Скверная женщина

Рассматривать дракона, расслаблено лежащего рядом, неожиданно интересно. Инга привыкла к нему другому, закрытому и подвижному, если тут, вообще, можно говорить о привычке. Раньше она внимательно вглядывалась только в лицо, чтобы понять, о чём он думает, а теперь, когда вокруг ничего не происходило, обратила внимание и на другие детали. Кожа дракона чуть смуглая, словно потемневшая от внутреннего жара, и золотые чешуйки на ней притягивают взгляд. Неплотными рядами они обхватывают икры, поднимаются по внешней части бёдер к бокам и рассеиваются у груди. На животе кожа чистая, совсем как у обычного мужчины, но между чётко обозначенных мышц пресса нет впадины пупка. Ладони твёрдые, но гладкие, без спиралей, которые Инга привыкла видеть у себя. Внешняя сторона рук покрыта чешуёй, а на другой виднеются крупные, совсем человеческие вены. На ключицах и шее чешуйки редкие, самые красивые, и Инга не может удержаться от того, чтобы не обвести их пальцами. Конечно, она режется об острые края, а после смотрит, как тонкие неглубокие ранки затягиваются почти на глазах. От того, что непослушные волосы схвачены на висках обручем, лицо дракона выглядит необычно. Инга аккуратно проводит по широким сведённым бровям, носу с едва заметной горбинкой и плотно сомкнутой линии губ. Тем, что видит, дракон явно недоволен, хоть она и оставила ему короткое и простое воспоминание о своей старой работе. То, как болят на конвейере руки забыть невозможно. Множество раз, тоскуя в своей камере, Инга воссоздавала это болезненное ощущение одеревеневших суставов и мозолей на подушечках пальцев. Хуже этой боли была только сама работа, отупляющая и монотонная. Людей в цеху было немного, потому как большую часть производства выполняли машины, и за рабочими оставался лишь выходной контроль. У каждой детали, похожей на ребристую каплю, нужно было проверить гладкость сварочного шва и, если тот не был идеальным, зашлифовать о диск. На операцию давалось не более десяти секунд. Не успеешь – лента пройдёт дальше, и велик шанс пропустить брак. Для настоящего гражданина плохо выполненная работа стала бы преступлением, но Инга никогда не волновалась об этом так, как следовало. Наверное, поэтому никогда и не делала ошибок, а её руки двигались безупречно механически, не хуже самого конвейера. Бесконечно повторяющиеся операции складывались в дни и годы, ничем не отличимые друг от друга, и лишь один раз произошло нечто невероятное: машина остановилась. Стоило ленте замереть, как Ингу охватила ледяная паника. Она растерялась настолько, что забыла дышать, и бездумно смотрела на деталь в своей ладони. Рядом с ней кто-то закричал, из другой части цеха послышались визги и плач. Люди пришли в такой ужас из-за невозможности произошедшего, что многие лишились чувств. Конвейер не останавливался никогда. Довольно скоро прибежал менеджер, объявил о поломке и велел всем найти себе другое занятие на время ремонта. Многие принялись читать Канон, кто-то бросился в соседний цех на помощь товарищам, и только Инга подошла к ремонтной бригаде. Им не было до неё никакого дела, а она с восторгом смотрела на механизм, освобождённый от обшивки. Сложное сплетение поршней, шестерёнок, труб и цепей заставляло сердце сладко замирать, а мысли искриться и путаться. Нутро даже мёртвой машины восхищало, а стоило ей прийти в движение, как Инге пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. Она увидела прессы, формирующие рёбра так знакомой ей детали, увидела, как раскалённая капля остывает, исходя паром, а после получает борозды и клейма. Их рельеф на пальцах чувствуется даже без прямого касания, потому что до миллионов таких же деталей Инга дотрагивалась миллионы раз. В тот момент она впервые подумала, что является рабом этой машины и понятия не имеет, что делает. Часть оружия? Морозильной камеры? Или другого станка, производящего что-то более сложное? В тот момент она ещё не знала, что этот мимолётный интерес к собственной работе будет стоить ей свободы. Инга напрямую не сделала ничего, запрещённого Каноном, но на две с половиной минуты позволила себе думать и поступать не так, как все. Этого Единое Государство не прощало никому. – Ты видел? Видел? – возбуждённо спрашивает девушка, когда дракон открывает глаза и снимает с головы обруч. – Та машина кажется мне прекрасной! Инга ждёт, что он согласится с ней или хотя бы подтвердит, что понял, но дракон молчит. Его взгляд снова напоминает тот, чтобы у Даце, когда она смывала с неё кровь. – Тебе не понравилось?.. – В том месте всегда так… Плохо? – вместо ответа спрашивает дракон. – Это одно из лучших моих воспоминай… – растерянно протягивает Инга. Вкладывая этот образ в обруч, она была готова к тому, что с ним передастся не только картинка, но и боль с усталостью, однако, совсем не ожидала, что дракон отнесётся к этому подобным образом. – Хочешь, я заберу тебя? – медленно проговаривает он. – Ты останешься в этом теле, а Эвия – в твоём. Без всякой боли. Насовсем. Слова кажутся простыми и понятными, но смысл их ускользает от Инги. Всё не может быть так просто. Не может. Но дракон повторяет свой вопрос снова, и внутри неё что-то переворачивается и с грохотом падает в самый низ. Ничего ещё Инге не хотелось так сильно, как сказать: «Да». Она не способна придумать ничего лучше, чем без всякой меры касаться дракона, слушать дракона и смотреть на дракона. Согласиться хочется так сильно, что Инга бросается ему на шею и целует, почти кусает, через кровь загоняя свой стон под кожу. И не ясно, что пьянит больше: возможность остаться рядом или то, что дракон хочет этого не меньше. Его ладони на плечах, сильные и горячие, сжимают до синяков, чешуя в кровь царапает обнаженную грудь, а Инга счастлива и языком выводит: «Да! Да! Да!». А после отстраняется и коротко выдыхает: – Нет. Своему ответу Инга не верит. Она, не иначе, сошла с ума, раз отказывается от того, чего так сильно хочет. Дракон тоже не верит и тянется к ней сам, потому что ответ, блестящий на покрасневших губах, нравится ему больше. Глаза под опущенными золотистыми ресницами тлеют как уголь, но он совершенно точно не злится, потому что прикосновение выходит неожиданно мягким. Дракон медленно целует только нижнюю губу, кончиком языка обводит её конур, а Инга стонет и почти плачет, от того, что понимает: он уговаривает. Жесткими ладонями на щеках. Неровным дыханием. Частым стуком могучего сердца. На самом деле убеждать не нужно. Она согласна и так. Но оставить принцессу в камере вместо себя не может. Никто, даже Саул, не заслуживает такой пытки, а Эвия, чьими грехами являлись лишь высокомерие и глупость, тем более. Инга способна быть счастливой со сломанной ногой или сердцем, изъеденным проклятьем, но спокойно жить, зная, что вместо неё жестоко мучается кто-то другой, она не сможет. Инга дёргается назад, словно от удара, а не от поцелуя, и прячет лицо в ладонях. Её ответ совсем не тот, который нужен дракону, он, наверняка, расстроится. Или разозлится. Второе было бы лучше. Куда легче перенести приступ бешенства, чем тяжелый взгляд. Без близости с горячей кожей становится нестерпимо холодно. Девушка тут же начинает дрожать, подтягивает ноги к груди и кладёт лоб на колени. От этой жалкой попытки согреться не становится теплее. Собственные прикосновения кажутся ледяными, и она не может понять, от чего мёрзнет: от ветра или от молчания. Горячие руки обнимают, притягивают к груди, и под ключицу Инге бьётся драконье сердце. Ритм чёткий, совсем как у мотора в центре сложной машины. Хочется заглянуть под чешую и увидеть, как оно работает, как гонит по венам огонь. – Почему? – наконец спрашивает дракон. – Моё настоящее тело находится в ужасном положении, – подумав, отзывается Инга, – Эвия этого не вынесет. – Покажи. – Нет, тебе это тоже не нужно. От одной мысли, что кто-то окунётся в её одиночество, Ингу охватывает ужас. Она хотела забыть его, лучше вообще никогда не знать, а не делить с кем-то. Особенно с драконом. Ему достаточно и своей пустоты. Даже если он будет настаивать – Инга не сдастся. Это воспоминание она ни за что не покажет. Но дракон не спорит, лишь обнимает её крепче и касается макушки носом. По волосам прокатывается тёплая волна его дыхания. От этого Инга снова расслабляется, растекается по широкой груди и, спохватившись, предупреждает: – Мне тепло и не больно. Я скоро исчезну. – Тогда мне нужно уйти. Дракон опускает руки и подаётся вперёд, чтобы встать, но Инга вцепляется в его плечи и тянет назад, к себе. Ей хочется уснуть прямо так, и она не понимает, зачем ему уходить. В лице тоже не найти ответа. Как не вглядывайся – эмоции не прочитать. – Зачем? – сглотнув, спрашивает она. Голос будто уходит в пустоту. Дракон едва заметно сводит брови, отворачивается и мягко пытается отстраниться. – Если ты не объяснишь, то я ни за что не пойму тебя. Инга умоляет. Оцарапанными о чешую ладонями. Блестящими глазами. Дрожью в голосе. Ей так необходимо понять и быть понятой, но одними лишь воспоминаниями это не добиться. Есть настоящее, о котором непременно нужно говорить. – Эвия боится меня, – неохотно отзывается дракон. – Она всегда кричит, если я оказываюсь рядом. Представить себя драконом невозможно. Инга не знает, каково чувствовать ветер в крыльях и выдыхать огонь, не понимает, как это – прожить вечность. Её судьба совершенно иная и лишь в одном схожа с его судьбой: они оба знают, что такое одиночество. Придумать себе чешую и когтистые лапы Инга не способна, но представить человека, каким-то образом оказавшегося в её камере, совсем несложно. Миллионы раз она мечтала о соседе, с которым можно разговариваться и обмениваться прикосновениями. Но если бы этот человек возненавидел её, не подпускал себе, а на любую попытку поговорить отвечал воплями ужаса, то заключение стало бы пыткой бесконечно более мучительной. – Я никогда не закричу! – горячо обещает Инга. – Только ты позови меня снова. Сколько раз она просила об этом? Много. Но он ни разу так и не позвал. Инга смогла найти этому только одно оправдание: дракон, ужасное чудовище, не желал причинять ей боль даже для того, чтобы встретиться. Так глупо. Она почти готова рассмеяться, но вместо этого убирает ладони и отходит сама. Если он хочет идти – пусть идёт. Смотреть дракону в спину нету сил. Инга отворачивается, зажимает уши, чтобы не слышать звона золота и грохота чешуи, но от ветра, поднятого взмахом огромных крыльев, не спрятаться.