя целую вечность, крепла с каждым подобным разговором. — Никогда не боялся птиц, — Даниил поправил манжеты рубашки. — А после эпидемии Песчаной Язвы начал. Клювы тому виной или вороны, пожирающие чумные тела в трупной яме, чёрт знает. Но факт остаётся фактом… Дышать становится нечем. В глазах темнеет. И слышу я, знаешь, — он выпрямился, с жаром продолжая. — Как быки мычат на Бойнях. Ты же помнишь, да? Их там не было, внутри, но они мычали. Я ещё тогда Бураху сказал, что это невозможно, а он только плечами пожал, колдун, тоже мне, и ляпнул что-то на степном наречии. Чёрт… Данковский судорожно сглотнул, сжав кончиками пальцев переносицу и облизнув пересохшие губы. — Я к тому веду, что… — он снова прильнул к двери. — Что не надо прятаться. Здесь нет солдат, которым важна твоя непоколебимая уверенность в победе. Здесь нет орудий, несущих смерть и разрушение по твоему приказу. Здесь нет боли, которую ты испытывал. Глубокий вдох. Шумный выдох. За дверью Блок заметно притих. Даниил не видел… Он чувствовал, как дрожат Сашины пальцы, сжимающие дверную ручку. — Но здесь, — продолжил бакалавр в наступившей тишине. — Здесь есть я. И для меня ты никогда не будешь слабым, — он иронично дёрнул бровью. — Потому что только сильному по плечу ужиться рядом с таким невыносимым идиотом, как я. Верно, Саш? С губ генерала сорвался вымученный смешок. Его было слышно настолько отчётливо, словно тот подошёл вплотную, склонился к уху Данковского… Александр часто так делал, чтобы невзначай поцеловать в родинку на щеке, вдохнуть запах кофе, исходящий от кожи. Прикоснуться. Просто, чтобы Даниил знал, что он не один. Конечно, доктор всегда отмахивался. Что десять лет назад. Что сейчас. Уже и Горхон и война за плечами, а казалось ему, будто не заслужил он такой всеобъемлющей нежности со стороны того, кого посмел забыть. — Грохот салюта напомнил мне, — Блок подошёл вплотную к двери, и Данковский услышал сбившееся дыхание, слова давались генералу тяжело, он буквально давил из себя откровения. — Как под деревней одной стояли. Был тогда бригадным генералом, пороху нюхнул у Рагена… Даниил приложил палец к губам, свёл брови, возвращаясь к мыслям менее болезненным, и отчётливо проговорил: — Не надо, я знаю. Знаю эту историю, Саша. И про Броды знаю, и про то, как ты потерял половину своего полка из-за того, что Власти отрезали вас от командования. Знаю, как было больно. Данковский вздохнул и прошептал так, чтобы Блок его услышал сквозь дверь:  — Сейчас не время вспоминать это. Думай о другом. Бакалавр крепко зажмурился и стиснул зубы, когда Александр от души, с размаху, ударил кулаком по дверному косяку. Это гром салюта долетел до его слуха, гвалт с улицы почти напомнил Даниилу крики мясников с Боен. В который раз попытавшись открыть дверь, Данковский резко выдохнул, напряжённо соображая, как успокоить Сашу, как вернуть ему самообладание, но в голову, как назло, ничего достойного не шло. Кроме одного. — А помнишь, помнишь, как мы познакомились? — запинаясь, спросил он, и Блок задышал ровнее. — Весна тогда была, лёд с реки сошёл. Я на Ламарке практиковал, ассистентом доктора Даля, и ты, молодой курсант, попал ко мне с пробитой насквозь ладонью. Зашивать ещё пришлось, слушать твои сбивчивые объяснения. Чёрт, — погрузившись с головой в эти затёртые летописи своей жизни, Данковский прислонился лбом к двери и улыбнулся. — Такими нелепыми мы оба были, молодыми. Всё мир изменить пытались вокруг себя. Ты — служить собирался, во флот, да? Я хотел в академии преподавать, наукой заниматься… Открытия делать в области медицины. — Да. Блок выдохнул и шумно поймал ртом воздух, усмехаясь. — Да, помню. Хорошо ты мне руку заштопал. — Ты тогда тоже храбрился, — продолжил Даниил, тепло улыбаясь. — А в глазах всё равно то и дело проскальзывала эта твоя излюбленная неуверенность. И что капитаном тебе не стать. И что не годишься ты для службы… — И что на свидание мне тебя не позвать, — Блок тоже рассмеялся. — Да. Помню. Улыбка твоя мне тогда приглянулась. Сразу подумалось, будто ты знаешь что-то важное, и я непременно должен узнать, что. — У всех нас есть секреты, Саш, — доктор поднял взгляд и немного помолчал. — Свои я готов тебе доверить без колебаний. Квартира погрузилась в секундное затишье перед завершающим крещендо салюта. Разорвались над водоканалом последние снаряды, воздух сотрясли оглушающие аплодисменты. Весело захохотала живущая по соседству с ними молодая барышня, наблюдавшая за представлением со своего резного балкончика под крышей. Дождавшись, пока всё стихнет, Даниил поднял руку и настойчиво постучался, повысив голос до приказного тона: — Открывайте, командор Блок. Это приказ. Александр отступил от двери. — Обнять вас хочу. Это наш первый новый год вместе, а вы от меня прячетесь, — бакалавр тихо усмехнулся в кулак. — Сами напугались и меня напугали, разве можно так? После неуверенной заминки, короткого ругательства сквозь крепко стиснутые зубы и напряжённого молчания, замок наконец-то издал приглашающий щелчок. Дёрнув на себя дверь, Даниил резко шагнул в спальню и, заключив Блока в крепкие объятия, неслышно вздохнул, не скрывая ни беспокойства ни навязчивой тревоги, всё ещё грызущей обратную сторону его грудной клетки. Плечи Александра были напряжены. Он чуть сгорбился, пряча лицо в пахнущем кедром шейном платке, руки неуверенно коснулись поясницы Даниила, ощупывая гладкую ткань шёлкового жилета — генерал будто пытался удостовериться, что это ему не привиделось в горячечном сне где-то за линией фронта. Дыхание стало ровнее, сердце утихло, успокоенное голосом бакалавра. На Столицу за окнами квартиры опустился шлейф приятной ночной полудрёмы. — Всё хорошо, Саша, — прошептал Данковский, перехватывая дрожащую ладонь Блока, и отстранился, разглядывая в тусклом свете лампы. — Больно, когда тут трогаю? — Нет, — покачал головой Александр, свободной рукой нервно трогая поседевший висок. — Врёшь. Бакалавр прикоснулся к его подбородку, погладил по колючей щеке, отмечая, что с годами черты лица у Блока сильно заострились, и вновь опустил глаза к подрагивающей ладони. На указательном пальце отчётливо выделялись следы зубов — генерал закусил фалангу, чтобы унять тремор. На костяшках — кровоподтёк и содранная кожа. Сильным был удар. Недовольно цыкнув, Данковский покачал головой и, бережно обхватив руку генерала, заглянул в его глаза, безрассудно бросаясь во тьму. — Всё уже стихло, — прошептал он. — Всё хорошо. Я с тобой. Блок облизнул губы и кивнул. Болезненная бледность сошла с лица, дыхание, глубокое, размеренное, уже не сбивалось. Отступив назад к кровати, Александр мягко выпутал ладонь из цепких пальцев, сел и, растерянно бегая взглядом по комнате, неловко повёл плечом. Его война, казалось, никогда и не заканчивалась, и ему было стыдно, что своей слабостью он испортил идиллическую картину их общего праздника, который они решили провести только вдвоём без свидетелей. За запертой дверью он надеялся скрыть свою боль, прекрасно понимая, что Даниил бы с радостью разделил с ним травмирующие воспоминания. — Ты правда боишься птиц? — тихо спросил Александр, когда Данковский, сев напротив него на колени, достал из прикроватного столика небольшую аптечку. — Правда, — не стал отпираться бакалавр. — На Горхоне они вились над кладбищем. Целая стая. До эпидемии я и не знал, что вороны могут пугать. — А если честно? Блок протянул Даниилу руку и вздрогнул, когда тот коснулся знакомого шрама на тыльной стороне ладони. Ощупав пястную кость под средним пальцем, Данковский кивнул, удостоверившись, что от удара осталась только гематома, и, сводя разговор к болезненной недосказанности, прошептал: — Я люблю тебя, Саша. Ему хотелось сказать, что война их больше не разлучит, что всё это в прошлом. Что забыта и эпидемия на Горхоне, и даже многострадальная Танатика. Но он понимал, что соврёт. А врут они друг другу с того самого момента, как встретились в первый раз. — Я тоже люблю тебя, Даниил. Кивнув, Александр сглотнул вставший в горле ком. Допытываться не стал, стоически выдержав красноречивый взгляд, и отбросил рвущиеся наружу извинения, когда бакалавр ласково улыбнулся, прижимаясь губами к заботливо перебинтованной руке. — Хочешь, уедем? — вполголоса спросил Даниил. — А тебя не потеряют в университете? — Я имею право на заслуженный отпуск. — А как же студенты? — Подождут. Полководец набрал в грудь воздух, чтобы возразить, но Данковский приподнялся и поцелуем заставил его умолкнуть, не терпя никаких возражений. Обвив руками шею Александра, он болезненно свёл брови, заслышав вдалеке залп одиночного фейерверка, запущенного празднующими горожанами, и крепко прижался к вздрогнувшему от неожиданности генералу, повалив на кровать и напрочь позабыв и о разбитом вдребезги бокале, и об их полуночном разговоре. Утром разберутся.