Скверная женщина

Инга чувствует себя почти хорошо. Ничего не болит, голос стал ровным, а тело – послушным. Если Саул прав, то ещё немного, и она снова окажется в ненавистной камере. А если не прав, и всё вокруг плод её воображения, то времени и того меньше. Хотелось многого, но из того, что возможно осуществить прямо сейчас, остаётся лишь одно: выглянуть наружу. Инга встаёт и почти уверенно, лишь слегка задевая драгоценные кучи, ковыляет до дыры в стене. Слой монет на полу становится тоньше, постепенно открывая глазу исцарапанный и оплавленный каменный пол. Босыми ногами Инга чувствует глубину повреждений и ледяную твёрдость камня. Сотворить такое могло лишь действительно огромное чудовище. Дракон, как сказал Саул. Проём, частично закрытый горами золота, оказывается куда больше, чем виделось из глубины сокровищницы. Края арки выложены глыбами другого цвета, которые, наверняка, когда-то были гладкими, а сейчас выглядели не лучше пола. Здесь, у самого выхода, холод пробирает до костей, и ветер пытается не то затолкать обратно, не то вытащить наружу. Инга кое-как добирается до края стены и цепляется за глубокие щербины на камне. Это всё, на что её хватило. От одного взгляда вниз девушку охватывает настолько сильная паника, что она не может ни двинуться с места, ни даже закрыть глаза. Её, привыкшую к камере три с половиной на четыре шага, небо бьёт наотмашь, и существование настолько огромного безграничного пространства не укладывается в сознании. Ингу трясёт. Она вжимается в камень и смотрит во все глаза. Никогда, даже до того, как попала в тюрьму, они не видела настолько много. Ветер резко стихает. Слишком резко, чтобы причина могла быть естественной. Инга оборачивается к Саулу и видит угасающее свечение символа на его ладони. — Я же маг, — самодовольно ухмыляясь, поясняет он. — Не люблю стоять на ветру. — Если не любишь, то зачем попёрся за мной? — Хочу посмотреть, как ты упадёшь вниз. — Я не собираюсь падать. — Если в ближайшее время не соберёшься, то я сам тебя толкну. В этот раз смеётся уже Инга, заливисто и нервно, как умеют, наверно, одни только принцессы. Успокоившись, она крепче прежнего цепляется в камень и отваживается заглянуть за край. Идеально гладкая стена спускается вниз на несколько сотен метров и теряется в облаках. На такую высоту не поднимаются даже птицы. — Бессмертие вероятностей, говоришь... — задумчиво шепчет Инга. — Разве у меня есть хоть малейший шанс уцелеть при падении отсюда? — А мне откуда знать? Самому интересно. Может, тебя ветром обратно задует, или в принцессе вдруг проснётся кровь древних крылатых предков. Магия весьма непредсказуема и своенравна. Страшно. Инга боится высоты так, как не боялась ничего раньше. Она не знала даже, что способна чувствовать настолько сильный ужас. Саул видит её испуг, знает, на что теперь давить, и куда больше, чем прыгать вниз, Инге не хочется давать ему такой возможности. Крепко зажмурившись, она не позволяет себе раздумывать дальше и с силой отталкивается от камня. Обжигающе холодный вихрь мгновенно глотает хрупкое тело. Ингу крутит в разные стороны, словно она не весит вообще ничего, и под кожей у неё такой же ветер, как и снаружи. Мыслей нет, в голове тоже он, и она не чувствует даже, когда рука мажет по каменной стене. Страх остался наверху, в сокровищнице, и, если бы Инга могла думать, то поняла бы, что падать ей... нравится. Всем своим существом она чувствует значение слова свобода. Резкий удар выбивает из тела ветер. Инга распахивает глаза, и на мгновение ей кажется, что она снова лежит на усыпанном монетами полу зала. Но золотой поток двигается, и её тут же начинает тащить вниз. И без того настрадавшуюся кожу снова срезает, будто лезвиями, и боль, чудом пробившаяся сквозь холод, отрезвляет. Это единственный шанс. Едва соображая, что делает, Инга пытается ухватиться хоть за что-то, и не сразу понимает, когда ей это удаётся. Ладонь загорается болью, и натянувшуюся, словно канат, руку прошивает до самого плеча. С немыслимой силой тело продолжает стремиться вниз, но Инга знает, что ни за что не разожмёт пальцы. Она слишком хочет жить. Держаться приходится недолго. Серое небо сменяется золотым блеском зала, ветер отступает, и опора сама исчезает из-под руки. Инга тут же падает, катится по полу и врезается спиной в кучу монет. Она настолько замёрзла, что не чувствует ни боли от удара, ни царапин от посыпавшихся на неё драгоценностей. Инга не ощущает ничего, кроме восторга и трепещущего под кожей пульса: «Жива! Жива! Жива!». Что-то впивается в руку и дёргает наверх. Пространство переворачивается. Мгновение, и она оказывается под взглядом чёрных глаз. В них... Гнев? Неверие? Шок? Не понять так быстро. Ингу тут же подхватывают на руки, и следующий вдох она делает уже в ледяной воде. Это издевательство. Бессмысленная дурная пытка. Зубы стучат так, что едва удаётся втянуть воздух, а места прикосновений горят словно ожог. Состояние Инги ужасно, но она всё равно не променяла бы его на свою камеру. Всё, что угодно, будет лучше, чем ещё один день заключения. В небольшой тёмной комнате она не одна. Рядом стоит высокий мужчина с теми самыми чёрными глазами. Он опускает руку в воду рядом с её плечом и случайно, едва-едва, задевает кожу. От этого места Ингу прошибает искрой. Она стонет и неловко заваливается на бок, чтобы сильнее прижаться к горячей ладони. Потревоженная движением вода тут же выплёскивается за край ванны, и мужчина пытается отступить, отдёрнуть руку, но Инга остервенело впивается зубами в мазнувшую по щеке ладонь. Ощущение такое, словно она попыталась прикусить лезвие ножа, рот тут же наполняется кровью, но девушка не отпускает. Лишь снова блаженно стонет, пытается податься вперёд и получить больше. Голод прикосновений оказался куда сильнее, чем голод общения. Инга крепче сжимает челюсти и поднимает глаза наверх. Мужчина смотрит на неё так, как она сама, наверное, смотрела на бесконечное небо. Он совершенно точно мог бы вырваться, но не делает этого. Не пытается больше отойти, убрать ладонь или хотя бы отвести взгляд. Лишь смотрит. Смотрит. Смотрит. А Инга ластится к нему и скулит как виноватая собака. Её правая рука не двигается вовсе, а левой, непослушной и дрожащей, она обхватывает его предплечье. Ладонь снова что-то режет, но ей всё равно, потому что под кожей струится чужой пульс. Это настолько желанно и сладко, что Инга не выдерживает, разжимает зубы и трётся щекой о запястье. Кожа тут жаркая, обжигающая, это почти больно, но даже будь ладонь мужчины действительно сделана из раскалённого металла, она не отодвинулась бы и на миллиметр. Там, в настоящей жизни Инги, не было ничего. Стены и пол крохотной камеры идеально гладкие, без царапин и стыков. Бессчётное количество раз она пыталась хоть немного повредить их, хоть ничтожной чертой отметить время, проведённое здесь, но все усилия оказывались тщетны. На безупречно гладком монолите не задерживалась даже кровь: едва высохнув, она осыпалась пылью. Тюрьма не позволяла своим узникам оставить даже такой эфемерный след. Инга не могла повредить и себе самой. Всё тело, кроме лица, кистей и стоп, обхватывал специальный резиновый комбинезон. Он впитывал все жидкости, не давал мышцам атрофироваться, и, что самое главное, не позволял носителю, и так лишенному контактов с людьми, дотронуться даже до себя самого. Завороженная жаром чужого тела, Инга совсем выпадает из реальности. Она что-то шепчет, пытается встать, но мужчина второй рукой давит ей на плечо, снова опуская в ванну. Вода медленно нагревается, от неё начинает подниматься пар, и вместе с ним тело покидает дрожь. Больше не холодно, но на смену окоченению приходит боль. Эти две напасти словно перебрасывают Ингу между собой как мяч, и всё не могут наиграться. Эта мысль кажется смешной, и она улыбается, не отнимая губ от кожи мужчины. Боль в теле быстро уступает магии беозара, но правая рука продолжает остро ныть. Инга пытается поднять её, чтобы ухватиться крепче, но мышцы отказываются подчиняться. Мужчина замечает эти потуги и сам достаёт руку девушки из воды. Предплечье явно сломано и свёрнуто под неестественным углом. Прежде чем Инга успевает возразить, он одним резким движением вправляет на место повреждённую кость. Инга кричит. Вовсе не от боли, нет. Она вскакивает, расплёскивая воду, и, подняв за собой тучу брызг, прижимается к оторопевшему от её выходки мужчине. В этом теле Ингу держит лишь угасающая боль в руке. Совсем скоро кость срастётся, и беречь настоящую принцессу будет не от чего. Девушка понимает это и не собирается терять время. На ней совсем нет одежды. Те куски, что уцелели, до конца растерзал ветер, и ничто не мешает чувствовать. Инга прижимается так сильно, что снова становится больно, и стонет в изгиб жилистой шеи. Горячая кожа под её ладонью становится твёрдой и острой. Стоит провести немного вверх, и сознание вспыхивает догадкой: «Чешуя!». Что же ещё может покрывать тело дракона? Это нереально, совершенно невозможно, но Инге слишком хорошо, чтобы тратить время на подобные мысли. За возможность вот так бесстыдно трогать другое живое существо, пусть и мало похожее на человека, она расплатилась бы куда большим, чем парой царапин. Дракон не мешает ей. Снова не двигается, не пытается отстранится. Инга что-то шепчет ему в вены, трётся, стирая кожу, и вжимается с таким отчаянием, словно хочет вдавить своё неистово колотящееся сердце в его грудь. Почему ей всё это позволено, Инга не знает. Ей всё равно. Она собирается взять столько, сколько сможет, не задумываясь о причинах и последствиях. Ужас произошедшего накрывает девушку потом, когда вместо горячей кожи под её ладонями оказывается до отвращения привычный пол камеры. Инга мечется в замкнутом пространстве, снова кричит, плачет, до крови кусает собственные ладони, чтобы успокоиться и почувствовать хоть что-то. Ещё ни разу за всё время заключения ей не было так плохо, как сейчас. Никогда она так страстно не желала избавиться от опостылевшей камеры. То, что сначала показалось ей избавлением, усугубило наказание в миллион раз.