Рассказ посвящается моей любимой Жоре и нашему далекому простуженному Питеру десятилетней давности.
Так-то странное они выбрали место и время для встречи: полдень понедельника у хостела на улице Рубинштейна, пока толком не закончилось заселение. Кругом стоял гвалт, дети заносили реквизит и разобранные декорации в подъезд, с непривычки восхищаясь его обшарпанностью, несколько родительниц, приехавших вместе с чадами на театральный фестиваль, уставшие от всех еще до «Сапсана», умоляли никого не разбегаться и потихоньку тянулись к зажигалкам. «Лучше бы нам пересечься вечером, — вздохнула Люба. — Хотя это я отвыкла. Окомфортилась. А Таня такая девочка... Да и... Есть в этом какая-то ностальгия». От невольного сравнения сделалось неловко. Вот им обеим по сорок шесть, а Таня — стройная, все такая же огненно-рыжая, прыгуче-быстрая, и даже в явно наспех надетом спортивном костюме и кедах — шикарно выглядела. А Люба в удачно подобранном платье-трапеции, выспавшаяся, после массажа и легкого макияжа ощущала себя... Нет, не старой, но где-то рядом. И красивые туфли на минимально низком каблуке ей все же натирали. «Зато сумочка симпатичная, Любочка. Уж за такие деньги», — утешившись, перехватила лямку клатча от «Прада» и зажмурилась на внезапно ласковое для Петербурга солнце. Таня качалась на мысках разношенных кед. Курила сигарету за сигаретой, перечисляла предстоящую программу фестиваля. — …и прикинь, удачно. Вот мы. Вот «Зазеркалье». Пятьдесят метров. — Повезло. Нет. Не хочу, спасибо, — в очередной раз с улыбкой отказавшись от шоколадных «Кисс». — Так вы точно не опоздаете. — Шутишь? Мы будем опаздывать как черти! Дети — зло, а подростки — сволочи, забыла? Ты б видела, как мы собирались на вокзале... Ладно, это цензурно не расскажешь. Вот мы выпьем. Ты сегодня после семи свободна? — У меня пациенты. — Прям весь вечер? — Да, к сожалению. Таня строго погрозила пальцем: — С ума сошла? Нельзя так про работу говорить. А то оно ж сбудется. Поплюй через плечо... Чего стоишь? Плюй. Я серьезно. Плюй. Люба покорно сделала пару раз «тьфу», и лишь тогда Таня перестала хмуриться. — Вот. — Я отвыкла от того, какие театральные люди суеверные. — Ой, «театральные люди», — Таня наморщила очаровательно курносый нос. — Ты была с нами восемь лет. Вот что замужество с людьми делает. — Замужем я пробыла в два раза меньше. — Я про то и говорю. Ужас, — усмехнулась Таня, вновь качнулась на кедах, став на миг совершенной студенткой. — Как мозги промывает. Вот поэтому я туда и не лезу. — Я тоже по тебе соскучилась. И по «Вороне». Люба говорила чистую правду. Они не виделись с Таней по меньшей мере три года, все никак не удавалось пересечься: работа — дела — дела — работа, ко всему прочему подключилось здоровье, что немало изумило Любу. После переезда в Петербург она все реже куда-то выбиралась, порой и из своего Петроградского района не вылезала, не то что выехать в другой город, в родную Москву. А тут такая удача: и Таня, и ее «Белая ворона» приехали к ней — конечно, не прямо к ней, а на фестиваль с дивным названием «Табуретка» — грех не воспользоваться. Люба ждала приезда студии, готовилась: подгадывала расписание клиентов, сочиняла в чем пойти, обыкновенно любое продумывание наряда ее раздражало, но тут она восприняла новые хлопоты как часть игры. Не остановило и то, что в «Белой вороне» наверняка не осталось никого из ее прежних воспитанников. «Логично, прошло четырнадцать лет. Господи, а можно больше без цифр? Это очень страшно». — ...а вон ту шпалу, видишь?! Это Женька. Помнишь Женьку? Же-е-ень!.. Брось тряпки, поздоровайся с Любовь Николавной! Таня никогда не отличалась деликатностью, особенно суетясь, могла ляпнуть что-нибудь, не подумав, а потом и не вспомнить. Люба смущенно поправила платок, накинутый не столько для красоты, сколько для того, чтобы прикрыть плечи, и про себя отметила, что надо бы об этом тоже переговорить. «Все-таки она уже солидный режиссер молодежной студии. Нехорошо так к детям. Они же запомнят. "Шпала". Грубо. Да-да, я зануда. Но все же...» Довести мысль до чего-то однозначного не получилось, долговязая и косматая фигура, вся в черном, поставила на асфальт коробку с серым шифоном и послушно зашагала к ним с Таней, размахивая длинными руками и огибая сновавших туда-сюда младших воспитанников «Белой вороны». Люба растерялась, кого-то настолько большого она не помнила категорически, но вот фигура приближалась, становились яснее видны густые брови, нос с горбинкой, тонкие губы, не лебяжья, а скорее журавлиная шея, сутулые плечи, — и что-то в этом всклокоченном, точно модном образе проступало знакомое. — Здравствуйте, Любовь Николаевна, — произнесла фигура сиплым альтом и сложила ладони перед собой, погремев браслетами из вулканических камней на узких запястьях. Жест вышел нелепым и узнаваемым. — Ж-Женя? — с легкой опаской уточнила Люба. — Женя Кобалия? — Да-да. «Чудна́я девочка с чудно́й фамилией» — это я! — узкие губы вытянулись в улыбку, оголив чуть кривоватые зубы с сильно выдававшимися вперед клыками. — Здорово, что вы меня еще помните... — Женя у нас приглашенная звезда, — перебила Таня. — Будет звездить. Она в независимом театре выступает. Вот мелких моих учит... — Чему я их учу, Татьяна Владимировна? Что без образования живется туго? — Да брось. Ты молодая. Тебе можно, — протягивая Жене «Кисс». — Прикинь, двадцать шесть девке. А пришла к нам мелочью неговорящей. — Обижаете, я говорила. Шепотом. Люба улыбалась на каждую реплику, пытаясь не слишком заметно пялиться на Женю. «Боже. Двадцать шесть. А я ее помню дошколенком. Короткостриженным, суровым. Да-да, она была у нас в третьем потоке и читала "Муху-Цокотуху" на поступлении. Как она выросла, — с легкой тревогой косясь то на сигарету, то на пирсинг в щеках и носу. — Совсем девушка». Женю она ожидала встретить меньше всего, но ее внезапное появление сделало ощущение ностальгии окончательным и бесповоротным, так что когда Таня отошла перекинуться парой фраз с родителями, Люба уточнила: — Я звала тебя «чу́дная девочка с чу́дной фамилией», — и добавила, задирая голову, чтобы поймать Женин взгляд. — Невероятно рада тебя видеть. Татьяна Владимировна мне не сказала, коварная... Я бы визжала от радости. — Да? Спасибо, — ответила та, смущенно поправляя волосы. — Таня... То есть Татьяна Владимировна мне про вас рассказала, но так, мол, не факт, что придете. У вас типа работы много и вообще... — Ну как? — «Вот ведь Таня!» — Чтобы к родной «Вороне» и не прийти? Это же моя молодость! Все, решено, я теперь точно буду каждый день к вам ходить! Вы на всю неделю? — На шесть дней. — Замечательно, — Любе очень хотелось как-то выразить свою радость и теплоту прикосновением ли, объятием, но, постеснявшись, ограничилась сочиненным наспех комплиментом. — Прости, не знаю, уместно ли. Но мне ужасно нравится твое колечко в носу. Я знаю. Это септум. И твоя прическа... А вот как она называется, не знаю. Ты вылитый Джарет. — Спасибо, — Женя покраснела кончиком носа. — Это маллет. А мне... Нравится ваша прическа... — Ой, это пикси. Но эдакая. Заросшая. — ...и то, что я вас еще увижу. К счастью, Женю позвали носить коробки дальше, иначе бы они так и стояли, неловко переглядываясь и ища другие поводы для комплиментов. Люба махнула ей на прощание рукой, а про себя отметила: «И как бы я ни выкручивалась, времени прошло ку-ча. Кошмар. Но девочка чу́дная».***
Изначально Люба собиралась быть учительницей русского и литературы. Для этого она поступила в Ленинку, прилежно училась весь первый курс на радость родителям и преподавателям, пока не познакомилась с Таней на чьем-то дне рождения. Их представили, посадили рядом на скрипучем диване, а когда праздник закончился, вместе отправили мыть посуду. Волей-неволей разговорились. Таня училась на режиссерском, занималась скалолазанием, пением и пару раз снималась в кино, да, в массовке, но Люба все равно восхитилась. То, что ее собственные планы звучали неинтересно, она догадывалась и раньше, но рядом с яркой Таней все поблекло чересчур быстро. Они подружились. Внезапно для всех сделались подругами-навсегда — «Или как тогда было модно говорить?». Везде появлялись вместе, выручали друг друга деньгами или по учебе. В основном учиться не хотела Таня, зато она приноровилась к подработкам во всяких театрах. Добывала проходки. Да, Любу водили на спектакли, балеты и оперы, в ее семье это воспринималось как нечто безусловно важное — посещение Малого, просмотр «Бориса Годунова» или «Лебединого озера», не обязательно в Большом, но хоть где-то, только на всю безоговорочную классику Таня морщила нос, тащила Любу в театр Виктюка на молодого Бозина, в Фоменко, на Полунина и «Кошек». С непривычки от откровенности и откровений перехватывало дух. Мужчины в юбках заставляли краснеть, а «Снежное шоу» плакать мучительно и громко, совершенно по-детски. Люба не успела оглянуться, как театральный мир совершенно ее захватил, нет, она не отважилась бросить Ленинку, потому что понимала: актриса из нее бы вышла никакая, а уж режиссер и подавно, — но все равно мечты прикоснуться, а лучше как следует окунуться в манящее закулисье, никак не отпускали. В общем, когда Таня накануне госов примчалась с предложением открыть свою студию во Дворце Творчества детей и молодежи на площади N, Люба согласилась моментально, обрекая себя на долгую ссору с родителями и многолетнее приключение под названием «Белая ворона». Расчет был таков: Таня отвечала за театральную базу, занятия по вокалу, хореографии и сценическому мастерству — то есть за все, за чем детей могли к ним отдать; а Люба становилась своеобразной подушкой безопасности, ведь у нее за плечами оставалась практика в школе и вводные курсы по детской психологии. Предполагалось, что вдвоем они сумели бы легко потянуть ораву будущих звезд от пяти и до пятнадцати лет. «По-хорошему, нас следовало бы развернуть сразу же, но это ж девяностые. Вот нас и приняли с распростертыми объятиями, двух идиоток». Проблемы начались уже на этапе благоустройства кабинета: им выделили крохотную комнатку с плесневелой раздевалкой. Ремонт пришлось делать самим, впопыхах, за месяц до конца летних каникул, потом так же бегом-бегом покупать скакалки, мячики, обручи и прочую «дребедень для тренингов» на Черкизоне. К сентябрю они буквально жили в кабинете, ели «Доширак» и иногда баловали себя консервами. А затем настал первый набор. Любе нравились дети, но, как выяснилось, не в виде непрерывного беснующегося потока. На практике ей достался относительно спокойный пятый класс, который да, принимался выпендриваться при молодой практикантке, но в рамках дозволенного и на протяжении двух академических часов. Дети в студии прекрасно понимали, что они не в школе, что их никто не усадит за парты, не отведет к завучу. Плюс выяснилось, что Таня детей не переваривает. С совсем крохами она еще соглашалась натягивать улыбку, но все от второго класса и старше вызывали у нее зубовный скрежет и нервный тик. Люба выводила ее на перекур, терпела визгливый мат, старалась не огрызаться в ответ и часто заканчивала прослушивания в одиночку. Первый год «Белой вороны» выдался самым тяжелым. Они никогда столько не ругались, Люба вообще не представляла, что умеет так кричать и хамить. Таня как нарочно решила ставить «Синюю птицу», требовала от детей понимания системы Чехова, термина «внутренний центр», концепций Метерлинка. Люба курила по пачке в день, пытаясь успеть сшить костюмы для синих птичек, деревьев, мертвых детей, нерожденных детей, призраков — «И это все только массовка». На удивление спектакль получился, понравился и родителям, и, главное, руководству Дворца Творчества. Через некоторое время их перевели в новое здание и стали больше платить. Таня научилась чуть меньше кричать. Люба вспомнила, почему она согласилась на авантюру со студией: ей нравилось выражать эмоции через искусство, за годы созерцания юных талантов поднаторев в отгадывании чужих шифров, захотела поделиться полученными знаниями с другими и заодно дать возможность другим выразить себя на сцене. Воспитанники помладше радовались шансу подурачиться, когда им давали задание изобразить животное или сыграть на «пфд», а те, что постарше, стесняясь и прячась за неуместными шутками, приносили любимые песни, стихи собственного сочинения, да, часто криво написанные, зато искренние. Люба хвалила и тех, и других. Объясняла, как сделать лучше, чтобы и черепаха реалистичнее ползала, и рифма получалась разнородная. Она знала, что у Тани на такие разговоры не хватало ни времени, ни усидчивости, испытывала микро-превосходство, когда очередной ребенок — «дитенок», как сама Люба их называла — терпеливо дожидался ее у дверей кабинета. А в девяносто восьмом к ним пришла Женя, буквально пришла. Так-то обыкновенно дошколят приводили мамы-папы, дедушки-бабушки, на худой конец старшие братья или сестры, заранее недовольные всем, что им приходилось вынести в «Белой вороне»: заполнять бумаги для обратной связи, взять буклетик и ждать сорок минут на банкетке в коридоре. Дольше Люба малышей не задерживала — устанут, хотя Таня строила наполеоновские планы, чтобы показать будущим подопечным все и сразу — они ограничивались коротким прослушиванием со стихотворением или песней на выбор, игрой в горячую картошку или «Море волнуется раз», чтобы проверить социальные навыки. Так вот Женя пришла сама, и так уж получилось, что прослушивалась она одна. Любе казалось невероятно странным наблюдать за стриженой под горшок девочкой, что очень сурово хмурила мохнатые брови, пока отвечала про увлечения, любимые сказки, певиц, мультики — простая процедура, чтобы разболтать новенького. Женя говорила хорошо, но шепотом, зато когда настало время стихотворения, раскинула руки и принялась ходить туда-сюда по свежеотремонтированному кабинету и, не проглатывая ни единой буквы, рассказала от начала до конца и про муху, и про паука, и про комарика. Таня счастливо потирала руки, Люба хвалила, но не столько из-за отличной памяти и дикции, а из-за всего впечатления. Уж больно ей запомнился шестилетний ребенок, ловко заполняющий все бумаги: домашний адрес, домашний номер телефона, имя-отчество-фамилия бабушки, бабушкин рабочий адрес и телефон. «Ба не любит, когда ее отвлекают. Вы мне говорите, если про оплату или еще что. Я передам». Сильно позже Люба выяснила, что бабушка Жени работала в «Спутнике», причем с каких-то незапамятных времен, облетела целый земной шар и не раз, была весьма занятой дамой. В студии бабушка появлялась редко, держалась учтиво, благодарила Любу и Таню за профессионализм, дарила заграничные подарки. В фигуре сухонькой, опрятной пожилой дамы, пропахшей дорогими духами и «дамскими» сигаретами не ощущалось ничего тревожного, да и сама Женя в студии всегда появлялась опрятная, красиво одетая. «Но всегда одна». Именно это и взволновало Любу. Она приноровилась справляться с необщительными и скромными детьми, но Женя выделялась из ее опыта какой-то первозданной отчужденностью и загадочностью: «Что с родителями? Неужели совсем никого?» Таня шутила, мол, сама знаешь, какие бывают сейчас родители, если не космонавты в местах не столь отдаленных, то романтичные бандиты, жрицы любви. «Не веришь, "Страну глухих" пересмотри». Люба верила, но с тревогой цеплялась взглядом за вихрастый затылок Жени, искала, чем ее привлечь и увлечь и так, чтобы все смотрелось естественно. «Идиотское решение идиотки. Нарушение всякой субординации. Самой-то всего двадцать шесть исполнилось, а возомнила себя такой взрослой». Окончательным поворотом не туда стал выпуск спектакля в конце учебного года. «Как сейчас помню, сказки Козлова. Все позвали родителей. Всем принесли цветы, даже тем, кто вообще не ходил на репетиции и получил малюсенькие роли, а Женя, наш ежик, все глядела в зал и искала хоть кого-то... Ох...» Люба тогда со всех ног понеслась в цветочный магазин, купила охапку тюльпанов, подарила якобы от всей студии. Букет оказался крупнее Жени раза в два, и та впервые ее обняла. Так неловко, за колени. «Идиотка. Я идиотка».***
Любе не нравилось всерьез погружаться в мрачные воспоминания, от встречи с Таней и «Белой вороной» она ждала эмоциональной разрядки, а не встряски. «А то так и до неврастении недалеко или до чего там мы дошли на супервизии?» — рассуждала, поглядывая из окна такси на мелькающие дома и совсем редкие деревья. Чем примечательны детские фестивали — так это временем их проведения, почти все спектакли ставят на полдень или чуть позже, чтобы и актеры не устали, и зрители успели подскочить, прихватив с собой мам, нянь, бабушек, теть... Кого-нибудь, кто не успел увернуться от родительских обязанностей. «Какая прелесть. Я и побездельничать успею, и поработать», — нетерпеливо притопывая в уже привычных кроксах, Люба чувствовала себя так, словно спектакль у нее. «А ведь сегодня даже не "Ворона" играет, — полезла в сумочку за телефоном. — Сегодня клоунада. Прелесть-прелесть. Из Самары. Таня говорила что-то про "Пластилиновый дождь", интересно, это они? Боюсь, спрошу — она меня порвет за то, что я ничего не помню». Шутки шутками, а Люба давно заметила, как у нее просела память. Вернее как: все, что связано с ее клиентами, их историями, проблемами, что они прорабатывали на сеансах, — все откладывалось в голове замечательно; остальное вылетало со свистом, так что иной раз Люба забывала, ела она или нет. «И поэтому на всякий пожарный ела еще. Боже, по-хорошему у меня куча дел. Надо заниматься собой. Своими нервами, весом, здоровьем, — на миг из отражения в окне на нее покосилась студентка-Люба, всклокоченная, заспанная, но как будто молодая. — Нет-нет, позже. Сперва я помаюсь дурью. Приятной дурью. Заряжусь хорошим настроением, а после со свежими силами как ринусь...» Решив так, она достала зеркальце и, держа его на уровне подбородка, чтобы видеть исключительно губы и недавно отбеленные зубы, поправила пудрово-нюдовую помаду от «Ланком». «Зазеркалье» встретило Любу грохотом и бранью, забавно сочетавшимися с розовыми стенами, золотыми масками, украшавшими выбеленный вход. Кругом суетились дети, преподаватели, монтажеры и звуковики самого театра ходили не спеша, переговаривались по массивным рациям и, судя по лицам, томились от предвкушения целую неделю помогать приезжим, а после разбирать за ними бардак. «А бардак будет обязательно. Это же про творчество». Люба с удовольствием подмечала детали театрального быта, переминалась с ноги на ногу, изучая холл и лестницу, ведущую, вероятнее всего, в зал, но шагать дальше развилки в гардероб и уборную не решалась, хотя подозревала, что скажи она, что от «Белой вороны» — ее бы пропустили. «Так, ну я в целом не выбиваюсь из настроения. Могу быть клоунессой. Вон у меня какие тапочки. И платье нелепое. О, еще есть солнечные круглые очки. Я их надену и буду совсем-совсем...» — Любовь Николаевна! Женя с толпой детей ввалилась в «Зазеркалье». Замыкали нарядную и веселую процессию перепуганные родительницы, они как могли вежливо и ласково просили не теряться, не кричать и не топать, ведь они же в театре! «Все очень и очень знакомо», — улыбнулась в ладонь Люба. — Здравствуй, Женя. — А вы что тут стоите? Вы бы заходили в зал. Место хорошее заняли… Подождите секунду. Ребят! Туалет — налево. Зал — наверх! Там листочки на сиденьях «БЕ-ЛА-Я ВО-РО-НА». Прочитали — сели. — Мне как-то неловко. Я... Вроде здоровая тетка, а пришла одна, без дитенков. — Можете забирать любого, — усмехнулась Женя. — Вот, — выудив из толпы девочку лет семи с жиденькими косичками и массивными брекетами. — Можете Ольчика взять. Она мне на уши так присела, что... Ольчик коварно захихикала и вцепилась в рукав Жениной и без того растянутой кофты. Люба с интересом проследила за собственническим детским жестом, кивнула: — Вам нужна какая-то помощь? Может, последить за маленькими? Костюмы подшить или декорации собрать? Или готовка? — О. Не, вы чо, — отмахнулась Женя. — Мы никого не потеряли — и супер. Кормят нас в столовой. В двух. Здесь в театре и вниз по улице. Так что все путем... Ольчик, больно. Ты мне руку оторвешь. Все-все, отцепись и беги с другими наверх, я тебя догоню. — А ты сядешь со мной? — спросила та, впиваясь в кофту пальцами. — Мы глянем, чего там по местам. Чтобы всем было удобно. Окей? Женя похлопала Ольчика по спине, словно придавая ускорение. «Она общается с ней на равных, это весьма разумно, — отметила Люба. — И еще... Да, мелочь, но мне приятно, что при мне она может говорить "чо". Это успокаивает. Как если бы прошло не так много времени, и я не так уж сильно состарилась», — а вслух сказала: — По крайней мере, теперь вам помогают старшие. Чудесно. Нам, помню, детей часто просто скидывали. — Да! — кивнула Женя. — Когда мы с «Алисой в Стране чудес» ездили в Истру, нам кто-то пытался спихнуть младшую дочку, кажется. Ей было года три или четыре. И выяснилось это за час до отъезда... Как же Таня... Татьяна Владимировна орала. Люба привстала на мыски, порываясь заглянуть в хмурое девичье лицо: — А вы с ней на «ты»? — Ну... Так получилось, — Женя снова сложила руки перед собой, звякнув браслетами. — Я пару раз ей помогала. С постановками, репетициями. Мы с ней это отметили. Тоже пару раз... Вот и... Как-то закорешились. Знаю, это невежливо. — Нет. Мне нравится. Ко мне тоже можешь на «ты», — Люба сама изумилась своему предложению. — Мы тоже давно знакомы. Ты взрослая девушка. А обращение «Любовь Николаевна» мне уже не очень привычно. — А ваши пациенты к вам как обращаются? — Клиенты, — поправила Люба. — Я просто психолог. Так что у меня клиенты. И они называют меня Любовь, а чаще всего просто «Здравствуйте» или «Простите, можно салфетку». Должного эффекта шутка не произвела, Женя по-прежнему глядела серьезно, чуть сконфуженно. — В любом случае, я не давлю. Это мои капризы, — отмахнулась Люба. — Знаешь, дурацкое желание не отставать от Тани и вообще. — Нет-нет. Все в порядке. Но… Боюсь, с вами… с тобой на «ты» мне перейти будет труднее. Но я рада. Это приятно. Я сто процентов буду запинаться. Но спасибо… Не потому что мне впадлу. А потому что, ну, к тебе у меня другое отношение, не как к Тане. У вас с ней было очень четкое разделение. — Как добрый полицейский и злой? — Нет, скорее, — Женя легонько покрутила септум. — Творец, который никого не замечает вокруг, и преподаватель, который старался детям все расшифровать и сделать учебу в «Вороне» крутой. Ну и в целом Таня сейчас сильно получшала. Это раньше она могла швыряться вещами и орать. Теперь нет, только курит и язвит. В меру. О, — Женя качнулась в сторону лестницы. — Мои все справились с туалетом и поднялись. — Отлично. Тогда… Пойдем? «Чего я так к ней прицепилась с этим “ты”? Молодиться собралась за счет ни в чем неповинного дитенка, не иначе», — с другой стороны, прозвище вышедшей из театральной поры Жене уже никак не подходило. «Если так подумать, она и раньше едва ли походила на "дитенка". Серьезный человечек, угрюмый и вдумчивый. Это просто у меня дурная манера сюсюкать с детьми так и не прошла. Ох, как вспомню, так вздрогну». — А… нам разве не надо дождаться Таню? — Мы можем попытаться, — протянула Женя и как бы невзначай коснулась локтя Любы, придерживая ее. — Нас сюда... меня отправили именно что вместо нее. Она устала смотреть на старания ребят третий день подряд. «Как похоже на нее». Розово-белый зал с внезапно мрачными темно-синими креслами дыбился детскими голосами. Женя все так же под локоть провела Любу к рядам, отмеченным бумажками «БЕЛАЯ ВОРОНА». — Вы хотите прямо смотреть или иметь возможность сбежать? — Ч-что? — Ну я вот сажусь с краю, чтобы не давать ребятам удирать. Провожать в туалет и прочие прелести... — А. Поняла-поняла. Я бы села с тобой. — Отлично! Ребятня! — скомандовала Женя, откашлявшись. — Двигаем попы. Раз-два-три... Миша, три! Вот... Молодец. Горжусь. Тут как тут нарисовалась Ольчик, протиснулись вперед заспанного Миши, припала к правому плечу Жени, довольная и хитрая. Люба села с левого краю, косясь то на Женю, устроившуюся по соседству, то на воспитанников «Белой вороны», то на других детей и подростков, перекрикивающих друг друга. — Как всех много... Раньше на фестивалях мы выступали в полупустых залах. — А, это новая фишка, — кивнула Женя и сползла вниз, вытягивая под следующее сиденье ноги. — Хочешь приз — ходи на все спектакли конкурсантов. Вон там, — указала на молодых людей в футболках с эмблемой фестиваля. — Нас пересчитывают. Чтобы не просто от студии два человека пришло. А чем больше, тем лучше. Хлопотно, с другой стороны, у всех полный зал. Ну и какое-никакое уважение и... Эй! — Женя постучала по следующему сиденью. — Юр, гони «Нинтенду». Давай-давай. Я тут про уважение задвигаю, а он в «Марио» играть собрался. Отдам после спектакля. Я посмотрю, как тебе понравится, когда во время твоего выступления кто-то экранчиком светить будет. — Он не заметит, — подал голос Миша, похожий на заспанного медвежонка. — Он ж под ноги смотрит. — Тишина на галерке, — Женя со вздохом спрятала подмышку приставку, зевнула. — Простите, такое себе удовольствие с нами сидеть. Точно не хотите подальше от нас?.. Люба мотнула головой: — Это очень ностальгично. — Черт. Ты. Ты. Прости, я совсем не соображаю, — Женя зевнула. — У меня самой был недавно спектакль, я только приехала… и тут… в общем, держусь на энергетиках и кофе. — Ты стала актрисой? — Ну типа-актрисой. Меня никуда не взяли, думала, перекантуюсь с такими же неудачниками, как я. А мы… неплохо срослись. Нам дают площадки. И еще там можно и играть, и ставить. Это мне больше нравится. Вот ты в пятницу увидишь. Таня говорила, что там будет? — Скорее всего, но я уже забыла, — честно призналась Люба. — О, это будет круто! — заверила Женя. — Это набор пластических номеров по произведениям искусства: музыка, картины, рассказы, — ребята сами все выбирали, а мы там с Таней подправляли. Они прям молодцы. — А ты? Ты разве не будешь выступать? — Буду. Таня уговорила. — О, и что у тебя? Картина? Музыка? — Люба оживилась. — Хотя нет, не говори. Я хочу сама посмотреть. Женя усмехнулась: — Хорошо, правда, мне будет теперь неловко. Ну. Надо ж не упасть в грязь лицом и… Юрка, не дерись, я все вижу! Боже… Не представляю, как вы с нами управлялись. — Если тебе станет проще, конкретно с тобой я управлялась отлично. Ты была послушной. И легко засыпала... О! Помнится на фестивале... Тоже в Питере выдалась плотная программа, все кончалось концертом и танцами, вовсю врубили «Раммштайн», а ты спала у меня на коленях. Женя усмехнулась: — Да. Здорово, что ты тоже это помнишь. — Что ты? Разве я могла тебя забыть? — изумилась Люба и тут же прикусила губу. — Не знаю. То есть… Я же была одной из кучки детей. Но мне приятно. Очень, — опять зевнула, съехала еще ниже. — Надеюсь, я никому не мешаю своей макушкой... Если меня вдруг срубит, разбудишь, пожалуйста? Люба согласилась, не очень сообразив — зачем. Только прозвенел третий звонок — дети стихли. Спектакль оказался на редкость бодрым, юные актрисы и актеры старались, чувствовалось влияние «Лицедеев». Приятная музыка добавляла пантомиме нужной ясности, плюс треки звучали все относительно свежие. Люба мельком увидела, как несколько воспитанников «Белой вороны» тихонько включили «Шазам», прикрыв ладонью экран. Вообще все вели себя прилично. Активно хлопали. Женя спала, постепенно все плотнее и плотнее прижимаясь к плечу Любы, ее не беспокоили ни хохот, ни направленная чуть ли не в их ряд дорогая аудиоаппаратура, ни аплодисменты. «Тут Женя не изменилась. Разве что потяжелела». Любе нравилось представление, но она то и дело косилась на лохматый затылок, пропахший табаком, на руки, длинные, с вытянутыми ладонями и узловатыми пальцами, на торчащий кончик крупного носа, чуть блестящий от пота. «Или изменилась. Не понимаю. Я в каком-то кривом дежавю. Или дело во мне? Что логичнее всего. Возраст, смена среды, профессии. А тут куча впечатлений разом, и у меня расхождение ожиданий с действительностью. По-хорошему, мне бы сбавить обороты, не наседать на Женю с этим "на ты" и прочим. Это я лакомлюсь консервированными воспоминаниями, а она тут по работе». Люба заботливо поправила на Жене кофту под пристально-одобрительный прищур Ольчика.***
О том, что Таня встречалась и с юношами, и с девушками, Люба знала почти с самого начала их дружбы, воспринимала это как особенность творческой жизни. Чем чаще ей доводилось вертеться в театральных кругах, тем больше она знакомилась с геями, лесбиянками, бисексуалами (тогда их просто называли «всеядными»), с многими ее сводила сама Таня. Наверное, ее веселило то, как Люба смущалась откровенных разговоров, прилюдных поцелуев и пошлых подколов, но шутка исчерпала себя. Скоро они вдвоем слушали «Ночных снайперов», Павла Кашина и Земфиру, вместе ходили на закрытые показы «Небесных созданий» и «Целлулоидного шкафа». Урчащий шепот Арбениной, одновременно завуалированно-откровенные тексты песен, желтые буквы субтитров поверх постельных сцен — все казалось красивым, неприлично-интересным и отстраненно-далеким. Люба стеснялась поднимать вслух тему отношений, во-первых, потому что поднимать было нечего, во-вторых, потому что Люба заранее чувствовала себя уязвленной на фоне подруги: неуклюжая, скучно одетая, недостаточно стройная — тогда мода на героиновой шик лишь набирала обороты. Таня иногда ругалась, мол, на ночь не жри — вот и будет тебе счастье, потом, правда, извинялась: «Язык у меня, Люба, длинный. Ты ж в теме. Я не по злобе. Я ж как лучше хочу. Ты ж так-то симпампон. А парня мы тебе найдем самого-пресамого». Странно, но тогда на Танины выпады удавалось реагировать проще. То ли дело было в возрасте, то ли в общем ощущении юности и ветра в голове: в одно ухо влетело, а в другое — вылетело. Люба не обижалась. Сперва с живым любопытством слушала про любовные похождения, затем, уловив однотипность всех Таниных увлечений, слушала, уже зевая, и мотала на воображаемый ус: страсти — для тех, у кого крепкие нервы. «То есть не для меня». Случались и с Любой мини-истории, но такие невзрачные, что и вспомнить-то стыдно. То бывший одногруппник звал в оперу, засыпал на первом же акте и так храпел, что на них все оборачивались, то какой-то знакомый Тани зажимал в углу и со скучающим видом мял за бедро, словно одолжение делал. «О таком не то, что хвастаться. Пожаловаться неловко», — рассуждала Люба и все больше уходила в работу. Ей нравилась «Белая ворона», кабинет с импровизированным пологом и стареньким пианино, нравилась толпа детей, радостно выкрикивавших нараспев под звуки того самого пианино: «Здравст-вуй-те, Лю-бовь Ни-ко-ла-а-ав-на!». Атмосфера бесконечного уютного бардака, любимые кассеты и диски в магнитофоне, приятно саднящие руки после шитья и уборки на складе с реквизитом, — все это делало Любу счастливой и нужной, так что когда тот самый бывший одногруппник с нелепыми звонками посреди ночи куда-то растворился, она не огорчилась. В девяносто девятом сняли с Таней квартиру, совершенно крошечную, зато в Сокольниках, с видом на старую пожарную часть и аллею перед парком. Идея, разумеется, принадлежала Тане, она вообще отвечала за все их планы, Любе оставалось либо соглашаться, либо готовиться к грандиозному скандалу. Устроились они на удивление легко, кардинально разные биологические ритмы, привычки, а главное общая усталость, — все сошлось к тому, что обязанности поделились четко пополам, каждой хватало места и в ванной, и на кухне, и в комнате, потому что пока Люба бодрствовала, Таня крепко спала, и наоборот. В какой момент они стали спать в одной кровати, обнявшись, сложно сказать. Спустя столько лет искать виноватую или хотя бы ответственную казалось странно. Люба помнила, что ей было с Таней удобно и не страшно, а еще — гордо, ведь в итоге вместо того, чтобы фантазировать о романтичных творческих юношах, она как бы заткнула их всех за пояс, отбив у них Таню. «Так что в каком-то смысле у меня сложился вполне удачный первый сексуальный и романтический опыт. Что-то среднее между сексом по дружбе и служебным романом». То время представлялось чем-то идиллически неправильным: работали много, зарабатывали мало, злили родителей собственной неопределенностью. «“Актерки без мужей” — ужас, конечно. Ну а что? Дом есть, работа есть, секс тоже... А дитенков у нас так и вовсе куча. И все наши. Мои». Теперь бы она сама себя поправила: нет, не твои, ни в коем случае. Взять для примера ту же Женю — замечательная девочка, умная, быстро всему учившаяся, — но не ее, не-Любина. С возрастом Женя освоилась, завела в студии друзей, но все равно любила проводить перерывы между занятиями не с одногруппниками, а в импровизированной учительской, маленьком закутке, отгороженном от остального кабинета шкафами. Женя заполняла вместо Тани журнал посещений, заваривала Любе чай или кофе, а после бесшумно садилась в углу с книгой, дожидаясь Любы и возможности ненавязчиво с ней поболтать. Из коротко стриженного ребенка со строгим лицом Женя быстро превратилась в несуразного и угловатого подростка, причем метаморфоза произошла с ней так стремительно, что та же Таня не раз шутила, что у них в младшей группе затесался страшненький подменыш. Тогда Люба почти бежала заступаться за Женю, шипела на Таню, хлопала крыльями на манер взъерошенной курицы. Женя сносила насмешки с недетским равнодушием, послушно и терпеливо выполняла все указания Тани, взамен получала интересные роли, сочиняла собственные номера для отчетных концертов, на которые никогда и никого не звала. Бабушка по-прежнему присылала в «Белую ворону» подарки, просила кланяться Татьяне Владимировне и Любови Николаевне, лично появлялась все реже, даже на родительские собрания не приходила. Люба привязывалась к Жене, порывалась разузнать о ней, о ее отношениях с величественной и крошечной «ба», о родителях, но боялась навредить или расстроить свою чу́дную девочку. «Боже, "свою"? Опять! Но… Да, пожалуй, я только так на нее и смотрела всегда. Непрофессионально до жути. Вот идиотка, решила поиграть в дочки-матери с живым человеком». Любе довелось помогать Жене, когда у той случились первые месячные в поездке, учить пользоваться прокладками, ушивать болтающиеся на узких бедрах джинсы, рассказывать про прыщи и их лечение и еще много чего другого, чем по-хорошему полагалось заниматься маме, а не молодой преподавательнице. Женя принимала помощь со смущенной благодарностью, в ответ выручала Любу с младшими воспитанниками, становилась то старостой, то вожатой, то вовсе подменяла ту же Таню и проводила занятия. «Да-да, тогда ей исполнилось тринадцать. Сложный возраст, тяжелый в первую очередь для самого ребенка, а уже потом для окружающих, но у Жени отлично получалось объяснять новеньким упражнения по ритмике и сцендвижению… И звездной болезни у нее никогда не было, при том что в “Вороне” она считалась чуть ли не главной актрисой. Боже, как это все было давно, словно почти неправда. Но я была счастлива? Да, весьма. Ха, ключевое слово “была”». Когда все пошло наперекосяк? Сложно сказать. «Белая ворона» росла и развивалась, им выделяли неплохие бюджеты, так что за год удавалось выпустить два, а то и три свежих спектакля. Понадобился кабинет попросторнее, новый педагог, а лучше два. Так в их междусобойчике появились чужие лица: Сергей, отвечавший за художественное слово, супруги Настя и Василий, профессиональные артисты балета… — да, с ними со всеми рано или поздно у Любы сложились замечательные отношения, но все равно работа в «Белой вороне» воспринималась уже по-другому. Люба с Таней разъехались, сперва чтобы отдохнуть друг от друга, они внезапно и много стали ссориться из-за пустяков. «Я не вытягивала ее амбиций и не могла объяснить, что студия в детском Дворце Творчества, пускай и самая крутая, это не то же самое, что профессиональный театр или театральный институт, и ее запросы под силу выполнить двум-трем ребятам из труппы, но не желторотикам. Ну и, будем честны, я не могла долго конкурировать с очками и кучеряшками Сергея. Да и не хотела. Страсти они для сильных и упрямых, не для меня, в общем…» Расставание прошло спокойно, Любе на миг почудилось, что они сумеют остаться друзьями, или как там положено говорить, но нет. Утомляла нервотрепка с конкурсами и бесконечной текучкой детей, из года в год всему приходилось учить и учиться заново, параллельно Дворец Творчества сваливал на «Белую ворону» все праздники от Нового года до никому особо не сдавшегося Иваны Купалы. Люба злилась и не очень понимала, куда делось ощущение уюта? Она по привычке ворковала с дитенками, предпочитая засиживаться в студии допоздна, чтобы как следует устать и, вернувшись домой, тут же уснуть, минуя неловкие разговоры с родителями, что сватали какого-то знакомого из Питера. «Я заформалинилась в мираже, якобы я необыкновенная, творческая, для меня вот эти все правила “взрослой” и “нормальной” жизни не писаны. На деле… Нет, я не жалею о “Вороне”, о Тане и прочем. Скорее жалею, что я всем этим занималась не от искренней тяги к искусству, а от того, что хотела поиграть и смастерить себе какую-то интересную личность и жизнь». В ту пору полного разлада с собой у Любы катастрофически не оставалось сил на Женю. Нет-нет, не в том плане, что Женя вдруг сделалась требовательной или приставучей, она скорее вечно появлялась не вовремя, по обыкновению заваривала две чашки чая, устраивалась возле Любы и порывалась помочь. Разговорить и выслушать, услужить, отвлечь. Однажды и вовсе принесла букет тюльпанов, большой, явно потратив на него все карманные деньги, просто так, лишь бы порадовать. Люба узнавала в поведении Женю собственные приемы, не испытывала ни малейшего облегчения, а иногда — досаду, причем в первую очередь на себя — она ведь сама привязалась к Жене, а теперь почти бегала от нее, пряталась то в курилке, то за бумагами, изображая невероятную занятость. «И все это, чтобы не чувствовать угрызения совести. И, наверное, не разочаровываться в себе. Очень страшно быть в чьих-то глазах образцом поведения, а на деле ничего из себя путного не представлять, и еще страшнее — ждать, что скоро и этот умный, чудный ребенок все поймет и закономерно в тебе разочаруется». В конце концов, Люба сдалась под натиском родительских уговоров, и когда знакомый из Питера приехал в Москву на научную конференцию, она провела ему экскурсию по старому центру в самом нарядном и неудобном из своих платьев, после, обедая в «Пушкине», рассуждала о разнице прочтения Булгакова у Виктюка и Богомолова. Люба старалась произвести впечатление, но все равно удивилась, обнаружив знакомого на следующий день на пороге квартиры с пионами и билетами на «Уроки музыки». Они переписывались по электронной почте, созванивались, встречались по выходным, обязательно ходили в театр или кино, а через три месяца Любе курьером доставили еще ведро пионов и открытку с предложением руки, сердца и вечного Питера. Родители ликовали, Таня хвалила, хоть и ворчала, мол, вот, уедешь, бросишь с детьми и подростками, у, мымра. Люба от всех отмахивалась и толком не успевала осознать, довольна ли таким исходом: формально, все складывалось удачно, она даже выходила замуж до тридцати пяти, ей больше не пришлось бы шить костюмы, вести занятия, готовить бесконечные праздники, — но вау-эффекта все не наступало. «А еще Женя. Я такая идиотка, не сообразила, сказала ей, что уезжаю, в последний момент. Она так расстроилась. Мы и попрощаться не успели нормально. Интересно, она помнит? Ясное дело, что помнит. О таких вещах не забывают. Тем более не в четырнадцать. Таня права, я — мымра».***
Встретиться и провести вечер вместе с Таней получилось лишь в среду. Они устроились в «Абрикосове» на Невском, не потому что Люба так уж любила Невский или конкретно этот ресторан, просто других мест, где без труда находился столик и «Розе д'Анжу», она не знала. Почти весь ужин говорила Таня, логично, у нее скопилось много новостей: театр, поездки в горы, третья по счету кошка. — А с Сергеем вы как? — Никак. А вот жена у него отличная... Что? Расслабься, она почти бывшая жена. Показать? — Нет, спасибо. — Ты сама как? Все еще одна? — Да, а что? — с легкой настороженностью переспросила Люба. — Ничего. Забавно. Вот от кого, а от тебя я не ожидала... В смысле, ты всегда была домашней, это... Как же... А! Чадолюбивой. И ты так удачно выскочила замуж, так что я не сомневалась, что у тебя случится семья, куча детей и вот это все. — Именно что «выскочила», — вздохнула Люба и покосилась на свое отражение в широком, подсвеченном гирляндами окне. — Нас сосватали родители, чтобы я не засиделась в старых девах до сорока. — Да-да, это я все помню, — замахала Таня и плеснула себе еще вина. — Но так-то он был неплох, да? Из академической семьи, симпатичный, при деньгах, вроде ж и порядочный, ага? Люба нервно потянулась к волосам и тут же пресекла движение: она слишком часто поправляла прическу. Неужели волновалась? Из-за Тани? Или из-за личных расспросов? «Из-за всего сразу. И я отвыкла от ресторанов, — пробежавшись взглядом по залу, укрытому живыми цветами. — Тут не поешь и не сядешь нормально. Надо следить за собой, — поправляя рукав блузы, осторожно проверила часы. — И сидим-то недолго...» — Люб. — Прости, я задумалась. Нет, все в порядке. Понимаю, что для многих я повела себя как страшная лохушка, предложив развод, но... Он помог мне с переездом, с поступлением на психфак... был замечательным человеком, им и остался, но он был точно не моим, а я — не его. Мы оба угождали родителям, пытались угодить и друг другу, но вовремя поняли, что нам оно совсем не нужно. Считай, мы расстались приятелями. Иногда мы перекидываемся клиентами. — А они не ржут, что вы оба — психологи в разводе? — Ты знаешь, нет. Мы с ним скорее удачный пример спокойного развода и... К чему эти расспросы? Таня качнулась на стуле. — Да так, волнуюсь за тебя. Уж очень ты потухшая и... Люб, ну без обид, но ты ведешь себя как бабка. Тебе не хватает красок. Общения. Хоть бы кошку или собаку завела. Люба чуть не подавилась: — Спасибо, у меня есть рыбки. — Я серьезно. — Тань, я тоже. Мне приятно, что ты волнуешься, но... давай, ты будешь соблазнять жену Сергея, а я — жить свою бабкину жизнь. — Ты все-таки обиделась, да? Люба взглядом попросила обновить ей бокал, и пока Таня стряхивала последние капли, вдруг предложила: — Сменим тему? Расскажи мне про Женю. — Женю?.. А. Женьку. А чего тебе рассказывать? Женька как Женька. Ты сама ее видела. Шпала, но шпала талантливая. Я б ее к нам в «Ворону» насовсем взяла, но нельзя. Без корочки ж... — Почему ты мне про нее не говорила? Что она вообще к тебе пришла, что стала актрисой. Мне было бы интересно, это же... Ну, наша Женя. Таня недоуменно вскинула тонкие брови: — Так-то она всегда была «твоей» Женькой, вы же с ней почти одновременно из «Вороны» свинтили. Думала, вы как-то законтачились. Ой, прости, что снова такая не чуткая. Ну какая разница, а? Вы же встретились. И так ты порадовалась даже больше. Сюрприз и все дела... Еще закажем? — кивнув на бутылку. «Правда, какая разница? Узнай я про Женю раньше, вряд ли бы попыталась ей позвонить или написать, это так… Не знаю, глупо? Взрослая тетка пристает к молодой девушке, чтобы что? Извиниться? Убедиться, что не навредила ей слишком сильно?» «Розе д'Анжу» не вызывало ничего, кроме тянущей боли в висках, как и сбивчиво-быстрые истории Тани, уговорившей вторую бутылку практически в одиночку. Люба ловила бокалом огоньки гирлянды, они красиво ныряли в вино, вздрагивали, точно угасая, а после выныривали, рассыпаясь мини-фейерверком. «”Фейерверк”? А. Да. Это тоже фестиваль. Или какой-то коллектив». — Тань, здесь нельзя курить. Убери… А ты не забыла, почему Женя ушла из «Вороны»? — Ну ты спросила, — Таня перевела мутный взгляд в потолок. — Обыкновенно ты такие вещи помнишь. Кажись, переехала куда-то. — Не куда-то, а к маме, — поправила Люба. — Ну вот. На кой ты меня спрашиваешь? — Просто. Тебе не показалось это странным? Таня нахмурилась: — В смысле? — В прямом. Она про Женю не вспоминала восемь лет, если не дольше, а потом взяла и забрала… — В Черногорию, кажись… — Не важно куда! Просто. Не по-людски как-то. Как вещь какую-то, понимаешь? Они же и не жили почти вместе, считай, едва знакомы. И Женя, она же такая, недоверчивая девочка. Ей всегда требовалось время, чтобы привязаться к человеку. Ты не увидела в этом ничего тревожного? — А надо было? — Таня с явным трудом следила за ходом мыслей Любы. — К чему ты клонишь? Что маме Женьки не нужно было про нее вспоминать? — Я этого не говорила. Просто тебе не показалось, что все произошло слишком быстро? И, может, Женя тебе что-нибудь рассказывала? — Может и рассказывала, — с равнодушием ответила Таня и зевнула. — Но я реально не вижу проблемы. Вспомнила и вспомнила. Молодец. Господи, я забываю иногда, какая ты зануда. Пойдем, а? Ты меня проводишь. Хочу продышаться, да и тебе моцион… Люба, на секунду сердито поджав губы, поспешила улыбнуться: — Я устала. И тебя волочить мне не хочется. Давай на такси. «Пешком это почти полчаса. Нет. Я на нее нарычу. А еще у меня отвалятся ноги. Хочу домой, к рыбкам. Они, по крайней мере, внимательно слушают и со всем соглашаются. Молча». В такси Таня успела задремать, так что Любе пришлось ее вытаскивать, отпустив в итоге машину, чтобы не мучать водителя и не тратить деньги за ожидание. Застыв под тусклым фонарем, они вдвоем вспоминали код от двери, потом так же вдвоем поднялись по темной лестнице. — Умоляю, только не упади, — просила Люба строгим шепотом, чувствуя, как ладонь Тани сползает по ее спине к талии. — Ты как всегда... Заботливая. — Да-да, конечно, — «Сделаю вид, что ничего не случилось. Ее развезло, она и не вспомнит». — Лучше скажи, какой у вас этаж? — А хуй его... Третий? — Четвертый, — подсказал сверху сипловатый альт. Люба с Таней вздрогнули, в унисон задрали головы, на них через лестничный пролет смотрела Женя и приветливо махала тлеющей сигаретой. — Но вы почти угадали. Помочь? Таня расхохоталась, неловко прикрыв рот рукой. — Женьк, а ты чо не спишь?! — Костюмы чиню. Ну и вас жду. — Ха! Что, не спится без мамки? — Таня, Бога ради, тише, — зашипела на нее Люба. — Резвее передвигай ногами, и спать. Не хватало, чтобы дети тебя такую увидели. — Ой, чего они там не видели. Но мерси, — на прощание криво поцеловав в щеку, Таня кое-как доковыляла до двери, подманила к себе Женю, шепнула ей на ухо — «Наверняка, очередную глупость», — и завалилась в светлую прихожую хостела. «Надеюсь, она там никого не перебудит. Нет сил идти за ней и укладывать», — Люба брезгливо вытерлась и смущенно кивнула Жене. — Прости, мы не хотели шуметь. — Все в порядке. Ребята давно отъехали, а кто нет — те в телефонах и наушниках, им пофиг. Могу проводить? Я все равно собиралась в магазин за зажигалкой. — А... Д-да, разумеется. Я буду рада, — Люба неловко оступилась на первой же ступени, к счастью, Женя вовремя поймала ее под локоть: — Держу. — П-прости, — отчего-то испугавшись прикосновения. «Бегемотиха неуклюжая. Ну да, за Таней следить не надо, а значит и за собой тоже не обязательно». На улице замерли под тем же тусклым фонарем. Женя услужливо протянула мятую пачку «Мальборо». — Нет, спасибо. Прости, это все так некрасиво. Это неприлично, когда преподаватели, и вообще старшие, так себя ведут. — Чушь. Вы себя вели отлично. Да и я знаю, какая Таня подшофе. Скорее это мне надо просить прощения, что помешала вам. — В каком смысле? — растерялась Люба и, не дожидаясь ответа, поменяла вопрос. — Тебе, что, Таня рассказала? Женя усмехнулась: — Сама догадалась. Не сразу, очень спустя, но... Прости, было грубо. Я не хотела, чтобы это прозвучало вот так. Люба коротко дотронулась до щеки, чтобы проверить, насколько нагрелось ее лицо: «Небось, я красная как рак. И правильно, это стыдно». Женя отвернулась — «И спасибо ей за это гигантское», — и пробормотала, косясь в сторону «Зазеркалья», где почему-то и глубокой ночью работала подсветка у главного входа: — Если тебе станет от этого легче, мне тоже нравятся девушки. — Женя Кобалия, это уже перебор! Та рассмеялась, захлебнувшись табачным дымом, закашлялась, да так, что гнев Любы улетучился, и она принялась бережно хлопать по сутулой спине. — Вы меня все с ума сведете… Молчи. Боже, до слез, да? Погоди, — торопливо открывая клатч. — У меня есть салфетки. Вот. Наклонись. Сказочная дурость. Что ты улыбаешься? Тебе не совестно? — Н-ни разу, — хрипло прошептала Женя. — Наоборот. Круто. Я хотела рассказать тебе, но не думала, что мой каминг-аут будет настолько всратым. П-прости. Я не буду больше ругаться. Честно! Просто это смешно, — перехватив салфетку у Любы, наклонилась еще ниже. — Но теперь моя программа максимум выполнена, и я страшно довольна. — Это все... Страшно нелепо, — Люба поймала себя на том, что ей стало сложно смотреть в глаза Жене. «Как нашкодившая девчонка прям. Стыд и позор тебе, Любовь Николаевна». Ей бы вызвать такси, сослаться на утомительный вечер, день, неделю, месяц и удрать, но она отчего-то продолжала стоять, оперевшись спиной о фонарь и уставившись на грязные ботинки Жени. — Ты боялась, что я не пойму или... что? — Не то, что не поймешь. Не воспримешь всерьез, — та задумчиво достала очередную сигарету, защелкала зажигалкой, которая лишь плевалась искрами. — У тебя такого не было? — Я никому и не рассказывала. Не уверена, что вообще когда-то делала каминг-аут, — «Обычно трепалась обо всем и со всеми Таня». — Если что, я признательна за откровенность. То есть. Я в шоке, — Люба растерла лоб. — И мне странно, потому что я и дальше думаю о тебе, как о дитенке, нуждающемся в опеке. Да-да, ты никогда такой не была, но ты понимаешь, для меня... Женя, можно глупый вопрос? Ты ушла из «Вороны», потому что я уехала в Питер, да? Клуб дыма поднялся к макушке фонаря, растворяясь жутковатым облаком. Для верности Люба вцепилась в лямку клатча, нетерпеливо переступила с ноги на ногу. «Если она не захочет отвечать — я ее пойму. Если пошлет меня — тоже. И если не захочет прощать... В конце концов, ее право, но мне нужно убедиться», — мысли перебил ласковый голос Жени: — Это было так очевидно, да? В груди закололо, Люба с трудом вздохнула: — Д-да. То есть нет. Можно мне все же одну? — показала на карман Жениных джинс, где лежала пачка. — Спасибо. Прости, уверена, это выглядит максимально жалко, но мне надо было узнать правду и нормально извиниться. Да-да, это всего лишь слова, но я поступила подло, когда вот так запросто объявила тебе о своем уходе и отъезде. Боже, какая гадость, я и забыла, — отмахиваясь от дыма. — Понятия не имею, какой реакции я от тебя ожидала. Радости? Одобрения? Это неважно, важно, что я повела себя как предательница. И когда ты пропала, Боже, я себя так ужасно почувствовала и, знаешь... Люба не успела договорить, оказавшись в крепких объятьях, она уткнулась носом в растянутую футболку, пахшую табаком, кофе и мужским дезодорантом. От изумления вылетели остатки исповеди и любые извинения. Пришлось застыть, неуверенно приподнявшись на мыски, чтобы удержать равновесие и случайно не накрошить пеплом на чужое плечо. — Ж-Жень? — Секунду. Дай я подержу тебя так еще секунду, — пробормотала та на уровне затылка, откинулась назад, показывая клыкастую улыбку. — Все путем. Я совру, если скажу, что тогда я не хотела взорваться на месте, но сейчас все точно гуд. Ты тоже прости. — Я? Тебя? З-за что? — Ну что, видимо, напугала. Да, я реально бросила студию и помчалась к маме просто, чтобы насолить тебе и не прощаться по-нормальному. Тупо. Но мне было четырнадцать, так что... — Женя слегка ослабила хватку, но Любу так и не выпустила. — Я тоже очень жалела, что так получилось. И вот, выходит, я тебя разволновала надолго... Сто процентов, тогда бы я позлорадствовала, сейчас мне адски неловко. Прости. — Все в порядке! — Люба осторожно уперлась ладонями в плечи Жени, но тоже аккуратно, чтобы это не смотрелось, как попытка оттолкнуть. «Я уже это сделала однажды. Черт, до чего мешает сигарета! А свою она… а, бросила на асфальт. Нехорошо. Надо сказать». — Жень, ты правда ни в чем не виновата. Я просто волновалась, что ты так быстро... И еще к маме. Меня вот это напугало. Как ты там? И нормально ли вы ужились. — А. Ну, в целом... Да. Это долгая история, но в целом мы неплохо поладили. В свое оправдание могу сказать, что в четырнадцать сложно куда-то сбежать. У меня было два варианта: в летний лагерь при «Спутнике» и к матери. Очень тупо, прости. Люба тряхнула Женю за плечи: — Перестань. Это я собиралась извиняться. Что решила поиграть в дочки-матери и так облажалась, навредив тебе и... Женя, на миг ставшая очень серьезной, расхохоталась, окончательно запутав Любу. «И почему мы все еще обнимаемся? Это дико странно. Надо было, как Таня, напиться, тогда было бы попроще». — Жень? — Прости-прости. Сегодня прямо ночь откровений. Я не над тобой, а над ситуацией. Люба, честно, я никогда... Ну ладно, тут я приврала. Давай так, я очень давно не воспринимала тебя как замену матери. Ты мне нравилась. Понимаешь? И да, новость о том, что ты выходишь замуж и уезжаешь... Так-то я здорово приревновала. — «Приревновала»? — повторила Люба. — В каком смысле? — В прямом, — подмигнула Женя.— Вы, Любовь Николаевна, были моей первой любовью. И спасибо за это огромное.***
Обыкновенно утро начиналось со второго будильника в девять пятнадцать, а веки открывались после первой чашки кофе, правда, с недавних пор пришлось перейти на цикорий. Дальше следовала невыносимо долгая десятиминутная зарядка, душ, полчаса с электрическими массажерами для ног и шеи, — и тогда Люба чувствовала, что способна выйти на улицу. Устоявшийся распорядок нарушился с самого пробуждения — часы показывали половину восьмого, а Люба уже лежала с широко распахнутыми глазами и ворочалась под одеялом. Щеки со вчерашней ночи ощущались огненно-красными. «Боже, а сердце-то как стучит. Будто я жахнула литр Арабики, — ассоциация с кофейным запахом соединилась с образом лохматой фигуры в огромной футболке и рваных джинсах. — Не хочу вставать». В свое время она потратила кучу денег и сил, чтобы сделать квартиру и в особенности спальню максимально комфортной: любимые голубо-белые цвета, широкая кровать для нее одной со специальным, тоже супер-дорогим матрасом и подушками, красивые занавески, мягкий ковер. Сейчас даже собственное уютное логово воспринималось как небезопасное место. Обрывки вчерашнего разговора застыли в ушах: тонна извинений, ревность, любовь, — все смешалось и вытеснило другие мысли. «Я и до дома-то не помню, как добралась. Кошмар какой, — нащупав тапочки, Люба потянулась за халатом и зависла, уставившись в напольное зеркало. — Ну и рожа, — разглаживая отпечатки наволочки на левой щеке. — А, я забыла смыть тушь. Выгляжу отвратно... Небось вчера я была не лучше. Боже. Зачем она это сказала? Нет, я поступила точно так же, когда полезла перед ней извиняться. Может, она пошутила? Или, допустим, нет, честно призналась, но легко, просто потому что из-за срока давности от первой влюбленности ничего не сохранилось. Да-да, это логично и правдоподобно», — но пристально наблюдая за своим отражением, Люба с трудом верила в то, что к ней можно было испытывать хоть что-то, и проблема не столько заключалась в несмытой туши или отпечатке подушки, и даже не в блеклой безразмерной ночнушке, абсолютно старушечьего кроя... «Проблема в том, что я в любом случае на двадцать лет ее старше. И вообще, я бывшая училка. И я понятия не имею, что делать дальше, — тяжело опустилась на край кровати, расчесала пальцами свалявшиеся волосы. — Надо бы повести себя по-взрослому. Поговорить. Или разумно промолчать. Или поговорить так, чтобы... Нет, лучше молчать. Не думаю, что мне стоит ехать в "Зазеркалье". Совру Тане, что заболела. О да, это так по-взрослому». Устав от зеркала, в котором все недостатки фигуры и шероховатости кожи казались как никогда явными, Люба зашагала в ванную, специально шаркая тапочками, чтобы на сто процентов похоронить настроение где-нибудь под плинтусом. После душа должного эффекта бодрости не случилось. Цедя цикорий через плотно сомкнутые зубы, Люба косилась то на сморщившиеся от воды пальцы, то на овальные часы, чудесно вписывающиеся в бледно-бежевую кухню. «Я позвоню Тане в девять тридцать. Нет. В десять. Нет. Лучше напишу. И запишусь к терапевту, к психиатру, пусть выпишут мне "Энерион", "Семакс" или что там надо? А после него на фитнес и... — поковырявшись ложкой в остывшей овсянке, с тоской отодвинула тарелку. — И как назло в холодильнике ничего сладкого». Люба ощущала себя в западне. Формально она в любимом доме, где, как правило, ей спокойно, но сегодня родные стены с тщательно подобранным декором давили и мешали дышать. «Ведь не сказала она мне ничего такого. Нет, все очень прилично. И это нормально, когда первой любовью становятся преподы. Здорово, что я могу себе все объяснить, а делать-то мне что?» На секунду в мозг затесалась отчаянная причуда: спросить совета у бывшего мужа. «Нет, нет и нет. Полный бред. Лучше я никуда не пойду. Просто тихо пересижу здесь. Закажу доставку. Сладкого, вредного. Побуду одна. Да. Да, пусть это и не самое разумное решение, зато самое оптимальное», — Люба сбросила овсянку в мусорное ведро и, наспех залив посуду водой, вернулась за стол с открытым приложением «Азбуки вкуса». Покопавшись в разделе с выпечкой, вздохнув, отложила телефон — не хотелось ничего, в том числе и любимого-мучного. «Не давиться же через силу. Черт. А ведь все так хорошо начиналось. "Ворона", фестиваль, милая Женя, ностальгия. И чего она во мне нашла? Бедная девочка... Так, окстись, ей двадцать шесть. Двадцать. Шесть. Она не девочка, а девушка. Боже, она того же возраста, что и я, когда впервые ее встретила. Символично до жути. А Таня знала?.. нет, быть того не может. Она бы не смолчала, все мне растрепала. Или все-таки Женя пошутила?» Телефон нервировал — Люба перевернула его экраном вниз и подошла к окну, отодвинула занавеску. Что еще нравилось в аккуратной двушке — вид на Старо-Ленинский сквер, маленький, но по-своему приметный, с опрятными кустами, клумбами и очередным гранитным шаром на невысоком постаменте. Когда Люба только-только переехала сюда после развода, она часто брала книжку и спускалась в сквер почитать на лавочке, ее не отвлекали ни шум машин, ни случайно забредшие с детской площадки школьники. Люба чувствовала себя максимально одинокой и свободной. «И как же было хорошо. Тогда я железно решила, что больше никакие отношения меня и близко не коснутся, что у меня буду я сама и мои гуппи. М-да. Давненько я не отдыхала вот так на лавке. Может, пора? И сто лет ничего не читала...» Люба скользнула взглядом по пустому утреннему скверу, где бродил лишь пожилой сосед с таким же пожилым йорком. Идея переждать фестиваль вот так, почти дома, с книгой и в окружении зелени становилась с каждой секундой все соблазнительнее, но вдруг Люба заметила возле подъезда знакомую кофту и лохматый затылок.