Скверная женщина

В темноте своей камеры Инга тонет, как в холодной вязкой грязи. Мысли парализуют, лишают желания двигаться настолько, что невозможно даже протянуть руку и взять энергетическую пилюлю с пола. Её не увидеть, но она, конечно же, там. По ощущениям тело слишком истощено, чтобы могло быть иначе. Это в другой реальности Инга досыта наелась яблок, а здесь, в настоящем, пришло время глотать крохотную безвкусную пилюлю. После кислоты и сладости, фантомным воспоминанием пропитавших язык, есть что-то настолько пустое казалось недопустимым. Раньше она с удовольствием катала во рту пластиковую гранулу, а теперь не могла заставить себя даже коснуться её. Любому другому в подобной ситуации промедление грозило бы смертью, но не Инге. Даже истощив себя полностью, она лишь потеряет сознание и снова очнётся в своей камере в той же позе, но отвратительно полной сил. Десятки таких экспериментов убедили её, что Единое Государство не позволит своим пленникам умереть по такой нелепой причине. Инга давно уже не пыталась развлекать себя голодом. Эти ощущения, острые и яркие, разбавляли её монотонное существование, но каждый раз она боялась, что откачать её не успеют, потому редко позволяла себе подобное. Ей не хотелось смерти, она жаждала чего-то нового и только. Потому сейчас, когда от истощения даже мысли кажутся тонкими, упрямо пытается приказать руке двигаться, но собственное тело остаётся к ней безучастным. Сколько она так лежит, Инга сказать не может. Кажется, она не шевелилась с тех самых пор, как покинула сокровищницу и очнулась на привычном пластмассовом полу. Дракон тогда донёс её до башни и сразу же улетел, уничтожив даже крошечный шанс поговорить и понять, что же она сказала не так. Даже сейчас, после миллионного повторения диалога в памяти, невозможно придумать другого ответа. Каждое её слово – правда. Едва ли сам дракон не понимает этого. Он такой только потому, что хочет. Иного объяснения не найти. Темнота не отпускает, тянет ко дну, создавая иллюзию движения. Инга растворяется в собственных мыслях и ждёт, что дракон позовёт её. Больше она не позволяет себе сомневаться. Он заперт в такой же одиночной камере, потому не упустит возможности хоть ненадолго покинуть неё. Холодное голубое небо Инга встречает без удивления. Полёт захватывает её мгновенно, и она не сразу замечает, что на этот раз всё не так, как она привыкла. Несмотря на ветер, тело горит, ощущается неповоротливым и огромным, а за спиной что-то невозможно чужое. Девушка пробует пошевелиться, но у неё не выходит, и, переборов секундный приступ паники, она замечает, что привычной опоры – чешуйчатой лапы – рядом с ней нет. Она не летит на драконе, она сама и есть дракон. Яркие пьянящие ощущения заполняют всё её новое большое тело: грудь распирает от огня и сладкого морозного воздуха, железные крылья ласкает ветер, облака хрустят под мощными лапами. Всё другое. Даже мир через глаза дракона выглядит более разнообразным и правильным. Там, где Инга увидела бы один цвет, он видит сотню, и даже безликий ветер раскладывается для него на тысячи оттенков. То, что она раньше считала полётом, теперь казалось контролируемым падением, не больше. Ещё одна часть её жизни, истинное значение которой раньше было недоступно. Воспоминание прерывается резко, почти болезненно. Отчаянно цепляясь за ускользающие нити пережитого восторга, Инга проваливается в реальность, где полумрак смешивается с блеском простыней. Перед ней взволнованное лицо дракона с тёмными горячими глазами, и утерянная, казалось, эйфория, разгорается с новой силой. Она так рада, что тянет непослушные ещё руки и обнимает его, в очередной раз царапая о чешую предплечья и щёки. – Здравствуй, Инга… – слышится тихий растерянный голос. – Здравствуй… – так же тихо отвечает она. – Спасибо, что позвал. – Моё имя… Я вспомнил его: Недезис. Меня зовут Недезис. Инга проводит щекой по щеке дракона, боясь даже на мгновение разорвать контакт с горячей кожей, и прижимается лом к его лбу, чтобы смотреть в глаза прямо. Так близко она не была ещё ни разу. Выдох, едва покинув его губы, становится её вдохом. От этого по телу  проходится волна горячих мурашек и лёгким зудом оседает на кончиках пальцев. Инга ведёт ими по жестким хрящикам ушей и крутым скулам, аккуратно оглаживает края чешуек и обнимает ладонями широкую шею. Под её кожей стремительно бьётся чужой пульс. – Недезис, – выдыхает Инга, и дракон мягко сцеловывает своё имя с её губ. – На языке, который никто больше не помнит, это означает небо, – не отстраняясь, добавляет он. Инга думает, что это правильно. Конечно, у дракона не могло быть другого имени. Небо принадлежит ему. Он и есть небо. – Я буду произносить его почаще, чтобы ты больше не забывал, – обещает она. – Спасибо, Инга. Впервые она думает, что имя у неё очень красивое. Не хуже, чем у дракона. Тонкий, как свист ветра, слог «ин» и мягкий, словно облако, «га». В своём мире она знала больше десятка девушек с таким же именем, но сейчас казалась себе единственной его обладательницей. Когда Недезис говорил: «Инга», то смотрел только на неё и думал о ней, хоть и не знал, кто она такая. – Мне понравилось твоё воспоминание… Никогда не думала, что настоящий полёт такой… Живой. – А Эвия ненавидит летать, – вздыхает дракон, – я поменял её сон на свой, чтобы позвать тебя. Запоздало Инга замечает знакомый обруч, лежащий на простыни рядом, и негромко смеётся. Он настолько не хотел пугать принцессу или причинять ей боль, что выбрал самый безболезненный и неочевидный способ заставить её поменяться. Инга разрывается между желанием остаться в объятиях дракона и узнать о нём больше. Хочется ещё снов, ещё неба, потому она решается попросить об этом: – Недезис, покажи мне больше своих воспоминаний, а то я исчезну. Дракон понятливо кивает, осторожно опускается рядом и снова надевает обруч ей на голову. Вопреки ожиданиям, ничего не происходит. На несколько секунд он задерживает пальцы на висках девушки, отстраняется, и только после этого она падает в холодное небо. Крылья снова обнимают ветер, и солнце над головой сладкое, словно яблоко. От восторга Инге хочется кричать, и она, действительно, кричит. Пусть и не по её воле, но огромная пасть раскрывается, выпуская в небо рёв. Он совсем не похож на тот, что она слышала раньше: в нём нет и намёка на ярость или безумие. Наверное, так дракон выражает радость. Полёт ему нравится не меньше, чем Инге. Мимо, обгоняя дракона, проносится серебряная капля и быстро скрывается в облаках. Недезиса она не заинтересовала совершенно, потому Инга не сразу поняла, что увидела. Самолёт. Здесь, в мире, где женщины носили неудобные пышные платья, а мужчины стреляли из ружей, обычная для её реальности техника почти пугала. Существование чего-то подобного сбивало с толку, Инга не могла понять: дракон показывает ей прошлое или будущее. Она знала, что когда-то и её родной мир напоминал этот, а значит, и местное будущее вполне могло быть похоже на её настоящее. Инга бы ломала голову и дальше, но память услужливо напомнила голосом Саула, что когда человечество достигает определённого уровня технического развития, дракон уничтожает всё и возвращает цивилизацию к истокам. Неисчислимое множество раз. Облака рассеиваются, и внизу показывается город. Он похож на Столицу, которую Инга видела только на агитационных экранах. Высокие прямоугольные дома из стекла и бетона залиты солнцем, а улицы из-за обилия машин кажутся бурными речными потоками. В таком месте, среди тысяч людей, хочется жить, и Инга не может разобрать, кому из них двоих принадлежит это желание. Город скрывается за облаками, небо темнеет, и воздух отчётливо становится чище и слаще. По этой перемене она догадывается, что воспоминание уже другое, и тут, наверняка, не будет ни привычных ей самолётов, ни огромных городов. Вместо них прекрасные вершины гор и долина между ними, напоминающая зелёное блюдо, испещрённое трещинами рек. В её центре темнеет озеро. В сумерках поверхность кажется твёрдой, потому у Инги захватывает дух, когда дракон, не сбавляя скорости ныряет в воду. Перед глазами тут же закручиваются вихри пузырей, потревоженные потоки облизывают чешую, а внутри что-то будто бы переворачивается. Сама Инга никогда не плавала, потому ощущения для неё вдвойне в новинку. Едва ли вокруг её настоящего тела кипела бы вода, а руки могли грести с той же скоростью, что и огромные крылья. Даже находясь под водой длительное время, Инге не кажется, что она тонет. В кислороде нет недостатка, потому она теряется, когда дыхание неожиданно перехватывает и всё тело буд-то бы раскладывается на состовляющие. Это не больно, но каждая кость, орган и мышца ощущаются отдельно.  Жёсткие дуги рёбер. Сухожилия. Натянутые мышцы. Артерии и вены.  Сердце. Железа под языком. Сотня позвонков от черепа до кончика хвоста. Печень. Горящие лёгкие. Шесть пар век. Инга чувствует дракона, чувствует себя драконом так отчётливо, что почти забывает свою человеческую сущность, и вспоминает её только тогда, когда каждая её часть делает оборот, словно монета, и падает с решки на орла. Тело теперь больше поже на человеческое, но воспринимается всё равно непривычно. У Инги никогда не было таких волос, которые бы жёсткими мрокрыми прядями липли к лицу, не было таких сильных рук и ног, способных так быстро грести к берегу. Сверху долина показалась ей безлюдной, потому она удивляется, когда замечает на камнях у кромки воды девушку. Лица её не разобрать, даже когда дракон приближается к ней. Инга всматривается, но черты будто скрыты дымкой. Бесполезно. Должно быть, сам Недезис не помнит её внешности. Девушка что-то говорит, смеётся, и дракон отвечает ей приветливо. Смысл их разговора не понять. То ли язык не знаком Инге, то ли такие детали не сохранились в памяти. От досады хочется кусать губы, но тело, не послушное ей, улыбается. Дракон счаслив. Эта девущка для него особенная. И Инга тоже не может сдержать радости от мысли, что всю свою бесконечную жизнь он не был одинок. Воспоминаний так много, что они сливаются в один бесконечный сон. Уже не разобрать, земля какой эпохи стелется под крыльями дракона. Густые леса перетекают в выжженные пустоши и закатанные бетоном поля; огромные города вырождаются в крохотные поселения и разрастаются вновь; самолёты разгоняют облака и уступают место птицам; широкие дороги обращаются звериными тропами. Пейзажи крутятся сумасшедшим колесом, и лишь одно в этом безумии остаётся неизменным – дракон. Его крылья заслоняют солнце вне зависимости от того, кому оно светит. Кроме неба в памяти Недезиса хранятся люди. Десятки, сотни, тысячи людей. У них нет ни лиц, ни имён, но они не боятся дракона и спокойно беседуют с ним. Деталей одежды не разобрать, голоса их бесцветны и тихи, а окружение будто в тумане: какие-то комнаты, серые или цветные. Для Инги это не имеет значения, как и для самого дракона. Важно лишь, что ему улыбаются, отвечают и берут за руки, а не в ужасе убегают проч. Таких воспоминаний хочется больше, но на чём-то приятном задерживаться долго нельзя, и после каждой сцены, от которой огонь в груди словно становится теплей, следует падение в пропасть. Тихие голоса сменяются криками, а люди обращаются в пепел. Замки истлевают, словно бумага, и железные города рассыпаются в пыль. Эти ужасные зрелища не трогают дракона. Уничтожая мир и людей, он ощущает нечто, напоминающее Инге её тяжелую монотонную работу на конвейере. Просто ещё одна задача, которую кто-то сверху велел выполнить. Инга не различает уже образов, важны только эмоции, которые захватывают её. До этого невозможно было даже представить, как много и сильно чувствует дракон. Вместе с ним она переживает восторг и радость, смущение, любопытство, покой, страх и гнев. А ещё тоску, отчаяние и горе. Таких по-настоящему тяжелых воспоминаний Недезис показывает совсем немного. Инга едва успевала заметить, что держит на руках чьё-то сухое хрупкое тело, и туман перед глазами вовсе не от пробелов в памяти. Или что рёв, вырывающийся из их общей глотки, вдруг становится таким горьким, что хочется скорее выплюнуть его и выжечь яростным пламенем. В таком разнообразии потерять себя совсем несложно. Инга растворяется, забывает, кто она такая, но вспоминает вновь, когда слышит собственный голос: – Не уходи! Это воспоминание неожиданно чёткое. Даже блестящие рёбра монет, рассыпанных по полу, выделяются невероятно отчётливо. В сокровищнице Инга была множество раз, потому сначала думает, что память принадлежит ей, но потом замечает, что привычное выглядит и чувствуется иначе. Монеты колют босые ступни. Золото вокруг будто бы ярче и… Аппетитнее. А к непривычно широкой спине кто-то прижимается и щекочет кожу неровным дыханием. Мышцы дракона тут же каменеют, он, кажется, хочет обернуться, но собственное тело отказывается подчиняться. Это состояние прекрасно знакомо Инге: парализующая радость, замешанная со страхом и неловкостью. Она чувствовала тогда тоже самое. Это её сердце неистово бьётся за его спиной. Это её руки отчаянно сжимают плечи, которые она сейчас ощущает как свои. – Так яблоки или… Не уходить? Плотно сомкнутые губы всё же разжимаются, произнося слова, которые Инга и сама помнит прекрасно. Это первое, что она услышала от дракона, потому именно их чаще всего она повторяла в памяти. А потом Инга различает своё собственное встревоженное лицо с блестящими серыми глазами. Оно, хоть и чужое изначально, может принадлежать только ей. Едва ли Эвия могла смотреть на дракона с таким восторгом и жадностью. – Ты не боишься… Меня? – Нет. – Я сделал тебе больно. – Это было вчера. – И сделаю снова. – Это будет завтра. А сегодня я тебя не боюсь. Воспоминание обрывается, но расстроиться Инга не успевает: новый образ подхватывает её, словно порыв ветра. Всё её естество стонет от удовольствия, когда огромные зубы сминают золото и глотают, словно сладкий плод. Ничего подобного Инга никогда не ела, потому даже для себя самой не может определить вкус, но дракону он нравится на столько, что вскоре она перестаёт задумываться об этом и просто наслаждается обедом вместе с ним. Это воспоминание слишком хорошее, чтобы длиться долго, потому высокий рассерженный голос, режущий уши, не вызывает удивления. В шатающейся девушке в блестящем красном платье Инга узнаёт себя. Нет, принцессу. Она сама никогда бы не стала кричать дракону, как ненавидит его. – Сдохни! – срывая горло, орёт Эвия. – Ничего от тебя не хочу, просто сдохни! Её вид пугает. Безупречно выточенные черты лица исказились, причёска растрепалась, а глаза напоминают мутное стекло. В своей отчаянной ярости она выглядит безумной или пьяной, но каждое её слово – правда. Эвия ненавидит. Эвия всем своим естеством желает отомстить. – Мне не нужны твои драгоценности и платья! Сдохни и отпусти меня домой! Она захлёбывается криком, словной водой. Кашляет, заваливается на колени и исступлённо пытается сорвать с себя одежду. Кружево на вороте расходится тут же, но плотная ткань лифа не поддаётся. Раненным зверем Эвия кричит и плачет, отчаянно борется с платьем, но ей не хватает сил порвать его. – Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! –  слышится сквозь всхлипы. – Чудовище! Дракон ревёт. Этот звук хорошо знаком Инге. Но теперь она чувствует, как он рождается внутри неё, пробирает от грудины до кончика хвоста и обратно, а затем вырывается наружу. Чистое, идеально отполированное безумие. Свет перед глазами меркнет, и нет уже ни Эвии, ни её голоса, только обнажённое плечо между языков огня и «Ненавижу!» в грохоте чешуи. Внутри становится так тесно, что кажется, стоит закрыть пасть, перестать рычать и извергать огонь, - тут же сгоришь от собственной ярости. И Недезис ревёт, мечется по сокровищнице, волнами расплавляя золото, а затем замирает у выхода и выпускает пламя в небо. Только оно, боле огромное и древнее, чем сам дракон, понимает: он живой. Только оно, словно мать, ветром обнимает своего ребёнка. Только оно способно смиренно принять его гнев и слёзы. Инги больше нет. Она – огонь и золото. Одиночество и рёв. Вечность и сила. Безумие и боль. Она – дракон. Уже не вспомнить, чем была всего мгновение назад. Пустое. Слишком много чувств. Слишком. И за одно лезвие ножа до того, как окончательно рухнуть в раскалённую пропасть, дракон слышит голос. Отчаянный крик человеческой женщины. Инги. Которая не хочет умирать. Которая не хочет, чтобы он убивал её. Огонь застревает в горле, сворачивается, словно измотанный погоней зверь в своей норе, и затихает. Вслед за ним гаснет ярость. Озлобленно шипя, она уступает место облегчению и шокирующей ясности. От вида крошечной фигурки девушки, без чувств лежащей среди всплесков застывающего золота, становится невыносимо тошно. Воспоминание обрывается, и Ингу выдёргивает обратно в тёмную комнату с мягкими простынями. Она тут же хватается за Недезиса, в мясо стирая ладони о чешую, и тяжело дышит. Её всё ещё переполняет ненависть к самой себе, которую дракон дал ей ощутить всего на мгновение. Биение собственного сердца оглушает, и Инга кричит/шепчет: – Я живая! Живая! Будто он сам не знает, будто не помнит, что она встала тогда и подошла к нему. Её слова не имеют смысла, но значения в них больше, чем во всём, что было сказано ранее. – Ты живая, Инга, – повторяет Недезис и обнимает её. В объятиях тепло, чужие эмоции постепенно отступают, а собственные мысли и чувства возвращаются к девушке. Поначалу она теряется, разделение с драконом почти болезненно, но, полностью осознав себя и то, что произошло недавно, она начинает злиться. Жизнь дракона огромна. Желай он только задержать её, то показал бы другое воспоминание, никак не связанной с ней и принцессой. – Зачем ты это сделал? – спрашивает Инга и поднимает голову. Ей нужно видеть его лицо. – Я не хочу, чтобы ты жалела Эвию. – Я никогда не жалела её. У дракона дёргается бровь и уголок рта. Движение едва уловимо, но Инга смотрит внимательно. В ответ она хмурится и хочет отстраниться, но Недезис не отпускает и говорит: – Ты злишься. – Злюсь! Потому что ты не понимаешь! Не имеет значения, кто займёт моё место. Ни одному живому существу во всех существующих мирах я не пожелаю своего наказания. Ингу почти трясёт от досады и беспомощности. Она ведь уже говорила, что ни за что не останется в теле принцессы навсегда. Да, ей хочется быть здесь, но не такой ценой. Пусть Эвия ненавидит дракона и говорит ему ужасные вещи, пусть договаривается с гадом Саулом и не дорожит ничем, кроме собственных волос, – она живая. Живее самой Инги и всех тех, кого она встречала в своей реальности. Тело для принцессы – драгоценная личная вещь, забрать которую без возврата было бы страшным преступлением. Единое Государство лишало своих граждан любого проявления индивидуальности, и Инга не собиралась уподобляться тем, кого ненавидела всем сердцем. Должно быть, эти мысли отразились на её лице, потому что дракон устало вздохнул и надел обруч себе на голову. Тонкое металлическое кольцо тут же затерялось в его жестких золотистых волосах. – Покажи мне, откуда ты пришла. Руки дрожат. Инге кажется, что её несильно бьёт током, когда она зарывается пальцами в жесткие, похожие на витую проволоку волосы дракона, и касается обруча. Метод его работы до смешного прост: дотронься и вспоминай. Внутри нет ни сложного механизма, ни крошечных микросхем. Только металл и магия - сила, которую Инга не понимает до конца, как и дракона, являющегося её воплощением. Времени немного, потому нужно выбрать, что показать, и девушка колеблется. Её память не так объёмна, как у Недезиса, а та малость, что есть, стылая и серая. В ней нет почти ничего приятного, потому Инга не позволяет себе раздумывать дольше и закрывает глаза, вспоминая то, что видела чаще всего. Поверхность агитационного экрана немного рябит, а звук расходится, от чего даже после непродолжительного просмотра начинает ломить виски. Но нельзя отвернуться, нельзя закрыть уши или лишний раз моргнуть, нельзя выдать неподобающее выражение лица. Это напряжение, пробирающее до самых костей, Инга помнит лучше всего. Ежедневный просмотр новостной сводки давался ей тяжелее всего. Полчаса до начала смены и полчаса после. Она редко вникала в текст и в картинку, предпочитая изображать внимание и краем глаза следить за реакциями других людей. Все вскрикивают от ужаса, услышав о зверствах очередных врагов – и она вскрикивает. Все ликуют очередным производственным успехам — и она ликует. Но некоторые сюжеты не оставляли безучастной даже её. — Очередного врага государства настигло справедливое наказание! Радуйтесь, честные граждане, усерднее трудитесь на благо Единого Государства! Голос диктора затихает, потому что изображение, следующее далее, не нуждается в комментариях. Весь экран занимает крохотная камера в центре которой стоит мужчина. Его выпученные глаза кажутся такими же пластмассовыми, как и стены. Он низко ритмично стонет и в такт дёргает левой ногой. Это похоже на страшную песню или скрип механизма с неисправностью. Несколько минут ничего не происходит, мужчина продолжает стоять и едва различимо дёргаться, но в одно мгновение в нём что-то меняется, стон становится протяжным, и он с остервенением вонзается зубами в собственную ладонь. Резиновый комбинезон плотно облегает тело от шеи до запястий и щиколоток. Вены скрыты плотным рукавом, но крови всё равно невозможно много, потому что укусом мужчина не ограничивается: он продолжает, подвывая, грызть собственную руку. На старом небольшом экране не видно деталей, лицо мужчины, его кисть и стена позади сливаются в одно дрожащее красное пятно. — Вот что преступление против Единого Государства делает с человеком! — возвращается голос диктора. — Лишенный блага находиться в нашем идеальном обществе, он теряет разум! Такое случится с каждым, кто пожелает предать нашу Идею и стать другим среди равных. Все против одного! Губы Инги раскрываются, с них срывается первый постулат Канона и тонет в десятках других голосов: — Все против одного! Все против одного! Все против одного! Хватит. Воспоминание меняется. Перед глазами затянутое тяжелыми грязными тучами небо. Инга совсем ребёнок, потому мир, большой и серый, кажется ещё более пустым. Сидеть в детском блоке настолько скучно, что она выходит на улицу и смотрит вверх, туда, где зарождается дождь. Раньше она так не делала. Стоило на небе собраться таким тучам – все тут же бежали в укрытие. Обычно бежала и Инга, но сегодня решила вернуться и посмотреть, чего же все так боятся. Первая холодная капля обжигает щёку. Сначала кажется, что просто вода, но чем больше игл касается кожи, тем сильнее жжёт. Раньше, чем девочка успевает сообразить, в чём дело, очередная капля попадает в глаз. От резкой боли она вскрикивает, зажмуривается и трёт веко, но жжение только усиливается. Кто-то хватает Ингу за плечо и тащит в укрытие, куда не достаёт дождь, только брызги отскакивают от земли и пачкают ботинки. Глаз слезится и болит, девочка занята им, потому совсем не обращает внимания на то, как ругают и пытаются убрать её руки от лица. Жжёт так сильно, что Инга плачет, и от этого внезапно становится легче. Сквозь слёзы она видит худую кисть, которая указывает на небо. — Смотри, — звучит усталый женский голос, — эта туча похожа на дракона! Хочешь, я расскажу тебе сказку, пока идёт дождь? — Хочу… Достаточно. И снова капли. Холодные и на вид прозрачные, они собираются в струи, ползут по щербатой плитке и белёсым потоком закручиваются у стока. Инга рада шуму воды – не так отчётливо слышны шлепки за её спиной. Рада холоду, до онемения заморозившему её кожу. В душевых никто не задерживается надолго, но в этот раз она не смогла убежать, и теперь терпела прикосновения того, кому приглянулось её тело. Это не больно и не унизительно. Практически никак. Инга привыкла и почти ничего не чувствует, потому сама себе не может объяснить, почему так ненавидит руки, сжимающие её бёдра, и до сих пор хочет спрятаться. Достаточно!!! — До чего же ты странная! — вздыхает Даце. — Тебя словно в клетке держали! — Угу, — кивает Инга. На более связный ответ она не способна – рот занят кашей. От бессонницы и боли тело ломит настолько, что едва возможно почувствовать вкус еды, но даже так Инге нравится. Это куда лучше того, что обычно привозили из пищевых цехов, но сладостью, конечно, не дотягивает до яблок. В обществе Даце она расслаблена настолько, насколько это для неё возможно, потому не сдерживает эмоций и улыбается. — Как мало тебе надо для счастья, — смеётся в ответ девушка, — всего-то каша для слуг. — А тебе? Что нужно тебе? — прожевав, интересуется Инга. Глаза Даце тут же загораются. Ей-то точно нужно куда больше, и она, определённо, знает, что именно. — Дом! Я хочу большой дом на холме! Чтобы внизу — речка, позади — лес, а на горизонте — горы. А в доме Марис и наши дети… — девушка отчаянно краснеет, но быстро справляется со смущением и добавляет: — И ты, если хочешь, живи с нами! Или хотя бы приходи в гости… Каша становится гораздо вкуснее, чем мгновение назад. Наверное, Инга выглядит как-то странно, потому что Даце смущается ещё сильнее, начинает суетиться и вытирает ей щёку салфеткой. — Аккуратнее! — ворчит она, отводя взгляд, а Инга улыбается и притягивает девушку к себе, чтобы крепко обнять. Она плохо понимает значение слов «дом» и «гости», но уверена — это что-то хорошее. Нельзя. Расстояние от цеха до жилого блока совсем небольшое: пятьсот тридцать семь шагов. Кажется, что это немного, но в холод даже такая короткая дорога становится проблемой. Никакой другой одежды, кроме стандартной юнифы, гражданам не полагалось, и единственным способом не замёрзнуть становился бег. И Инга бежит несмотря на то, что смена вытянула из неё все силы. Мыслями она уже спит на ближайшей свободной койке, потому удивлённо охает, когда её хватают за руку и останавливают. — Как погода? — хрипит женщина с мутными пятнами вместо глаз. «Ужасно холодно!» — хочется закричать Инге и скинуть вцепившуюся в её рукав руку, но она сдерживается: так отвечать нельзя. — Отличная погода для работы! — произносит она дежурную фразу и хочет убежать, но женщина не отпускает, упорно семеня рядом. — Агитка! А как агитка?! — не унимается она и тащит к ближайшему экрану в стене здания. А там девушка с лицом, искаженным невыносимым страданием, беззвучно кричит, сжимая в руках окровавленное тело мужчины. Её образ настолько отталкивающий, что даже зачерствевшее сердце Инги пропускает удар, хоть она и видела его уже множество раз. Хочется отвернуться, но голос диктора призывает смотреть и запоминать, как болезненного горе, а затем воздавать хвалу Единому Государству, защищающему своих граждан от подобного. — Так мудро! — восклицает Инга после очередного призыва диктора и повторяет упомянутый им постулат Канона: — Ничем не владеешь — ничего не теряешь. От мороза она уже не чувствует ног, потому всё же вырывается почти грубо и спешит к своему блоку. Женщина её не преследует, хотя бывало, что другие, заговаривающие с ней, стискивали руки до синяков и не отставали, пока Инга не ответит на все их пустые вопросы. Такого внимания не было ни к кому больше, от чего складывалось впечатление, будто у неё с голосом что-то странное и из-за этого люди просто хотят послушать её. После того, как Инга стала диктором, никто без необходимости не заговаривал с ней. Не то! — Семьдесят пять! Конец фразы тонет в грохоте выстрела, а это значит, что в следующий раз нужно начать говорить до того, так нажмёшь на курок. На самом деле, не имеет значения, отчётливо ли слышен счёт. Но Инга беспокоится об этом, потому что иначе придётся думать о тянущей боли в плечах, о ноющем позвоночнике и онемевших пальцах. А потом, после собственного тела, о людях, в которых она стреляет. — Семьдесят шесть! Снова рано. А ведь торопиться нет никакой причины. Если полиция не явилась после первого выстрела, то не появится и после сотого. Инга косится на лидера, стоящего возле камеры, и совершенно отчётливо понимает: он знал об этом. Можно перестрелять хоть всех рабочих цеха – никто не придёт остановить их. — Семьдесят семь! Очередное тело заваливается на пол. Мужское или женское, молодое или старое — Инга уже не разбирает. Они стоят колонной, опустив головы, и делают четыре шага вперёд, когда подходит их очередь. Главное не думать о том, что делаешь и что видишь перед собой. Главное — не сбиться с ритма. Это такой же конвейер, привычный и бесконечный, только скользят по ленте не детали, а люди. Нет, не люди. Граждане. Исправные детали Единого Государства, которые она, Инга, ломает. — Семьдесят восемь! Отдача прошивает кости и толчком уходит в пол, а звук выстрела отражается от стен и врезается в уши. Каждый раз Ингу дёргает назад, иногда она почти падает, и если бы не чьё-то плечо позади, то давно рухнула бы рядом с трупом. Боль выматывает настолько, что в пору желать обменяться местами с кем-нибудь из колонны, но Инга от чего-то не хочет. Цепляться за роль палача удивительно даже для неё самой. Она почти рада, что стреляют не в неё. Действительно, самая дрянная деталь из всех. — Семьдесят девять! Под тяжестью пистолета опускаются давно уже дрожащие руки, а колонне не видно края. Этот завод самый крупный в городе. Раньше Инга никогда не стреляла и в таком состоянии давно бы начала промахиваться, но цель слишком близка. Ей даже удаётся всегда попадать в голову, хоть с такого расстояния промахнуться было бы сложно. Человек умирает сразу. Это хорошо. — Восемьдесят! В обойме всего десять патронов. Перезарядить сама Инга не может, потому Лидер разжимает её пальцы, забирает пистолет и вкладывает в ладони новый. Она уже не чувствует руки от локтя, потому прижимать фалангу к курку тоже приходится ему. Не то оправдываясь, не то обвиняя, мужчина шепчет: «Это должна быть ты!» и снова отходит за камеру. Смена пистолета занимает время. За пару минут Инга сбивается со счёта и слишком долго смотрит на рабочего перед собой. Он уже вышел вперёд и безучастно ждал выстрела. Его глаза такие же, как у неё. Не могу больше!