Небо цвета войны

Катя включает ноутбук, запускает текстовый редактор. От вчерашней истерики не осталось и следа, во всяком случае, внешне. За окном тишина, город только просыпается. Пока программа загружается, Катя прикрывает глаза, прокручивает в голове несколько давно задуманных абзацев. «Какое счастье, что книга в любом случае пишется дискретно, — влезает непрошеная мысль. — Можно набить удачные куски, а потом бросить, если нужная глава не идет, и вернуться к ней только через время, когда мысли на места встанут». У нее написано больше половины от запланированного объема книги, печатает она быстро, информации у нее вдосталь, так что с тем, чтобы доделать книгу, не будет никаких проблем. Во всяком случае, не должно быть. Сроки ей в издательстве поставили вполне щадящие, но Катя понимает: чем раньше она сдаст рукопись, тем быстрее запустится остальной процесс. Редактура, корректура, верстка, макетирование, запуск рекламной кампании, а еще наверняка в издательском деле есть миллиард тонкостей, о которых она просто не знает. В общем-то, она уже может возвращаться в Толедо, сидеть в Мадриде нет никакого смысла, но уезжать Кате не хочется. Она скучала по этому городу, его шуму, его жизни. Если бы было так просто остаться! Программа загружается, на экране мигает курсор, и Катя начинает писать. Каждая глава — живой голос одного из героев книги. Катя лишь слегка причесывает их речь, письменный текст и разговор — это разные жанры, вычистить повторы и заминки необходимо. И все же у каждого из ее героев свой голос, своя история со своим ритмом и своим дыханием. Объединяет их одно: они везунчики, они пережили эту войну. От Кати в книге — преамбулы к главам. История знакомства с героями, немного личных впечатлений. И, конечно, общее вступление. Катя перечитывает наброски к вступлению книги, морщится. У нее написано несколько хороших, хлестких фраз, но в единое целое преамбула пока не связывается. Да и часть слов и фраз банальны до отвращения, любой редактор, конечно же, вычистит их нахрен, но у Кати есть профессиональная гордость. Отдавать редактору банальное говно она не будет. «Летопись лучшего и худшего в человеке» — как избито! «Смерть на войне — это статистика, а не трагедия», «Предостережения ничего не значат. Здравый смысл никого не остановит». «Романтизация войны приводит только к следующим войнам». Катя встряхивает головой, выкидывая мысли о преамбуле прочь. Придумает потом. Дочистит — потом. Она быстро колотит по клавишам, набирая главу Званко. Она гонит себя вперед, заставляя писать, как пишется, перенося в файл ровные сухие протокольные слова лидера вайсенийской футбольной сборной. В конце концов ей удается поймать нормальный рабочий ритм. Через пару часов она делает паузу: надо дать отдохнуть глазам. Наливает чашку давно остывшего кофе из кофейника, выходит на балкон, закуривает. Внизу — снова яркий, многолюдный, многоголосый Мадрид. На часах — семь утра. «Если бы не война, была бы ты настолько одинока?» — спрашивает она себя, смотря на людской поток внизу. Этот вопрос то и дело возникает у нее в мыслях, и однозначного ответа Катя до сих пор не нашла. Война съела всего лишь год ее жизни, но заодно — и почти всю душу. Искушение отделить ту себя, двадцатипятилетнюю, которая оказалась в военном Погорене, от нынешней, тридцатилетней, велико. Как просто было бы сказать, что та девочка навсегда осталась в Вайсении! Провести границу между прошлым и настоящим, списать прошлый опыт в утиль, откреститься от тех поступков, мыслей! Это была бы ложь. Двадцать пять, тридцать — это все равно она сама. Да, изменившаяся. Да, повзрослевшая, постаревшая, в чем-то сломленная, в чем-то ставшая сильнее, но невозможно отделить душу от души, если это все равно одна душа. Ей тридцать, а она до сих пор подсознанием живет в разрушенном Погорене. Катя иногда пытается представить, какой она бы стала, если бы не те события. Не получается. Фантазия пасует. Фарш невозможно провернуть назад. Катя понимает, что с родителями, будь они живы, она бы общалась на самом-то деле редко. Контрольные созвоны раз в пару недель, неделя в отпуске дома — вот тот максимум, который у них бы был. Муж? Дети? «Возможно, — отвечает она себе в тысячный раз. — Но совершенно необязательно». Она любит свою работу, при ее нагрузке уделять много времени потенциальной семье было бы сложно. Да и склад характера… Катя морщится. Ей тяжело представить, что она может с кем-то делить мирный быт, жить с кем-то под одной крышей, споря о количестве туалетной бумаги, которую надо купить, о том, что готовить на ужин, если вообще готовить, делать с детьми уроки. Друзья? Они и так у нее есть, когда у них совпадают графики, они даже видятся… И не их, и не ее вина, что чем дальше, тем больше рядом с ними собирается мертвецов. Мертвые мальчики и девочки приходят на каждую встречу, садятся рядом. Катя знает, что это неизбежно. Чем больше времени проходит, тем меньше остается живых, тем больше уходит навсегда: инфаркты, ДТП, аневризмы — стрелка на циферблате жизненных часов движется, и от этого никуда никому не сбежать. Пять, десять, пятнадцать — щелк! — и для кого-то уже стрелка замерла, двадцать пять никогда не будет, клуб двадцати семи тоже обязательно пополняется, и однажды она сама тоже доживет до личной полуночи на этих часах, до той полуночи, которая уже навсегда. Если быть честной, Катя просто боится эмоционально привязываться к тем, кто обязательно умрет. Она докуривает и возвращается в комнату. Ее ждут пока еще живые. Пережившие. Такие же, как она сама. Катя думает, что жизнь на войне и ее обычная работа в чем-то до отвращения схожи: девяносто процентов времени уходит на текучку, на то, что не только описывать, даже вспоминать бессмысленно. «Что ты делала сегодня днем? — Рутину». Щелчки клавиш — как пулеметная очередь, расстрел жизни и времени. Под окнами шумит Мадрид. Катя прислушивается к себе и понимает, что ей совершенно не хочется расставаться с этим городом. К обеду ей надо собрать вещи. К вечеру — вернуться в Толедо. Остаться — слишком сложно, слишком много проблем придется решить ради этого. «Похуй», — думает Катя, не давая себе опомниться и набирая номер своего редактора в издательстве. Семь утра, но Федерико уже должен быть проснуться… По идее, во всяком случае. Голос у Федерико заспанный. Все же разбудила. — Тебе же насрать, где я физически буду сидеть, уткнувшись в экран ноутбука, и клацать по клавишам? — вкрадчиво спрашивает Катя. — Это же может быть любой город мира? — Теоретически да, — сквозь зевок отвечает Федерико. — И тебе доброе утро. — Раз да, то может, издательство оплатит мне гостиницу в Мадриде, пока я не допишу? Пауза тянется невероятно долго. Катя даже готова смириться с отказом и сказать, что пошутила и оплатит жилье сама, когда Федерико — уже чуть бодрее — отвечает: — Конечно, у меня еще есть бюджет на работу с авторами. — Отлично! Жду от тебя факс в гостиницу, заплати за месяц, — она вешает трубку, и уже почти готова позвонить своей квартирной хозяйке в Толедо, как спохватывается: семь утра, это Федерико пускай страдает, ему по должности положено терпеть закидоны авторов, а добрую женщину, которая сдает ей квартиру за вполне вменяемые деньги, лучше дергать попозже. Жалость к себе потихоньку отступает, и Катя возвращается к работе. Днем она звонит в Толедо, извиняясь, говорит квартирной хозяйке, что будет отсутствовать еще месяц, но платить за жилье, конечно, готова, просто работы так много, что не вырваться из Мадрида, встречи, переговоры — все это требует ее, Катиного, непосредственного участия. Выслушав заверения, что раз оплата будет вовремя, то страшного ничего не происходит, а зайти полить цветы пару раз в неделю — не проблема, Катя окончательно расслабляется. И, шалея от собственной наглости, просит квартирную хозяйку выслать в Мадрид немного вещей: рубашки, штаны, белье — в общем, опустошить платяной шкаф и отправить его содержимое на адрес гостиницы. Хозяйка обещает, что все сделает и даже корреспонденцию будет пересылать, если потребуется, и Катя благодарит всех возможных богов за то, что ей так повезло с арендодательницей. К вечеру мозги у Кати практически закипают, задница, кажется, окончательно расплющилась по форме стула, а в глаза словно насыпали песка. Катя решительно выключает ноутбук и отправляется в город. Шумный, яркий, многоголосый Мадрид ждет ее. Она скучала по этому городу, по возможности зайти в какой-нибудь бар или ресторанчик и просто насладиться вином и едой, по ночным клубам, где можно просто танцевать всю ночь напролет, отпуская тело и душу, где можно прогуляться в любой момент по круглосуточным музеям, в которых можно просто наслаждаться искусством. Толедо — это тоже очень неплохо, и жить в Толедо ей в чем-то проще — там нет такого количества людей, которые знали бы ее много лет, и проще спрятаться от самой себя. И все же… Постепенно Катя чувствует, как все входит в колею. Теперь вся ее жизнь — пулеметная очередь щелчков клавиатуры днями и отдых души и тела вечерами. Возвращаясь через несколько дней под утро в гостиницу — в голове слегка шумит от белого вина и танцев до рассвета, — она думает, что у нее в кои-то веки все действительно хорошо. У нее хорошая, простая и понятная человеческая жизнь, в которой можно спокойно жить и делать свое дело. Неожиданно ей приходит в голову кусок для пролога, ее, авторского вступления. «Когда я вызывалась ехать в Вайсению, я не боялась, — записывает она в блокноте, боясь упустить мысль. — Страха не было даже тогда, когда я увидела уже разрушаемый обстрелами Погорень. Может быть, потому, что разум отказывался верить в происходящее. Не хотел верить». Это нежелание верить, а значит, и смиряться, жило в ней долго, даже когда она увидела разрушенный родительский дом, даже когда не вернулся Серхио. Даже уже столкнувшись с Лукой, она отказывалась верить, что происходящее — реальность. Все казалось сном, кошмаром, который обязательно кончится пробуждением. Катя хорошо помнит, когда все стало настоящим. Та зима в Погорене выдалась теплой. Наверное, это и спасло их с Марко: полное отсутствие снега и плюс на градуснике. А еще — то, что они были друг у друга. Город медленно умирал в кольце блокпостов на дорогах, окруженный патрулями военных и повстанцев, а они — отогревались друг о друга, оживали. Пару раз они обсуждали, что было бы хорошо попробовать выбраться из Погореня, но каждый раз приходили к выводу: в городе, как бы смешно это ни звучало, безопаснее. Даже если солдаты на одном из блокпостов позволят кому-то выйти за пределы города, это еще не будет гарантией, что у них с Марко получится добраться живыми до какого-то безопасного места. Эзма рассказывала ей, как подорвалась на минах колонна мирных жителей: их выпустили из Погореня, вот только ничейная земля, дорога, ведшая в лагерь для беженцев, была заминирована. — Подрыв осуществляли люди, — вспоминала Эзма. — Дождались, пока все выйдут на дорогу и только потом взорвали мины. Катя понимала, для чего это было сделано: чтобы запугать жителей Погореня, чтобы заставить их самих уничтожить сепаратистов, а потом торжественно сдать город Гразнавийским властям. Вот только Погорень сдаваться не собирался. Небольшая, в общем-то, кучка людей, державших в руках оружие, была более важной и страшной силой, нежели тысячи мирных жителей. Оружие, связь, координация и единая цель уже давно превратили «ракетчиков» в настоящую власть, которая контролировала город. Катя хорошо понимала, как работает власть. А еще она хорошо понимала, что даже если ей самой «ракетчики» и предоставят возможность выбраться из города, то Марко — молодому крепкому мужчине — вряд ли. А если и получится договориться с Лукой, то на той стороне фронта Марко примут за повстанца. Не могут не принять. Бросить Марко в Погорене ей казалось невозможным: это было бы просто нечестно по отношению к нему. — Мы выживем, — пообещал ей Марко накануне весны. — Не имеем права не выжить. Они и выживали. Порой в их жизни случались настоящие чудеса. Гуманитарную помощь, сброшенную с самолета, успевали подобрать не повстанцы, а представители Красного креста и других благотворительных миссий, и тогда пункты помощи снова распахивали свои двери. На крохотном газоне у дома они высадили лук, петрушку и другие неприхотливые травы — и те дали всходы. Катя долго смотрела на зеленую поросль, и думала, что это самое чудесное зрелище, которое только можно себе представить. Изредка она узнавала новости от «ракетчиков» или представителей местных властей — она по-прежнему называла погореньских чиновников именно так, надо же было их называть хоть как-то! — чуть чаще общалась с Эзмой и Маликом. Пару раз она даже добралась до студии «Радио Погорень», перекинулась несколькими словами с Айной и Норой. И все же даже получение информации отходило на второй план по сравнению с выживанием. Катина куртка совсем истрепалась, нужна была обувь, одежда. В магазины она, посоветовавшись с Марко, решила не соваться — даже если из них что не вынесли, слишком велик был шанс наткнуться на кого-нибудь недоброжелательного. Брошенных домов в Погорене хватало, таких, откуда хозяева уехали — или умерли. Над картой города, решая, куда лучше пойти, Катя и Марко сидели несколько вечеров. Выбрали небольшой райончик с особняками. До начала гражданской войны там жили относительно обеспеченные люди, не настолько, чтобы быть городской элитой, но достаточно, чтобы найти в их домах что-то интересное. Марко порывался было идти с Катей, но по здравому размышлению они решили, что это — плохая идея. В дом, где никого нет, легко могли забраться мародеры. Впервые с момента возвращения в Погорень Катя вышла на улицу, чтобы добыть что-то материальное. Она кралась в сгущающихся сумерках и думала, что это, наверное, дно. У дна было вполне конкретное название, которое никогда раньше она не могла примерить и не примеряла ни на себя, ни на кого-либо из знакомых, хотя в глубине души понимала: именно этим они и занимаются, чтобы выжить. Мародерствуют. Обносят чужие дома. Охраняют собственный дом от таких же точно людей, как они сами. Неожиданно яркая в сумерках рекламная вывеска на обгоревшем фонарном столбе смотрелась дико. Пронзительно-желтое пятно притягивало взгляд, отвлекало от полуразрушенных, закопченных домов с выбитыми взрывами окнами. Катя заставила себя отвести взгляд и пойти к особнякам. Дверь в особняк, который она хотела обследовать, висела на одной петле. Катя прислушалась: тишина. Перед домом в бассейне, наполовину наполненном зацветшей зеленоватой водой, лицом вниз плавала человеческая голова. Катя смотрела на полудлинные волосы, похожие на водоросли, и никак не могла понять, принадлежала ли голова раньше мужчине или женщине. Ей почти болезненно хотелось найти какую-нибудь палку, чтобы дотянуться ей до головы, перевернуть, посмотреть. «Во что меня превратил Погорень?!» — ужаснулась Катя. Она решительно отвернулась от головы и зашла в дом. Тело Катя нашла в подвале. Обглоданное собаками, оно напоминало тушу какого-то животного. Только остатки одежды и выдавали, что эти кости когда-то были человеческим скелетом. Женским — только женщина могла носить белую блузку в мелкий голубой цветочек. Рядом с телом валялся проржавевший топор. Запекшаяся от времени кровь была на нем почти не видна. В воздухе стоял удушающий запах разлагающейся мертвечины. Катя почувствовала, как сжимается желудок, а к горлу подступает тошнота. Она не знала, не хотела знать, кто отрубил голову этой женщине, чтобы потом выбросить в бассейн, ей не хотелось даже думать, что могло произойти в этом доме. Хотелось бежать прочь. Она задержала дыхание, тихо поднялась наверх. Мародеры уже побывали в особняке, но женское тряпье им, к счастью для Кати, оказалось не нужно. Ей удалось подобрать себе достаточно вещей, чтобы наступающая весна не стала слишком большой проблемой. Пока она шла домой, ей казалось, что запах разложения преследует ее, что он впитался в ее волосы, одежду, кожу. Избавиться от него не получалось. Низкое серое небо, расчерченное полосами черного жирного дыма, давило на голову, пригибало к земле. Дойдя до дома, Катя прислонилась к забору, а потом тихо сползла на землю, скорчилась, обхватив голову руками. Рюкзак, в котором она принесла одежду, плюхнулся в весеннюю грязь. Катя видела смерть, она видела трупы на улицах города, она, выходя на улицу, ярко красилась — как и все другие женщины Погореня, она надеялась, что снайперы не тронут женщину… Но именно вид отрубленной головы, плавающей в бассейне с позеленевшей водой, неожиданно ярко отпечатался в сознании, доказав: вокруг — реальность. Ее, Катина, голова может однажды оказаться в таком же бассейне. Она не заметила, как подошел Марко. Только сквозь туман в сознании отметила, как сильные руки рванули ее вверх, а потом она оказалась прижата к куртке из потертой толстой кожи, пахнущей дымом, бетонной пылью и потом. — Что с тобой? — с тревогой спросил Марко. — Нормально, — выдавила Катя, цепляясь пальцами за куртку Марко. — Накатило. Отпустит. — Угу, вижу, — хмыкнул Марко. — Предложения из одного слова — это, конечно, убедительное доказательство, что все нормально. Он поднял ее на руки — Катя только отметила, что рюкзак так и остался валяться на земле, — занес в дом, посадил на кровать, снял с нее куртку, начал аккуратно массировать руки. Только когда он коснулся ее ладоней, Катя поняла, что ее колотит дрожь. Ей отчаянно хотелось выкинуть из мыслей видение отрубленной головы. — Марко, это бесчеловечно! — вырвалось у нее. — Это про средневековье, про инквизиторские пытки, когда вырывали ногти и дробили кости, чтобы добиться признания в колдовстве, только хуже, в сотни раз хуже, потому что тут и колдовства никакого нет, только утверждение власти. Утверждение этого безумного «Я могу делать что хочу и мне за это ничего не будет!» Марко не перебивал, молча сидел на корточках возле нее, разминал кисти и предплечья ее рук, смотрел исподлобья, спокойно, с каким-то легким сочувствием во взгляде. — Это изуверство! Они — среди нас, мы — среди них, и я боюсь, что нам еще предстоит узнать, лучше ли мы, или такие же, не хочу, не хочу! — Она почти кричала, захлебывалась словами, всем тем, что раньше она даже не пыталась вербализовать, загоняя внутрь, в мысли, в подсознание — сейчас это прорывалось наружу. Марко еле заметно вздохнул, сел рядом с ней, приподнял ее подбородок пальцами, внимательно изучая ее лицо. Вздохнул чуть громче и прижался губами к ее губам, прерывая поток бессмысленных слов. Катя замерла. Марко аккуратно целовал ее, язык скользил по губам. Катя, почти не понимая, что делает, схватила его за полы куртки, притягивая к себе, яростно отвечая на поцелуй. «Глупо. Примитивно. Дура», — билось у нее в голове, пока она стаскивала тяжелую кожаную куртку с плеч Марко. «Глупо. Примитивно. Инстинкт», — отдавалось кровью в ушах, пока она пыталась совладать с крючками лифчика. Расстегнуть их негнущимися замерзшими пальцами было нелегко. «Инстинкт», — пыталась она достучаться до мозга, выскальзывая из штанов. «Плевать!» — кричало ее подсознание, пока тело прижималось к Марко. Он подмял ее под себя, резко, почти грубо вошел в податливое тело. Катя вцепилась ему в плечи, не думая, что оставляет царапины у него на плечах и спине, подалась бедрами ему навстречу: единственное, чего ей сейчас хотелось, — слиться с ним воедино, почувствовать животную боль, животную страсть, чтобы убедиться, что ее тело все еще живо. В этом не было ни грамма любви, ни грамма похоти, только бесконечное отчаяние. Катя укусила Марко за плечо, дернулась, поймала недоумение в серых глазах и хищно улыбнулась в ответ. Резко выкатилась из-под Марко, заставила вытянуться на кровати и, чувствуя почти садистское удовольствие от власти над ним, медленно опустилась на член. Сильно нажимая ногтями, провела по груди Марко, оставляя четыре неглубокие алые царапины на светлой коже. Также медленно приподнялась, заставляя его дернуться бедрами вверх за ней. Она снова опустилась вниз и облизала губы, чувствуя, как возвращает жизнь под свой контроль. Марко слегка поглаживал ее бедра, ни на чем не настаивая, не пытаясь задать темп, давая Кате возможность делать то, что она сочтет необходимым — только бисеринки пота у него на лице показывали, каких усилий ему это стоило. Катю затопила благодарность к Марко, и она решила больше его не мучать. После того, как Марко кончил, она скатилась с него, легла рядом, прижалась к плечу. Тело медленно остывало, потихоньку включался мозг. Через несколько минут в сознании возникла неприятная мысль: «Алина». Произошедшее между ними не имело ровным счетом никакого отношения к чувствам, просто Марко дал Кате возможность почувствовать себя живой, и от этой банальности во рту у нее стало горько. Сотни тысяч людей до них снимали стресс и уничтожали страх смерти именно с помощью секса. Сотни тысяч людей в экстремальной ситуации спали с чужими мужьями и женами и потом не считали это изменой. Кате не было дела до этих сотен тысяч. Она чувствовала себя грязной. Если бы не ее слабость, если бы не ее страх, Марко не пришлось бы затаскивать ее в койку. Она подумала, что он, должно быть, ненавидит ее. Или возненавидит, когда придет в себя и подумает. — Не жалеешь? — Катя приподнялась, заглянула Марко в глаза. Марко рассмеялся. Нет, заржал как конь, уткнувшись лбом ей в плечо. Катя на пару секунд опешила. Ну в самом деле, она считала, что это полное безобразие: на полном серьезе задаешь вопрос, заботишься о душевном спокойствии — ну или хотя бы равновесии — человека, а он ржет! — Глупенькая, — прошептал Марко, отсмеявшись. — Это же ничего не меняет. Я обожаю Алину, я готов умереть за наших дочек, но единственное, о чем я жалею — что мы все вообще в этой гадской стране, что я не знаю, что с ними, и понятия не имею, что будет с нами. Нам с тобой было хорошо, — с этим Катя не могла не согласиться, — ты взрослая девочка, мы с тобой все делаем сознательно, нам хорошо вместе — здесь и сейчас. Катю передернуло. «А никакого «потом» ни у тебя, ни у меня может и не случиться», — подумала она. — Глупенькая, — повторил Марко, улыбаясь. — Чем дальше, тем хуже все будет вокруг, я это по пожарам хорошо знаю. Прежде чем от дома останутся головешки, все должно выгореть дотла. Поэтому здесь и сейчас мы можем сделать так, чтобы у нас обоих было хоть что-то однозначно хорошее. И вот сейчас оно было. Разве можно жалеть о хорошем? — Я… Прости за это. — Катя почувствовала, что к глазам подступают слезы. — Это инстинкты. Я дура. — Инстинкты — это то немногое, что нас может спасти, — Марко поцеловал ее в висок, нежно прижал к себе, уперся подбородком ей в макушку. — Инстинкты. Удача. Поддержка. Все хорошо. Поверь, все хорошо. Засыпая, пригревшись под боком у Марко, Катя слышала далекие разрывы авиабомб. Стены дома отзывались на взрывы тихим неравномерным гулом.