Птицы и птицеловы

I

      — Не целуй меня, — велел Вешенский и ослабил галстук.       — Отчего же? — изумился Яковлев.       Он предпринял еще одну попытку приблизиться к возлюбленному, но тот отстранился:       — От тебя воняет водкой.       Музыкант, привезенный ими из ресторана, не щадил ни струн старенькой гитары, ни собственной глотки, протяжно голося о чьих-то дивных очах и алых губах. Казалось, он единственный из присутствовавших получал искреннее удовольствие от неминуемо затухающего пира. Кто-то из гостей догадался открыть окно, и в прокуренную, душную комнату ворвался сентябрьский ветер. Вешенскому захотелось встать и подойти поближе, но Яковлев удержал его, покровительственно улыбнувшись:       — Ну, чем ты опять недоволен? Тебе не весело?       — Только ты можешь находить подобное веселым. Как тебе не надоело так бездарно кутить? Чай, не мальчик уже, Григорий Николаевич.       Улыбка Яковлева сделалась слаще:       — Капризы. Взгляни, здесь я, музыка, вкусная еда, наши друзья, мы с ними вечность не виделись…       — Всего-то год.       — Целый год. А тут такой повод, событие! Разве плохо, Аркаш? Что мне сделать, чтобы ты не горевал?       — Давно ли ты брал в руки книгу? Открывал газету? Прекрати зубоскальствовать, я вполне серьезен сейчас.       — Прости, Аркаш, мне лестно, что ты так печешься о моем просвещении. Обещаю по возвращении домой взяться за букварь, — и украдкой пожал ему под столом руку.       Вешенский нашелся бы, что возразить, но в этот момент музыкант ударил по струнам с новой силой, песню подхватил нестройный десяток голосов.       — Боже, какая пошлость, — вздохнул Вешенский.       — А мне нравится. Люблю, когда так понятно поют про любовь. Верится. Ты просто черствый сухарь. Ничего, приедут цыгане. Вот кто действительно знает толк в пении.       — Избавь меня от этой пытки.       — Только за поцелуй, — ответил Яковлев, довольный своей придумкой, и обернулся к музыканту. — Правильно, так друга провожать и надо. А где наш жених? Что-то мне его не видно, ох, и не сладко ему завтра придется. Как думаешь, Аркаш, может, подкупить мне егойный оркестр, чтобы они вместо свадебного марша сыграли похоронный? То-то он испугается.       — Вряд ли он что-то заметит, а вот семья невесты не обрадуется. Ты, кстати, видел ее? Она красивая?       Яковлев разгладил аккуратно подстриженную бороду широкой ладонью, каменья на его перстнях в свете тусклых свечей рассыпали по столу горсть разноцветных огней, чудно заплясавших по хрустальной посуде.       — Помню, что ладная. Лицо… обыкновенное, как это говорится? «Не лишенное приятности»? Шейка у нее тонкая, лебяжья, а сама вся махонькая, нашему Жене по пояс будет, а походка… — тут Яковлев замолчал и нахмурился. — Аркаш, ты не ревнуешь ли?       — С чего бы?       — Значит, точно. Слушай, это даже приятно, это что-то новенькое.       Вешенский пожал плечами:       — Будь я семнадцатилетней девицей с приданым в несколько тысяч, ты бы тоже так говорил про мою шейку. К тому же зачем мне тебя ревновать? Ведь я знаю, что с твоими мещанскими замашками не совладает никто другой и ни за какие тысячи.       Сказав так, он улыбнулся, чтобы окончательно рассеять любые подозрения. В конце концов, ворчать из-за разницы в предпочитаемом досуге — одно, а устраивать ссору посреди праздника — другое. Яковлев добродушно погладил его по спине:       — Ну, вот ты и развеселился. Сейчас я расшевелю это сонное царство. Да где там Женя? — грозно оглядывая комнату. — Уж не остался ли он в ресторане? Пойду, поищу.       Он с шумом отодвинул стул и, тяжело поднявшись, погрозил Вешенскому:       — Не вздумай грустить без меня.       — Иди, но аккуратно мимо наливок, иначе завтра страдать будешь и ты.       Яковлев вместо ответа наклонился, звонко поцеловал Вешенского в щеку и скрылся в табачном тумане, довольно усмехаясь.       Они давно приноровились к характерам друг друга, и, не взирая на редкие, но меткие ссоры, Вешенский считал их отношения более чем удачными. Просто сегодня на нем особенно сильно сказывалась усталость. Сперва долгая дорога, пышный прием друзей, прогулки по главным улицам, рестораны, и вот они кутят пятый день подряд, а тут еще и музыкант.        «Как он безобразно играет. Сколько ж мы на него потратились?..» — подумал Вешенский и от безысходности вовсе стянул галстук.       Яковлев, единолично владевший неплохим куском земли под Костромой и большим домом в центре города, никогда не утруждался мыслями об убытках. «Что подумают люди, если увидят, как я считаю деньги, Аркаша?» — частенько шутил он, когда Вешенский указывал ему на записки от ключницы или приказчика. Яковлев смотрел на них с лукавым прищуром как всякий баловень, привыкший к безнаказанности.       А он и был баловнем, причем с рождения. Природа наградила его богатырской статью, здоровьем и дикой, могучей красотой: крупные черты лица, хищная улыбка и уверенный взгляд ясных серых глаз. Яковлев с молодых ногтей привлекал самоуверенной наглостью. Друзья ценили его за гостеприимство, неизбывную веселость и балагурство, а слуги — за отходчивость и леность. При том он ни секунды не сомневался в своих решениях и умел показать крутой нрав, упрямство. Так, однажды пожелав покороче сойтись с сыном местных обнищавших дворян, снимавшим комнату прямо напротив реки, Яковлев не пожелал с ним расстаться.       Вешенский не был ни богат, ни складен, ни самонадеян, а потому принял ухаживания прохладно, не рассчитывая на что-то хоть сколько-нибудь долгосрочное. Теперь Вешенский даже гордился тем, что избежал любовной горячки и не испытал никаких многострадальных вспышек чувств. Нельзя сказать, что «страсть» прошла, что что-то поменялось. Их союз изначально сложился удобно: Яковлева развлекала неподкупная строгость Вешенского, а того, в свою очередь, полностью устраивала легкость обращения и отсутствие ревности. Яковлев беспечно жил, а Вешенский следовал за ним, будь то затяжная гулянка в одной из столиц или поездка за границу, вел учет деньгам и знал, что приносит пользу.        «А все эти крики о безумствах любви и пожарах хороши на сцене, в монологах Отелло, или, на худой конец, в стишках или песенках. Да и то, столько раз обо всем сказали, что можно прочитать один-два сборничка Жуковского или Байрона, чтобы все постичь и больше не портить себе кровь».       Так рассуждал Вешенский, сидя за разоренным столом и поигрывая фужерчиком, в котором плескались остатки брусничной настойки. Если бы не гудящие виски и мысли об уютной постели, что с мушиной настойчивостью лезли в голову, Вешенский бы не злился так явно. Можно было бы уехать раньше, сказавшись больным, но тогда не избежать обиды Яковлева. Вот к чему, а к праздникам он относился серьезно и часто вызывался составлять программу для друзей.       — Аркаша! Аркаш! Вставай, а то к стулу прирастешь! Цыгане приехали!       Дом наполнился топотом. Подали канделябры, открыли оставшиеся окна. Морок рассеялся, нашелся жених-Женя, задремавший на софе. Теперь он заспанно растирал лицо и изумленно озирался, слово силясь припомнить, как тут оказался. В центре комнаты командовал Яковлев, одним лишь бодрым окриком сгоняя застоявшуюся сонливость с гостей:       — Столы долой, стулья тоже. Вставай, Женя, вставай! До конца холостяцкой жизни всего ничего, надо ж нарадоваться.       — Куда ж радостнее? — спросил виновник торжества.        «Ему всегда мало, — вздохнул Вешенский, отходя в сторону и расстегивая верхние пуговицы рубашки. — И до свадьбы-то ему дела нет, как и до счастья бедного Жени, ему надобен повод. Он, как ребенок, взволнованный не столько подарком, сколько яркой оберткой, а как развернет — так и потеряет интерес».       Из коридора к ним потянулся целый табор. Женщины, потрясая браслетами и многослойными юбками, с порога загалдели на птичий манер, зацокали языками, защелкали пальцами, весело заиграли оборчатыми рукавами. Мужчины вторили им раскатами поздравлений и пожеланий крепкого здоровья, супружеского счастья, плодовитости… Женя залился краской и пробасил нечто невнятное.       Цыгане обожали Яковлева, называли «добрым барином» и при каждом его возвращении в город сбегались радостной и пестрой стаей. Эта привязанность была обоюдной, и как бы Вешенский ни бранился, Яковлев всегда щедро одаривал и певцов, и танцоров. «Ты не понимаешь. Это совершенно особенное искусство жить. Привольно и красиво, не заботясь о настоящем и, тем паче, о будущем. Тут любоваться надо, а ты все о мирском».       Вешенский старался лишний раз не спорить. Он отлично видел, что за показной веселостью скрывалось банальное желание нажиться на разгулявшихся господах, а за разговорами о свободе и силе табора — семейные заботы и усталость от предвзятого отношения со стороны горожан.       «Все выбирают то, что им удобно, и нет тут никакого искусства. Им удобно изображать для нас радость, а нам — покупать ее. Чем мы лучше? Разве что у нас есть на то деньги. И белая кость, спрятанная под толстым слоем жира. Ну хоть без медведя сегодня».       Вешенского пугали плотоядные улыбки сбежавшихся уличных артистов с неровными зубами, пугали истерически-задорные возгласы. Он хмуро прогуливался вдоль стены, изучая толпу. Из нее отчетливее всего выделялись трое.       Первый — это, собственно, хозяин табора, Яноро. Вешенский помнил его с давних пор. Широкоплечий, крупный и с тяжелой поступью. Цыган совсем не изменился, пускай седина и тронула его кудри первой изморозью, а у рта и на лбу залегли борозды-морщины, все равно Яноро держался бодро. Он привычно, по-свойски, здоровался с Яковлевым, поправляя на поясе плеть с золоченой рукоятью.        «Страшный человек, лютый. Такой с улыбкой тебе песню споет и с той же улыбкой зарежет. Разное про него болтают в городе. И что ворует, и что разбоем промышляет, и что людей своих заколачивает до смерти. А Грише лишь бы было “весело”».       Подле Яноро стояла девушка. Она не смеялась и не обращала внимания на царящую суматоху вокруг. Задумчивая, переступала с ноги на ногу, каждое движение отзывалось звоном бубенцов, украшавших ее щиколотки. Ей будто не терпелось сбежать отсюда, будь гости чуть трезвее или внимательнее, они бы сразу это заметили. Но куда там купчикам и дворянским сынкам, разгоряченным вином и красотой простоволосой девчонки? Лицо вострое, кожа цвета шафрана, высокая, стройная с острыми плечами, укрытыми волнами пушистых кудрей.       За ее спиной, подобно преданному слуге, замер юноша, почти мальчишка. Он озирался по сторонам и смотрел исподлобья, а глаза — две бездонные пропасти, черные и холодные.        «Как волчат из леса вывели, кто ж так развлекает? Брат с сестрой? Не похожи… Но хороши», — подумал Вешенский, усаживаясь в кресло поближе к окну.       — Этих не видел, кто такие? — спросил Яковлев с видом придирчивого покупателя. — Это кто?       Яноро махнул рукой, подзывая цыганенка:       — Сын, Григорий Николаич. Сонакай зовут.       Яковлев изумленно вскинул брови:       — Надо же. Сколько ж ему?       — Четырнадцать, — отозвался Сонакай.       — Ты глянь, какой бойкий. Хорош. А это что за красавица? — Яковлев подошел к девушке. — Откуда такой алмаз? Дочка?       — Вайолка. Жена, — коротко и ясно ответил Яноро.       — Ах, жена… Ну, у тебя, друг, глаз-то востер. Которая ж по счету будет?       Яноро на то ничего не сказал, покривил губы. То ли усмехнулся, то ли оскалился. Блеснули золотые клыки. Яковлев расхохотался:       — Ну, Яноро, удивил. Я-то думал, мы с тобой свободные птицы, а ты, оказывается, тоже подневольный, еще и с чадами.       Вешенский скривился от отвращения: «Ну, мерзавец… Додуматься надо девчонку заграбастать. Видать, сирота. Честные родители бы свое дитя за такое чудовище не отдали. Хотя… ежели хорошее приданое? А все пляшут и смеются, будто ничего не примечают».       Музыканту из ресторана пришлось потесниться, в комнате расположился целый ансамбль. Гитаре вторила звонкая скрипка. Женщины кружились, взмахивали подолами, а гости наперебой совали им деньги. Кто монетку, а кто ассигнацию. Пуще всех плясала, конечно, Вайолка, она вертелась волчком посреди комнаты, грозясь вспорхнуть и улететь. Щеки опалил румянец, но сама девушка не переменилась в лице. И даже когда к ней подошел танцевать Яковлев, привыкший ловить на себе восторженные девичьи взгляды, она лишь вежливо поклонилась и поплыла за ним следом.       Вешенский обернулся на цыган. Яноро наблюдал за танцем без всякого любопытства, зато тихо сидевший подле кресла Сонакай весь вытянулся и недобро свел брови.       «Каков вороненок, того и гляди, налетит на Гришу и клюнет. А до чего красивый. Кудри — как пружины, скулы — порезаться можно, а губы…»       Сонакай, словно почуяв на себе пристальное внимание, обернулся. Вешенский постарался принять приветливое выражение:       — Тебе не нравится с нами? Такой понурый, как в воду опущенный. Чего не танцуешь?       — Не люблю танцевать.       — Никогда не встречал цыган, не любящих танцевать. Видать, ты какой-то неправильный. Хочешь табачку? Помогает от мигреней и дурного настроения.       Сонакай взглянул сперва на портсигар, потом на Вешенского:       — Не курю… А чего вы не веселитесь со всеми?       — Невеселый я. К тому же у меня в горле комом встают все эти французские вина костромского производства.       Сонакай усмехнулся:       — Не встречал барина, который бы не веселился, не пил и угощал цыгана папиросами. Видать, вы неправильный барин.       — Какие тебе жадные баре попадались. Но про «неправильного» ты в чем-то прав.       Табак никак не помог, хуже того, головная боль рассеялась по всей черепной коробке, сковала так, что из глаз искры вот-вот посыплются. Захотелось свернуться клубком в кресле и уснуть, но шум и нескончаемые крики с тостами не давали забыться ни на секунду.       Яковлев встал перед Вайолкой на одно колено и в порыве хмельной галантности поцеловал ей руку. Вешенский почувствовал, как Сонакай подался вперед, вцепившись в обивку стула.       — Ты из-за Григория Николаевича не слишком беспокойся, он это так, от полноты чувств. Ничего худого не будет, уж поверь мне. Лучше скажи, отец-то знает, что ты сторожишь его молодую жену?       Сонакай вздрогнул и мрачно уставился в пол.       — Ясно, — протянул Вешенский. — Однако же ты это зря. Яноро не тот человек, с кем можно так шутить.       — Вы думаете, я не знаю родного отца?       — Не знаешь, раз затеял такую опасную игру. Ты парень молодой, красивый, наверняка, неглупый, запросто найдешь себе невесту не хуже твоей мачехи.       — Как вы, однако, — отвечал Сонакай хмуро, — ни в чем не разобравшись, все складно разложили.       — Не нужно разбираться в истории каждой несчастной любви, чтобы понимать, чем все закончится.       — Значит, вы никогда не любили!       Юноша обжег его грозным взглядом и непременно бы добавил что-нибудь еще, но их беседу прервал властный окрик Яноро:       — Сонакай! Поди сюда.       Тот вскочил со стула и, оправив рубаху, устремился в шумную толпу.        «Расстроил ни в чем не повинного ребенка. Ну, будет ему наука. А то ишь “любовь”… Доведет до греха, а у папаши-то рука тяжелая, так погладит мальчишку плетью, что тот и помрет, толком жизни не узнав. И было бы из-за чего убиваться, девиц, что ли, мало?» — но заметив, как Вайолка украдкой расчесывает волосы, невольно засмотрелся.       Голос, взволнованно дрожащий, взмыл под потолок, пресекая смех и разговоры. На том же месте, где раньше кружились танцовщицы, стоял Сонакай и под незамысловатые гитарные переборы тянул песню. Текст был простым, Вешенский даже решил, что музыкант из ресторана что-то такое им уже пел, но то, что прежде казалось пошлостью, у хмурого юноши звучало как искреннее признание. Никто не смел перебивать его: пока цыгане тихо переводили дух, гости сидели, разве что не с открытыми ртами.       Сонакай вытянулся в струну, простирая руки и запрокинув голову. Он переживал все, что произносил вслух, будто пропускал каждую строчку через себя, и с каждой строчкой его лицо становилось взрослее, а взгляд — печальнее.        «Им положено голосить так, чтобы стены тряслись, — Вешенский неуютно поежился. — Нет в этом особой премудрости, — но опять найдя в толпе поникшую Вайолку, угрюмо вздохнул. — Скоро ль конец? Домой охота, сил нет».       Первым от чар дивного голоса очнулся Яковлев, он поднялся со своего места и похлопал Сонакая по спине:       — Хорош. Блеск как хорош, всю душу вытряс, паскудник, — в подтверждение его слов вышедшие из оцепенения гости захлопали, закричали нестройно «браво». — Узнаю отца, мужиком растешь.       Вешенский заметил, как на долю секунды лицо юноши дрогнуло, и торопливо поднялся с кресла. Яковлев во хмелю не пугал, скорее его хотелось уберечь от порывистых поступков, о которых тот, скорее всего, и не вспомнит наутро.       Сонакай благодарно тряхнул курчавой головой и попытался отойти в сторону, но Яковлев властно притянул его к себе:       — Я это не из вежливости говорю, братец, поверь мне. Ты, ежели правильно распорядишься талантом, далеко пойдешь. На-ка, возьми, — и стянул с пальца перстень с рубином. — Бери-бери, не бойся.       Сонакай посмотрел на подарок, потом на Яковлева и ответил:       — Спасибо, барин, мне радостно, что тебе понравилась песня, но подарок я твой не приму.       — Бери, не скромничай, от чистого сердца дарю.       — Нет, — спокойно, но уверенно повторил тот. — Это просто песня, она таких украшений не стоит.       Яковлев нахмурился:       — Парень, не пристало господскими подарками разбрасываться, так и обидеть можно.       Тут уже вмешался Яноро:       — Григорий Николаевич, не серчайте на него. Он дурной и не понимает, от чего отказывается.       По радостным лицам цыган пробежалась тень тревоги, но никто из них не посмел снять шутовской улыбки, одна Вайолка притаилась у камина, укрывшись цветастым платком.       Вешенский хотел было одернуть Яковлева, чтобы не приставал со своей щедростью, но Сонакай снова заговорил:       — Понимаю, потому и отказываюсь. Вам, барин, такие вещицы по фамилии приличествуют, а куда мне ее? Носить? Так замараю. Продать? Меня ж за вора примут или душегуба, а в тюрьме с такими разговор короткий, и кто ж тогда будет господ веселить? И на кого браниться старику-отцу? — сказав так, он улыбнулся, сверкнув ровными белыми зубами, и подмигнул соплеменникам.       Вешенский видел, как морщины на лбу Яковлева разгладились, а взгляд стал добродушным, блестящим.       — Умен, умен и говорлив, паскудник, — смеясь, он взъерошил кудри Сонакая. — Хорош-ш, ну, точно твоих кровей, Яноро!       Тот ответил что-то недовольное и толкнул сына в гущу табора, хлопнул в ладони три раза. Вновь замелькали юбки, заиграла гитара, закружился крикливый хоровод. Скоро забылись за суетой и ссора, и никому не нужный подарок. Вновь лучше и быстрее всех заплясала Вайолка, правда, на этот раз щеки ее были бледные, а глаза, наоборот, красные.       «Правильно, пускай, задабривает мужа, чтобы тот не вспомнил про дерзкого сына. А что ей еще остается?»       Праздник не утихал до рассвета, пока даже стойкие не начали валиться с ног от усталости. Вешенский терпеливо ждал, пока Яковлев расталкивал друзей по экипажам, сдабривая момент кратковременного прощания обильными комплиментами и шутками. Бедный Женя, едва разлеплявший веки, стоически терпел удары по плечу и бесконечные поздравления.       В сизом воздухе стоял запах сырой травы и мокрых конских тел, а туман, ватой окутавший приусадебный сад, волновал воспаленное воображение, нагонял тоску и страх. Табор пропал так же внезапно, как и появился, последнее, что запомнилось Вешенскому — звон бубенцов и протяжный скрип старенькой повозки, мерно покачивавшейся под цокот копыт.       — Поехали, Аркаш, всех уложили. Я проверил, — Яковлев услужливо открыл дверцу дормеза и неловко отклонился назад.       — Бога ради, не свались, — отозвался Вешенский, толком не понимая, что именно его рассердило в сегодняшнем вечере.       Шумная попойка? Навряд ли, они случались часто, к тому же на них присутствовали симпатичные и близкие люди. Свирепый Яноро, привыкший обращаться с артистами, как со скотом? Но Яноро далеко не самый худший образчик человеческого властолюбия. Яковлев? К чему на него злиться, будто раньше он пьяным не чудил, Вешенский видел и куда более изобретательные и опасные выходки. Дерзкий и упертый Сонакай? Смешно.        «Жизнь его накажет за глупость. Нет-нет, это я сам себя рассердил, брюзжа и привередничая. Надо поменьше думать про других, тогда и жить буду спокойнее, и спать крепче», — он зевнул и отвернулся к окну, где занималось солнце.       — Устал? — спросил Яковлев и ласково погладил его по запястью.       — Ты еще не спишь?       — Если я усну, ты меня отсюда не вытащишь, — сонно рассмеялся. — Хорошо погуляли, знать бы только у кого… Нет, серьезно, Аркаш, у кого мы сегодня были?       — Не имею ни малейшего понятия, — закрывая глаза.       — А и ладно, все равно хорошо. Как парень-то пел, слышал? За сердце прям…       — Пел как все цыгане. Громко.       — Сухарь. Ну, совершенный сухарь, но я тебя и такого люблю.

II

      Они никогда этого не обсуждали, но Вешенский любил дом Яковлева в Костроме сильнее, чем их общую квартиру на Невском. Меблировкой в ней занимался сам Яковлев, он обставлял все со вкусом, следуя последним причудам моды, практически каждый сезон что-то обновляя или дополняя, получалось красиво, но не живо. Здесь же дом пропитался духом старины, обзавелся собственным мироустройством, даже характером, и как бы Яковлев ни ворчал на потемневшие с годами светильники и местами выцветшие обои, Вешенский не разрешал ничего менять.       Особенно ему нравилась белая комната в южном крыле. Широкие окна с ситцевыми занавесками, стол из темного дерева на внушительных ножках, большой резной буфет, заставленный хрусталем, мягкие стулья. Из украшений — лесной пейзаж, написанный маслом и вставленный в бронзовую раму, и пара китайских болванчиков, усевшихся посреди стола. У одного не хватало кусочка лица — Яковлев разбил его давным-давно, пытаясь разглядеть устройство игрушки. Но и эта деталь сделалась родной. Единственное, что выбивалось из привычного интерьера: маленькое вычурное канапе двадцатых годов, нелепо примостившееся в углу.       «Кажется, раньше такие штуки называли “тет-а-тетами”. Кто его притащил? Гриша? На него похоже, вечно находит никому не нужную чепуху и покупает ее втридорога».       Главным преимуществом белой комнаты была дверь, ведущая прямиком в сад, раскинувшийся под высокими липами, а за садом открывался дивный вид на реку и проплывающие баржи. Когда Вешенский садился разбирать счета, то с удовольствием слушал шум ветвей, шелест травы и протяжные гудки пароходов.       Сегодня, невзирая на достаточно прохладное утро, он попросил слугу открыть дверь и, склонившись над столом, изредка поглядывал на то, как ветер гонял по расчищенным дорожкам одинокий желтый листок. Новости из деревни и отчеты приказчика не успокаивали, как и чеки, накопившиеся за пару дней пребывания в городе.        «Боже праведный, сколько же мы вчера прогуляли, а я-то уж понадеялся, что хоть тут мы сумеем быть благоразумными, — Вешенский бросил карандаш на стол, взгляд снова уперся в канапе. — До чего же мерзкая штука. Попробовать подарить? Тому же Жене, в качестве извинения за неудобства. Или продать? Можно Грише ничего не говорить, он, скорее всего, не заметит. Хотя...»       Если бы Яковлев и заметил пропажу, то вряд ли бы долго горевал. Его не заботила цена вопроса ни до, ни после покупки, частенько он сам раздавал и дарил скупленные в путешествиях диковинки без всякой жалости. Щедрость? Скорее ветреность. Например, пока они летом путешествовали по Италии, Яковлев презентовал Вешенскому кольт нового образца, выигранный им в карты у какого-то американского банкира. Как ребенок, Яковлев радовался, показывая спусковой механизм и измененную систему взводного курка. Тогда Вешенский вежливо восхитился трофеем и спрятал в чемодан.       «Ни он, ни я стрелять не умеем. Револьвер не канапе, его так запросто не получится никому всучить. Так и таскаюсь с ним. Легче застрелиться, чем разобраться с этими чеками. Надо бы съездить в деревню, посмотреть насколько там все плохо. И пусть только попробует заупрямиться, не зря же мы сорвались с места…»       Поездка, действительно, получилась странной: не прошло и месяца после их возвращения из Италии, как Яковлев засобирался в Кострому. С одной стороны, Вешенского радовала возможность оказаться в родных краях, с другой же, его удивляла поспешность сборов. Протяжный пароходный гудок вытеснил дурные мысли, их подхватил ветер и, поиграв в занавесках, выбросил в сад. Вешенский кончиком пальца подцепил треснувшую голову болванчика, и тот закивал ему с услужливой улыбкой: да-да-да, да-да-да…       — Закрой, холодно.       Яковлев возник на пороге комнаты, обернутый в питейное покрывало на манер туники, бледный и с всклокоченной бородой. Слегка шатаясь, он прошел через всю комнату и тяжело опустился на канапе. Молчал, долго растирал виски, а после запрокинул голову на подушку и вздохнул. Потом еще раз. И еще.       Вешенский снова взялся за карандаш:       — Если ты рассчитываешь на жалость — зря, я занят.       — Жестокий. Ты же мог меня спасти…       — Не думаю, мы бы поссорились, и ты все равно сделал бы по-своему.       — Ты прав, как всегда, чертовски прав, — Яковлев произносил слова с таким трудом, словно вспоминал их значение. — Ничего не помню. Скверно. Как же скверно… И свадьба эта.       — Вот об этом не беспокойся, ты ее благополучно проспал.       Яковлев изумленно приподнялся на локтях:       — Да? Некрасиво вышло...       — Мне кажется, так даже лучше, все знают, кто устроил вчерашнюю попойку и не давал спать целому городу. Будем надеяться, Женя переживет сегодняшний день и его не съедят поедом новые родственники.       Сказав так, Вешенский потянулся к счетам и прибавил к столбцу с убытками три сотни. Получилось звонко. На пару минут в комнате воцарилась тишина. Нет, Вешенский не злился, и тем более не собирался вымещать вчерашнее раздражение на больном Яковлеве, это было бы по меньшей мере подло, просто его утреннюю идиллию нарушили, на столе осталась куча неразобранных писем, приказчик ждал ответа и как можно скорее. Надо бы наведаться в деревню, но когда? Кроме того, предчувствие подсказывало, что в деревне накопилась масса дел, и с ней при всем желании невозможно управиться за один приезд.       Яковлев зябко поежился, старенькое канапе под ним протяжно заскрипело.       Пришлось Вешенскому вставать, закрывать дверь в сад и открывать буфет. За рядами нарядных бокалов, фужеров и рюмок пряталась пара бутылок с настойками. Пока Яковлев пил, Вешенский искоса поглядывал на него.       — И все-таки странно.       — Что именно?       — Ты никогда не дружил с Женей настолько, чтобы так хотеть приехать на его свадьбу. Да и вообще ты говорил, что в Костроме тебе скучно. Что-то изменилось?       Яковлев пожал плечами и поправил покрывало:       — Возможно, во мне взыграла тоска по дому. Знаешь, эдакая старческая сентиментальность? Ты сам говорил, что я уже не мальчик.       — О, так ты что-то помнишь, — усмехнулся Вешенский, присел рядом и отточенным жестом провел по волосам Яковлева, открывая красивый высокий лоб, через который пролегла первая заметная морщина.       — А может, прежде я не замечал, как много здесь напоминает мне о тебе и о том, как у нас все складывалось. Прошло ведь уже... двадцать?       — Христа ради, у тебя всегда были беды с цифрами. Семнадцать.       — Твоя правда, опять, — рассмеялся Яковлев и потянулся к его руке, погладил по запястью и положил себе на грудь. — Но мне хочется побыть с тобой здесь, в нашем городе, еще немного. Можешь смеяться надо мной, я не обижусь. Мне нравится, как ты улыбаешься.       — Льстец сладкоречивый, — пожурил его Вешенский, но руки отнимать не стал.       Семнадцать лет — срок немалый, а сколько таилось за этими годами ссор и хлопот! Но все-таки они умудрились так долго продержаться вместе, Вешенский видел в том и собственные заслуги: «С ним легко до тех пор, пока вы весело гуляете и пьете. Насущные проблемы ему не интересны. Сперва он кажется решительным и дерзким, а после до смешного беспечным и упрямым», — подобные мысли доставляли себялюбивое удовольствие. Вешенский чувствовал собственную значимость, а потому, когда на Яковлева засматривались милые барышни или банные мальчишки, он не испытывал ничего, кроме лукавой гордости.       — О чем задумался?       — Ни о чем, — отозвался Вешенский. — Тебе письмо пришло. Имя незнакомое, я не стал открывать.       — Какой ты деликатный.       — Там какой-то Кельм… Или Кельн?       — Неважно, — отмахнулся Яковлев. — Потом прочитаю. Даже отвечу. Видишь, я умею быть ответственным.       — Наверное, ты просто не проспался.       Яковлев, окончательно взбодрившись и окрепнув, попытался повалить Вешенского на подушки, но канапе заскрипело так пронзительно, что они оба замерли и рассмеялись. Никто больше не огорчался из-за пропущенного торжества или бумажной волокиты.       Остаток дня решили провести вдвоем, гуляя по знакомым местам и подмечая случившиеся в городе перемены. Погода выдалась ясная, сухая, а потому можно было неторопливо побродить по садам возле кремля, оттуда, мимо церкви Иоанна Богослова, обнесенной строительными лесами, пройтись к Нижней Набережной через жилые улицы. К концу путешествия у Вешенского с непривычки совершенно отнялись ноги, зато до чего приятно ему потом сиделось на веранде ресторана, украшенной цветами, и до чего вкусным казался поздний обед.       — Здесь постепенно становится можно жить, — заключил Яковлев, отодвинул блюдо с жарким из тетерева и сыто откинулся на спинку стула.       — Будто раньше тебе жилось ужасно.       — Не ужасно, но очень скучно. Ни приличных мест, ни театров.       — Театров? — с усмешкой переспросил Вешенский. — С каких это пор ты превратился в театрала?       — Я-то нет, но тебе же нравится. Кстати, сегодня и завтра дают «Даму с камелиями», хочешь? Ты носишься с этими бумажками и не отдыхаешь. Что ты смеешься? Костромская театральная школа! Уверен, здесь обитают ученики Каратыгина или ученицы Самойловой.       Вешенский на это лишь погрозил ему пальцем и спешно прикрыл рот салфеткой, пытаясь не подавиться куском мяса.       Ресторан располагался на склоне у самой реки, иногда сквозь разговоры и звон посуды прорывался тихий, но ясный плеск волн. Веранда была устроена таким образом, что при желании каждый из гостей мог спуститься по витым лестницам с колоннами к воде и пройтись вдоль берега под сенью желтых лип.       Яковлев обновлял бокалы, шутил и всячески развлекал, будто стараясь извиниться за вчерашние выходки. Вешенский охотно принимал его ухаживания и с теплотой смотрел на реку.        «Или правда отдохнуть? Раз ему настолько хочется мне угодить», — Вешенский приметил возле лестницы знакомые фигуры. Пестрые рубашки, многослойные юбки…       В провинциальных городах цыгане часто вертелись недалеко от рестораций и трактиров. Вдруг кому-то взбредет в хмельную голову заказать музыку? К тому же красивые сильные голоса привлекали новых посетителей, и хозяева заведений не спешили прогонять артистов. Те не гремели браслетами, не кружились в танцах и пели преимущественно романсы, явно порываясь подражать театральной манере. Получалось неубедительно, но людям нравилось, а потому, когда на веранду выпорхнула стайка молодых людей (старшие бы подобной ерундой заниматься не стали), им выделили уголок, убрав лишний стол и стулья. Цыганами командовала Вайолка, быстрыми жестами указывала кому и как подобало встать. В солнечном свете ее вычурное платье показалось Вешенскому еще нелепее, а кожа — еще смуглее.       «И все-таки она красавица, к тому же с задатками распорядителя. От мужа нахваталась или всегда такой была? Вчера молчала, как немая, и к стене жалась, а сейчас ее все слушаются».       Сонакай тоже был при ней, и как бы юноша ни старался отворачиваться, Вешенский увидел и разбитую губу, и поцарапанную бровь.       — Глянь, это же те, что с Яноро приезжали.       Яковлев отвлекся от цветной капусты с польским соусом:       — А мы вчера и цыган заказывали?       — Ты не помнишь?! Ты ей комплименты шептал, а ему кольцо с рубином совал.       — Мое рубиновое? Это я прилично набрался.       — Неужели не помнишь? — и, заметив у него в кармане утреннее письмо, удивился. — Ты зачем его взял? Оставил бы дома, потеряешь еще.       Яковлев неопределенно повел плечами, вид при том у него сделался строгий, а морщина на лбу стала заметнее:       — Да… старый знакомый отца, ты его навряд ли знаешь.       — Что-то серьезное?       — Нет, все живы, все здоровы. Так, болтовня, — Яковлев повертел конверт в руках и обернулся в сторону залитой солнцем улицы. — Где-то тут был почтамт.       — Гриша, что за спешка? Напишешь дома.       — Ты знаешь этих стариков, не отвечу тотчас — обидятся.       — Вздор, ты даже матери неделями задерживал ответ, пока я тебя не усаживал за стол.       — На то и дана материнская любовь, чтобы любить чад такими, какие они есть, и не все ж тебе меня опекать, — Яковлев ласково подмигнул и поднялся, отряхивая жилет. — Не скучай, а потом мы сходим в театр.       «Может ли наш приезд быть связан с тем “знакомым”? Гриша опять что-то натворил? А почему мне не сказал? Надо бы выспросить, но мы же непременно поссоримся. Потом. А то я правда уже похожу на приказчика или жену, еще лучше».       Сегодняшнее выступление цыган гармонично сочеталось с открывавшимся видом на провинциальный город, но по-прежнему раздражало. Как Вешенский и предполагал, на веранде прибавилось людей: высыпались из зала ресторана, заняли соседние столики, задвигали стульями, застучали посудой. Некоторые из посетителей передавали артистам мелочь. Те кланялись, шутливо низко, и с кошачьим лукавством прятали монеты в карманы, все это с шумом, гомоном.       Вешенский поднял руку:       — Человек, убери и придержи стол. Если мой друг придет раньше, скажи, что я спустился к реке прогуляться, — и бросил на стол ассигнации, пока расторопный мужичишка с рыжей щетиной принялся убирать посуду.       Выйдя к лестнице, овитой плющом, Вешенский с превеликой радостью обнаружил внизу безлюдные дорожки, обсыпанные мелким щебнем, и аккуратные беседки, расставленные вдоль берега. Здесь, в отдалении, даже музыка звучала приятнее, интимнее.        «Все как в Европе, черт возьми», — усмехнулся Вешенский, спускаясь по ступеням, у него не было никакой осознанной цели, просто хотелось пройтись в одиночестве и наедине с собой закрепить впечатления завершавшегося дня.       Вдруг послышалось шевеление.       Между лестниц, сокрытые от посторонних глаз, на скамье сидели Сонакай и Вайолка. Они тихо спорили, перебивали друг друга, то успокаиваясь, то распаляясь вновь. Девушка размахивала руками, словно порываясь ударить юношу по голове, а тот отмахивался и понуро отворачивался. Их разговора Вешенский разобрать не мог, но примерно догадывался, что Вайолка отчитывала Сонакая за вчерашнюю выходку. Видно, как дрожали браслеты на ее запястьях, и как живо менялось ее лицо, оставаясь при том красивым.       Внезапно Вайолка выпрямилась и решительно зашагала прочь. Сонакай продолжил сидеть на месте, нервно растирая шею руками.        «Рассердилась? А что ж наш Ромео сидит, не догоняет?» — Вешенский так и замер на лестнице, спрятавшись за колонной. Подсматривать было непривычно и неприлично, но ужасно любопытно. К тому же, молодые цыгане вызывали у Вешенского особенный трепет, будто ему посчастливилось наблюдать за редкими зверьми или птицами.       Скоро Вайолка вернулась и, убрав волосы со лба Сонакая, начала обтирать его лицо смоченным в реке платком. И как бы юноша ни кривился и ни ерзал, она терпеливо притягивала его к себе за подбородок, смеялась и успокаивала ласковыми прикосновениями, и эта ласка не походила ни на сестринскую, ни на материнскую.        «Получается, и она его любит? Вот бесстрашные дети, угораздило же их», — Вешенский неловко переступил с ноги на ногу и оступился.       Первой его заметила Вайолка, она испуганно отшатнулась от Сонакая, вид у нее при том сделался строгий, как на празднике. Пропала и нежность во взгляде, и робкая улыбка. Следом поднялся Сонакай, закрыл девушку собой и грозно посмотрел на Вешенского.       — Боюсь-боюсь, — невольно усмехнулся тот, покидая укрытие. — Я просто мимо проходил и ничего не видел. Совсем.       Молодые люди обменялись короткими фразами на родном языке, и Вайолка побежала к соседней лестнице, ведущей на веранду.       — Что ж вы такие бестолковые? — с улыбкой спросил Вешенский, когда торопливые шаги окончательно стихли.       Сонакай разгневанно тряхнул головой и молча опустился на скамью.       — Ну, не сердись, не сердись, — попросил примирительным тоном, сел рядом, достал портсигар.       Он решил, что дожидаться Яковлева здесь — наилучшее времяпрепровождение. К тому же детские страсти занимали Вешенского и, главное, развлекали. Сонакай с интересом проследил за тем, как разгорелась спичка и как задымилась папироса.       — Хочешь попробовать? Возьми одну, я разрешаю.       Табак они обыкновенно закупали на двоих, брали непременно «Шерешевского». Яковлев любил папиросы больше, чем сигары, быстро выкуривал свою порцию, а потом нет-нет да норовил умыкнуть портсигар Вешенского. Мелочь, всегда можно купить еще, но именно эта мелочь порой умиляла, а порой сильно злила, и всегда примерно по одной причине: бесцеремонная уверенность Яковлева в том, что Вешенский ему не откажет.        «К чему я об этом вспомнил? Странно».       Сонакай громко раскашлялся.       — Дурень, ты зачем всей грудью-то вдохнул? — Вешенский бережно похлопал его по спине.       — Гадость.       — Потому что по чуть-чуть надо, а когда привыкнешь, тогда и поймешь всю прелесть.       Сонакай утер выступившие слезы. Вблизи он казался совершенным ребенком. Худым, длинношеим птенцом, едва успевшим опериться, но уже возомнившим себя важной птицей. Из-под расстегнутого ворота виднелась голубая жилка, а рядом с ней уродливое пятно синяка.       — Больно было?       Сонакай с изумлением покосился на Вешенского и расправил плечи, словно пытаясь сделаться крупнее.       — Бивали и крепче.       — Даже так? Будет тебе наука, с барином пререкаться, — заметил Вешенский, выпуская дым колечками, чтобы в очередной раз подразнить мальчишку и привлечь его внимание. — Если тебе нравится получать по шее, так хоть девчонку пожалей, она простыми тумаками не отделается.       — Вы меня совсем за дурака держите?       — Все влюбленные малость дураки, на то они и влюбленные. Я лишь хочу предостеречь тебя. Вы оба молоды, наивны, хотите, небось, жить вместе счастливо. Но вот судьба распорядилась иначе, и вам волей-неволей придется с ней считаться.       — И что теперь... Не жить?       — Как раз наоборот. Послушай моего совета: не лезь ты на рожон. Отец вас со свету сживет. Ведь, если подумать, ей повезло. У Яноро есть власть, и деньги, наверное, водятся, ежели девчонка опыту наберется, весь табор будет у нее под пятой. А то, что Яноро стар, так это только к лучшему, мучиться придется недолго. Хотя знаешь же, как еще говорят: стерпится и…       — Она его не любит! — перебил его Сонакай громко. — Не могу смотреть на то, как она... Сам я к отцу привык и даже к тому, как мать плакала, привык. А сейчас не могу.       — Не можешь — уходи. Ты талантливый певун, не пропадешь, денег подзаработаешь, а то пока пользы от тебя никакой, вред один. Да и что есть у четырнадцатилетнего мальчишки, чего нет у хозяина табора?       — Я для нее все! Хоть звезду с неба.       Вешенский едва не рассмеялся в голос:       — Звезд на небе не хватит, столько народу их пообещало своим девицам. Богатство бедняков. И это говорит мне тот, кто не взял подаренного перстня.       — Мне чужого не надо.       — Поэтому позарился на чужую жену?       Сонакай вскочил со скамьи и замер перед Вешенским, бессильно потрясая руками:       — Что вы ко мне пристали?! Дел у вас нет, кроме как за мной ходить и душу травить?       Вешенский щелчком пальцев выкинул окурок. Ни крик, ни дерзость не задели нисколько, ясно, что Сонакай злился в первую очередь на себя, потому что знал — Вешенский говорит правду.       — Может, тоже судьба? Не зря же она сводит нас с вами уже второй раз. Я понимаю, как неинтересно слушать советы старших. Особенно, когда кажется, будто ваш мир рушится друг без друга. Но поверь, любовный дурман быстро рассеется, и вы поймете, что потратили лучшие годы на то, что не принесло вам ничего, кроме разочарования, — Вешенский поднялся и сделал шаг навстречу.       Поравнявшись с Сонакаем, он обнаружил, что тот едва доставал ему до груди. «Экий бесенок. Крыльями хлопает, шуму много, а толку никакого. И смешно, и грустно, и помочь хочется. У кого еще из нас случилась старческая сентиментальность, Гриша?» — думал Вешенский, разглядывая юное лицо, на котором замерла растерянность, смешанная с обидой.       — Она несчастна.       — И будет еще несчастнее, если узнает, что однажды Яноро в порыве ревности зарежет тебя. А если ее саму?       Сонакай вдруг ощерился и прошипел:       — Да я за нее убью любого.       — А вот этого не надо, — погрозил Вешенский. — С такими вещами не шутят, мальчик. В острог захотел?       — Вы же знаете, меня туда не пустят. На допросе прибьют, — хищно ухмыльнулся. — Нет, если уж помирать, так я старика с собой прихвачу, чтобы он никого не мучал впредь.       Сонакай сделался до страшного похож на Яноро. Тот же оскал, интонация, даже глаза стали отстраненно-холодными, так что речи об убийстве, необдуманные и пафосные, звучали теперь убедительно кровожадно. Вешенский, изумившись перемене, коснулся щеки Сонакая и быстрым движением провел пальцами до виска, заправил упругие кудри за ухо, точь-в-точь, как заправляла Вайолка.       — Не уподобляйся, — попросил мягче и, поймав на себе недоуменный взгляд, отошел в сторону. — Ты так не победишь зло, а приумножишь. На вот лучше, — достал из нагрудного кармана пару ассигнаций. — Это не подарок, а извинение, ведь по вине Григория Николаевича тебя так разукрасили. Бери, не отказывайся. Деньги всегда пригодятся.       Сонакай на это улыбнулся, но уже куда приятнее:       — Странный вы все-таки, барин.       — Если моя странность выходит тебе прибылью, пользуйся.       — Нет. Я привык получать по физиономии бесплатно.       — Упрямый ты. И не менее странный. Ладно, не буду настаивать.       Вешенский чувствовал, что заболтался и что наговорил много лишнего: «Вот уж точно привязался к ребенку с непрошенными советами».       Издалека завыл пароход, на его протяжный вздох-полустон отозвалась стайка ворон, с беспокойным рокотом взметнувшаяся над берегом. Верхушки деревьев качнул ветер, наверняка, он же сдует и ассигнации. Бестолковый жест щедрости, подходящий скорее Яковлеву, чем Вешенскому.       Сонакай окликнул его:       — Барин! А я про вас слышал… — и с вызовом добавил. — Про вас с Григорием Николаевичем.       — Вот как? И что ж ты слышал?       — Всякое там… разное.       Видимо, он полагал, что подобное замечание должно было задеть, но Вешенского оно лишь развеселило:       — Беги к своим, а то без тебя все споют. И подумай над моими словами.       Сонакай хмыкнул с досадой, в чертах его вновь показалась прежняя мальчишеская спесь.       — Вы точно никогда не любили, — крикнул вслед.       «Бестолковые дети, — размышлял Вешенский, сворачивая на аккуратную аллею. — Они по-своему трогательные, но мне их жалко. Интересно, я был таким же? Не помню. Полагаю, меня быстро вылечило от наивности осознание того, что я беден и некрасив. Эти две радости сбивают с толку».       Город медленно накрывали сумерки, с открытой веранды до Вешенского долетали гитарные переборы и тягучие голоса, с дрожанием растворявшиеся за шелестом лип и плеском воды.

III

      Яковлев настоял на том, чтобы задержаться в Костроме еще ненадолго: бабье лето баловало последними ясными деньками, отбивая всякое желание возвращаться в промозглый Петербург. Они развлекались променадами и визитами, выезжали с друзьями за город на конные прогулки и на перепелиную охоту.       Навестили Женю, уже семейного. К чести сказать, жена его Вешенскому понравилась. Обыкновенная, но, действительно, очень приятная. Она вышивала, пока мужчины разговаривали в гостиной, играла на фортепиано, почти не сбиваясь, а после обеда поила гостей чаем с вареньем и тминными булками. Женя выглядел счастливым и одновременно растерянным, он будто не успел до конца осознать, что женился, и иногда отвлекался от рассуждений о военной реформе, чтобы обернуться и уточнить, точно ли жене с ними спокойно, и не успела ли она от них устать. Вешенский поздравлял обоих с началом новой жизни и удивлялся, как послушно Яковлев выдерживал тихие посиделки.       Катались по желтеющим улицам в ландо, не пропускали ни одного спектакля. В антрактах от души хохотали над нелепостью игры и над обилием белил, в свете газовых ламп превращавшее актеров в восковые фигуры.       — Нелепо играющие восковые фигуры, — весело подмечал Яковлев и шел в кассу за билетами.       Ходили в рестораны и кондитерские, а на обратном пути встречали цыган, задорно пляшущих на площади. Те подбегали к Яковлеву с поклонами и ласковыми речами-песнями и словно между делом протягивали ладони в надежде получить вознаграждение. Яковлева развлекала незатейливая лесть, Вешенский же старался разглядеть в горланящей стае «своих воронят» и почти всегда встречал их вдвоем. При соплеменниках Сонакай и Вайолка не заговаривали друг с другом, нарочно старались лишний раз не пересекаться взглядами. От гитарных переборов в голове становилось пусто, как от игристого вина, а от мельтешения юбок рябило в глазах, но Вешенский продолжал наблюдать…       Постепенно песни, казавшиеся невообразимо пошлыми и однообразными, начинали раскрываться ему с иной стороны. Чаще всего цыгане исполняли на улице что-нибудь легкое, удобное для танцев, но за бодрым мотивом и задорными припевами часто скрывались страшные сюжеты. Измены, самоубийства, кровная месть, а, главное, неприкаянность и одиночество нескончаемых дорог, возводимые в культ. Но прохожим нравилось, многие охотно расставались с честно заработанной копейкой, чтобы подольше полюбоваться чужим весельем и поверить, что оно настоящее.       Вайолка играла плечами, обернувшись багровым платком с золотыми цветами, кружилась волчком, обходила восторженную толпу, обдавала жаром и духом костра, пропитавшим ее растрепанные кудри. Со звоном браслетов замирала посреди площади, раскрыв руки, наподобие крыльев. Вешенский не решался к ней подходить, уж больно суровым делалось ее лицо каждый раз, когда она видела их с Яковлевым рядом. А вот Сонакай сам здоровался с Вешенским, завязывал несложный разговор, и хоть юноша обращался к нему почтительно «барин», в клыкастой улыбке проступало едва уловимое снисхождение.       «Бедняцкая гордость — страшная штука, ему важно показать, что он не стыдится своего ремесла, а уж если присовокупить к тому молодость… сколько глупостей можно наговорить и наделать, — и тем не менее вид юных влюбленных завораживал Вешенского, а ощущение сопричастности придавало их встречам таинственности. — Это как игра в живые картины, но никто из них до конца не знает сюжета, что им загадала судьба. Черт возьми, я становлюсь восприимчив к пафосным речам, эти глупые дети учат меня вредным вещам».       Лиричные песни случались ближе к концу выступления, тогда звали Сонакая, он вставал рядом с музыкантами и затягивал очередной печальный романс, сразу демонстрируя все умения и всю силу недавно окрепшего тенора.       Слушая строчки, полные любви, Вешенский ощущал, как в груди пульсирующим клубком разрасталась сладковатая тревога, которую не удавалось ни унять, ни отвлечь чем-нибудь посторонним. Вешенский беспокойно оборачивался то на Сонакая, поглощенного песней, то на устало поникшую Вайолку.       «А если правда? Если это не блажь и не детская придумка? И им надо только друг друга. Потому получается так красиво…», — Вешенский испытывал смесь наслаждения и тоски, когда слушал Сонакая, в такие минуты он с радостью верил всем романсам на свете и с волнением дожидался, когда придет пора возвращаться в реальность.       Точно вторя его мыслям из полумрака слабо освещенной улицы выступал Яноро, всегда внезапно. Властным жестом он рассеивал чарующий дурман искренних чувств и уводил за собой цыган, оставляя Вешенского наедине со зреющей неприязнью. Никогда и ни к кому не приходилось испытывать ему такой жгучей злобы, как к могучему хозяину табора.       Яковлев принимал задумчивость Вешенского за безмятежность и, пока они возвращались домой по знакомым переулкам, подначивал его, шутливо толкал в бок:       — Как я рад, что ты, наконец, распробовал местных певунов, хороши же?       — Хороши, но Яноро — премерзкая скотина.       — Опасный человек, но, согласись, вкус на женщин у него отменный.       — Она ему в дочки годится. Не удивлюсь, если он ее еще и колотит. Мальчишку так точно.       — Так дело в мальчишке? — улыбался Яковлев. — Полагаю, теперь моя очередь ревновать? Ладно, ладно, не хмурься, я всего лишь шучу. Уж я-то знаю, что ты просто очень добрый, хоть и притворяешься сухарем. Но я тебя и такого люблю.       На этих словах Яковлев гладил Вешенского по локтю или еще как-то закреплял сказанное бережным прикосновением. Он явно старался угодить: держался прилично, не устраивал прежних загулов, дома лежал на канапе в белой комнате и курил, болтая о прошедшем дне. Вешенский слушал его, лениво перебирал бумаги и наблюдал за тем, как закат остывал в речной глади.       — Ты прав, здесь спокойно, — рассуждал Яковлев. — Никакой суеты, никакого шума. Пароходы эти не мешают вовсе, мне даже нравится их слушать. Раньше я этого всего не замечал. Хочешь, останемся здесь насовсем?       — Смешно.       — Ты думаешь, я шучу? А я вполне серьезен. Да и, признаться, мне порядком надоело в столице. Сплошная мишура и фикция, а здесь и люди приятнее, и места… Вообрази, Аркаш, переберемся с тобой в этот дом. Ты будешь счетоводничать, я — ездить в деревню и строить из себя строгого барина. Дела наши в порядок приведем, остепенимся.       — Складно. Вот только я уверен, что ты первым взвоешь от скуки. А еще ты не привык работать и вряд ли когда-нибудь привыкнешь.       — Тебя послушать, так я ни на что не гожусь.       Обыкновенно тут их разговоры и заканчивались. Вешенский не знал, что отвечать. Нет, он мог бы возразить, настоять на своем, но зачем расстраивать Яковлева зря? И согласиться не получалось, даже из вежливости.       «Будто мы едва знакомы, и я не представляю, насколько ему сложно усидеть на одном месте. Приятно, конечно, очутиться в родных местах и окунуться в ностальгическую идиллию, но и она хороша в меру».       При том Вешенский невольно воображал, как сможет дождаться зимы и полюбоваться на сугробы и круглобоких снегирей, сидя в натопленной комнате, как сможет наслаждаться тишиной ранних вечеров, а там уж и до Рождества недалеко... Болванчики на столе, подобно статским подхалимам, кивали на его фантазии с радостной охотой: да-да-да, да-да-да.       Яковлев ерзал на скрипучем канапе, вздыхал сквозь зевоту:       — Ладно, я не сержусь. Пускай ты и ворчишь, как последний старик, — и ласково пожимал ему руку. — И все-таки ты подумай, Аркаш.       Вешенский кивал с благодарностью и возвращался к делам. Совместный быт с Яковлевым его полностью устраивал, а уж где им зимовать: в Костроме, в Петербурге или в той же Италии — не важно. Дни тянулись неспешно, каждый ощущался, как целая неделя. Устоявшийся распорядок, состоявший из развлечений и бесед, нарушался всего несколько раз, когда Яковлев ни с того ни с сего просыпался удивительно рано. В такие дни он бродил по дому, ворчливый и сонный, раздавал прислуге поручения, не скупясь на выражения.       — Друг отца, будь он неладен, — объяснял Яковлев, подстригая бороду. — Еле ползает, седой черт, а все боится куда-то опоздать. Ехать к нему надо с первыми петухами.       — А что ему нужно? — спрашивал Вешенский, следя за нервными сборами с безопасного расстояния.       — Да разное… Кредиты, дарственные, купчие, при Царе Горохе писаные. Просит помочь. Раньше они с отцом этим развлекались, бумажки перебирали и придумывали, кого бы еще по судам потаскать. Он бы и не вспоминал про бумаги вовсе, да прознал, что я приехал. А бумаг этих…       — В чем же трудность? Давай, я поеду с тобой. Наши дела я все справил.       — Ну уж нет, — строго возражал Яковлев и качал головой, отряхиваясь и разгоняя сон. — Еще полезет к тебе с расспросами. Кто такой, откуда родом. Он из той гадкой спесивой породы, что меряет людей по табелю и коленам. Начнет фыркать, ерничать, решит, что ты приехал его обокрасть. Смейся-смейся, а я слышал, как его девицы глотки надрывают, пока собирают ягоды. Старикашке уже везде чудятся враги.       — Фу, какая гадость. Тогда поезжай, конечно, — отвечал Вешенский. — И пусть твои страдания не будут напрасны.       Яковлев строил мученическую гримасу, целовал в щеку и уходил, приговаривая:       — Отдыхай. Только честно, приеду — проверю. И если придут письма — оставь мне. Ты скоро ослепнешь от своих и чужих каракуль.       Поначалу Вешенский радовался его отъездам — так появлялось свободное время, но довольно скоро к нему пришло осознание того, что он не умеет развлекать себя сам и заниматься чем-то, помимо дел Яковлева: «Наверное, поделом мне. Я приучился потакать его прихотям, носиться с ним по всему земному шару и играть роль нравоучительного зануды».       Он разработал собственный маршрут прогулок: петлял меж жилых домов, огибая сад возле Церкви Вознесения на Дебре, выходил на людную улицу, аккурат на ту площадь, где обычно выступали цыгане. Их общество скрашивало часы ожидания и безупречно поднимало настроение.       Сегодня Вешенскому особенно нравилось следить за кружением тканей и тем, как резво двигались танцовщицы. К нему подходили старшие перекинуться короткими фразами, но Сонакая среди них не было, потому Вешенский коротко кивнул мелькнувшей в толпе Вайолке, бросил в общую шляпу синицу с пригоршней монет и зашагал к полюбившейся ему аллее под рестораном.       Там он сел на скамью недалеко от лестницы и удовлетворенно прикрыл глаза: «Или, правда, остаться тут? Дочитать все книги, душевно обогатиться. А может, и не только душевно, если получится взять бразды правления в деревне на себя. Приказчик — молодец, но никогда не поверю, что он не подворовывает, да и мужики меньше ленятся, когда под боком барин крутится. Починить дом, купить хорошие инструменты, импортные, а бесполезные куски земли раздать под дачи. Грише это, разумеется, все не интересно, но если попытаться…»       — Спасибо, — женский голос вторгся в мысли Вешенского настолько бесцеремонно, что тот невольно вздрогнул:       — Черт возьми, так и до удара недалеко.       — Спасибо… — повторила Вайолка.       — И ради этого так пугать? Пожалуйста. Но учти, впредь так много денег больше давать не буду.       — …что попытались вразумить Сонакая. Мне он не верит, а больше его воспитывать некому.       Сказав это, она устроилась на скамье рядом с Вешенским. Теперь он мог как следует ее рассмотреть. Вблизи Вайолка оказалась еще стройнее и меньше, чем виделась издалека. Дерзкий взгляд, суровый изгиб бровей и тряпочная рябь наряда создавали обманчивое впечатление значимости и роста. Да и резвые танцы… Там, на площади, Вешенский наблюдал за ловкой артисткой, а сейчас перед ним сидела хмурая девочка и усердно расправляла рюши на юбке, чтобы чем-то занять руки.       — Ах вот оно что. Рад помочь. Но я думал, что Яноро весьма доходчиво умеет все разложить… — ответил Вешенский насмешливо.       Получилось грубо, но та лишь улыбнулась:       — Если бы Сонакай его слушал.       От Вайолки пахло мускусом и свежим девичьим потом, ее грудь заметно вздымалась при каждом вдохе, а на шее выступила жилка, точь-в-точь, как у Сонакая. Вешенский поежился:       — Ну а тебя? Яноро тоже?..       — Для меня есть другое наказание.       Стало совершенно неуютно. Слова не шли, хотя прежде Вешенский никогда не стеснялся ни общества девиц, ни тем более откровенных разговоров, просто вместе эти вещи никак не соединялись у него в голове. Тут же вспомнился образ Жениной жены, трогательной канарейки. Она будто целую жизнь готовилась к тому, чтобы хранить домашний уют и мужнин покой. И как бы Вешенского ни раздражал вид подобного лубочного счастья, он верил, что «канарейка» была довольна своей участью.       Вайолка напоминала скорее хищную птицу, которой не пристало жить в клетке или скакать на жердочке по чьему-то приказу. Оттого ее положение виделось Вешенскому неестественным. Он не верил в то, что Вайолка, молчаливая гордячка с задатками распорядителя, могла спокойно покориться жестокому мужу. Тем временем она продолжила говорить:       — Я знаю, как не попасться под горячую руку. А Сонакай так и просится, чтобы его причесали как следует по хребту. Доведет до греха, и Яноро не посмотрит, что тот его сын.       — Что же поделать, если Бог не дал мальчишке ума?       — Сонакаю надо уйти из табора. Иначе хлопот не оберемся, — последнее было сказано специально холодно, но Вешенский не поверил напускному безразличию.       «Глупые дети, все норовят собой для кого-то пожертвовать. То убить, то отречься. Заняться им больше нечем?» — с раздражением подумал он, спросил:       — И что же? Ты думаешь, что если я ему велю, он уйдет? Но допустим… А не боишься, что он там, на стороне, найдет себе новую красавицу, женится, заведет семью, а ты останешься тут одна со своей жертвой?       — Я останусь с Яноро.       — Тем хуже.       «Что я несу? Я ее отговариваю? Что за чушь. Девчонка, конечно, рассудительнее мальчишки, или пытается таковой казаться… им обоим свойственно решать все друг за друга. Эта выгоняет возлюбленного, тот — грозится умереть и убить. Удивительно удачно я миновал этой эгоистичной предприимчивости, а им-то как все объяснить?»       Вешенский специально подбирал самые резкие интонации, чтобы уколоть, задеть, скинуть с Вайолки маску равнодушия. Ведь он видел, как она заботливо вытирала кровь с лица Сонакая, как отчитывала его и как слушала романсы. Не будь Вешенский настолько погружен в их историю, слушать рассудительные ответы было бы не так грустно:       — Справлюсь, — пожала плечами Вайолка и добавила чуть ехиднее. — К тому же вы видели, я умею вертеться.       Встала, одернула подол и с деловым видом уточнила:       — Так вы поможете?       — Ишь ты, какая прыткая. Делать нечего, как с вами возиться, — но Вешенский чуял, что остаться равнодушным наблюдателем у него никак не получается. — Это все?       Вайолка кивнула и, уже собираясь уходить, вдруг обернулась. Вид у нее при том сделался взволнованный и куда менее решительный.       — Ну, что еще?       — Я видела Григория Николаевича с одним старым барином.       Вешенский удивленно вскинул брови:       — Так что ж? Это старый друг его отца. Кельм или как-то так…       — Да. Это очень богатый барин. Он живет тут неподалеку и иногда заезжает в город… и у него есть дочка. Молодая. Я видела их всех втроем в карете. С Григорием Николаевичем, — добавила она с особым нажимом и, не дожидаясь ответа, быстро пошла в сторону лестниц, оставив Вешенского растерянно провожать ее взглядом.

IV

      Глупо принимать на веру слова какой-то чумазой девчонки, однако у нее получилось задеть за живое. Семнадцать лет — слишком большой срок, чтобы ни разу не оступиться. Вешенский не спешил причислять себя к святым, чего уж говорить о Яковлеве, приученном получать все и сразу.       «Я мог бы догадаться сам. Хороши же вы, Григорий Николаевич, давненько не баловали меня такими сюрпризами. С другой стороны, тут и моя вина — расслабился, поверил, что он, наконец, повзрослел, и проглядел очевиднейшую вещь. Но дворянка — это что-то новенькое, ему всегда нравились быстрые победы. Надеюсь, он понимает, как крупно рискует», — рассуждал Вешенский, сидя в белой комнате.       Еще ни одной камелии и ни одному виночерпию из бани не удалось увлечь Яковлева дольше, чем на одну ночь, и он никогда не отличался ни изобретательностью, ни изворотливостью, а потому раскрыть его не составляло труда. К тому же после поездок к «другу отца» Яковлев возвращался бодрый и способный на близость, и Вешенский не занимал голову лишними беспокойствами. До сегодняшнего дня…       Смеркалось. Стрекот сверчков изредка нарушался протяжным пароходным гулом, звучавшим уныло и жутко, как крик огромного зверя, тонувшего в реке. Длинные тени деревьев проникали в комнату сквозь занавески, искривлялись и превращались в пугающие силуэты незваных гостей. Становилось неуютно. Даже болванчики смотрели на Вешенского как-то недобро, ехидно. На мгновение ему померещилось, что они закачали головами, потешаясь над ним, и через секунду оба валялись на полу разбитыми.       — Убери! — рявкнул он прибежавшей на шум служанке и пошел к буфету.       Приторный вкус ягодной настойки неприятной вязкостью осел на языке, но так, по крайней мере, удалось расслабиться. Вешенский не видел нужды напиваться, ему было важно сохранить ясный ум к приезду Яковлева, чтобы спокойно прояснить недоразумение, а если слова Вайолки окажутся правдой… Тогда надо быстро найти путь к примирению и уехать из Костромы. Вешенский старался думать наперед, чтобы не дать волю обиде.       «Может, ничего и нет? Может, чернавка так решила посмеяться, а я поддался и, как дурак, ищу улики там, где их нет. Мы ведь так мирно здесь жили. Но отчего он не давал мне читать тех писем? А я и не смел настаивать, полагая, что заслужил доверия, — горько усмехнулся, потянулся за портсигаром и не обнаружил его в кармане. — Мерзавец! Просил же класть на место».       Яковлев вернулся поздним вечером, когда в доме уже зажгли лампы. Он заглянул к Вешенскому и весело подмигнул:       — Так и знал, что ты будешь здесь. Мне предлагали остаться на ужин, но я слишком хотел увидеть тебя.       — Как благородно с твоей стороны.       — Да, но я голоден как волк. Съездим куда-нибудь? Я только переоденусь во что-то менее пыльное.       — Как все прошло? Надеюсь, благополучно? Тебя не замучили капризы старика?       Вешенский боялся звучать неприветливо, но Яковлев ничего не замечал, отвечал на расспросы беззаботно, скидывая на канапе легкий плащ и шляпу:       — Весьма. Хотя под конец он разразился чудовищным монологом о том, как раньше жилось хорошо, а главное правильно. Тут мои силы иссякли, я заклевал носом. А этот сморчок решил, что я с ним соглашаюсь и разошелся еще пуще. Он все говорил, говорил, насилу вырвался. Надо выпить. О, — тут он заметил в руке Вешенского фужер. — Ты начал без меня.       — Мне было скучно.       — Так за чем же дело стало? Давай, я тебя развеселю. А в ресторан поедем чуть позже…       Яковлев наклонился к нему то ли чтобы поцеловать, то ли чтобы забрать фужер, то ли все сразу. Вешенский поймал на себе ласковый взгляд, улыбнулся:       — Было очень скучно… У меня же нет ни вредного старика-рассказчика, ни его молоденькой дочери.       Яковлев отпрянул назад, лицо у него при том приняло странное выражение, нечто среднее между изумлением и досадой:       — Откуда ты знаешь?       В комнате на миг повисло натужное молчание.        «Значит, правда», — подумал Вешенский.       — Да так… Птичка напела, — сказал он с раздражением и вновь отошел к буфету, не за добавкой, а чтобы не смотреть в глаза Яковлеву. — Не торопись, Гриша, подумай. Найди еще что соврать, только ври как-нибудь изобретательнее. Хотя не могу тебя не похвалить, история про отцовского друга вышла весьма убедительной.       — Послушай, я не хотел, чтобы ты узнал обо всем так.       — То есть ты собирался мне рассказать? Очень мило с твоей стороны.       — Аркадий, перестань.       Вешенский обернулся и увидел, как морщина на лбу Яковлева очертилась ярче, сам он весь вытянулся в струну, глядел исподлобья, взволнованно и сердито.       — Я понимаю, на что это похоже, но дай мне слово вставить. А дальше плюйся ядом столько, сколько посчитаешь нужным.        «Еще и хмурится, словно я к нему с глупостями пристаю. Впрочем, он никогда не умел спорить, а сознаваться в ошибках —подавно», — Вешенский понял, что спокойного разговора все равно не получится, а потому сделал крупный глоток настойки и вернулся на прежнее место.       Яковлев коротко кивнул и опустился на канапе:       — Аркаш, тут вот какое дело… Я проигрался. Не здесь, еще в Италии. Крупно так. Больше, чем когда-либо. Увлекся, а когда пришло время расплачиваться, думал, чиркну закорючку на чеке, кто меня потом искать будет? А нашли и расписку предъявили. В общем, пренеприятная вышла история.       — Не понимаю, как она связана с той, где ты милуешься с какой-то барышней.       — Да погоди ты! — вспыхнул Яковлев. — Ни с кем я не миловался. Черт возьми, кто тебе такое понарассказывал?! Говорю же, я в долгах, как в шелках. Там еще проценты набежали. Чтобы расплатиться придется продать и дом, и усадьбу в деревне… пес с ней, и всю деревню, и квартиру, и дьяволу душу. Я не хотел тебя во все это впутывать и пытался найти способ, как все исправить своими силами. И я не врал тебе, друг у отца действительно есть. Совсем не знатный, зато из зажиточных дельцов. Они с отцом еще лет тридцать назад сговорились, что породнятся. Но папаша мой приказал долго жить, все и думать об этом сговоре забыли. А тут вот какая удача! У старика дочка в девках сидит девятнадцатый год, других детей нет вовсе. Понимаешь?       — Скажи, что ты шутишь, — выдохнул Вешенский почти беззвучно.       — Нет, Аркаш, я все устроил. Старику от меня надо только знатное имя. А бумаги я его смотрел, там хватит и на то, чтобы с долгами расправиться, и еще останется столько, что мы сможем жить безбедно хоть сто лет. Разумеется, я бы рассказал тебе все, — тут Яковлев придвинулся к Вешенскому ближе. — Видишь теперь, что я не просто так… я хочу, чтобы мы с тобой ни в чем не нуждались и были счастливы.       Вешенский чувствовал, как у него перехватило дыхание, а перед глазами заметались блестящие пятна. Все встало на свои места: скорый отъезд и нежелание Яковлева возвращаться в Петербург, тайная переписка, дела. Вешенский рывком развязал душащий узел галстука и откинулся на спинку стула. Легче не стало и пришлось говорить, превозмогая дрожь в голосе:       — Как ты хочешь, чтобы я был счастлив в роли любовницы?       — Что? Нет! С чего ты взял? — Яковлев бережно взял его за руки. — Мы заживем, как раньше, даже лучше. Да, придется пару недель побыть в Костроме, может, перезимовать здесь для отвода глаз. Но тебе ведь здесь нравится? А потом уедем, куда захочешь.       — Но я никуда не хочу. Господи, ты с ума спятил? — Вешенский стряхнул ладони Яковлева и отошел к окну, ветер хлестко ударил по щекам, но воздуха по-прежнему не хватало.       — А что ты предлагаешь? Скажи мне, Аркаша, как все исправить?       — Для начала не проигрывать все деньги. Не скрывать этого от меня. Не решать все за нас двоих. И не жениться на первой встречной, просто чтобы спасти свой ленивый эгоистичный зад!       Яковлев ударил кулаком по столу:       — Хорошо, я виноват, очень виноват! Ты это хотел услышать? Удивительно, но от того, что я покаюсь, долги никуда не испарятся. Думаешь, мне легко было на это пойти?       — Видимо, да. Раз так быстро сговорились.       — Я не о себе одном забочусь. Я пытаюсь помочь нам обоим и стараюсь за двоих. Может, ты привык быть чьей-то приживалкой, а я так жить не хочу.       Последняя фраза пребольно уколола Вешенского:       — «Приживалкой», значит? А кто следил за имением? Бумагами? Квартирой? Кто как нянька таскался за тобой по всему свету и следил, чтобы ты не наломал дров? Да без меня бы ты разорился, едва заполучив наследство. Но спасибо. Приятно знать, что мой труд и мою заботу ты способен оценить хотя бы так.       Вешенский слышал, как Яковлев взволнованно вышагивал вдоль стены, и как под его ногами поскрипывали старые половицы.       За окном в ночной синеве темным контуром замерли очертания домов. Река почернела, ее воду озарял свет маленькой лодки, одиноко качавшейся по волнам. Город мерцал редкими и тусклыми огнями, почему-то Вешенскому казалось, что именно этот вид запомнится ему на долгие годы.       «Господи, какой кошмар. Что мне с ним делать? Отговорить? Навряд ли, а даже если он и послушается, как быть дальше? Плевать на деньги, мы бы что-нибудь придумали вместе. Как мне забыть то, что он вообще додумался до такой затеи. Ничего не сказал. Конечно, ему ведь привычно, что я со всем согласен».       Рука Яковлева опустилась на плечо внезапно и тяжело.       — Прости. Я погорячился. Я не должен на тебя кричать, но и ты пойми, у меня нет другого выбора. Я не умею, как ты… просчитывать, осторожничать, думать, если хочешь. Я привык жить свободно, не боясь того, что случится завтра. И я не научусь по-другому. Жестоко требовать от меня поменяться здесь и сейчас. Ты сам это все прекрасно знаешь, а еще ты знаешь, что я люблю тебя.       — Хватит, — Вешенский болезненно поморщился. — Я достаточно услышал о любви. Я никогда не просил ее. Думал, что не заслуживаю. У меня нет иллюзий на свой счет: я не богат, не красив и, наверное, можно сказать, что уже не молод. Мне нравилось путешествовать с тобой. Нравилось помогать, вызволять из передряг, не буду кривить душой, так я тешил свое самолюбие. Даже твои выходки и… измены, я принимал со своеобразной гордостью. Мне хотелось верить, что если я буду удобным и верным, то обрету хоть какую-то ценность в твоих глазах. Но ты преподнес мне урок, удобной может быть мебель, верной — собака. А я — человек.       — Аркаш, хочешь, я на колени встану?       Вешенский тихо усмехнулся:       — Для этого не надо особого труда. Лучше скажи, как ее зовут?       — К чему ты?       — Мне любопытно. Ты подумал о том, каково ей будет?       — Какая к черту разница?! — Яковлев сильно нервничал и явно начинал терять терпение. — Аркаш, я люблю тебя и только тебя. Какое мне дело до кого-то еще?       — Ты прав, тебе ни до кого нет дела, — и решительно зашагал из комнаты.       Дом виделся мутно, как в чаду, и собственное тело ощущалось чужим, каким-то дубовым и неповоротливым. Слуги, заслышавшие шум, попрятались по углам, чтобы не попасть под горячую руку. В голове царила полная неразбериха и единственная мало-мальски ясная мысль билась в виски барабанной дробью:        «Неблагодарность. Черная, черная неблагодарность».       Войдя в спальню, Вешенский не знал, за что приняться. Метнулся к трюмо, где хранились документы и письма — не сумел вспомнить, что именно ему нужно из целого вороха бумаг. Открыл шкаф — выкинул на кровать пальто и картонку со шляпой — но вовремя понял, что складывать вещи ему некуда. Схватил чемодан с неразобранной одеждой — бросил. Оттуда с глухим стуком выпал кольт.        «Он может быть заряжен», — запоздало растерялся Вешенский и потянулся было подобрать, но тут на пороге появился Яковлев.       — Куда ты собрался?       — Для начала подальше отсюда.       — Ты это не всерьез, — наблюдая за тем, как Вешенский вытаскивал из комода рубашки. — Тебе хочется меня припугнуть. Да и куда ты пойдешь? У тебя же ничего нет.       — Спасибо, что так волнуешься о моем благополучии. Но я как-нибудь справлюсь. Полагаю, ты не сильно оскудеешь, если я заберу пару галстуков, брюки и… — ему с трудом удалось застегнуть чемодан, — больше мне ничего не надо.       Вешенский направился к дверям, Яковлев преградил ему путь:       — Аркаш, ну, что за глупости? Успокойся, обожди, — снова попытался прикоснуться, но Вешенский толкнул его в плечо.       — Прощайте, Григорий Николаевич. Желаю вашей будущей супруге терпения, оно ей пригодится.       Яковлев скрипнул зубами.       — Ты никуда не пойдешь. Я тебе запрещаю, — и крепко ухватил Вешенского за локоть.       Ситуация становилась все более и более абсурдной. Во-первых, они всегда избегали громких ссор, опять же из расчета на то, что им еще как-то жить вместе, а долгие примирения утомляли обоих. Во-вторых, Яковлев был намного сильнее, а в редкие порывы озлобления, грубее и решительнее, ему ничего не стоило прижать Вешенского и повалить на кровать.       Глаза у него при том нездорово блестели, в них клокотала смесь жестокости и страха, и как бы Вешенский ни старался вырваться, ничего не получалось, кроме как цепляться за складки пледа и беспомощно хрипеть:       — Пусти! Пусти сейчас же!       Яковлев рассмеялся:       — Нет уж. Ты не посмеешь от меня так просто избавиться. Я тебе не позволю, — он будто не замечал, как в пылу драки сдавливал Вешенскому шею, и как у того от боли наворачивались слезы. — Ты останешься со мной. Понятно?!       Они скатились на пол.       Вешенскому удалось высвободить ненадолго руку. Кольт подвернулся случайно, раздался хлопок и в следующий миг Яковлев уже держался за щеку и выл.       Все случилось чересчур внезапно, чтобы успеть что-либо осознать или просчитать. Едва Вешенский вдохнул полной грудью, он отпихнул Яковлева от себя на ковер и, подхватив чемодан, опрометью понесся прочь из дома.       Вешенский слышал, как слуги зашебуршались в комнатах, как захлопали дверями, но ему было уже все равно. Он выскочил в сад, оттуда — на улицу, сквозь безлюдный бульвар, мимо закрывшихся магазинов и лавок, между домов и чужих огородов. Вешенский бежал, бежал без оглядки, ему чудилось, что его ноги не касались земли, и что сильные, прежде ласковые, руки до сих пор сжимались у него на горле.       Пожалуй, не споткнись он так удачно в одной из подворотен, так бы и не остановился. С озлобленным визгом мимо пронеслась всполошившаяся кошка и скрылась под покосившимся забором, оставив Вешенского в замешательстве озираться. За ним никто не гнался, вокруг стояла сонная тишина, нарушаемая лишь его собственным сердцебиением, глухо отдававшимся в ушах.        «Я убил его?.. Нет, исключено. Я не умею стрелять. Это вышло случайно, я просто», — Вешенский сообразил, что по-прежнему крепко сжимал револьвер, измазанный в чем-то липком.       — О, Господи!       Сперва захотелось выкинуть улику в первую попавшуюся канаву и забыть о ней немедля.        «Нет, нельзя. Если найдут? Если решат меня искать. Надо спрятать где-нибудь в надежном месте. Вот я уже и рассуждаю, как убийца», — подумал он и, обернув револьвер в носовой платок, положил его во внутренний карман пиджака. К тому моменту состояние аффекта постепенно стало покидать Вешенского: загудели стопы, закружилась голова, заныли бока и плечи, на них наверняка завтра появятся синяки. Но до «завтра» надо было дотерпеть. Следовало уехать из Костромы и как можно скорее, или хотя бы уйти подальше от чужих дворов, чтобы не привлекать лишнего внимания.       «Денег едва хватит на дорогу. А куда? В Петербурге мои друзья, знакомые, связи, но туда тоже нельзя. Он прав. Я не знаю, куда мне деваться», — Вешенский предчувствовал, что его вот-вот охватит паника, но тут сквозь тревогу и неуспокоившийся пульс зазвучали знакомые голоса. Веселые, звонкие, они перекрывали дурные мысли задорными мотивами, манили и звали.       Оказалось, что буквально через несколько домов от того места, где Вешенский прервал свой побег, располагалась набережная с постоялыми дворами и двухэтажным рестораном, где и происходило все веселье. Судя по сгрудившимся перед входом экипажам внутри разворачивалось грандиозное веселье. Из открытых окон лился свет, в украшенных цветами залах мелькали мужские фигуры в купеческих нарядах и растрепанные цыганки. Пышный праздник захватывал собой все пространство, даже воздух здесь пах хмелем и дебоширством. Чужая радость изумляла, но вместе с тем успокаивала.       «Все приятнее, чем бегать в темноте одному. Наверное, не следует ошиваться возле людей, но с ними хоть не страшно. Жалко, что придется уехать. А мне, наверное, здесь и через десять лет появляться нельзя будет», — он окинул набережную тоскливым взором.       Песни сменяли друг друга, он бы запросто напел любую из них. Пафосный текст не казался смешным, строчки о неизведанных путях, одиночестве и воле походили на пророчества, а близкая река изредка аккомпанировала шелестом волн, дарила прохладу воспаленным щекам.        «Я так ничего не хочу. Разве что… Еще немного. Вот бы побыть здесь еще немного».       — Здравствуйте, барин! — Сонакай выступил из полумрака с гитарой наперевес. Обдал Вешенского лучезарной улыбкой. — Вы заблудились?       — Здравствуй… однако, как нас судьба сводит. Даже страшно, — рассеянно ответил Вешенский.       — Ничего не судьба, я тут работаю. Приехали купчики, второй день гуляю. А вы, смотрю, куда-то собрались.       — Да, решил отправиться в путешествие.       — Надолго?       — Самому любопытно, — Вешенский не сразу заметил свежие ссадины на щеках Сонакая. — Что у тебя опять с лицом?       — Распекать будете?       — Нет, я не… Неважно. Лучше скажи, где недорого переночевать? И лучше там, где меня никто не найдет.       — С чего это барину понадобилось искать ночлег? Не поделили что-то с Григорием Николаевичем?       Это был весьма дерзкий выпад, следовало бы оскорбиться, но Вешенский не сумел выдать ничего вразумительнее, чем жалкий смешок:       — Можно и так сказать, — растирая ноющую шею.       Сонакай явно собирался острить еще, но вдруг встревоженно указал на руку Вешенского:       — У вас кровь.       Тот испуганно спрятал ладонь за спину:       — Ах, это. Это не моя, — «Что я несу? Надо уходить и скорее, не хватало, чтобы он донес на меня». — Прости, что потревожил.       — Подождите, — Сонакай удержал его за рукав пиджака. — Пойдемте со мной. Там есть свободные кабинеты. Никто не станет вас искать посреди попойки.       План звучал абсолютно несносно, но Вешенский слишком устал, чтобы придумать новый. Пробравшись сквозь толпу гостей и цыган, спросили комнату на втором этаже. Управляющий окинул Соканая беглым взглядом, точно заподозрив нечто непотребное и… вызвался проводить их, как только получил белую ассигнацию.        «Мы здесь гуляли. Отмечали чей-то очередной день рождения. Как иронично», — вздохнул Вешенский, опустившись в большое кресло напротив длинного обеденного стола.       Подали свет.       Внутри все было обставлено с присущим провинциальным ресторанам размахом: картины в золоченых рамах, гипсовые бюсты малоизвестных и очень уродливых греков с венками на головах, барельефы неказистых птиц под потолком. Бледно-голубые обои в синюю лилию нагоняли тоску, а бархатные шторы с увесистыми подвесками-кистями смотрелись неоправданно пафосно, как и тяжелая дверь из мореного дуба, сквозь которую до Вешенского долетали отголоски веселья внизу.       Когда принесли шампанское и закуски, Вешенский не испытал ничего, кроме дурноты. С опаской спрятал от местной прислуги испачканную ладонь.       — Надо бы отмыть, — предложил Сонакай, когда последний половой убрался из кабинета.       — Пожалуй, — ответил Вешенский, но так и остался сидеть в кресле. — Я слышал, что кровь воняет. Странно, а я совсем не обратил внимания.       — Я схожу за водой. Проверьте, небось, одежу тоже замарали.       — Ты так легко об этом говоришь. Тебя не пугает то, что ты можешь оказаться один на один, скажем… с убийцей?       — Что ж я убийц не встречал? Да и вы совсем на них не похожи.       — Приму за комплимент. Я тоже себя им не ощущаю, скорее затравленным зайцем. Погоди, — окликнул его Вешенский. — Можешь побыть со мной еще немного?       Присутствие юноши создавало впечатление защищенности, а его участие — убежденность, что ничего непоправимого не произошло. «С чего ему беспокоиться из-за меня? Какая выгода? Недавно шипел, артачился, а тут… что бы то ни было: сухой расчет, любопытство, потеха, — все стерплю, только пусть не уходит».       Сонакай понимающе кивнул и задвинул засов, отгородив их от назойливого обслуживания.       — Вам бы выпить. Полегчает, — предложил он, выждав короткую паузу.       — Спасибо, но, кажется, я выпил сегодня достаточно, — Вешенский утомленно вытянул ноги, стараясь устроиться поудобней, и выложил на стол завернутый в платок кольт.       Сонакай покосился на окровавленный сверток:       — Вы из него?       — Да. Он не наш, американский, с новой системой спуска. Достался в качестве трофея. Впрочем, ерунда. Я ничего в этом не смыслю.       — Можно мне?       — Бери, только отпечатки потом сотри.       Сонакай взял кольт без тени брезгливости, щелкнул пружиной, с любопытством прокрутил барабан. Вешенский оценил сноровку юноши:       — Ты умеешь обращаться с оружием?       — Самую малость. Попадали в руки всякие диковинки, но эта… Добротная штуковина. За нее дорого возьмут.       — Выходит, то, что болтают про цыган — не шутки?       — А вы слушайте чужую болтовню больше. И вы носили его в кармане, не поставив на предохранитель.       Вешенский рассмеялся. Вышло топорно. Ему до сих пор чудилось, что он застрял в безумно долгом сне, перераставшем теперь из леденящего сердце кошмара в забавный бред. Оттого и воспоминания о драке всплывали в сознании незнакомыми картинками, не вызывавшими ничего, кроме недоумения.       «Гори оно все синим пламенем. Схватят меня или нет — плевать. Сгнию в тюрьме или сдохну в нищей ночлежке — плевать. Плевать, плевать! — размышлял Вешенский, силясь обуздать внезапную веселость. — Мальчишка, верно, решил, что я сошел с ума. А коль и так? Плевать», — а вслух попросил:       — По-моему, я все-таки хочу выпить. Ты не поухаживаешь за мной?       Хлопок откупоренной бутылки заставил невольно подпрыгнуть, но с первым же глотком волнение утонуло в игристых пузырьках.       — Довольно неплохо. Попробуй, — Вешенский протянул Сонакаю бокал. — Да как же ты его пьешь… — с досадой. — Как воду.       — А как надо?       — По-другому.       Внизу раздался звон посуды и стук стульев: гости двигали мебель, задорно хохоча, пока музыканты настраивали инструменты. Хмельное многоголосье не раздражало, скорее напоминало Вешенскому, что за прочной дверью его подстерегала реальность, а в ней неясное и потому пугающее «завтра». Сонакай, точно угадав опасения барина, спросил:       — Еще налить?       — Что? Д-да, да. А тебя не будут искать?       — Очень я кому-то нужен.       — И все-таки за что по морде получил?       — В том-то и дело, что ни за что! — вспылил Сонакай, отворачиваясь к окну.       — Врешь. Из-за Вайолки?       — А вот и нет. Отец из табора гонит. Говорит, мешаю ему, спорю много. Но я ж не скотина, чтоб меня палками выпроваживать! Захочу — сам уйду. И потом как я ее с ним оставлю?       — Значит, не из-за Вайолки?       Сонакай смущенно замялся:       — Я ж вижу... помочь хочу, но ей не угодишь. То добрая, с заботой лезет, то в мою сторону не смотрит.       — Так если это тоже забота? Чтоб ты не ходил разукрашенный.       — А я просил?! Смейтесь-смейтесь, а я не хочу в одиночку, как трус, удирать. Я ей так и сказал: давай вместе, денег мы всегда заработать сумеем. Я дороги такие знаю, что нас с собаками не сыщут. Заживем, свой табор соберем.       Чем больше Сонакай погружался в фантазии, тем ярче разгорались его глаза. Вешенскому не нравился их блеск, слишком наивный, слепой, он затмевал любые трудности, с которыми могли столкнуться молодые беглецы, и первая из них сама просилась на язык:       — А ежели найдут? Умрете красиво, как в одной из ваших песен?       — Мы хоть попытаемся! А если я убегу, кто за нее вступится? Все отца боятся, он чуть что наперекор — сразу за плетку. Привык все по-своему делать.       — У вас это семейное.       Сонакай от сравнения с Яноро весь задрожал от злобы:       — Скажете, что я должен терпеть и радоваться?       Вешенский осекся на полуслове и покосился на свою ладонь с уже засохшими следами крови.       — Сказал бы раньше. А сейчас лучше промолчу.        «Мальчишка и впрямь влюблен. Глупо ему пытаться что-либо растолковать. Как ни крути, он обыкновенный упрямый ребенок. И Вайолка туда же. Наверняка это она надоумила мужа выгнать Сонакая. Нашлись любовнички, они стоят друг друга. А чем я умнее? Или успешнее? Верно, ничем».       Вешенский поймал на себе изумленный взгляд Сонакая и нервно растер гудящие виски:       — Ты ждешь от меня какого-то конкретного совета? Знаешь, вчера бы или сегодня утром я бы с удовольствием растолковал тебе, что твоя затея — глупа, а главное эгоистична, но сейчас… Я абсолютно запутался в том, что — правильно, а что — нет. Прежде я полагал, что, будучи занятым чужими хлопотами, расправлюсь с собственными неурядицами. Заодно прослыву хорошим человеком. Мне претили минутные порывы, меня пугали высокие цели, и те, кто принимались их достигать — казались смешными самодурами. Зачем сложно, когда можно удобно? Я мнил себя птицей невысокого полета и без доли скромности признаюсь, что в совершенстве овладел мастерством приспособленчества. Я привык жить, подстраиваясь под нужды и желания других, и находил в том своеобразную пользу. Счастье, если будет угодно. Но вот я один, у меня нет ни целей, ни потребностей, ни желаний. И единственный совет, который могу тебе теперь дать: не будь как я.       Вешенский горячился. Не на Сонакая, нет. Мальчишка был ни при чем. Даже Яковлев со своим гнусным предательством не злил, как раньше. От долгой речи сохли губы, а от шампанского кружилась голова. Огни светильников расплывались над столом золотыми куполами, точь-в-точь, как на церкви Иоанна Богослова. Внизу веселье ушло в новый виток: гости передохнули и с удвоенной силой принялись хохотать и отплясывать, — оно причудливым образом сочеталось с молчанием ночной набережной. Как если бы Вешенский застрял между двух миров и единственным, кто связывал его с обоими, был Сонакай.       — Прости, я несу околесицу, когда выпью.       — Что вы будете делать дальше? — спросил тот серьезно.       — Не знаю. Нет. Не так. Я собираюсь допить шампанское и покурить папирос. Ах, да, они остались дома. Тем лучше, дел вдвое меньше, — Вешенский виновато усмехнулся. — Можешь выполнить мою последнюю просьбу? Спой мне. Что угодно. Так, как ты умеешь.       Сонакай молча кивнул, с хмурой сосредоточенностью подхватил дожидавшуюся его гитару.       С первым ударом по струнам тело охватил озноб, со вторым — задрожали колени. Вешенский завороженно следил за быстрыми движениями пальцев на грифе и думал о том, что на площади, в окружении цыган, эффект от выступления казался в несколько раз слабее. Тенор Сонакая обнимал скопившуюся толпу, рассеивался среди людской суеты, топота копыт и прочего городского шума. Здесь же они были только вдвоем.       Голос змеился по ковру, тихо-тихо взбирался по ножкам стола наверх, ощупывал комнату, осваивался, постепенно разрастаясь вширь и ввысь. Сперва под его напором пропала улица с тусклыми фонарями и плеском волн, затем — пьяные купцы и развлекавшие их артисты, а потом Вешенский перестал замечать свои мысли. Следовало бы испугаться, но он лишь покрепче ухватился за подлокотники.       Голос креп. Из робкого шепота вымахал в протяжный стон, требовательный и грозный, из него — в крик. Упругий, своевольный, он взмывал ввысь, унося Вешенского за собой, и обрывался, роняя его снова и снова, с каждым разом больнее.       Голос-плеть хлестко бил по щекам, выжигая на них полосы-слезы, затягивался на шее удавкой. Было горько и в то же время томительно-сладко, страшно и радостно. Вешенский благодарно плакал, умирая следом за песней и заново воскресая.       Очнулся он под утро, когда небо тронул рассветный румянец. В кабинете стоял синий полусумрак, пахший керосиновыми лампами и выдохшимся шампанским. Вокруг не было слышно ни шороха. Сначала Вешенский решил, что оглох. Это виделось вполне логичным объяснением: его штормило, ныла затекшая спина и в целом он ощущал себя неважно.       Подняться получилось не сразу, как и подойти к окну. По ту сторону стекла занималась будничная суета. Дворник бродил вдоль мостовой с куцей метлой. Мимо проезжали редкие телеги. Хромая, наискось от берега к домам пробежала черная собака. Поверх всего лежал размытый мужской силуэт с изможденным лицом, Вешенскому понадобилась минута, чтобы распознать в незнакомце собственное отражение. Потрепанное, постаревшее, но живое и вполне человеческое.       На столе обнаружился ковш с холодной водой и мятое полотенце в рябенький цветочек. Окровавленный платок, бережно сложенный на манер конверта, покоился в кармане измятого пиджака, а чемодан, о котором Вешенский успел напрочь позабыть, дожидался подле двери. Но, разумеется, кольт найти так и не удалось.       Внизу усталый управляющий предложил щедрому гостю завтрак за счет заведения.       — Вы уж простите, накроем вам в малой зале. Господа купцы вчера знатно разошли-с.       После яйца пашот с ветчиной и чашки кофе стало значительно легче, а уж когда подали на выбор несколько видов папирос и сигар…       Выйдя из ресторана, Вешенский направился к причалу. Удачно успел к прибытию самого раннего парома, до последнего боялся оборачиваться и смотреть на отдалявшийся город, окутанный утренним туманом.       О том, что ночью случился переполох, Вешенский узнал спустя пару дней: кто-то застрелил хозяина местного табора. Подозрения пали на супругу убитого и на его сына. Был объявлен розыск, но, скорее всего, дело быстро замнут. У жандармерии и без цыган дел невпроворот.

Сентябрь 1874 г.