***
Ему, мне кажется, доставалось меньше, чем мне. Большую часть дня он сидел в нашем «петушатнике» под кроватью, забившись в угол, и его никто не трогал. Только иногда Гвоздь подавал голос: «Чижик, сюда», и тогда он поспешно выползал на четвереньках из-под кровати, быстро перебирая коленками. Гвоздь садился на кровать, широко расставив ноги, оттягивал резинку на трениках и выпускал наружу свой длинный возбужденный член с пульсирующимей голубой веной. Чижик подползал к нему и пристраивался между его бедер. Гвоздь брал его бритую голову двумя руками как маленькую дыню и медленно вдавливал его лицо к себе в пах, блаженно постанывая и закатывая глаза. Чижик послушно высовывал влажный розовый язык и старательно вылизывал им его яйца, потом поднимался вверх по стволу члена, медленно раздвигал губами кожу крайней плоти и начинал ласкать головку. Гвоздь тихо рычал, откинувшись назад, и направлял руками голову Чижика куда ему было нужно, держа его ладонями за щеки. Так он возбуждался все сильнее, это можно было видеть по тому, как он спазматически вздрагивал, дергая тазом, и тыкая членом Чижику в лицо. Тогда он просовывал большие пальцы между его губ в уголках рта, и Чижик послушно разжимал зубы. Он обнимал губами мокрую от смазки головку, медленно вбирая ее в рот. Гвоздь, приподнимался, пропихивая член глубже, а потом, не сдерживаясь больше, резко дергал голову Чижика вниз, насаживая ее на член до самого конца, и начинал дергать ее вверх и вниз с бешеной скоростью, вцепившисъ пальцами в его красные уши. Чижик послушно дергался в его руках, вцепившись руками в край кровати, чтобы не потерять равновесия. Время от времени он жалобно попискивал, когда Гвоздь загонял в него свой член особенно глубоко. Это продолжалось недолго: Гвоздь был уже так возбужден, что кончал почти сразу. Это было видно по тому, как он вдруг замирал, прижав чижикову голову к животу между бедер так, что тот зарывался носом в густые волосы у него на лобке, и выгибал дугой спину, запрокидывая голову далеко назад. Чижик дергался в его руках, давясь и торопливо проглатывая сперму. Наконец, Гвоздь, расслабившись, падал на кровать и отпихивал от себя Чижика: — Все, съебался, — и он уползал на четвереньках обратно под кровать. Там он забивался в дальний угол и, сопя, смотрел оттуда на меня с каким-то вызовом, как будто спрашивал, не осуждаю ли я его. Конечно, я его не осуждал. Он держал одну руку в паху, зажимая ладонью свой маленький членик, раздувшийся от прилившей крови. Ему было стыдно за свой стояк, он думал, что я могу решить, будто ему нравится сосать у Гвоздя. Но я не думал ничего такого. Я вообще больше ни о чем не думал. Другие пацаны его почти никогда не трогали, похоже было, что Гвоздь выбрал его для себя, а меня оставил им.***
Буба был, мне кажется, каким-то озабоченным, он постоянно хотел трахаться, если не ел и не спал. — Дупло, иди ебаться, — пищал он своим высоким голосом, и я должен был выползать из-под кровати и подползать к нему. «Дупло» — это была моя новая кличка (погоняло), которую он сам придумал, потому что никак не мог кончить, когда трахал меня в зад. Я думаю, что это было от того, что он был, я уже говорил, озабоченный, постоянно дрочил и приставал к Чижику, и у него уже просто сил не осталось. Но он решил, что дело в том, что моя задница слишком растянута и прозвал меня дуплом. Я подползал к нему и стоял перед ним на коленях. Он вставал передо мной и ждал, чтобы я стянул с него треники. Его член, короткий и толстый, болтался под складками жира на животе в курчавых рыжих зарослях. Я выставлял перед собой руку ладонью вверх, и он подавался вперед своим жирным животом, и клал мне в ладонь тяжелые яйца и член. Кожа на его мошонке была грубая, покрытая крупными шершавыми складками, а член наоборот был нежный, как молочная сосиска. Я приподнимал его на ладони, а второй рукой начинал поглаживать сверху. Он был тяжелым и мягким, каким-то вялым и липким на ощупь, а кожа на нем была красноватая, как будто, воспаленная от постоянной дрочки. Он тихо стонал своим писклявым голосом и раскачивался из стороны в сторону, заставляя член елозить по моей ладони, и терся об меня своим жирным животом. Руками он любил лапать меня за грудь, как будто я был девочкой. Он хватал кожу вокруг сосков своими толстыми пальцами, и мял ее, как будто там была настоящая грудь, теребя пальцами затвердевшие соски. От боли и стыда слезы катились у меня из глаз, а он наклонялся ко мне и слизывал их со щек своим шершавым языком. Я продолжал наглаживать ладонями его член, пока он лапал меня, он тяжелел у меня в руках, становился горячим, но никак не твердел, оставался таким же вялым, как сарделька, может быть, только немного более упругим. — Открывай, — говорил Буба, когда ему надоедало играться с моими сосками, и я послушно разевал рот как можно шире и, наклонив голову, вбирал в него так и не «вставший» член вместе с тяжелыми волосатыми яйцами, с трудом сдерживая рвотный рефлекс, спазмами сжимающий горло. Член и яйца у него были такие большие, что мне приходилось изо всех сил разевать рот, так, что скулы ломило от боли и казалось, что нижняя челюсь вот-вот выскочит из сустава и просто упадет мне на грудь. Буба елозил и дергал тазом, заставляя член шевелиться у меня во рту, и, как я ни старался держать его раскрытым как можно шире, иногда задевал кончик моего сломанного зуба. Он очень сердился тогда и сильно хлопал меня ладонью по заднице. Я жалобно скулил, хватаясь руками за его жирные бедра, чтобы не упасть. — Соси блядь, а не кусай! — возмущенно пищал Буба. — Еще раз укусишь, вообще без зубов останешься. Я не мог бы ничего ответить ему, даже если бы у меня было, что ему сказать, и мне оставалось только плакать. Рот был полон слюны, вытекавшей пенными пузырями по углам, и стекавшей вниз по подбородку. Я часто и неглубоко вдыхал и выдыхал через нос, мыча и подвывая. Мне очень хотелось помочь ему кончить, чтобы все это поскорее закончилось, и мне дали уползти обратно к себе под кровать, но его чертов член, уставший от постоянной дрочки, никак не хотел твердеть, как я ни старался, усердно лаская его губами и языком. Буба пыхтел надо мной, мял руками мою задницу, гладил живот, и теребил пальцами мой член и яички, пытаясь как-то заставить себя возбудиться посильнее. — Давай, бля соси нормально! — ворчал он сердито. — Нахуй мне вообще твой рот нужен, если сосать не можешь? Зашью его к ебеням. Все это могло продолжаться, наверное, целый час или даже больше. Иногда в конце концов ему все же удавалось выплюнуть мне в рот несколько капелек спермы из своего наполовину затвердевшего члена, но чаще, ему просто надоедало, и он, отпихнув меня в сторону, устало падал на кровать и откидывался на спину. Я поспешно падал на четвереньки, чтобы уползти обратно под кровать, а он провожал меня пинком в саднящую от его шлепков задницу, таким сильным, что я часто не мог удержаться на четвереньках и падал вперед, ударяясь лбом об угол кровати. — Уебывай отсюда нахуй, петушара! — пищал он мне вдогонку. — Ни в рот ни в жопу, нахуй ты тут нужен вообще!***
У Малхаза член был длинным и темно-красным, почти черным. В стоячем состоянии он был немного изогнут как кусок твердого пластикового шланга и торчал вперед, склоняясь вниз под собственной тяжестью, как у коня, а кожа на нем натягивалась так сильно, что вены отчетливо проступали сквозь нее, и можно было подумать, что ее вообще нет. Головка на конце ровного изогнутого «шланга» была значительно шире самого члена и делала его похожим на гриб с темной конической шляпкой, блестящей от влаги. Раздутая прилившей к ней кровью она вылезала из окружавшей ее крайней плоти, туго перетянутая уздечкой, и становилась похожей на маленькую жопу. Он заставлял меня залезть на их низкий стол, и сесть на коленки, упираясь локтями и лбом в столешницу, прижав бедра к пяткам и выгибая спину так, чтобы ягодицы торчали кверху. Он больно впивался пальцами в мой зад, так что там надолго оставались болезненные синяки, раздвигал ягодицы в стороны и медленно вводил между ними свой подрагивающий от возбуждения красный «шланг». После того, как в первый день они пошуровали у меня там ручкой от швабры, головка члена, даже такая толстая, как у Малхаза была не так уж страшна, несмотря на то, что анус, разорванный еще в первый день, никак не заживал и постоянно кровоточил. Но Малхаз так сильно растягивал мою задницу, больно вцепившись в нее пальцами, и выворачивая из суставов бедра, что я рыдал от боли. Ему, кажется, нравилось это. Если я затихал на какие-то секунды, чтобы передохнуть, он сильнее сжимал пальцы, начинал больно бить меня по бедрам и по спине, просовывал руку между бедрами и животом, чтобы добраться до паха и больно смять яички — до тех пор, пока я снова не начинал реветь. Введя головку мне в анус до венчика, он останавливался так на несколько секунд, наслаждаясь тем, как дрожит и извивается от боли мое тело у него в руках. Потом начинал медленно, по одному сантиметру, просовывать член дальше вглубь меня: сильный толчок вперед, полсантиметра назад, пауза… и снова… Я ревел и корчился в его руках, а он хрипло мычал от наслаждения медленно-медленно натягивая меня на свой член, как поросенка на вертел, до тех пор пока не входил на всю длину. Тогда он выпускал из рук мою задницу и, просунув их между животом и бедрами, добирался до моего набухшего от напряжения и поднявшегося торчком члена, начинал теребить его, больно сжав двумя пальцами, а второй рукой сжимал и разжимал в кулаке яички. От этих прикосновений, мой член напрягался, и твердел, и я чувствовал себя последней блядью, но не мог ничего поделать с собой. Плача от стыда, я инстинктивно ритмично напрягал и расслаблял мышцы, подчиняясь волнам поднимавшимся из члена и пробегающим по телу, и чувствуя как пульсирует в ответ его «шланг» внутри меня, усиливая это непрошенное возбуждение. Он никогда не давал мне кончить. Выпустив внутрь меня струю горячей спермы, он сразу же терял ко мне интерес и, быстро вытащив из меня свой опадающий член, сбрасывал со стола на пол. Я падал на бок, пытаясь как-то свернуться, чтобы скрыть свой позорный стояк.***
Иногда у меня не получалось сразу успокоиться и уползти под кровать, и я продолжал рыдать и выть, лежа на полу. Тогда Гвоздь брезгливо говорил Малхазу: — Уйми уже его, заебал! Малхаз пинал меня ногой в бок так, что я, скуля от боли, пытался отползти от него, но он шел за мной следом, направляя пинками в сторону «параши». Загнав меня за занавеску, он доставал из штанов свой еще не до конца опавший член и начинал ссать на меня. Если я пытался увернуться, чтобы моча не попадала в лицо, он бил меня ногой по почкам, заставляя лежать смирно. — Глотай, — говорил он своим гортанным голосом с кавказским акцентом, и я, давясь, открывал рот и подставлял его под струю. Моча была горячей и соленой на вкус, от нее исходил слабый запах аммиака, вызывавший тошноту, которую я сдерживал изо всех сил: если мне не удавалось сдержаться, блевотину с пола пришлось бы слизывать языком, всю, до последней капельки. Мочу, которая не попала в рот, и брызги, которые здесь уже были до меня, я тоже должен был собрать с пола языком, так чтобы вокруг «параши» была идеальная чистота. Если я случайно пропускал какую-то каплю, Малхаз заставлял меня сунуть голову в унитаз и сидеть так десять секунд. При этом, он даже не держал меня — опущенных, как я, ведь, нельзя трогать — только говорил короотко: «Макнулся», — и я уже знал, что я должен сделать. Это было самое стыдное, пожалуй, то что я сам послушно полз к унитазу и, сделав вдох и зажмурившись, опускал лицо в вонючую жижу на десять секунд. И еще, мой позорный стояк в то время, когда этот жеребец трахал меня в зад. Я мог бы сказать, что ненавидел себя за это, но к этому времени я не был уже способен даже на это. Я превратился в подобие червяка, без мыслей, без желаний, без воли, без чувств. Разве можно ненавидеть червяка? Разве может ненавидеть червяк? У меня остались только инстинкты: когда я видел перед собой миску с баландой, я жрал ее, по-собачьи, прямо из миски, булькая и пачкая нос, потому что ложек у нас с Чижиком не было, когда мне было больно или страшно — то есть, почти всегда, — я плакал, когда была ночь — спал, больше ничего не делал, ни о чем не думал, ничего не видел вокруг себя. Я перестал быть человеком.