Птицы и птицеловы

      Адрес Любы Женя узнала сразу после того, как они встретились у хостела в день заселения, спросила у Тани, та без расспросов, мол, зачем и для чего, скинула улицу, номер дома, подъезда и даже номер квартиры и код от домофона.       «Иногда Танин похуизм — это чисто счастье», — усмехнулась Женя и поправила стаканы с чаем в бумажной подставке. Нет, в дом она зайти пока не отваживалась, как и позвонить в домофон.       «Я и так нагло приперлась к ней под окна. Подожду. Таня сказала, Любовь Николаевна рано встает и... — она потянулась свободной рукой в карман джинсов, но ничего не нашла. — Ах да... Я ж все скурила. И до магазина не дошла. Класс... и что дальше?»       Поддавшись порыву взять и пойти навстречу Любе, Женя прогулялась пешком полтора часа по медленно просыпавшимся улицам, прокрутила в голове весь вчерашний разговор и решила позориться до конца.       «Как бы… сказала "а", говори и "бэ". Пусть меня пошлют, но уже после того, как я доведу мысль до конца, мол, так и так, Любовь Николаевна, вы были моей любовью, вы ей и остались».       В дороге все признания звучали убедительно, особенно с выкрученной на максимум Арбениной в наушниках, но теперь, топчась у подъезда — «Ой, простите, у парадной», — Женя понятия не имела, как хотя бы заявить о своем присутствии.       «Стоило спросить у Тани мобильный телефон... Позвонить в домофон? Нет-нет, а вдруг она спит? Уржаться, если ее вообще нет дома, и я тупо простою здесь, пока соседи не вызовут полицию и...»       Массивная металлическая дверь с писком открылась, и на улицу выскочила Люба. В свободном сером платье, в кроксах — они Жене понравились больше, чем туфли — и такая приятно растрепанная, очень домашняя.       «Невероятно красивая».       — Доброе утро, — пробормотала Женя и протянула сразу два бумажных стаканчика. — А я вот чай взяла. Холодный. Черный или зеленый?       — Зеленый-спасибо… то есть… Ты почему здесь? И откуда ты узнала?..       — Таня сказала. Мне захотелось тебя встретить и проводить до «Зазеркалья». Вернее сначала я хотела просто дойти до тебя, а потом вот. Смелости набралась.       — А мозгов? — строго спросила Люба. — А если б я не увидела тебя? Так бы и стояла? А если бы уехала?.. Что ты улыбаешься? Женя Кобалия!       Женя для вида потупила взгляд, выдержала паузу в пару секунд, чтобы точно убедить Любу, что ей стыдно и жаль.       «Так-то ты никогда не звучала устрашающе. Даже в отрыве от сатанеющей Тани, тебя скорее было страшно расстроить. Но… ты всегда была отходчивой и никогда не сердилась подолгу», — вот и теперь Люба сменила краткий гнев на продолжительную милость, едва они отошли от сквера. Оказалось непросто подстроиться под семенящий шаг, Женя косилась на кроксы и усердно пыталась похватить Любин темп, а еще не получалось завести разговор, глядя в кругло-ласковое лицо, обрамленное пшеничными волосами, хотелось нести приторную чушь.       «А я в этом до тупого плоха. М-да».       Жене хватило бы и молчаливой прогулки, но такой вариант явно смутил бы Любу.       «Приперлась сталкерить под окна, всучила чай, а теперь в партизана играет — обоссаться», — поэтому скрепя сердце Женя спрашивала всякий бред: про то, чем питерская жизнь отличается от московской, про любимые места — рестораны, галереи, бары — чем явно немало смутила Любу.       Диалог безбожно провисал и обрывался на полуслове после каждого светофора.       — А как… Как поживает твоя бабушка? — вдруг смущенно начала Люба.       — Шикарно. Спасибо. Она наконец на пенсии. Вышивает, читает американские детективы в оригинале и пересматривает «Хауса». Курит трубку и здорова как бык. Уверена, она будет рада узнать, что я тебя встретила.       — О да, передавай ей от меня привет и... Прости, это так нелепо. Я не очень понимаю, как лучше сказать... Прости, я могу задать бестактный вопрос?       — Конечно.       — Твои отношения с мамой, они... наладились? — Люба встревоженно заглянула в лицо Жени. — Прости, если не хочешь, не отвечай.       — Не, все отлично, — «Я надеялась, что вопрос будет более личным, что ли», — ну, в каком-то смысле да. Получается, я познакомилась с ней, когда мне было четырнадцать. Не в буквальном смысле, нет. Мы общались и до этого, она приезжала к нам с ба в гости, звонила. Понимаю, моя семья казалась странной, но я не была несчастной. Мать меня родила на первом курсе универа, ясное дело, ба не могла допустить, чтобы она не доучилась. Они обе переводчицы, кстати. Во-от. Ну потом матери нужно было стажироваться, потом предложили хорошую работу в Европе... Я не мешала ей и радовала ее хорошими оценками. Мы с ней неплохо ладим, перекидываемся сообщениями пару раз в неделю, — заметив волнение в глазах Любы, Женя добавила. — Это много, если что. То есть… достаточно. И, что круто, меня вообще не донимают с расспросами про замуж и детей. Даже вот актерствовать без образования разрешают.       Люба улыбнулась одними уголками губ и потрясла стаканом, где, судя по звуку, остался один лед:       — Мои родители страшно хотели, чтобы я поступила и закончила пед. Но когда я в тридцать пять решила получить второе высшее, они были тоже страшно недовольны.       — Они хотели внуков? — Женя запоздало сообразила, что выпалила глупость. — Прости, тупая шутка.       — Нет, ты попала в яблочко, — весело отмахнулась Люба. — А уж когда я еще и развелась, со мной не разговаривали месяц. Может, больше. Я чувствовала себя настоящей оторвой, — гордо тряхнула головой. — Наглой и счастливой.       Женя благодарно кивнула, ей нравилось, как искренне Люба с ней разговаривает.       «Как в старые-добрые».       — Ты была несчастна замужем?       — Не то чтобы. Скорее не счастлива, — ответила та, сделав упор на «не». — Муж мне достался чудесный, просто мы оказались слишком похожими. Оба старались угодить родителям, поступить «правильно». Ведь правильно, когда взрослые женятся, живут семейную жизнь. Будешь смеяться, но мне в детстве очень хотелось выйти замуж и создать семью. Но при этом я не помню, чтобы я всерьез влюблялась в кого-то в детстве или воображала мужчину мечты. О. Это как у Тэффи: «Венчаться можно со всяким, это ерунда, интересно совсем не это...», — там дальше про то, что интересно, с кем мужу изменять, но у меня и этого в мыслях не было. Скучно?       «Весьма, слава богу, что ты передумала».       — Нет, — вслух возразила Женя. — Скорее правильно. Мне кажется, ты росла очень «правильной».       Люба рассмеялась:       — О да. Это мне подходит.       — Полная моя противоположность.       — Что? Не-ет, ты была очень правильной девочкой.       — «Была», — подметила Женя. — А сейчас я наглядный антоним к слову «правильная». Нет, мне это не мешает. Даже ба уже не обращает внимания, — по привычке потянулась к карману за сигаретами, но, обнаружив его пустым, смущенно отдернула руку. — Вообще я... Надеялась поговорить про другое. Видимо, моя очередь быть бестактной.       — Все в порядке, — заверила Люба. — Я морально готова к этому. Да, вчера я о-о-очень смутилась, а теперь... — точно прислушиваясь к себе. — Нет, я все еще смущена. Все еще очень...       — А что тебя смущает? — нетерпеливо перебила ее Женя, чувствуя, как ее пульс учащается и вовсе не от крепкого супер-сладкого чая. — То, что я у тебя училась? Что я младше? Что я обозвала тебя первой любовью?       Люба чуть ускорила шаг, притворившись, что поправляет волосы. «На деле она проверяет, не горячее ли у нее лицо. Мило. Она так и раньше делала».       — Наверное, все сразу. Жень, не думай, я не обиделась. И это нормально, когда влюбляешься в детстве в учителя или учительницу и... Особенно, когда растешь отдельно от мамы.       — Можешь не анализировать? Пожалуйста. Я знаю про эдипов комплекс и мамми ишьюс. Это не то. Ты нравилась мне в отрыве от родительской роли. Нравилась внешне, по характеру, потому что умела слушать, всегда очень внимательно ко мне относилась. Я чувствовала, что мы с тобой наравне. И я за это нереально тебе благодарна. То есть вау, на меня обратили внимание и меня восприняли всерьез. Это было круто. Понимаю, я повела себя грубо, когда вот так призналась. Я не собиралась на тебя давить, — она бы могла объяснить лучше, подробнее, похвалить и поблагодарить за кучу других вещей.       Например за то, что Люба помогла ей полюбить театр, не Таня, а именно Люба, потому что она всегда с большим вниманием смотрела все детские постановки, подмечала в актерской игре те моменты, которые, действительно, казались важными.       «А еще я могла бы сделать нормальный комплимент. Она же такая офигенная».       Женя поймала себя на том, что опять кусает губу, да так усердно, что вот-вот во рту появится металлический привкус.       Люба шумно втянула трубочкой последние капли чая, фыркнула:       — Ха. Знаешь, я почти решила сегодня никуда не ехать из-за вчерашнего. С испугу. Во-первых, мне сто лет никто не признавался. Во-вторых, признание от бывшей воспитанницы — это... сильно.       — Ты учила меня двенадцать лет назад!       — Женя Кобалия, не перебивай. Так вот. Пока я металась по дому и договаривалась с совестью, поняла, что я напрочь разучилась справляться с проблемами. Нет, с чужими — более-менее, это моя работа. А вот со своими — уже нет. Причем с каждым годом проблем появляется все больше, не потому что жизнь усложняется, скорее это я ее усложняю. Мне сложно жить не удобно, а неудобно мне везде дальше квартиры. Вон я езжу только смотреть спектакли, а устаю, как если бы их ставила. Думала, что встреча с «Вороной» взбодрит, но... По-моему, я лишь убедилась, насколько гадко себя запустила, — Люба дергано поправила ворот платья. — Так что вот эти все хорошие слова, что ты мне наговорила — все это очень здорово, но как будто совсем не про меня. Я... И в молодости-то звезд с неба не хватала, а сейчас... Это я к тому, что мне следует тебя поблагодарить. Наши с тобой беседы — это прямо шоковая терапия. Так что тебе не за что извиняться. Но! — мягко хлопнув Женю по плечу. — В следующий раз звони мне, если соберешься прийти. Ладно? Я выскочила ненакрашенная и лохматая. В мои годы это ужас.       Женя положила ладонь на сердце, коротко поклонилась:       — Хорошо. Обещаю звонить и быть учтивой. А ты пообещаешь не говорить про «годы» и «возраст»? Серьезно, ты выглядишь потрясающе, если не веришь, я...       — Верю-верю! — отмахнулась Люба, не сдерживая очередной приступ смеха. — Но ты погоди, мы дойдем до «Зазеркалья», я взмокну и выдохнусь. И вот тогда можешь хвалить меня, потную и задыхающуюся. Кстати, что сегодня будет?       — Что-то по стихам Блока, Гиппиус и... О! И Кузмина, — «Иронично до жути».       — Ой, а такое разве можно?       — Да, там будет его женская лирика. «Четыре сестры» и вот это все. И никакого Александрийского цикла с красивыми гончарами.       Женя порадовалась тому, что ей удалось показать свою начитанность, пульс вернулся в норму, больше они не затрагивали никаких тревожных тем. Остаток пути они вспоминали смешные случаи, произошедшие с ними в «Белой вороне».       — ...да-да, — веселилась Люба. — Было наблюдение за животными, и кто-то из ребят спародировал черепаху. Сценка длилась... Минут двадцать? Тридцать?       — Почему вы с Таней не остановили это все?       — Не знаю. Вернее я скорее всего постеснялась, а Таня... Честно, не представляю, как у нее хватило терпения. Хотя... Может, ее это веселило?       — Да, она любила над нами поржать, — Женя усмехнулась в кулак. — Но и она была не без греха. Никогда не забуду ее: «Кобалия, сыграй центр вселенной»! Вот это я понимаю, сверхзадача. А мне тогда исполнилось лет... Девять? Главное, когда я ей эту фигню припоминаю, она делает вид, что не было такого.       — А со мной смешные истории ты помнишь?       — С тобой, — Женя подняла взгляд к темно-синему небу. — Честно, нет. Ну то есть ты никогда таких перлов не выдавала. Может, дело в том, что ты училась на преподавательницу. О! Вспомнила. На репетиции я упала мордой на сцену и разбила нос. Кровищи было... Но я постеснялась отпрашиваться в туалет и спряталась за кулисами, а когда ты меня нашла, я была чисто Кэрри и... Что? Не смешно?       Люба пожала плечами:       — Ну а ты как думала? Представь, ты — молодая училка, без особого опыта, а у тебя дитенок весь в крови за кулису прячется. Ужас! Ты бы не испугалась?       — Мои ребята калечатся редко. В основном, они что-то ломают или рвут. Тот же Юрка, например, он регулярно рвал штаны и откручивал пуговицы. От нервов. А штаны, нет, штаны рвались сами, как по волшебству и...       Люба коротко дотронулась на Жениного локтя:       — Ты отлично с ними справляешься. Не со штанами, с дитенками. Мне так тепло за вами наблюдать.       Женя улыбнулась, незаметно приблизилась к Любе, чтобы при ходьбе нет-нет, да соприкасаться плечами. «Неловко, что она меня, кажется, воспринимает исключительно как преемницу или типа того. Эх, если б могла, отвела бы ее не в сраное "Зазеркалье", а в нормальный ресторан или бар. Плевать, что рано. Флиртовать под детские спектакли и разговоры про них довольно стремно».       Но Женя все равно пыталась, она ухватилась за удобную тему — студия — и травила театральные байки, перемежая их общие истории свежими проколами и детскими перлами. Когда они добрались до «Зазеркалья», галантно взяла Любу под локоть и повела по служебным коридорам, отмахиваясь от охранников бейджем участницы фестиваля.       — А мы тут никому не помешаем?       — Не, если не будем ломиться на сцену или в гримерки. Да я и не их хотела показать. О, смотри, — Женя открыла неприметную дверь и показала маленькую ванную комнату с душевой кабинкой. — Круто, да? А вон там зал.       — Как удобно, — восхитилась Люба. — А у нас через весь этаж в туалет приходилось бежать.       — И народ смешить. Мы с Таней уже позавидовали. Удобно грим смывать.       — А кто-то у вас с гримом?       — Ага. Я. Ну это не то чтобы грим. Краска. Там, короче, пластическая миниатюра под Вивальди.       — Как интересно, а про что?       — Не хочу спойлерить, — Женя приложила палец к губам и тут же устыдилась не к месту кокетливого жеста. — Пойдем, я… задний двор покажу. Это сюда, по лестнице.       Классический питерский двор-колодец в непривычно розовых цветах. Звуки фортепиано; наверное, кто-то репетировал на втором или третьем этаже. Полуоткрытые черные массивные двери склада, откуда двое рабочих выносили скамейки, стулья, и все под стрекот раций и гам прибывающего народа, но несмотря на кажущийся шум, двор воспринимался укромным, почти тайным.       «То, что надо».       Женя наблюдала за тем, как Люба осматривалась, со скромным любопытством силилась заглянуть за железные двери, прислушивалась к чужой репетиции.       «Она такая маленькая и славная. Странно, как я раньше не замечала. Или замечала? В любом случае, тогда все воспринималось по-другому».       — Ты соскучилась по этому?       — А? — обернулась Люба, усмехнулась. — Да, пожалуй. Но соскучилась странно. Я привыкла быть психологом, сидеть безвылазно дома. Сделала так, чтобы мне было максимально комфортно, но вот сейчас, походив сюда и поболтав с тобой и Таней… Чувствую, что мне не хватало театральной кутерьмы.       — Таня была бы рада, если бы ты к нам вернулась, — Женя сунула руки в карманы, прислонившись к служебной лестнице.       — Правда, она хотела? — Люба вскинула светлые брови. — Странно, мне она вчера ничего не сказала. Зато про Сергея и его жену…       — Да, я ей сразу сказала, что у нее не получится затащить тебя обратно.       — Прошло слишком много времени.       — Дело не в этом, — покачала головой Женя. — «Ворона» изменилась, изменились вы с Таней, — «И я». — Так что точно так же не получится, а у Тани уже сейчас начинается эта фигня с «раньше было лучше». Как оно там…       — «Синдром утенка», — подсказала Люба.       — Да-да. А раньше было не лучше, просто по-другому. Так что хорошо, что она не стала тебя заманивать назад, да и… чего вилять, Сергеева жена реально горяча.       Люба подавилась смешком, прикрыла рот ладонью. Женя, довольная шуткой, проверила телефон:       — До спектакля десять минут. Хочешь Блока с Кузминым? Или можем вот, — кивнув на подвальное окошко. — Завалиться в местную столовку, наесться крутых пирожков с вишней за двадцать рублей и напиться кофе.       — Ой, уже так поздно, — Люба посмотрела на служебную лестницу, по которой они спустились, потом на окошко столовой. — А разве тебе не нужно пасти дитенков?       — Нет, сегодня этим занимается Таня. Я… сказала, что пойду на свидание, — сглотнув, шепнула Женя и, проследив за тем, как краска залила щеки Любы, добавила. — Она мне, конечно, не поверила. Но отпустила.       — Вот как… Ха. Забавно, — пробормотала та, поправив волосы. — Ну, мы можем… Я, к стыду своему, ничего почти не знаю у Кузмина. Только то, что у него богатая личная жизнь… А что будет после?       Женя вновь почувствовала, что сердце забилось громче и чаще, ответила:       — Будешь смеяться. «Муха-Цокотуха».

***

      О том, что ей нравятся девушки, Женя знала давно. Сперва на эстетическом уровне, позже — на всех остальных. Переехав к матери, она познакомилась с симпатичной старшеклассницей, с которой у нее почти сразу завязались романтические отношения, продлившиеся недолго, но оказавшиеся вполне плодотворными в плане самопознания. Женя послушно и быстро всему научилась: как целоваться, как лифчики расстегивать — сама она их не носила никогда — что такое клитор и где его искать. Отношения продлились пару месяцев, Женя не испытала никакого огорчения из-за расставания, зато выяснила: женское тело ее восхищает. Его хотелось касаться, гладить, раздевать, особенно нравилась полная грудь, широкие бедра и мягкий живот. То есть все то, чего у самой Жени не было, к счастью, она не успела сильно по этому поводу огорчиться, ей дали понять, что астеническая фигура и большой рост вызывают интерес больше, чем хороший бюст и милое личико. Причем интерес возникал у тех, кто всеми перечисленными качествами нежной нимфы обладал.       Женя охотно примерила на себя роль Симоны де Бовуар. Она брала девушек штурмом: цветы, походы в кино, проводы до дома, посиделки на крыше под луной. Театральное прошлое позволяло не скромничать, быстро сочинять комплименты и при необходимости выдавать красивые цитаты. А уж когда она записалась в школьный кружок актерского мастерства, принялась играть Маленького принца, Тильтиля и Гамлета, от поклонниц стало не отбиться. Внимание нравилось. Как и ощущение, что она — лучшая в кружке и затыкает за пояс ребят постарше и всех мальчишек. Ей и в «Вороне» прочили блестящее будущее, но там хватало талантов, особенно в труппе, уже отобранной, «выдроченной», как шутила в курилке Таня. Здесь же она была звездатой звездой с офигенным опытом. Так что всякий раз, когда Женя сидела на репетиции в актовом зале, ей вспоминались рассуждения все той же Тани о «бездарной школьной самодеятельности».       А вот про Любу как будто получалось не вспоминать. Помогали обида и быстро сменяющиеся отношения, строившиеся исключительно на страсти и красивых полуголых фотографиях в соцсетях. Когда все же образ любимой преподавательницы возникал, то ничего, кроме ноющей тоски и желания бросить все, прилететь в Россию и побежать искать, звать обратно и плакать-плакать-плакать, не возникало. Люба осталась в памяти чем-то незыблемо прекрасным: добрая, понимающая, красивая, — и о ней не получалось думать плохо. Как Женя ни старалась ее разлюбить — не выходило. И чем больше в телефоне скапливалось номеров любопытных девушек, мечтающих о сексе с опытной во всех смыслах примой школы, тем яснее становилась одна простая мысль — это все не то. Не хотелось ни тех девушек, ни держаться за статус примы.       Новая действительность хоть и казалась ярче прежней, Жене категорически не подходила. И бонусы вроде свободы, вечно пустующей квартиры и банковской карточки матери на карманные расходы не особо радовали. Так что с трудом досидев до конца выпускного класса, Женя вернулась в Россию. Начала подрабатывать. Сперва, как многие, устроилась бариста, но без сцены сделалось скучно. Нашлись старые знакомые из сети, игравшие кто в группе, кто в клубах, кто в мелких театрах. Женя помоталась по разным коллективам, вошла во вкус гастрольного темпоритма. В крайнем случае всегда получалось примазаться к Тане, и та охотно скидывала с себя часть обязанностей Жене на шею.       Работа с детьми и подростками по-своему развлекала. Наверное, можно было бы и вовсе остаться в «Вороне» навсегда, но уж слишком пугал оседлый образ жизни, как и риск к кому-нибудь снова привязаться.       «Да, пафосно до жопы, но самой по себе оно как-то надежнее».       Женя по-прежнему не умела заводить отношений дольше, чем на пару месяцев. Правда, фокус ее внимания сместился на женщин постарше, а с ними приходилось долго возиться, что-то доказывать и добиваться, поэтому примерно с год Женя жила одна. Точнее, она всегда жила с кем-то: друзьями, коллегами из театра или вот, как сейчас, с воспитанниками.       «Но это про другое…»       При том сколько бы лет ни прошло — черт возьми, двенадцать! — Люба занимала в ее сердце твердое первое место. И нет, пьедестал не потускнел, цифра «1» не поблекла, Женя приучилась просто держать факт непрекращающейся влюбленности в голове, где-то в укромном уголке. Помогали насущные проблемы вроде «где переночевать» или «на что поесть», но и сквозь эти вроде как взрослые проблемы продиралось детское чувство одиночества, и от него не помогали ни сигареты, ни выпивка, ни вакуумный стимулятор.       Забавно. Женя столько раз прокручивала в фантазиях их с Любой встречу, все то, что она бы ей высказала и сказала, но теперь, сидя ночью на кухне хостела, мечтала о скорой встрече и улыбалась по-глупому широко от того, что Люба дала ей свой номер.

***

      Женя похлопала себя по щекам и уставилась на порванный комбинезон, что ей час назад принес Юра с виновато-испуганными глазами.       «Сто раз просила: зажевало молнию — идите ко мне, не снимайте. Эту дырень не заштопать, — она взяла комбинезон в руки, покрутила его на свету. — И это накануне спектакля. Класс».       Проще было бы отправить Юру к Тане с покаянием, но Женя вспомнила заранее зареванное лицо мальчишки.       «Это, может, и педагогически верно, и справедливо, но пацана жалко».       Отхлебнула из жестяной банки энергетик, пожевала губами, сглатывая вязко-приторную слюну. Бодрости не случилось, зато заболел живот.       «Стоило что-то пожрать кроме чипсов», — встав из-за стола, полностью заваленного костюмами и реквизитом, подошла к холодильнику. Тот, помигав тусклой лампой, продемонстрировал пустое брюхо, где из съедобного — позавчерашняя картошка фри и открытый кисло-сладкий соус, да пара пачек сока.       — Негусто...       «Надо сходить в магаз. У меня что-то завалялось на карте, хватит на "Дошик". И сиги».       — Сиги-сиги, — пробормотала себе под нос, охлопывая карманы джинсов, опять покосилась на комбинезон. — Да бля...       «Я ж забуду про него. Сделать сейчас? Заплатку ставить? А из чего? Сука, знала б, тряпок с собой набрала. Реально, мы такой херней не страдали. Нам костюм дали — мы за него убить были готовы».       — Ругаешься? — послышался из коридора ехидный смешок.       — Твою ж! — Женя подпрыгнула под восторженное хихиканье. — Ольчик, за ногу... Что ты не спишь? Времени, — сонно озираясь в поисках часов. — Поздно. Топай спать.       — Не хочется, — ответила та с непроницаемо спокойным видом и прошлепала на кухню босиком, демонстративно поправляя бежевую пижаму с медвежьими мордами.       — Классный прикид, — сообразила Женя и опустилась обратно на табурет возле стола.       — Спасибо, — Ольчик кокетливо шаркнула ногой и сделала книксен.       — Так чего спать не хочется? Снова мальчишки мешают?       — Нет. Мы их выгнали.       — Так в чем трабл?       — Нам нельзя спать. Мы гадать будем. Надо дождаться полуночи, чтоб сто процентов сработало.       — М... — протянула Женя, потянулась. — Какие вы... А про чо гадать будете?       — Про любовь и вообще. Нам надо свечку и тарелку. А. И зажигалку дашь? Пожа-алуйста.       — Ага, чтоб вы без меня весь хостел спалили?       Ольчик уверенно шагнула ближе, ухватила Женю за ладонь:       — Ну не-е, почему без тебя? Ты можешь с нами.       — Еще чего.       — Ну блин, Жень, тебе не интересно узнать, кому ты нравишься?       — Этого мне не хватало. Прикинь, в меня влюблен какой-нибудь лузер? И моя судьба за него выйти? Ольчик, это ж пипец. Не. Даже не проси.       — Мы нагадаем хорошего! Ну Же-е-ень!..       — Нет. Никаких игр с огнем. Ай. Если ты мне оторвешь руку, я не передумаю.       Ольчик в последний раз тряхнула Женино запястье, насупилась.       — Ты обломщица.       — Вот это вообще обидно. Гадайте на кольце.       — Мы не умеем!       — Уметь-то, — Женя устало закатила глаза. — На, — стянула кольцо с большого пальца. — И нитку на, — выудив из-под комбинезона катушку. — Берете стакан, наливаете... Ой, я сама. Гадалки хреновы, — достала из ящика над раковиной граненый стакан, потом, чуть подумав, достала пластмассовый из «ИКЕА». — Наливаете наполовину. Делаете из кольца и нитки маятник. Вот так. Макаете в воду, потом вытаскиваете и держите. Вот. Спрашиваете, как сильно вас кто-то любит: если кольцо качается — обожает до усрачки, чуть-чуть шевелится — ну такое, стоит на месте...       — Я поняла-поняла, — Ольчик нетерпеливо потянулась к стакану. — Спасибо... А только это спрашивать можно?       — Вас там всей комнатой в Гугле забанили? Поищите. Только чур кольцо не терять. Оно бабкино, из Мексики.       Ольчик с благоговением полюбовалась на кольцо, бережно спрятала в нагрудный карман пижамы вместе с катушкой, воровато покосилась на стол:       — А энергос дашь?       — Щас кольцо отниму.       — Не-не-не! — попятившись назад. — Я пошутила! От него лошади умирают. Спасибо! — шепнула Ольчик и побежала по темному коридору обратно к подружкам.       Убедившись, что дверь за ней закрылась, Женя оперлась на раковину, с легкой досадой потерла большой палец, на котором остался след.       «Лошади? А, это про никотин... Ладно, пускай думают, что лошади и от энергетиков мрут. Ха. Как там было? "От работы дохнут кони, ну а я бессмертный пони". Так, работать-работать. Комбинезон... Заплатка. Так, можно, в принципе, взять футболку и вырезать из нее кусок. Жалко... Зато по цвету отлично подойдет».       Женя на всякий случай еще раз заглянула в холодильник.       «Так, нахер. Схожу куплю "Дошик". И сиги. Хотя... Если я поведу Любовь Николаевну куда-то, то... Значит, просто сиги», — договорившись сама с собой, она достала пакет с картошкой фри, высыпала все в рот. Засобиралась на улицу, торопливо пережевывая и мечтательно перебирая варианты, куда можно было бы пригласить Любу, так, чтобы красиво и тихо. Шепотом попрощалась с девушкой на ресепшене, как сумела аккуратно прикрыла за собой тяжелую входную дверь.       Жене нравился Питер. Она приезжала сюда пару раз по работе и однажды на день рождения друга какого-то знакомого. Сквозь дела и табачно-пивной дурман город запомнился не столько Невским, разводными мостами и прочими туристическими красотами, сколько чумазыми улочками, обшарпанными домами и абсолютно лишенным деревьев центром. Именно такой Питер Женя и полюбила, поэтому по привычке искала подобного желтушно-мусорного мрака по Достоевскому, предпочитая гулять исключительно по подворотням, выцепляя то очередную мрачную цитату-граффити, то эстетично заваленную помойку.       Ночь пахла грязной речной водой, сигаретами и круглосуточной кофейней, примостившейся аккурат между книжным и барахолкой. Жене понравилось сочетание, она даже вышла на секунду на проезжую часть и сфотографировала чудесную композицию: магазины, кофейня, книги, мусор. И все в тусклом оранжевом освещении уличного фонаря.       Полезла в «Вотсап», чтобы выбрать, кому бы отправить получившийся снимок, да так, чтобы не напороться на совершенно ненужный разговор про современное искусство и постмодернизм. Как бы Женя ни старалась выезжать за счет театра, но едва ли могла назвать себя интеллигенткой или эстеткой. Она и про желтый Питер Достоевского узнала только потому что встречалась с преподавательницей литературы.       «Или не литературы? Или не Достоевского? А. Все равно красиво».       Женя прокрутила список чатов и вернулась к началу. Изумилась незнакомой аватарке с цветами сирени. Ни имени, ни подписи в статусе, в диалоге — простой смайлик-сердечко.       «Точно, это же Любовь Николаевна! Вот я дура, номер взяла, а переименовать забыла... она онлайн».       Женя присела на ступеньку у книжного магазина, поглядев с пару секунд на зеленую точку возле изображения сирени — не стоковой, сразу видно, что снято лично Любой — и отправила фотографию.       «Наверное, стоило добавить что-то или пояснить, что со мной все окей, я просто... а что я? Не знаю. Выполняю программу максимум двенадцатилетней давности. Даже не верится. У меня есть ее телефон, я призналась ей во всем. Ну почти. Про то, что я на нее до сих пор обижена, ей знать не обязательно. Но черт... я сама себе завидую. Как знать, будь я умнее, образованнее или хотя бы... Не знаю, опрятнее? У меня был бы шанс? Нет... Глупо. Очень глупо. Но любопытно».       Едва галочки возле фотографии с упадническим городским пейзажем успели посинеть, как Жене пришло сообщение:       «Могу набрать?»       К лицу моментально прилила краска, сделалось не по-питерски жарко.       «Так, ладно. Я отвечу “да”. Или лучше “конечно”? Смайлик? Черт, я как в анекдоте про чебурашку. Да какого ж хрена?»       Женя полминуты печатала ответ, чтобы потом с матом все стереть и отправить невразумительное: «агп».       «Еще и с опечаткой. Зашибись».       Телефон завибрировал во внезапно потных ладонях.       — Привет, — произнесла Женя как можно спокойнее. — А ты чего не спишь? — «Твою мать, я звучу как типичный придурок, который пытается воспитывать еще даже не свою девушку. Типа "спать иди", "я тебе не разрешал" и вот это все говно».       — Честно говоря, я хотела спросить то же самое, — голос Любы звучал обволакивающее мягко, явно устало, но все равно бережно, невероятно учтиво. — Но потом вспомнила, что так-то у вас завтра выступление и… мое брюзжание было бы неуместным. Вы до сих пор готовитесь?       — Не. Не! — Женя вскочила со ступеньки, подтянула джинсы и заходила туда-сюда вдоль длинного полутемного дома. — Мы уже все. Ребятня вся спит. Таня… где-то. А я вышла за си... За соком, — «Я чего, стесняюсь? Она ж видела, что я дымлю как паровоз». — Слушай, ты не думай, что я... — «Что?» — Фото красивое. Вообще мне ваш... То есть твой город нравится. Поэтому я подумала... Ты смеешься? — вздохнула обреченно.       — Прости, — заговорщически прошептала Люба, и по телу пробежала дрожь, совершенно не пошлая, ну или почти. — Так-то мы уже выяснили, что город совершенно точно не мой и что ты знаешь его лучше, чем я. Я... Скажи честно, ты волнуешься перед завтрашним выступлением?       — Да, — соврала Женя.       Вернее как соврала: она в действительности переживала, но точно не из-за надобности выходить на сцену. Они наверняка накосячат, дети что-то забудут, сломают или потеряют, Таня будет орать, но это все — часть гастрольного быта. В себе же Женя не сомневалась. Во-первых, потому что номер придумала она сама и была уверена в его качестве. Во-вторых, потому что показывала его уже раз... Пять? Женя волновалась. Но не из-за зрителей или жюри. Просто сейчас она говорила с Любой по телефону, ее голос странно отдавал где-то на уровне солнечного сплетения, так что весь опыт ухаживаний и откровенного пикапа смывался в воображаемый унитаз. Не получалось выдать ничего оригинального, лишь невнятный бубнеж и вот такое вот неубедительное вранье.       — Понимаю, — протянула Люба, и Женя представила, как она кивнула, оправив волосы у виска. — Помню, я тоже всегда волновалась из-за того, как дитенки выступают.       — На вас с Таней была ответственность.       — Да, и это тоже. Но, честно, я бы не переживала, разнеси вы маленькими весь Дворец Творчества, если бы вы сами из-за этого не расстраивались... Помнишь, как мы ставили сказки Козлова? Ты играла Ежика.       — Да, кажется... Что-то такое припоминаю.       Опять вранье. Женя видела тот день так, словно он произошел вчера. Она позвала бабушку на свой первый спектакль, та даже пообещала освободиться пораньше с работы... Забыла или сделала вид, в смысле детских переживаний бабушка не отличалась особой деликатностью: так-то она зарабатывала деньги в том числе и для того, чтобы внучка ходила в театральную студию. К концу выступления Женя смирилась и твердо пообещала себе не плакать. По крайней мере, не при всех. И вот все кланяются, получают цветы-конфеты, поцелуи в щечку от родителей, надо бы уйти со сцены и дать другим воспитанникам «Вороны» сфотографироваться и пообниматься, но вот Женю окликает Люба и вручает ей букет.       Букетище сочных желтых тюльпанов, его не удавалось толком удержать в двух руках, он полностью загораживал Жене обзор. Впрочем, это даже было хорошо, потому что плакать захотелось в несколько раз сильнее. Люба нахваливала маленькую, но «уже такую талантливую» Кобалию, а Женя не знала, что сказать в ответ, поэтому вцепилась ей в колени, да так, что не оторвать. А Люба и не пыталась, она гладила по голове и преспокойно общалась с родителями и другими ребятами. И стояли они так долго-предолго.       С тех пор Женя полюбила тюльпаны, особенно желтые, и никому об этом не рассказывала. Что примечательно, больше тюльпанов ей никогда и не дарили. Лилии — да, розы — до тошноты часто, гвоздики — случалось. А тюльпаны так и остались где-то там, в далеком прошлом со сказками Козлова.       «Их я тоже с тех пор не перечитывала».       А Люба все говорила:       — …это нормально — волноваться. Я вот сейчас, знаешь, тоже уснуть не могу, потому что думаю, а как вы, а что… Нет, пожалуй, вот это как раз ненормально.       — Это мило, — заверила ее Женя, нервно качнувшись на пятках, потянулась в карман за до сих пор не купленными сигаретами. — Ты… придешь завтра?       — Конечно. Я же обещала. Или ты сомневаешься?       — Я? Нет, — «Да». — Совсем нет, — «Очень да». — Я буду ждать тебя, — «Иначе это все вообще не имело смысла».

***

      Их программа состояла из трех частей: сперва выступали младшие группы с номерами по работам известных художников вроде Мухи, Пикассо, Ван Гога и Поллока, как они ни старались, но сочетание выглядело странно; следующими шли подростки, они переосмысляли классическую литературу в коротких сценках, тут был и вальс Анны Карениной с Татьяной Лариной, и немой монолог Герасима, и драка героев «Морфия» и «Юного врача», представленных в виде двух сущностей одного человека; в конце тяжелой артиллерией по зрителям проходились выпускники студии с Женей во главе, включали на всю громкость музыку из «Страны глухих» и «Обыкновенного чуда», добивали «Фугой смерти» и Вивальди.       Программа носила нескромное, но зато вполне понятное название — «Наши впечатления». Таня умно поступила, объявив получившуюся сборную солянку «воплощением детского самоанализа» и «абсолютной творческой свободой». Разумеется, до свободы там было далеко: все номера по сто раз прогонялись и переделывались так, чтобы их могли понять абсолютно все. Тот же вальс Карениной и Лариной воспринимался без контекста как история дружбы двух несчастных девочек, которым разбили сердце.       «Очень гетеросексуальная история», — смеялась про себя Женя, наблюдая за тем, как, сидя на полу за кулисами, «Каренина» обнимала «Ларину» и поправляла ей кудри для красивого селфи.       Спокойствие за сценой было мнимым: все просто-напросто устали после прогона и сборки декораций, а еще все волновались, потому что конкурс, незнакомый зал, аппаратура, а после них сразу выступает следующих коллектив.       «Значит, у нас будет где-то двадцать пять минут, чтобы взять ноги в руки и убраться отсюда. Класс-класс», — Женя чувствовала, что весь ее хваленый опыт канул куда-то на дно помойного ведра возле «Зазеркалья» вместе с закончившейся пачкой сигарет.       — Ребят! Глаза на меня! — объявила, хлопнув в ладони и выйдя на середину сцены, прислушиваясь, не начали ли в зал запускать зрителей. — Все проверили реквизит? Все на месте? Точно ничего не забыли? Юра, на комбинезон не дыши, иначе я его к тебе пришью. Помним, как ходить? Нам открыли двери в коридор, поэтому проходим так, за пологом не бегаем. Да, Юра?       — Да что все время Юра-то?! — обиженно взвизгнул тот.       — Ты просто мне нравишься, — заверила Женя, проведя ладонью по его волосам. — Так, еще раз! Помним все, да? Если мы видим зрителей…       — Нас тоже видят! — хором ответили дети.       — Правильно. Поэтому любопытные носы прячем. Когда выходим на сцену — снимаем носки, да?.. И не переговариваемся! Тан… Татьяна Владимировна нас сожрет.       — И тебя, что ли? — ехидно спросила Ольчик.       — А то. Меня в первую очередь. И больше я с вами никуда и никогда не поеду. И прикрывать ваши косяки будет не-ко-му. Усекли?       — Да-а-а… — закивали все, причем весьма искренне.       «Чего уж врать, я сама Таню до сих пор боюсь…»       — Вот и умники. Так! Лапы, — Женя, согнув колени, вытянула перед собой руку, чтобы все, даже самые маленькие, смогли положить сверху ладони. — Все подошли? Отлично. Раз-два-три… — приложив палец к губам. — Хэй!       — Хэй! — повторили дети громким шепотом, вскинули руки, радостно и нервно расступаясь.       — Все. По местам.       Они разбежались по закулисью ровно тогда, когда прозвучал первый звонок. В зал повалил народ. Слышался шум чужих, совершенно не касающихся их разговоров. Сквозь плотный бархат слова долетали обрывками, наслаивались друг на друга и звучали абсолютно незнакомо, как на наспех сочиненном языке. Женя следила, чтобы никто из любопытных не лез подсматривать в щели занавеса. Ей-то самой никогда не было любопытно, кто пришел на спектакль и в каком количестве. До сегодняшнего дня, разумеется.       Два звонка.       «Здорово. Теперь я ссу. Вдруг ей не понравится? Нет, она, конечно, не признается. Похвалит все равно. Как-нибудь по-умному. Черт, она же придет?»       Женя переступила с ноги на ногу, с усилием отвела себя подальше от края кулис — «Сама же всех поучала» — спиной налетела на Ольчика.       — Ай, — весело пискнула та и, обхватив цепкими пальцами за талию, приникла к бедру. — Волнуешься? Я вот — ва-ще не.       — Вот как? Круто. Только не расслабляйся, а то налажаешь.       — А ты меня потом похвалишь?       «Забываю, что тактильные дети бесят, — подумала Женя, натянуто улыбнувшись. — Наверное, удобно, когда ты знаешь, что ты — милашка. И что тебя не отпихнут, раз ты — маленький. Стоп. Надеюсь, Любовь Николаевна так про меня не?..»       Три звонка.       Ольчик без напоминаний отлипла от Жени и скрылась где-то позади младшей группы, разумно уступая место тем, кому предстояло выходить на сцену.       За что Таню точно хотелось и получалось хвалить, так это за то, что она прививала воспитанникам «Вороны» самостоятельность. Родителям разрешалось помогать с разъездами, тяжелыми коробками или гримом, но ни одна гиперопекающая мамочка или всезнающая бабушка не допускалась к творческому процессу. Дети следили в полумраке за вещами и помогали друг другу с перестановками, так что едва после очередного номера гас свет, кучка «реквизиторов» почти бесшумно подхватывала стулья-кубы-ширмы и растаскивала все по нужным местам.       «Если будет видео, своим парням покажу. Пусть, наконец, поймут, что даже мелкадявки справляются с такой непосильной задачей, как не волочить стул по полу, — тут же поморщилась от громкого удара в противоположной кулисе. — Ну, почти».       Выгнав на сцену крошечного Ван Гогыша, Женя пробралась к двери, ведущей во внешний коридор, обогнула сцену, мысленно подметив, как странно глухо и далеко здесь звучит музыка, как если бы за пределами сцены ничего не имело значение: ни оценки жюри, ни похвала Тани. Жене навстречу, потирая лоб, вышел Юра, явно приготовившийся выть.       — Ого. Это твоя голова там стукнула? — тот кивнул и поперхнулся слезами. — Ну-ну, у нас с тобой на это нет времени, — Женя подхватила Юру на руки, покрутилась с ним на месте, поглаживая ушибленное место. — Выходишь когда?       — П-после Пол…       — Нормально. Ща поболит и пройдет. Я тебе энергоса потом налью. Лады? Не. Банку целую куплю. «Монстра», ага? Ольчику не показывай, а то ж она отожмет.       Юра утвердительно шмыгнул и за пару минут совершенно успокоился, крепко прислонившись лбом к Жениной руке. Вот его правда не хотелось отпихивать, пускай и назвать его милым уже не получалось.       «Нет, Любовь Николаевна права. Конкурс-конкурсом, победить хочется, но заморышей жалко. Таня бы ворчала, что я распускаю с ними нюни. Да она и на Любовь Николаевну так ругалась. Ха. Я ведь помню. Плевать, если Тане что-то не понравится, может меня больше не звать. Найдет новую шпалу на побегушках».       — М-мне пора, — пробормотал Юра, сползая на пол, аккуратно потрогал голову. — Шишка есть?       — Пока нет.       — Класс. А…       — Да-да, я не забуду про «Монстра». Беги давай. Аккуратно ток беги!       «Наши впечатления» шли каких-то полтора часа, но Женю они выматывали похлеще, чем полный день на «взрослой работе» — а у нее и такое случалось — так что она не успевала и на сцену-то посмотреть. Так, косилась на все те же перестановки, хотя и по ним ясно — старались.       «Хорошая все-таки штука — черное трико. Лаконично, недорого и стильно. Нет, Таня молодец. С хера ли, правда, я вместо нее тут вьюсь? Хотя… — вспоминая собственные гастроли с «Вороной». — Не, лучше уж пусть она будет молодцом где-то в зале».       Точно, зал.       Женя напрочь забыла про то, что Люба сидела где-то там — «Скорее всего с Таней» — с одной стороны, и хорошо, получалось не отвлекаться на неуместный здесь и сейчас страх, с другой стороны, как бы Женю не накрыло во время ее номера, до которого осталось… всего пятнадцать минут.       «Фак. Ладно. Кое-как, но разогреться успею. Там дальше старшие… они без меня справятся».       Женя выступала после номера с «Фугой», там четыре бойких мальчишки изображали всадников Апокалипсиса. У того, что выступал в роли Голода, в конце возникал бокал, настоящий, из темного стекла. С ним носились всю поездку, на репетициях до последнего момента заменяли пластмассовым стаканчиком из хостела, чтобы не просрать — да, старшим воспитанникам разрешалось так говорить — ценный реквизит. Логичная предосторожность, учитывая, что другого такого бокала у них в загашнике не имелось, а деньги на докупку реквизита в принципе не предусматривались.       Что могло пойти не так?       Женя закончила разминаться, вынесла поближе к первой кулисе тарелки с краской и уже собралась снимать носки, когда услышала в момент перестановки характерный звон. В какую-то долю секунды за сценой сделалось до ужаса тихо. Те ребята, что выносили реквизит, оцепенели, Женя была уверена, что все они, как один, уставились на пол. По-хорошему надо остановиться, попросить закрыть занавес и как следует пройтись веником или шваброй — черт, здесь же должно быть хоть что-то для уборки! — проблема в том, что время всех перестановок согласовано с работниками сцены. Нет, в рубке световиков точно сидят понимающие люди, они дадут им фору, но этого явно не хватит, чтобы избавиться от всех осколков, да и накал пропадет, зрительское внимание — куда более хрупкая штука, чем бокал. А ведь там еще жюри…       Вдруг на сцену выскочили две мелкие фигуры, по трепыхающимся косичкам и неровно зашитому на спине комбинезону Женя узнала в них Ольчика и Юру. Те суетливо заелозили по полу какими-то тряпками — уж не своими же костюмами, случайно? — и, то ли глядя на них, то ли вспомнив, что шоу продолжается и на них по-прежнему все смотрят, остальные ребята продолжили перестановку.       «Вот, а говорят, с детьми нельзя сюсюкать. Умники какие. Сами собрались, сориентировались…»       Женя повернулась к стоявшему рядом с ней Мише, шепнула:       — На поклоны чтоб все обутые выходили, ясно? — подхватила тарелки и выскочила босиком занимать точку под центральным софитом.       С кем еще могла случиться такая дурость? С другой стороны, во всем были плюсы — волноваться из-за самого номера расхотелось.       Женя подвинула краску к себе, встала в позу и, отключившись от неразберихи, медленно принялась оживать следом за зимними скрипками Вивальди. Так-то она не сочинила ничего необыкновенного: пожилая женщина, боясь постареть, наносит на лицо белый грим, постепенно лишаясь своих черт. Образ Женя подсмотрела у одной из любовниц, красивой дамы лет пятидесяти — полный возраст она так ей и не озвучила — что всякий раз утром вставала за три часа до выхода из дома, чтобы «привести себя в порядок». Отдельную часть ее сборов занимал макияж. Женя наблюдала за всеми этапами из кровати и молча изумлялась. Нет, получалось красиво. Никаких «оранжевых лиц и белой шеи», «коричневых щек» или «синюшных теней кассирши Гали», просто в конце преображения из зеркала на Женю смотрела совершенно другая женщина.       «Забавно, что я с ней познакомилась именно в макияже, но без него мне все нравилось намного больше».       Женя понимала, что ее саму не смущали ни морщины, ни пигментные пятна, ни медленно истончающаяся кожа с проступающими сосудами и венами; а также понимала, что чужое тело ей ни в коем случае не принадлежит. Поэтому Женя тактично молчала и запоминала. Ведь, если поразмыслить, она проделывала похожие манипуляции со своей жизнью. Зачем-то притворилась маминой дочкой, умчалась в другую страну, там наспех влезла в образ школьной звезды и секс-бомбы. Обзавелась тысячей и одним ненужным знакомством, чтобы в итоге вернуться «домой», потому что формально дома у нее и не осталось. Бабушка, как бы ни бодрилась, постарела, ей соседство с молодой и свободолюбивой бунтаркой явно бы не пошло на пользу. «Ворона» — изменилась, в ней от старого состава осталось два-три одержимых театром чудака, да и те косились на Женю странно, мол, а чего ты приперлась-то? Таня обрадовалась, но исключительно с режиссерской позиции: Женя все умела и знала, причем так, как того хотелось самой Тане.       Номер с красками, как и большинство придумок, стал своеобразной рефлексией. Вот Женя мажет белым лицо и улыбается, как бы искренне гордясь, как она всех — а главное себя — обхитрила, сделалась интересной, абсолютно гуттаперчевой, то есть не просто удобной, но и практически неубиваемой.       Зима Вивальди звучала все громче, Женя легко скакала по сцене, хвастаясь гримом и выписывая колесо четко в музыкальные акценты. О том, что где-то остались осколки, вспомнила ближе к середине выступления.       «Ну, кажись, они где-то у третьей кулисы… или второй? К черту, главное, чтобы Миша не протупил и реально сказал всем, чтоб обулись».       Боли в стопах не чувствовалось, хотя, если подумать, в театре мозг всегда отключался. Женя выходила к зрителям и с температурой, и с похмельем, и с рассеченной вдрызг щекой — вот почему она не уставала повторять ребятам из «Вороны», что на время спектаклей лучше не отращивать ногти. Еще за ноги не получалось испугаться, потому что хотелось выступить красиво. Не столько из-за приза или любви к «Вороне», а из-за банального желания понравиться максимальному числу людей. Как одноклассницам, бабушке, Тане, той даме и многим другим женщинам.       Любе.       Женя вернулась под центральный софит, испуганно уставилась на белые руки, оттянула ворот перепачканного трико, сжалась, якобы от осознания, что «все не то и все не так».       Новый круг по сцене. Истерически быстрый, чтобы за оставшуюся минуту показать осознание. Женя всегда считала, что составить приличную кульминацию — самое сложное, чтобы и не зажевать, и не намудрить, и не выглядеть глупо.       Вроде бы ей удалось нащупать стекло пяткой. Или померещилось?       «Еще и дыхалка сбилась. Херово я, конечно, разогрелась».       Метнулась обратно под софит, проехалась по полу, чтобы успеть зачерпнуть из другой миски пригоршню плохо размешанной красной краски. Мазнула по шее и, отклонившись в сторону так, чтобы полосу увидели все, сползла вниз в позу эмбриона.       Свет погас, зрители захлопали, довольно дружно и, судя по всему, искренне. Женя не успела толком насладиться мини-триумфом, собрала реквизит и на мысках — в надежде, что так насобирает поменьше осколков — забежала за кулисы и уже оттуда, велев кланяться без нее, по коридору заскочила в маленькую ванную. В ней едва хватало места, чтобы развернуться, близость раковины, туалета и душа настораживала.       «Все равно, тот, кто это придумал — божественный бог».       В ванной нашлось даже мыло, причем нормальное, а не крошечный огрызок с налипшим мусором, к которому и прикасаться-то противно. Первое желание, как ни удивительно, смыть с себя краску. Женя скупилась на профессиональные белила и из раза в раз обливалась гуашью. Глаза уже начинало немного щипать. Или это от нервов? Вообще после выступлений все резко становилось не так: голова кружилась, сам номер ощущался глупым, а игра на сцене — вялой и не искренней. Возможность насобирать осколки на фоне привычного отходняка слегка притупилась.       «И чего я себя накрутила? Это ж детский конкурс, мне-то что, — рассуждала Женя, лениво вымывая краску из-под коротких ногтей. — Не. Надо порвать задницу и снова всем все доказать, что…»       В дверь постучали.       Нет, не так.       В дверь со всей силы забарабанили, так что Женя выронила мыло на пол, и оно со стуком полетело к унитазу. «Собирать мусор, ага».       В ванную, не дожидаясь ответа, заглянула Люба со свертком цветов в крафтовой бумаге.       «Такая красивая. Интересно, я каждый раз буду на нее так реагировать?»       На ней опять платье-рубашка, серое, хлопковое, сверху темно-синий платок, сумочка в тон. Вероятнее всего, дорогая. Женя видела подобные у одной из бывших любовниц, та выставляла свою коллекцию в прозрачном шкафу, как на витрине, и запрещала на них дышать. Люба же свою небрежно поставила на пол и, бросив букет в мокрую раковину, опустилась рядом с Жениными ногами. Скомандовала:       — Покажи, — дернула за правую щиколотку, да так, что Женя охнула.       Послушно дала осмотреть стопу, придерживаясь за стену и стараясь не накапать на одежду Любы розовой водой.       — Другую.       — Я-я ж упаду, — рассмеялась Женя, переступая с ноги на ногу. — Как в том анекдоте про попугая, помнишь?       — Не помню, — проворчала Люба и провела ладонью между Жениных пальцев.       От прикосновения стало щекотно и до внезапного неловко. Вот она стоит, вся до сих пор чумазая, а Люба, ее Люба, сидя на коленях в выходном платье, взволнованно водит руками по ее стопам. Наверное, стоило бы возмутиться или, по крайней мере, извиниться за доставленные неудобства, но на глаза попался сверток бережно укутанных желтых тюльпанов.       — Слава богу, — облегченно вздохнула Люба, медленно поднимаясь. — Ничего нет. Господи, я так перепугалась. Ты с ума сошла босиком…       Женя не дала ей договорить, прижала к двери, крепко-крепко обняв, поцеловала в уголок губ. Вышло звонко. Звук поцелуя застрял в ушах.       — Прости, — прошептала Женя, медленно соображая что, где и как она сейчас сделала. — Я это… знаешь.       Люба понимающе улыбнулась, погладила ее по чуть мокрым волосам, сама притянула к себе, похлопала по спине. Мягко-мягко, но от каждого удара в груди что-то со скрипом проворачивалось. Голова по-прежнему кружилась, тело потряхивало, поэтому Женя покорно стояла, чуть упершись подбородком в макушку Любы. В носу стоял запах жесткой воды, дешевого мыла и чего-то еще, вкусного.       — Ты молодец. Очень красиво. Я растерялась.       — Угу, — судорожно хватаясь за рукава платья.       Дурацкий жест. К тому же у Жени правда заметно дрожали пальцы.       — Вот, принесла, — Люба явно хотела показать на букет, но в итоге не стала отрываться от влажного трико. — Глупость. Вам завтра уезжать, я совсем забыла.       — Совсем не глупость. Спасибо.       Они обе застыли, глядя друг на друга. Будь Женя не так удивлена, непременно сказала бы что-нибудь проникновенное. Мол, «я увезу их с собой» — и что тут «проникновенного»? — или «я сохраню их в сердце» — фу, какая гадость.       Женя бы нашлась, что ответить, но конкретно сейчас все ее силы уходили на то, чтобы не расплакаться.       Внезапно Люба задрала голову и прикрыла глаза.       Не отвела взгляд.       Нет.       Она. Прикрыла. Глаза.       Женя кивнула, затаив дыхание, прижалась к горячему рту. Руки Любы доверительно сплелись у нее на шее. В мозгу телепалась единственная мысль:       «Ей понравилось. Ей понравилось. Я ей понравилась».       Так они и целовались, не размыкая губ, пока в коридоре не послышались шаги десятка быстрых ног. Жене хватило ума и сноровки быстро дернуть задвижку на двери, прежде чем в нее забились детские кулаки.       — Жень, ты умерла?! — крик Ольчика звучал почти восторженно.       — Еще чего.       — У нас есть пластыри, — пробасил Миша. — А у Юры… чего? У Юры — «Спасатель».       — Не-не, ребят. Отбой. У меня ни царапины, — бодро заверила Женя, а сама чувствовала, как у Любы, прислонившейся к ней совсем близко от волнения, бешено стучало сердце. — Вы сами целы?.. Отлично. Дуйте на перестановку, я домоюсь и приду. Брысь! После нас еще коллектив.       Ольчик с мальчишками убежали, вместе со всеми грохоча реквизитом и шурша кофрами с костюмами, растворились в шуме, воспринимавшемся невероятно громким после спектакля.       Женя выждала чуть-чуть, заверила:       — Они ушли. Все в порядке?       — Боже, это так глупо, — тихо рассмеялась Люба. — Я примчалась к тебе, как курица… но я как подумала про стекло. Прости, — вот теперь она и опустила голову, и спрятала взгляд за пушистой челкой. — Я п-пойду?       — Ты сходишь со мной на свидание? Я серьезно. Нам надо разобрать вещи, отсмотреть спектакль, дождаться награждения, — «Твою мать, сколько сраной херни». — И потом я бы с радостью отвела тебя в красивое место. Можно?       Следовало бы выбрать тон поласковее, так-то поцелуй — всего лишь поцелуй. Но волнение зашкаливало, а детский ор и грохот фанерных ширм и кубов вселяли страх параллельно с уверенностью: если не теперь, то когда?       Нескладный ответ в рифму напрашивался сам собой.       Жене показалось, что она ничего так не хотела, как этого свидания, была готова о нем молить — еще одно мощное фу — но, к счастью, Люба шепнула:       — Хорошо, — вновь посмотрела Жене в лицо. — Я тоже буду рада.

***

      Они пришли в «Ортодокса». Выбор пал именно на этот бар по нескольким причинам: от него до дома Любы на такси добираться каких-то пятнадцать минут, Женя уже гуляла здесь с друзьями в прошлом году и успела изучить коктейльную карту, а напитки стоили приемлемо дорого, так что с заранее вытребованным куском зарплаты денег хватало на два сета.       Внутри царила атмосфера андеграундного покоя: приглушенный свет в сочетании с черными стенами, мебелью, униформой бармена создавал иллюзию мистического таинства. Отчасти уместное, потому что почти все готовилось или с рассказами о напитках, или с красивой подачей, где что-нибудь непременно вспыхивало или клубилось ароматным паром.       Удачно, в баре кроме них почти никого не было, они сумели выбрать удобное место на углу квадратной стойки, так что Люба могла наблюдать за созданием коктейлей. Ее искреннее любопытство успокаивало и вселяло в Женю надежду, что их последний совместный вечер пройдет… как надо.       — Смотри, здесь напитки разбиты по известным личностям, — объясняла Любе галантным полушепотом. — Айвазовский, Чехов, Достоевский, Чайковский… Вот, например, «Щелкунчик». «Водка на гречихе, гречишный мед, имбирь и медовуха». Скажи, классно, да?       — Да-а, — протянула Люба с явной растерянностью в голосе. — А… здесь есть что-то менее алкогольное? Вино там? Ой, — виновато косясь на бармена. — Или это очень по-мещански? Прости, я сто лет не была в барах.       — Все в порядке. Я же сама вызвалась показать тебе это место. Не торопись, выбери то, что тебе кажется вкуснее всего. Если боишься, можно взять закуску. Мясные чипсы или… о. Конфеты из свеклы с муссом из хрена. Звучит прикольно, да?       — Только звучит. Сейчас, — Люба осторожно приняла из рук Жени барную карту и подслеповато сощурилась. — Столько разного сейчас есть изобретательного… в моей молодости мы пили в лучшем случае «Секс на пляже», химозный такой. И «Отвертку».       — А как же «Северное сияние»? Шампанское с водкой.       — Боже. Это же убийственная вещь. Ты пробовала? — и тут же замахала на Женю уголком платка. — Нет-нет, не говори. Не хочу знать. Так. Выбрать. Айвазовский звучит мило…       — Он весь на коньяке.       — Ясно… Ой. Тут есть «Каштанка». И даже «Братья Карамазовы». И «Дядюшкин сон». А… где же «Идиот»? Он был бы таким, знаешь, нокаутирующим, — Люба рассмеялась, прикрыв рот. — Прости, я всегда глупо шучу, когда нервничаю.       — Все в порядке, — заверила Женя и отвлеклась на звякнувший в кармане джинс телефон.       Писала Таня:       «ну где вы там?       куда вы смылись?       вы пить с нами будете?       вас ждать или как?       ты помнишь что завтра мы уезжаем в шесть?»       Женя хмуро растерла лоб. С трудом верилось, что Таня могла совмещать невероятно насыщенную личную жизнь с такой непроходимой не-деликатностью. Хотелось и восхититься, и ответить грубостью. Женя быстро напечатала:

«помню.я бухаю.отстань пожалуйста.тюльпаны в воду поставьте.пока»

      И, поставив телефон в «Авиарежим», развернулась к Любе.       — Ну как?       — Честно, никак. Ты… поможешь мне?       — Конечно, — Женя заранее все продумала, но старалась держаться прилично и не лезть с советами раньше времени. — Мне нравится сет Блока. «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Это шоты. Все разные. Они хорошо накрывают, но прям улететь от них сложно. На вечер нам хватит, как считаешь?       — Очень хватит. А… состав?       — Да чего там только нет. Вот в «Ночи», например, чернила каракатицы есть, — «И до пизды водки с вермутом». — Прикольно?       — Настоящей каракатицы? Это же рот потом черный будет. Женя. Ну зачем ты смеешься? Я серьезно. Я всегда, когда пью вино, у меня в уголках губ следы остаются. А если пролить? Чернила же не отстирываются?       — Не знаю… спросить у бармена?       — Нет-нет, ты что. Он решит, что мы… то есть я…. Не важно. Давай Блока. Как там дальше? «Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет». Хотя наш исход будет в том, что ты будешь тащить меня домой, видимо.       — Легко, — заверила Женя, довольная затеей. — Мне не привыкать. Я много и часто таскала Таню. Но ей не говори, ладно?       Они заказали двух Блоков и, разумеется, пошутили про «блоки Блоков». Да, неловко, да, пока неуверенно и с какой-то оглядкой на несуществующих наблюдателей. Губы Жени до сих пор помнили ощущение губ Любы, сладкий запах пудры и «Сада господина Ли». Хотелось удостовериться, что ее порыв там, в «Зазеркалье», ничего не испортил, не напугал или, чего хуже, не разочаровал. Но вот они сидели вместе, следя за тем, как услужливый, густо татуированный бармен старался для них, эффектно подбрасывая бутылки, встряхивая шейкер и проделывая кучу других малопонятных, но, безусловно, красивых манипуляций.       «Наверное, будь ей плохо или некомфортно, она бы со мной никуда не пошла, да ведь?»       Дожидаясь напитков, болтали. И про сегодняшнее выступление, и про все запоминающиеся постановки «Белой вороны» в принципе.       — Прости, что я помчалась к тебе после номера. Но это было так… страшно.       — Конечно, мы тоже все знатно припухли. Сильно палевно получилось?       — Нет! — почти подскочила Люба. — Что ты. Я сперва подумала, что так задумывалось. Что вот тот Голод с бокалом все-таки его разбил, показав, что все. Теперь точно конец. Я бы приняла это за наложенный звук, но Таня так зашипела, что… — осеклась. — Она ничего такого не сказала, просто эмоции…       Женя весело отмахнулась:       — А! Это Таня. Она, кстати, сейчас намного тише стала. Раньше помнишь, как она орала? Иногда матом. Если что, все в порядке, я благодаря ей узнавала кучу новых слов.       Им принесли два длинных узких подноса, на которых выстроились в ряд четыре рюмки, первые – с глухой черной жидкостью – интригующе поблескивали в свете ламп. Женя посчитала нужным подать пример, быстро проглотила «Ночь», растекшуюся по гортани какой-то сладко-соленой патокой. Люба послушно проделала то же самое, зажмурилась, трогательно мотнула головой.       — Заказать конфеты? — спросила Женя.       — Н-не. Лучше не надо. Это… нет, это не плохо. Но странно. У меня, правда, на секунду все погасло. У… у меня грязный рот? Чернил не осталось?       Женя специально наклонилась ближе, вновь учуяла запах «Сада», с трудом вернулась обратно на свое место.       — Нет. Все прекрасно, — «И ты прекрасная, черт возьми».       Воспоминания о прежней студийной жизни одновременно отвлекали и утомляли. Женю умиляло то, как много деталей сохранилось в памяти Любы, но полноценно разделить чувства нежной ностальгии не могла. Она то и дело отвлекалась то на плавные движения кистей, то на изящно скрещенные ноги под барной стойкой, то на платок, иногда спадавший вниз от активных жестов и открывавший заманчивую шею.       — …вы же с Таней много всего ставили. Например, тот спектакль по Земфире. Она звала своих подруг из балетного училища. Ты там выступала…       — Под песню «Прогулка», — подсказала Женя.       — Да-да. Вы там были все разными возрастами женщины. И ты играла подростка. У тебя так здорово получалось.       — Ну. Ничего сложного. Я же играла как бы саму себя. Хотя… не. Вру. Формально в том спектакле ничего супер-тяжелого не было, но мне ужасно не нравилась моя роль. Такая типичная взбалмошная девочка, мечтающая о большом…       — Женя.       — Ну это правда. Не люблю, когда подростковая тема сводится к первой любви и первому сексу. Скучно. А спектакль, как назло, выстрелил. Я даже когда в восемнадцать в Россию вернулась, Таня хотела его возродить. Мы тогда с ней крепко поругались. Она моим объяснениям не поверила. Как и тому, что я Земфиру на дух не переношу.       — Серьезно? — изумилась Люба. — Как человека или как певицу?       — И то, и то.       — Но она же такая… как раз нетипичная. Не про секс и любовь. Точнее не только. И ну… ты понимаешь.       — О да, понимаю. Но общая ориентация не сильно помогает. Будешь смеяться. Но для меня она — про злую обиду. У ее песен для меня очень жестокая мораль. Как, знаешь… «Мне больно. Поэтому я буду делать больно тебе. Тебе тоже будет больно. И поэтому ты сделаешь больно мне». И так по кругу. А я так не хочу, — желая разбавить мрачность, добавила. — А еще она нравилась Тане. Поэтому не.       Люба растерянно пожала плечами:       — Не понимаю. А как же вы тогда с ней столько работаете, ездите?       — Нас обеих хватает ровно на сезон. Потом мы разбегаемся. Ну и плюс я у нее не играю. Я ставлю.       — Как твой сегодняшний номер?       — Да.       — Мне очень понравилось.       — Вот как… — теперь черед Жени смущаться.       — Я перепугалась за тебя, но в какой-то момент, честно, забыла про стекла, что ты босиком. Я так… — Люба подбирала слова, шевеля губами, и Женя невольно засматривалась. — Я вообразила себя той женщиной. Еще не мертвой, но и не живой. Это было впечатляюще. А почему ты выбрала именно такой сюжет?       — Потому что все, что играют в театре — про любовь и смерть. С любовью меня задолбала еще Таня, так что я взяла, что осталось.       — И это были прямо твои мысли?       — Да, а что? Ты беспокоишься, не было ли у меня суицидальных мыслей?       Люба коротко улыбнулась:       — Они у всех есть. Для этого даже специально ввели разграничение «пассивные» и «активные». То есть ты просто представляешь, как прыгнешь под поезд или пыталась?       — А чего пытаться? — решила соригинальничать Женя. — Там же достаточно и одного раза...       — Вот такие утверждения реально могут беспокоить, — и смерив хмурым взглядом, уточнила: — Я скорее хотела узнать, почему ты выбрала тему с возрастом? Тебе далеко до мыслей о старости.       — Ну, по мне «старость» — штука не столько про возраст, сколько про мозги. Не, сейчас не берем случаи прям тяжелой старости и физического нездоровья, но так-то уже и я чувствую, что… Ы-ы. Годы не те. Молодежь странная и так далее. И в боку иногда колет. Так что я чуть-чуть, но понимаю, про что играю. Иначе б, ну, знаешь… я б и не взялась.       — Вышло убедительно. Прости, если звучала высокомерно или занудно…       Женя отвлеклась от того, что говорила Люба, увидев, что та вытащила одну ногу из туфли и теперь качала ею, босой и беззащитной, с красивыми маленькими пальцами. Жест абсолютно нормальный — ясное дело, что в глухой обуви в такую жару невыносимо — но от этого зрелища растерялись все заранее придуманные умные слова или сколько-то искрометные шутки.       «Собраться. О чем она?..»       — …я искренне тронута тем, как ты все показала.       — Вот как? Классно, — Женя откашлялась в кулак. — В смысле… от тебя это слышать классно. Твоя похвала… короче, — «Черт, я все пропустила». — Прости, я не умею принимать похвалу. Начинаю жестко тупить. Просто знай, что я рада.       — Помню… Жень, могу ли я спросить еще про вас с мамой? Да, я снова лезу туда, куда меня не просили...       — Нет, все в порядке. Я догадывалась, что ты будешь переживать, отчасти мне даже лестно, — «Разве не здорово, что я знаю такие слова?» — Но взамен ты разрешишь мне угостить тебя. Серьезно, не доставай сегодня кошелек, ладно? Спасибо, — Женя придвинула Любе рюмку. — На очереди «Улица».       — Боже, я совсем не понимаю шоты... — чуть помедлив, Люба послушно выпила коктейль залпом, смешно поежилась. — Этот вкуснее... Наверное, потому что без каракатицы. Так, вопрос. Погоди секунду...       Она постучала короткими ногтями по краю барной стойки, приятный звук, он отозвался у Жени где-то на уровне шейных позвонков. Можно прикрыть веки и вообразить, что ногти касаются ее плеч, лопаток, уходят ниже. Теперь ее очередь ерзать на стуле и аккуратно оправлять футболку (все же стоило надеть хотя бы спортивный лифчик), судорожно включаться в разговор. К счастью, Люба только-только успела сформулировать мысль:       — Ты сказала, что ваши отношения наладились. Но, по-моему, ты обманываешь. И меня, и себя. То есть... Ты называешь ее не «мама», а «мать», так что... Прости, если я груба.       Женя улыбнулась, уж больно ей понравилась интонация и сам факт, что Люба подмечает такие моменты.       «Логично, она — психолог, в прошлом препод. Но… Круче думать, что это все она специально для меня старается», — расправившись со своим шотом, заговорила:       — Наверное, ты права. Я с трудом могу воспринимать ее как свою «маму». То есть умом я понимаю, что мы — родственницы, причем ближайшие, но, когда вы почти не видитесь и не общаетесь, в это сложно поверить. В этом смысле ба для меня куда более близкий человек, а ведь и она ну... Как бы сказать... Не очень нежная, понимаешь?       Люба слушала, и глаза ее становились все печальнее и краше. Может, дело в освещении или коктейлях, но Женя с трудом подбирала слова, тупо напарываясь на проникновенный взгляд. А когда Люба положила ладонь ей на локоть, по телу прокатилась волна странного, совершенно неуместного счастья.       — Ты злишься на нее?       — Что? — с неохотой возвращаясь в разговор и реальность. — О. Нет. Нет, совсем нет.       — У тебя нет чувства, что она не справилась со своими обязанностями или вроде того?       — Фишка в том, что я на нее никаких обязанностей не накладывала. То есть да, я видела, что у многих моих одноклассниц или девочек со двора были домашние мамы. Которые встречали со школы, готовили любимую еду, устраивали посиделки на кухне или прогулки по магазинам. Но я еще мелкой понимала, что моя мать другая, и ее в роли эдакой подружки я, честно, и представить не могла. Ну типа... Ей бы не пошло. Поэтому я выбрала путь... Как его? Малого?..       — Меньшего сопротивления.       — Да. Просто приняла как факт, что у меня вот так. Научилась получать от этого свои плюшки. Мать, например, никогда не ругала меня за учебу. И если я просила деньги, никогда не спрашивала зачем. Удобно же?       Люба кивнула, но, судя по всему, не из-за того, что всерьез согласилась, а из-за профессиональной привычки. Женю это нисколько не обидело.       «А вот это точно коктейли».       — Твоя мама... Не пыталась пойти с тобой на контакт?       — Ну так-то она пустила меня к себе жить на целых три года. Поэтому контакт был. Да и до переезда, думаю, она считала, что хорошо справляется. По-своему, но хорошо. Хотя... — на пару секунд задумавшись. — Последние пару лет она задает мне чуть больше вопросов. И иногда зовет к себе. На день рождения там или вбрасывает планы про совместный отпуск. Но дальше обсуждений мы никогда не уходили.       — Хочет наверстать упущенное?       — Может. Но я не думаю, что ей самой это особо интересно. Кажется, ее на это подбивают подруги или коллеги, не знаю. Мы обе слишком привыкли жить отдельно. Не, так-то я уважаю ее желание побыть любящей матерью, не грублю ей, пишу. Проблема в том, что я не очень умею быть дочерью. Все, что я поняла: родителям важно ощущение, что они про тебя все знают. Поэтому, если забыть на видном месте вибратор или как бы невзначай засветить шрам на запястье — можно создать видимость, что ты раскрыла все карты и все самые стремные вещи про тебя уже известны, а значит и париться... Все в порядке? — уловив во взгляде Любы настороженность. — Если что. Про шрамы — это шутка, — демонстративно отодвигая браслеты.       — Нет, я... — Люба нервно рассмеялась. — Прости, у меня правда было очень глупое лицо, да?       — Что ты, все в порядке, — «Я не буду так палиться. Шрамы у меня на бедрах». — То, что ты волнуешься, это... Чертовски мило, — «И сексуально».       Люба поправила волосы, отвлеклась на бармена, красиво разливавшего напитки по высоким бокалам для новых гостей.       — Да, волнуюсь... Такое бессмысленное чувство. У меня мама всегда этим занималась. Волновалась. Из-за всего, но в основном из-за меня. И всякий раз, когда она мне сообщала об этом, мне хотелось что-нибудь срочно исправить. Как всякой хорошей дочери. Улучшить оценки, начать худеть, поступить в хороший вуз. Что-то понимать я начала, только выйдя замуж.       — Прости, ты это сделала тоже, потому что?..       — Мама волновалась. Если что муж был хороший. Вернее, он и есть, он просто… не мой муж, — опять смущенный смех. — Прости. Мало того, что мои потуги никак не успокаивали маму, почти все мои решения не принесли мне никакого удовлетворения. Поэтому после тридцати я активно училась жить своим умом. Хорошей дочерью я быть перестала, но, что примечательно, мама жива-здорова, ворчит, конечно. С другой стороны, она ворчала и тогда, когда я пыталась ей угодить. Прости, мне не стоило тебе все это вываливать… это все… «Улица», да?       — Да почему? — Женя с готовностью подалась вперед, коснулась Любиной руки, мягкой и чуть горячей, но совсем коротко, чтобы не смутить несвоевременной настойчивостью. — Мы же просто болтаем. Я не у тебя на приеме или… как это?       — Я предпочитаю «сеансы».       — Спасибо, я запомню. Так вот. Я не на твоем сеансе. Я привела тебя отдыхать и расслабляться.       — Разговоры про родителей — так себе отдых, — улыбнулась Люба, погладив края пустой рюмки.       — Это мнение психолога или «хорошей дочери»?       — Теперь сомневаюсь, что я когда-то ею была.       «Фак, разговор идет по пизде. Лучше б дальше про Литвинову базарили».       — А какая, собственно, разница? — спросила Женя и придвинулась ближе. — По-моему, мы редко оцениваем других по линеечке. Типа этот — хороший, а вот этот не дотягивает по каким-то нашим критериям, поэтому он — плохой. Так-то все разные. Со своими плюсами и минусами. Я вот не знаю, хорошая я или плохая. Да, честно, и не очень хочу знать. Зато я знаю, что классно играю. Быстро приспосабливаюсь. С ребятней ладить умею. О. И готовлю классно. Особенно всякое мясо на гриле. Вот такую инфу про себя знать приятно и полезно.       — Мне сложно все подвести к такому позитивному общему знаменателю.       — Я помогу, — заверила Женя и, окинув смущенную Любу быстрым взглядом, объявила. — Ты умная.       — Ха.       — Подожди, — пододвинув к ним следующий коктейль, светло-желтый, точь-в-точь как свет настоящего уличного фонаря. — Ты умная не потому, что у тебя два высших. Это вообще не про ум, а про образование и начитанность. Но ты умная просто... Как факт. И это у тебя не отнять. Поэтому к тебе идут люди на сеансы, поэтому с тобой было уютно заниматься детям, поэтому ты поняла то, чего не понимают многие: что надо жить в первую очередь для себя. Потому что когда ты нравишься себе, ты нравишься другим. Это всегда так работает. Получается, ты умно поступила. Это хорошо? — щелкнула пальцами, как бы помечая свое наблюдение. — Это раз. Ты относишься ко всем нетребовательно и мягко. Много думаешь о чувствах других. Это тоже жирный плюс. И для работы, и для общения, и для кармы. Если ты в нее веришь. Уже два, — еще щелчок пальцами. — Ты взяла и начала новую жизнь в новом городе, хотя могла бы плюнуть и жить так, как тебе сказала та же мама. А ты и в психологии преуспела, и дом себе купила. Ты живешь так, как тебе нравится. Это три.       Люба, с трудом сдерживая смех, сама щелкнула пальцами, неловким движением поправила волосы.       — Ты собрала для меня отличный комплект комплиментов.       — Это еще не все.       — Неужели? — Люба весело вскинула брови.       — Ты красивая.       — Кобалия, ха.       — В смысле «ха»? Ты потрясающе выглядишь. Ухоженно, стильно. Это тоже, между прочим, важно. Посмотри: ты умная, заботливая, самодостаточная и красивая. И это куда более интересно, чем просто быть хорошей. Ну... Зэтс май опиньон, — Женя специально отклонилась назад, вскинув руки вверх, да так, что почти упала.       К счастью, Люба ухватила ее за ворот футболки и вернула на место, сдерживая хохот.       — Господи, мы пьяные.       — Прости, — выдохнула Женя, до сих пор чувствуя, как полоска ткани впилась ей в шею.       — Нет-нет, все в порядке, — Люба промокнула глаза салфеткой, стараясь не размазать тушь. — По правде, мне нравится. Я давно не напивалась, вот Таня пыталась меня напоить, но мне было... Неуютно? Не пойми неправильно, Таня — молодец, но... Это не то состояние, которое бы я хотела с ней разделить, — Люба провела тыльной стороной ладони по щеке. — Я очень красная?       — Ты очень красивая.       — Жень, не надо.       — Почему? Нет, не так. Если тебе не нравлюсь я или мои подкаты, то никаких вопросов, я сразу перестану и…       — Ты нравишься. И ты прекрасно это знаешь, — вздохнула Люба. — Просто я не знаю… хорошо ли это?       — Опять это слово.       — Что поделать, я привыкла к нему. И мне до сих пор хочется поступать хорошо, правильно.       — Что неправильного в том, что мы делаем? Пожалуйста, не говори, что учила меня.       — Нет, не буду, — послушно согласилась Люба. — Я совру, если скажу, что не думала об этом, но спустя двенадцать лет понятно, что многое поменялась. Ты — уже взрослая девушка, которая знает, что она привлекательна. Поверь, я это говорю не из лести, а потому что реально вижу. Не очень понятно, что ты увидела во мне…       — Это мне решать, Люб.       — Воистину. Все складывается очень красиво. Мне было приятно проводить время с тобой, вспоминать всю эту театральную атмосферу. «Ворону». И, признаюсь честно, мне нравится твое внимание. Оно вместе с ностальгией напомнило мне о том, что я не такая уж старуха. Это и приятно, и больно одновременно. Мне казалось, что я уже разобралась в жизни и научилась принимать правильные решения. Но последние пять дней я только и делаю, что анализирую себя вдоль и поперек. Потому что… — Люба потянулась к платку, плотнее укрыла им плечи. — Я вот живу и все больше сомневаюсь, что вообще когда-то хоть раз приняла хорошее решение.       — Почему бы не сделать это сейчас? — «Ебать, Кобалия, пафосно что просто ебать. Похуй». — Я имею в виду… нам хорошо друг с другом, да? Мне с тобой хорошо. И я могу сделать хорошо тебе. Нет, погоди, не перебивай. Мы пьяные, помнишь? Но при этом мы свободные и взрослые. Завтра я уеду. Поверь, я не стану тебя сталкерить.       — «Ста»?..       — Преследовать. Не буду. Но просто если ты разрешишь мне показать, насколько ты потрясающая, я буду счастлива. Ты не сделаешь ничего плохого по отношению ко мне, понимаешь? Тебе не придется брать за меня ответственность, — «Не снова». — Прости, что напираю, — Женя изо всех сил старалась в момент монолога никак не задеть Любу локтем или ногой. — Но я хочу быть уверенной в том, что если ты мне откажешь, то потому что ты этого не хочешь. А не потому что ты волнуешься за меня. Ладно?       Люба в очередной раз потянулась к своему лицу, теперь совершенно точно румяному и оттого, как виделось Жене, еще более очаровательному. Они обе замолчали.       В «Ортодоксе» тем временем прибавилось народа. Зал наполнился чужими голосами, смехом. Прибавили музыки. Очевидно, что их беседа не только была не слышна, но и никому не интересна. А Жене казалось, что от тягостного ожидания у нее как будто закончился воздух в легких. Она собралась с силами, чтобы продолжить говорить — не важно что — любую чушь, лишь бы не терпеть странную тишину посреди всеобщего гвалта, но вдруг Люба указала на последние рюмки на их подносах. Спросила:       — А это… что?       — А. «Аптека», — Женя потянулась за картой с описанием, оттуда на нее устало-равнодушно уставился Блок. — «Настойка на ромашке, вермут на крыжовнике, ликер из горечавки, одуванчика и донника».       — Какая прелесть. После чернил каракатицы — особенно. Прости, можно тост? — Люба взяла свой коктейль и кивнула Жене, заставляя ту последовать ее примеру. — Чтобы в жизни было меньше волнений.       Звон рюмок в их руках перекрыл царящий вокруг шум и отодвинул на самых дальний план сделавшиеся ненужными мысли.

***

      Дорога до дома Любы заняла целых одиннадцать минут, тянувшихся непозволительно долго. Вообще все ощущалось чересчур медленным: и терминал в баре, и вызванная заранее машина. Весь путь Женя буравила взглядом экран навигатора, смущая таксиста хмурой физиономией. Плевать. Главное добраться до нужного адреса, договориться с домофоном, подняться по лестнице в квартиру, выудить из сумки и не уронить шумную связку ключей, дождаться, когда за ними закроется дверь, чтобы рвануть Любу на себя и стиснуть в нетерпеливых объятьях.       От ее тела сладко пахло. Женя ткнулась носом в ложбинку между шеей и плечом, глубоко вдохнула, уложив руки на мягкую талию.       «Дурацкое платье. Оно ее всю прячет. Зачем?»       Задирая подол, погладила между бедер. Ощутила кружево белья. Не дешевое колючее нечто с «АлиЭкспресс», а тонкое и с шелком. Люба вздрогнула, вся сжалась и, чуть не подвернув ногу, с заметным трудом удержала равновесие. Женя спросила:       — Куда? — слово прозвучало резко, требовательно.       Получив ответ в виде короткого кивка, сама разула Любу. Туфли с глухим стуком упали на пол. Может, стоило проявить больше деликатности или уточнить, сколько они стоили, но Женя боялась, что начни они говорить — ничего не получится. Люба примется возражать, воспитывать или, еще хуже, успокаивать. Поэтому они молча ввалились в спальню, упали на кровать. Женя коварно и долго целовала, позволяя разомкнуть губы только для короткой передышки. Платье по-прежнему мешало, но снимать его слишком быстро — тоже опасно. Проще раздеться самой, своим же примером показать, что все в порядке, что им некуда торопиться и Жене не нужен просто секс. Хотелось в первую очередь сделать приятно Любе.       Женя почти легла на нее сверху, прижав к покрывалу, вновь потянулась к шее, твердо решив дойти до конца и сделать все в лучшем виде, как вдруг...       — П-подожди.       Теперь защемило где-то в районе солнечного сплетения.       «Бля».       — Я... М-могу принять душ? — прошептала Люба, ее ладони легли Жене на лопатки, чуть погладили. — Прости, я все порчу. Н-но я как представлю, что ты меня... Можно?       Ее голос звучал настолько жалобно, что Женя тут же почувствовала себя хищной сукой: конечно, это ведь она привыкла бросаться на красивых женщин, стремительно добиваться их, потом так же стремительно лезть к ним в постель, — а у Любы как будто, кроме Тани и мужа, никого и не было.       «Бля, как же меня заебало думать про Таню. Чтоб она там вся обыкалась».       — Я не прошу совсем прекратить, просто...       — Конечно, — согласилась Женя и поспешно откатилась на другой край кровати, подогнув ноги, уселась на колени. — Спасибо, что сказала. Я хочу, чтобы тебе было уютно. Я могу тоже… после тебя.       — Нет-нет, это мои заморочки... Я сейчас, ладно? — Люба, напоследок благодарно коснувшись Жениного запястья, вышла из спальни.       Что делать? Ждать.       В темной квартире тихо, так что даже не напрягаясь, получалось по шагам проследить Любин путь через коридор в ванную.       Потянуло курить. Женя охлопала карманы в поисках сигарет с зажигалкой.       «Точно. Я забыла их в рюкзаке в хостеле. Не. Это хорошо. Вонять буду меньше. Осмотреться бы. Так. Кровать — есть, — хлопнув по покрывалу. — Матрас какой-то… странный. Ортопедический? — попыталась подпрыгнуть, но тут же завалилась набок. — Так. Вижу стол, кресло... это кошка?! А не. Подушка. Тьфу. О, платяной шкаф с зеркалом...»       Послышался шум льющейся воды.       Сощурив глаза, Женя попыталась угадать в полумраке цвет обоев и занавесок. Уличный фонарь в окне не делал картину яснее, но придавал всему стандартный чуть рыжеватый отсвет.       «Хотя, думаю, ее дому подошло бы что-то голубо-зеленое. С рюшами. Или нет. Лучше без них...»       Можно встать и нажать выключатель, но электрический свет грозил разрушить остатки настроения. Вообще Женя чувствовала себя собакой, которая метнулась с лаем вперед, совсем забыв про поводок и ошейник, и теперь сидела, сипя и прокашливаясь, охреневая от собственной дурости.       «Все придется по-новой делать. Нет. Это правильно. Я хочу, чтобы все было правильно», — Женя не сдержала смешок, вспомнив их недавний разговор с Любой и то, как она сама рьяно отвергала все слова про «правильно», «хорошо» и прочее. Что изменилось? Наверное, она слишком близко подобралась к цели и боялась все испортить.       Сквозь марлю хмельных мыслей и терпкий вкус коктейлей, стоявший во рту, долетело внезапное осознание:       «Погодите. Я вообще не помню, какие у меня трусы сегодня. Черт, надеюсь, что не рваные. Придется снимать в прыжке. Ха-ха. Спасибо, что хоть подмышки побрить догадалась».       Женя, шатаясь, поднялась, подошла к зеркалу. Задрала футболку, выпрямила спину. В сочетании с широкими джинсами худой темный силуэт смотрелся... неплохо? Странно, обыкновенно Женя себя не стеснялась. Не видела для себя нужды в чрезмерном уходе, а все, что предполагало нечто больше мытья и чистки зубов — чрезмерно. Но с Любой все складывалось необыкновенно, так к чему удивляться? Женя напрягла мышцы, потрогала пресс. Занятно, она так и не надела кольца после выступления, без них ее руки ощущались раздетыми.       «Кобалия, тебе скоро медаль должны дать за самозадрачивание».       — Я-я готова.       Люба замерла на пороге комнаты, обернутая в полотенце на манер бандажного платья. С непривычки удивили и приворожили голые бедра. Да, она их буквально пару минут назад открыто лапала, но одно дело — самой лезть под юбку, и абсолютно другое — видеть, как для тебя выходят из ванной, чуть прикрывшись махровым куском ткани. Люба смущенно поправила волосы:       — Эт-то как в «Необыкновенном концерте». Про Шахерезаду Степанну, помнишь?       «А то. Мы вместе с “Вороной” ходили, и ты посадила меня рядом с собой, чтобы делиться биноклем и…»       — Нет, — соврала Женя быстро и, судя по всему, неубедительно.       Подойдя вплотную к Любе, погладила по покатым плечам — зачем она их все время прячет? — заглянула в глаза:       — Я могу?       Люба кивнула, но продолжила придерживать край полотенца.       «Ничего, я буду первой».       Женя знала, что ее фигура нравилась, на нее засматривались и женщины, и мужчины, вообще астеники, если судить по кино или тому же героиновому шику, привлекали многих людей. Скинув футболку, Женя поймала взгляд Любы, затянутый поволокой, но все равно пристальный. Низ живота стянуло легким спазмом, а движения от гордости стали совсем дрожащими. Странно. Именно Любе хотелось нравиться от и до. Женя взяла ее за руку — за ту самую, которая держала полотенце — уложила себе на горло, медленно провела вниз, давая потрогать себя вдоль и поперек, остановилась на уровне ширинки.       — Ты же не боишься?       Люба фыркнула странным, но, казалось, искренним смехом:       — Скажешь тоже. Чего я там не видела? — ее короткие ногти чуть оцарапали кожу. — Боже, это прозвучало ужасно. Я так плоха в этих разговорах… — Люба подалась назад, но Женя удержала ее за запястье.       — Я тебе нравлюсь?       — Да. Я имею в виду… посмотри на себя. Ты такая стройная и… боже, это кубики? Мне почти стыдно.       — Не надо.       Полотенце упало на пол, открывая грудь с крупными светлыми ареолами сосков и парой родинок под ложбинкой. В какой момент глаза Жени настолько привыкли к темноте? Или обнаженная Люба просто пробудила у нее суперсилы?       — Ты невероятно красивая. Ты нравишься мне сильнее всех на свете, — сминая влажное и еще более ароматное тело. — Не спорь. Разреши мне это показать.       Они вернулись на кровать.       За исключением аккуратного пушистого островка на лобке Люба была совершенно гладкая. Женя специально водила по податливо раздвигавшимся перед ней бедрам, наслаждалась ощущением чужой кожи, тонкой, с легко прощупываемыми молниями-растяжками. Каждую хотелось зацеловать, не из вежливости или желания угодить, а скорее в знак благодарности за то, что ее допустили к телу.       На каждый поцелуй Люба вздрагивала, едва-едва, тоже явно без всякого умысла. Когда Женя нырнула лицом ей между ног, тихо выругалась, ухватила за затылок. Почти сразу ослабила хватку, погладила. То ли извиняясь, то ли повинуясь ситуации. Женя умела и любила делать куни, ей нравился вкус женских тел и полный контроль ситуации. Да и изучать женщину вот так напрямую казалось проще. Можно ласкать клитор губами, помогать себе пальцами и видеть результат почти сразу.       Люба была тихой. Везде. Нарастающее волнение выдавали разве что дрожащие бедра. Они то сжимались, слегка стискивая Женю, то разжимались, давая возможность быстро набрать носом побольше воздуха. И руки, все такие же ласковые, пусть и неуклюжие. Они трогали за лоб, загривок, уши, ерошили и без того лохматый маллет. Женя с удивлением ловила себя на том, что ей хватало вот этих прикосновений и осознания, что она сейчас удовлетворяет любимейшую женщину на Земле, чтобы вымокнуть насквозь. А когда Люба вдруг прогнулась в спине, застывая в оргазменной неге, Женя почти кончила следом. Отвлекла потребность продлить чужое удовольствие последними движениями пальцев внутри и закрепить все несколькими звонкими поцелуями вокруг пульсирующего клитора.       «Даже кожа не сморщилась, — с гордостью подумала Женя, разглядывая в темноте свою ладонь. — Понятно, что дело еще и в долгом перерыве, но...»       Мысль так и повисла где-то на уровне измятого покрывала, когда Люба потянулась к Жене, заключая ее в горячие и вместе с тем нежные объятья.       «Мне нравится, как ее грудь прижимается ко мне. Красиво. А если смотреть вот так сверху вниз. Она сминается. Боже, я б утонула в ее ложбинке... такой кайф».       Женя радовалась: вот так лежать раздетыми и обниматься — в этом чувствовалось что-то запретное, понятное и доступное только сейчас. То, что Люба, передохнув, принялась сама трогать ее шею и ключицы губами все быстрей и быстрей, воспринималось как сон. Добротный, с подробностями, от которых волей не волей напрягались икры. И единственное более-менее связное предложение в голове: «Не просыпаться».

***

      Но проснуться все же пришлось. Правда, уже поздним утром и под одеялом, тоже, судя по всему, каким-то специальным, тяжелым, из-под него было во всех смыслах сложно вылезти навстречу истошному звонку. Телефон надрывался на прикроватной тумбе возле стакана воды. Странно, Женя думала, что она бросила его на полу вместе с кучей одежды.       — Да?.. — сиплым шепотом, сонно соображая, что случилось с горлом: просто продуло или сорвала вчера?       — О. Живая, — бодрая Таня злила на порядок больше, чем усталая или пьяная. — Кобалия, ты помнишь про поезд?       — Черт возьми, да… — откашлялась в кулак, потянулась.       — А то смотри, у меня связи, я твой билет кому-нибудь перепродам, а тебе деньгу на следующий закину. Если ты совсем не прямоходящая.       «Зашибись. Теперь мне перед ней стыдно. Где мои трусы?..»       — Не. Пасиб. Все ок. Я поеду с вами. У меня там… в общем, — запоздало подгрузилась головная боль, так что все слова расщепились на бессвязные звуки вроде «а», «о» и «м-пф».       Смех Тани прицельно ударил в висок, Женя едва успела отодвинуть телефон от уха.       — Ну ты даешь! Жек, ты хоть в таком виде перед Любовь Николавной не светила? Она такое не любит.       — Нет. Я… я с друзьями, так что все ок. Поезд в шесть. Я помню. Мне… что-то надо там… сделать? Помочь?       — Помоги себе оклематься, ладно? Сумку я твою собрала. Так что не парься о вещах. Бывай.       Женя со второй попытки попала на кнопку «ЗАВЕРШИТЬ ВЫЗОВ», сползла обратно в подушки. Облизнула пересохшие губы. Вспомнила про воду, заботливо оставленную вместе с неприметной таблеткой «Аспирина» на тумбе Любой.       «Точняк».       Любы в кровати не было, причем, судя по полностью остывшей половине кровати, давно.       «Я ж бухала на пустой желудок. Ну и дура. Надеюсь, ей полегче. А времени-то сколько? Е-мае, уже полдень».       Женя в пару глотков осушила стакан, выбралась из относительно уютного оцепенения.       «Матрас в целом ничего такой. Прикольный. О. Как я и думала, комната голубая».       Спальня выглядела слегка нелепо из-за странного положения мебели: кресло возле самой двери, платяной шкаф, неплотно прилегающий к стене, в образовавшемся закутке скромно притаился велотренажер, явно дорогой и давно не включавшийся. Еще смущало полное отсутствие фотографий. Мелочь, но Жене представлялось, что человек по типу Любы обязательно должен быть сентиментален, но из картинок — разве что нарисованный акварелью маленький ежик в аккуратной бежевой рамке, притулившийся на журнальном столике у кресла.       «Нормально, что я так все рассматриваю? Так. Одежда. Где моя одежда? Куда я ее там кинула?»       Женя не сразу заметила свои футболку с джинсами, аккуратно сложенные рядом с зеркалом.       «Так. Трусы были без дырки. Супер».       Натягивая носки, прислушалась — из коридора доносилась тихая музыка. Что-то подобное крутили по бабушкиному любимому «Радио Джаз». Женя не успела переварить не совсем уместную ассоциацию, как музыку перебила настойчивая жизнерадостная трель и приглушенное Любино:       — Да, Таня?       Она стояла на кухне в просторных домашних штанах и розовой футболке с внезапно нелепым рисунком. То ли с котом, то ли с зайцем, не понятно, но забавно, нечто похожее можно встретить в «Смешных ценах» или «Фамилии». Вокруг пахло кофе и едой. Осмотреться или взглянуть на плиту, где что-то шипело, мешало несвойственное похмелью желание любоваться.       «Любоваться Любой. Ха».       В свете яркого, категорически не питерского солнца, она становилась совсем светлой. Русые волосы, уже уложенные, отливали в платину, а пушистая макушка — и вовсе в белизну. Завидев Женю, Люба махнула ей рукой, приглашая за стол.       Да. Они же на кухне. Здесь стол у окна, два табурета, плетеные салфетки, на которые тут же поставили тарелку и чашку из одного лазурного комплекта.       «И стены зеленые».       Соображалось туго. Все воспринималось нереальным и оттого особенно хрупким. Вот ляпнет Женя очередную глупость — и все, не будет ни солнца, ни джазовой музыки, ни розовой футболки.       — Нет-нет, Тань, все хорошо. Прости, что не пошла с вами праздновать, ты знаешь, я все это не умею… Да, — зажав мобильный между плечом и щекой, Люба ходила туда-сюда, выставляла на стол банки с вареньем, накладывала Жене дышащих жаром блинов. — Да. Спектакль отличный. Дитенки такие молодцы! Зря ты на них наговаривала. Все достойно, на взрослом уровне… Нет-нет. Мы отлично провели с Женей время. Она показала мне симпатичное место. «Ортодокс», кажется. Да, я и не знала… Ну, хорошо, ты тоже мне про него говорила, но как бы я… Не ворчи, пожалуйста. Где сейчас? Она…       Люба покосилась на Женю и та подсказала:       — У друзей.       — Женя у друзей… Нет, она замечательно себя вела. Зачем ты так? Она наоборот за мной ухаживала, вызвала такси… Нет, Тань, тебе не идет роль гиперопекающей воспитательницы. Это всегда был мой конек… Да. Да, спасибо. Ладно, тебе, наверное, пора. Вам нужно собираться… Я знаю, что собирают все дети, но тебе же нужно порычать на них, что ничего не готово, да?.. Да. Да… Тебе спасибо. Пока.       Люба опустилась на свободный табурет, усмехнулась.       — Я была убедительна?       — Очень, — заверила ее Женя. — Не то чтобы Таня не в теме меня. Она не ханжа, но…       — Ты права, ей не надо знать. Она будет расспрашивать, а я не найдусь, что ответить, — Люба нервно поправила волосы. — Тебе вкусно? Хорошо. Ешь, сколько хочешь.       Женя послушно запихнула в рот четвертый блин, облизнула пальцы. Прислушалась к своим ощущениям. Она рада? Ей комфортно? Похоже ли на то, что ее давняя идея фикс осуществилась? Последнее — на все сто процентов да, в некотором смысле план удалось перевыполнить. Насчет остальных пунктов — определиться наверняка сложнее. Вчера разогретая волнением от спектакля и сетом шотов Женя уверяла Любу, что уедет и не станет просить о большем. Но просить хотелось, точнее спросить. Действительно ли это — все? Просто если Любе понравилось, то Женя могла бы иногда приезжать. Водить по интересным местам. Так-то она не только бары знает, еще кофейни, занятные арт-места, клубы, где читают андеграундную поэзию и ставят камерные спектакли; или просто подбегать со стаканом кофе к ней домой, делать приятно и уходить.       Жене хватало мозгов понять, что подобный выпад прозвучал бы непоследовательно. Да, вспомнить само слово не смогла, но испытать смутное предчувствие — однозначно. Вообще сейчас все чувствовалось смутно, Женя не представляла, как подступить к разговору, поэтому продолжала жевать блины и украдкой вытирать пальцы об джинсы.       — Как ты? — начала она сильно издалека и от волнения качнулась на табурете.       — Чудесно, — кивнула Люба. — Я произвожу впечатление слабой бабульки, но у меня целый арсенал всяких лекарств. Ты приняла «Аспирин»?       — Ага… Только ты вообще не «бабулька».       — Ой, прости. Это все кокетство. Я убедилась за эту неделю, что еще ого-го. Столько везде сходила, посмотрела, попробовала, — явно уловив двусмысленность фразы, отвела взгляд в сторону.       Женя понадеялась улучить момент и дотронуться локтя Любы, но та очень быстро встала из-за стола, метнулась к плите и, щелкнув вентилем от газовой конфорки, смахнула последний блин в общую горку.       — Ешь как следует, ладно? Я специально приготовила. Жирное хорошо помогает.       Стало неловко. Женя поерзала на табурете, соображая, как бы получше спросить. Она видела, что Люба в светлом расположении духа, что та не гонит ее из квартиры поганой метлой.       «Ну вот сиди и радуйся. Нет, блядь. Шило в жопе и каша вместо мозгов».       Блины не радовали, но отказываться от добавки Женя до последнего стеснялась. Люба подливала ей кофе, хвалила за аппетит, но руки на стол не клала, лишая возможности дотянуться и, что особенно огорчало, сама не прикасалась ни к спине, ни к волосам, как было вчера.       — …напомни, когда у тебя поезд?       — В шесть.       — Отлично. Тогда я успею поводить тебя немножко по культурным местам. Ты не против? Таня мне проболталась, что вы в Эрмитаж не ходили. А это же совсем неправильно. О. И надо будет купить какой-нибудь сувенир. Тебе и твоей бабушке. Как думаешь, она удивится?       Меньше всего сегодня утром хотелось думать про бабушку или ту же Таню, что-то там не давшую им в культурном плане. Да и прогулка по Эрмитажу нисколько не привлекала. Но Женя согласилась, торопливо приняла душ с чужими, слишком сладкими для нее шампунем и гелем, высушила волосы феном, чего не делала примерно никогда, но Люба настаивала, уверяя, что ветер и летом в Питере бывает коварным, лучше не рисковать.       Они пошли в Эрмитаж. Пешком точь-в-точь как в среду, но теперь говорила в основном Люба. Она показывала Жене Сенатскую площадь, подробно рассказала историю создания «Медного всадника», без особого труда продекламировала отрывок из пушкинской поэмы. Потом Люба вспоминала интересные сведения про Невский проспект, Исаакиевскую площадь и то, что в блокаду на местных клумбах жители выращивали овощи. Потом они вдвоем сравнивали конные памятники Петра и Николая I, безрезультатно вспоминая, что символизировало то или иное положение ног у лошадей.       — Вроде бы считается, что если конь встал на дыбы, то это значит, что всадник одержал много побед. С Петром — понятно, а кого победил Николай?       — Декабристов, — предположила Женя и не сразу догадалась, почему Люба рассмеялась.       Удивительно, но про то, что у них обеих не заблокировали «Гугл» в телефонах, они забыли и продолжили гадать. Или сделали вид, что забыли. В целом создавалось впечатление, что они обе изо всех сил этим и занимались — делали вид. Люба — что все по-прежнему, Женя — что ей ни капли не обидно.       «Тупо. Обижаются малявки, потому что не привыкли, что им отказывают. А я сама ей вчера пообещала, что буду вести себя по-взрослому. Надо уважать ее решение. Так — значит так. Потусуюсь с ней, покайфую от круто проведенного времени».       Но круто не было. Было почти до слез обидно.       «Блядь, а на кого я собралась обижаться? На Любу? Все, блядь, честно. Это я за ней бегала, я ее караулила, заваливала комплиментами и строила из себя ебучую тигрицу. На себя? Ну это, как говорит Таня, “сам дурак”. Опять Таня. Блядь. Блядь!»       Вечерело.       Женя абсолютно не заметила, как она пришла и ушла из Эрмитажа. Она таскалась за Любой, косилась то на ее джинсовый свободный комбинезон, то на ее кисти рук, к которым до одури тянуло. И никакая мадонна Литта, Юдифь или Психея в объятьях Амура и рядом не стояли.       «А у Афродиты так-то вообще рук нет».       Женя пропустила момент, как и когда она согласилась на то, чтобы пройтись по Невскому, спуститься в полуподвальную лавочку с винтажными куклами и кучей красивого, но совершенно ненужного сувенирного хлама вроде магнитов из полимерной глины ручной работы, деревянных значков с Масяней и котами в стиле Ложкина, хотя что бы им тут делать? Люба искала ей подарок. Что-нибудь «молодежное». А Женю тошнило и тянуло курить, но сигареты вместе с паспортом ждали ее в хостеле, а попросить Любу купить ей пачку самого простого и вонючего «Кэмела» вдруг не хватало смелости.       Они даже забрели в какой-то магазин одежды, где Люба почти купила Жене футболку за несусветную цену. Спасло лишь то, что у Жени, вероятно, сделался совершенно пришибленный вид, быстро списанный на голод.       — Я знаю вкусное место, — заверила Люба. — «Абрикосовъ». Тебе понравится.       Еда в горло не лезла, все воспринималось как одно сплошное ничего без вкуса и запаха, кроме того, Женя как будто и читать разучилась, иначе объяснить, как она заказала себе айран — не понятно. Все злило, но она честно старалась улыбаться, благодарила Любу и кивала на каждый новый глубоко безразличный ей интересный факт о городе.       Когда ее еще так крыло? За двенадцать лет активнейшей личной жизни ни разу Жене не приходилось всерьез переживать из-за расставаний. Скорее наоборот, она испытывала облегчение, отпуская очередную подругу из своей жизни. Потому что отношения утомляли: слезы, ревность, какие-то претензии, все это, еще не начавшись, раздражало. Женя пресекала общение на зачаточном этапе или сразу объявляла: у нас секс и ничего другого. Она мастерски научилась запрещать себе влюбляться и гордилась этим умением, чтобы сейчас сидеть и медленно обтекать со стола наподобие сопли. То, что Люба была для нее самым желанным человеком, Женя знала — «Я ж не дура» — поэтому, услышав от Тани, что Любовь Николаевна непременно придет на фестиваль, ехала в Питер в полной боевой готовности. Теперь думать о таком смешно. Она собиралась что-то там доказать. Себе, Любе, Тане, всем своим бывшим, миру — «Епт твою мать» — что она выросла и переросла старую привязанность, что у нее получится сохранить приятные воспоминания и поиграться с чувством ностальгии, заиметь в копилочку свежую историю как бы курортного романа.       «Боже, какая же я все-таки дура».       Маленькая чудна́я Женя Кобалия никуда не делась, ее чувства ничуть не остыли, может, слегка запылились, но она самолично их вытащила, расковыряла и сидела с ноющей болью в груди. К моменту, когда они дошли до Московского вокзала обида разлилась по всему телу, так что когда Люба жалела Женю, называя ее «настоящей пострадалой туристкой», та вполне искренне соглашалась.       На вокзале как всегда было много людей. Их вдвоем практически сразу заметили воспитанники «Вороны», загалдели вокруг Жени, похваляясь победой и невероятным призом — табуреткой с гравировкой названия фестиваля и их студии. То ли Женя реагировала вяло, то ли детей смутила милая, но все же малознакомая Люба, они отстали, дав очень условную в вечерней толпе тишину.       — Прости, я тебя совершенно примучила сегодня, — ласково попросила Люба. — Сама не знаю, откуда у меня взялось столько сил. Обычно я совершенная амеба.       — Все хорошо. Мне понравилось.       — Мне тоже! — выпалила Люба. — Жень, спасибо тебе… ты знаешь, я так счастлива встретить тебя после стольких лет, узнать, что ты в порядке, что ты стала такой чу́дной девушкой.       «Нет. Нет. Не надо. Хватит. Я не в порядке, я ни капли не рада. Я идиотка, я ж сейчас разревусь и все-все испорчу», — в ужасе подумала Женя, а вслух ответила невпопад:       — Пожалуйста.       Обе замолчали, смущенно глядя друг другу в глаза.       — Ну я… пойду? Ребятам вещи надо помочь погрузить. А то нас возненавидят все пассажиры, что мы поперлись с реквизитом… да не, нас и так и так не сильно полюбят. Ничего?       — Да-да, разумеется, — Люба отступила назад, вновь потянулась к волосам. — Я тоже пойду. Не хочу встречаться с Таней. Она будет звать меня в Москву, а я… не люблю отказывать. Но точно откажу. Пока? — сделала шаг навстречу.       — Пока, — покорно повторила Женя, вытянула перед собой ладонь.       Рукопожатие вышло крепким и коротким, след от него продержался до самой отправки поезда.       Кое-как измотанные родительницы и Таня сгребли детей в охапку и засунули в вагон. Удивительно, но они ничего не забыли и не потеряли. И собрались без криков и ссор. Воспитанники «Вороны» чинно растащили реквизит, вещи и разбрелись тихонько по своим местам, уткнувшись в телефоны и планшеты.       — Вот что труд делает. В нормальных людей превратились. Задолбанных и охреневших, — шутила Таня. — Вчера после награждения приперлись — отрубились все. Нас, кстати, и в следующем году звали. Поедешь?       — Не знаю, — хмуро отозвалась Женя, переваривая мысль, что покурить она сможет лишь в Москве.       — А ты узнай. Вон какой успешный успех случился. И Любовь Николаевну свою любимую встретила. Помнишь, как ты за ней мелкая хвостом таскалась?       — Не помню.       Чтобы не обматерить всех и вся, Женя сказалась больной, легла на верхнюю койку, подальше от людей и их идиотской болтовни. Попыталась заплакать, но больше двух некрупных слезинок выдавить из себя не сумела.       «Это что ж выходит, я и плакать разучилась? Реально дура».       Поезд набирал скорость, унося Женю и зреющий в глубине нее змеиный клубок желчи в Москву.       «По-хорошему надо бы заблокировать ее номер. Некрасиво, да. С другой стороны… Я ее не принуждала же, да? Она знала, как я к ней отношусь, знала, кем она была для меня тогда. Блядь, она же ебаный психолог, что она из себя такое состроила? Наивная девочка-одуван сорока лет мать ее…»       — Же-е-ень!       Ольчик, ставшая невольной свидетельницей Жениных гадких мыслей, стояла внизу, раскачиваясь на носках массивных ярко-розовых кроссовок.       Стало стыдно, как если бы все, что возникло в голове, прозвучало вслух через рупор.       — Чего тебе? — спросила Женя, нисколько не стараясь звучать дружелюбно.       — Ничего. Ты заболела?       — Башка болит.       — Хочешь, я тебе таблетку дам? У Юры есть.       — Юра — ходячая аптечка, что ль?       — Да! — весело закивала Ольчик. — У него все-все есть. Уголь, пластыри, бинты, зеленка…       — Не. Ребят, мне ничего не надо.       — Тогда хочешь, я за тобой поухаживаю? Могу там принести и…       — Нет, Оля, — строго возразила Женя. — Сейчас я хочу побыть одна.       На обращение «Оля» Ольчик оскорбленно поджала губу, демонстративно отвернулась и зашагала прочь, нарочно громко топая.       «Вот сучонок. Я была такой же? Не. Точно не. Но в суку выросла. Бедная Люба. Это ж получается, она устроила себе жизнь, а я приперлась, насрала ей в уши, все испортила и свалила. Я серьезно сказала ей “пожалуйста” на то, что она меня хвалила? Пиздец. А если она хотела меня обнять? А я вот так ей руку подала. Типа спасибо за сотрудничество, всего доброго. Надо ее заблокировать. От греха подальше. А то напьюсь. Явно скоро. Наговорю говна или наною на нее…»       — Жень!       — Твою мать, Оля!       Вместо симпатичной мордашки, обрамленной мелкими косичками, Женя увидела букет желтых тюльпанов, завернутых в измятую, местами рваную крафтовую бумагу.       — Ты цветы свои забыла. Татьяна Владимировна их вообще выкинуть хотела. Ну?       — А?       — Ну ты бука, конечно. Ну там «спасибо». Я зря с ними таскалась?       — С-спасибо. Ты прости, я… голова болит, такое дело.       — То-то же, — самодовольно подтвердила Ольчик и прибавила все с тем же серьезным видом. — Проводницу сама звать будешь. Я просить воды у нее не хочу.       — И не надо. Ольчик, ты дай их мне. Я с ними просто полежу.       Та удивленно вскинула светлые брови, но цветы отдала и внезапно тихо ушла, не выпрашивая ни награды, ни внимания.       «Не, зря Таня ругается. Нормальные ребята, понимающие. А я вот ни черта уже не понимаю».       Женя не могла выпрямиться на койке, потому лежала на боку, в позе эмбриона, прислонив букет к груди, прекрасно отдавая себе отчет, что так они до Москвы не доживут, но было в этом странном решении что-то невыразимо важное.       За окном стемнело, шум рельс наслаивался на чужие ни капли не интересные разговоры.       Крафтовая обертка под пальцами проминалась и шуршала.       Тюльпаны слабо пахли медом, а спустя пару часов поездки еще и солью.

***

      Женя проспала до Москвы, к тому моменту ей на телефон пришло целых три сообщения от Любы:       «Счастливого пути!»       «Передавай бабушке поклон от меня».       И:       «Прости, если вдруг обидела. Я растерялась. Позвони, если захочешь. Приезжай, пожалуйста, еще. Я буду тебя ждать».

Июнь 2018 г.