Небо цвета войны

Катя смотрит на распечатку. Берет со стола ручку и ставит жирную точку в конце последнего предложения. Дешевый демонстративный пафос, но она уже давно не стесняется позволить его себе. Особенно когда никто не видит. В целом книга готова: все собрано, все сказано, все написано. Можно отдавать текст Федерико и ждать редакторских замечаний. Катя запихивает диск в ноутбук, ставит текст записываться. Она уже двадцать дней в Мадриде, где с каждым днем становится все теплее и теплее. Катя обещает себе, что этим летом обязательно выберется на море, будет там тупо лежать на пляже, пить коктейли и делать прекрасное, насыщенное ничего. За двадцать дней в Мадриде ей, кажется, удалось вернуть душевное равновесие, и теперь, когда книга фактически закончена, организм настаивает, что было бы неплохо отдохнуть. Пока сидюк тихо поскрипывает, она заставляет себя позвонить на работу. Хочется, конечно, взять несколько дней отпуска, а только потом возвращаться в редакцию, но она понимает: и так ее давно в стенах родного издания не видели. — Ну нифига себе ты вовремя, — в голосе Джорджины, Катиной непосредственной начальницы, слышится веселое изумление. — Специально подгадала? — Ты вообще о чем? — теряясь, спрашивает Катя. — Я только закончила книгу, звоню сказать, что сегодня отвезу Федерико диск, а потом могу назад втягиваться в рабочий процесс. — Да, детка, ты что-то совсем из происходящего выпала, даже не верится, что это ты, — после паузы говорит Джорджина, пока Катя посмеивается про себя: у Джорджины все — детки, кто младше нее хотя бы на год. Впрочем, как раз Джорджина может себе позволить и не такое. — Новости хоть почитай… — Что там? — быстро спрашивает Катя. Почитать она может, но проще узнать все сразу. В трубке слышится короткий сухой смешок. — Да ничего особенного. Просто на Луку Становича было совершено покушение буквально сегодня утром. А тут ты с законченной книгой о вайсенийской войне. — Ты не сказала «убийство», — Катя прикрывает глаза, вызывая в памяти образ Становича. Лука-ракетчик в ее воображении щерится в пять отсутствующих зубов. — Пока он в больнице, — меж тем отвечает Джорджина. — «Врачи борются» и все такое. — Подумай, чем меня можно занять, — решает вернуться к изначальной теме разговора Катя. — Позвоню, — обещает Джорджина, прежде чем повесить трубку. Катя недолго слушает короткие гудки и нажимает отбой. Джорджина всегда умудряется вовремя. Неважно что: сказать, написать, позвонить, сообщить новость. Просто у нее всегда все вовремя, и обязательно что-то такое, что пронзает других навылет, как выстрел из снайперской винтовки. «Если Лука умрет, — Катя еле шевелит губами, — то…» Она замирает. То ничего не изменится. Для нее, как для автора книги, во всяком случае. Для обычных жителей Вайсении. Смерть Луки-ракетчика могла бы еще что-то изменить во время войны. Убей кто лидера сепаратистов, олицетворение идеи независимости — может, это и изменило бы исход. Но не сейчас, не в мирной жизни, когда Лука — это, в общем-то, только живое знамя. Когда вокруг него — огромная система, безумное количество людей, опутанных общим видением будущего Вайсении, взаимными обязательствами, долгами и общей пролитой кровью: своей и чужой. Убери кирпичик из властной структуры — система этого даже не заметит. Вернее, заметит, но лишь чтобы запустить карательную машину против собственных врагов. Катя собирает сумку и думает, как все занятно запуталось в ее жизни. Даже любимая работа неразрывно связана с вайсенийской войной. В конце концов, именно Джорджина порекомендовала Кате обратиться не просто в одно из мадридских издательств, а именно к Федерико. «Детка, он лучший, и поверь, работа с ним тебя многому научит», — сказала Джорджина, одновременно звоня Федерико, чтобы сообщить, что «к тебе придет одна милая девочка с интересными идеями и прекрасной работоспособностью, ты уж будь добр, поработай с ней». Джорджина всегда вовремя: телефон в гостиничном номере звонит ровно в тот момент, когда Катя уже готова ехать в издательство, но еще не взяла со стола ключи. — Детка, мы тут подумали, что раз ты уж все равно в Мадриде, то сделай за ближайшие дня три интервьюшечку c одним жутко перспективным дизайнером. Его зовут Рауль Аларкон, и он уже ждет твоего звонка, — Джорджина диктует номер телефона. — Основная тема — «Дизайнерский бренд как часть инвестиционной привлекательности региона условиях глобализации». У Рауля интересные идеи. Его, конечно, весь бомонд заклюет, но интересно. — Фотографии? — уточняет Катя, записав номер и имя. — Часть он пообещал предоставить сам, часть отснимет в мастерской кто-нибудь из наших. С тебя — только текст. К пятнице. — Обожаю свою работу, — абсолютно искренне говорит Катя. — Откуда б еще я узнала, что пятница уже через три дня? — Послушалась бы меня — узнавала бы от психотерапевта, — серьезно отвечает Джорджина. Катя морщится, но заставляет себя ответить легко и почти игриво: — Ты же знаешь, мой лучший психотерапевт — это работа. Джорджина только шумно фыркает в трубку и прощается, напомнив еще раз: три дня! Интервью! Катя, не откладывая, звонит Раулю Аларкону, легко договаривается о встрече в его мастерской ближе к вечеру. Теперь ей придется поспешить, чтобы успеть и в издательство, и на интервью, но Катя счастливо улыбается: она любит быстрый темп жизни, любит, когда время заполнено делами до отказа. Ей даже не верится, что несколько минут назад организм просился в отпуск. И уж тем более не верится, что она смогла отключиться от работы — даже новости умудрялась не смотреть и не читать! — на время написания книги. В издательстве толкотня, толпы народа, шумные разговоры, в которые врываются трели телефонных звонков. В отделе военной литературы слегка тише, но только слегка. — Извини, дорогая, что тебе пришлось тут появиться в разгар всей этой суеты, — в кабинете у Федерико накурено так, что дышать нечем, и Катя решительно распахивает окно. В кабинет немедленно врывается шум улиц и гудки машин. — Подготовка к Ярмарке, сама знаешь, это полный дурдом. Чай поэтому не предлагаю, надо было приходить со своим. Катя знает. Невозможно прожить в Мадриде хотя бы день, невозможно проработать в испанской прессе хотя бы полдня и не знать, что такое Feria Del Libro De Madrid [1]. Она хочет отшутиться, что готова благославлять Ярмарку, ведь в том числе благодаря доходам от нее у издательства есть толстенький бюджет на работу с авторами, но в коридоре что-то с грохотом падает на пол. Катя вздрагивает всем телом и на мгновение глохнет. Она замирает посреди движения. Федерико колобком выкатывается в коридор, кричит так, что ей слышно даже сквозь шум прибоя в ушах: — Эй, дебилы, хватит разносить офис! Вернувшись, он, словно извиняясь, пожимает плечами: — Коробки с книгами уронили. Катя заставляет себя сосредоточиться на Федерико. Низенький, полноватый, лысый, с удивительно живой мимикой, он выглядит совершенно безобидным. Старичком его не назвать, хотя ему около шестидесяти, скорее — пожилым живчиком. — Ничего, — еле шевеля губами, отвечает Катя. — Ничего, все нормально. Федерико с удивительным тактом отворачивается, делая вид, что ему жутко интересно, что происходит за окном, давая ей возможность взять себя в руки. — Все нормально, — повторяет Катя уже гораздо увереннее. — Меня редко накрывает, честно. Федерико сочувственно кивает, достает из стола растрепанную папку с неровно выведенным именем Кати на обложке и очки с замызганными стеклами. — Давай погрузимся в скучный мир цифр, — меланхолично говорит он, будто ничего и не произошло. — За твой текст я плотно засяду после Ярмарки… К концу обсуждения у Кати складывается четкое ощущение, что ее мозги только что методично нарезали на кусочки, поперчили, посолили, сбрызнули лимончиком и отведали. Именно отведали, серебряной вилочкой. — Ты монстр, — абсолютно искренне говорит она, глядя на Федерико. — Как тебе не стыдно? Ты, можно сказать, силой и обманом выманил у слабой женщины обещание участвовать в четырех выставках и минимум шести автограф-сессиях! — Никак не стыдно, — хохочет Федерико. — Ты бы не стала работать с нашим издательством, не будь я таким. — Подлец и злодей! — в притворном гневе восклицает Катя. — Да, я такой! — зеркалит ее Федерико. Катя знает, что за тщательно выстроенным имиджем лысого недотепы в пиджаке с заплатками на локтях, за легкими, почти панибратскими отношениями, которые он выстраивает с авторами, скрывается один из самых блестящих военных фотокорреспондентов своего времени, получивший золотую медаль Международного пресс-клуба за репортаж из Вьетнама [2]. Как редактор отдела военной литературы, Федерико действительно прекрасно знает свое дело, но — Катя видит это по его глазам — он все еще смотрит на мир сквозь оптику фотоаппарата. Она думает, что ни в жизни не расплатится с Джорджиной за то, что та направила Катю именно к Федерико. — Почему ты ушел из фотожурналистики? — спрашивает Катя в нарушение всех негласных законов. Ей бы подняться и вежливо попрощаться, но ей и правда интересно, как произошла эта странная трансформация из фотографа с мировым именем в редактора, известного только в узком профессиональном кругу. — Потому что не хотел оставаться адреналиновым наркоманом, — Федерико снимает очки, и Катя видит, как с него сползает маска добродушного толстяка. — В какой-то момент я понял, что возможность пощекотать нервы для меня значит больше, чем возможность выжить, сделать хорошие снимки или добыть ценную информацию. Тупо пощекотать нервы, оказавшись на войне. Мне было тридцать два, и я решил, что хочу быть нормальным. — И как?.. — тихо спрашивает Катя. — Во всяком случае, жена передумала со мной разводиться, — Федерико надевает очки, постукивает ручкой по подписанному договору об участии Кати в маркетинговой кампании. — Ты прав, мне пора, — Катя легко считывает прозрачный намек, запихивает в сумку свои экземпляры документов. — Я тебе вот что еще скажу, дорогая, — догоняет ее в дверях кабинета голос Федерико, в который уже вернулось добродушное ворчание. — Издательское дело — это тоже война, только своя, кабинетная. Здесь убивают телефонными звонками, а переговоры о прекращении огня или совместных боевых действиях ведут в ночных клубах или на футбольных трибунах. Разница лишь в том, что гораздо меньше шансов погибнуть от нелепой случайности. Катя оборачивается. От хищной усмешки на лице Федерико ее передергивает. Она тихо прикрывает дверь, чуть не сталкивается с несущейся по коридору секретаршей и наконец выходит на улицу в мадридскую жару. Она успевает выпить чашку кофе в уличном кафе, прежде чем отправиться в мастерскую Аларкона. В мастерской строчат швейные машинки, повсюду отрезы ткани, манекены в причудливых драпировках. Катя смотрит на Рауля Аларкона и улыбается: ну конечно, Джорджина не имела в виду ровным счетом ничего, кроме того, что журналу нужна статья про то, что локальные дизайнерские бренды могут повысить инвестиционную привлекательность отдельного региона на современном европейском рынке. Если ее спросить: «Джорджина, ну ты серьезно?» — она сделает круглые глаза, поправит тяжелые черные волосы, щедро битые сединой, которую она принципиально отказывается закрашивать, и громогласно возмутится: «Как ты могла такое обо мне подумать?!» Но обе они будут знать правду: Джорджина всерьез, Джорджина не просто имела в виду все возможное, она практически прямым текстом все заявила. Внешне Рауль Аларкон — любимого Катиного типажа, и раз уж в El Mundo решили предоставить ему печатные площади, то он, как минимум, неглуп. «Семью тебе надо, детка, — почти слышит Катя ворчание Джорджины. — Вот, посмотри, какой хороший парнишка». «Старая сводница», — ехидно отвечает Катя воображаемой Джорджине. «Тебе нужен мужчина, с которым вы будете писать друг другу письма, ну знаешь, такие, — закатывает глаза воображаемая Джорджина. — Которые вроде бы об утренней каше с кусочками фруктов и покупке обоев, а на самом деле — о любви». Джорджина всегда опекала Катю, сначала как студентку, пришедшую в El Mundo на практику, потом — как молодого специалиста. После возвращения Кати из Погореня именно Джорджина помогла ей перебраться в Толедо, решить тысячи мелких бытовых вопросов. Даже посоветовала психотерапевта, «чтобы справиться с ПТСР». С психотерапевтом Катя не нашла общего языка — он вечно нес какую-то ерунду. Не нашла она общего языка и ни с одним из мужчин, с которыми ее Джорджина сводила с завидной регулярностью. Впрочем, начальница попыток не оставляла. И похоже, Рауль Аларкон был еще одной, очередной попыткой Джорджины «сделать жизнь Кати похожей на человеческую». И получить красивое интервью в один из следующих выпусков, конечно же. Рауль Аларкон — явно в его генах потоптались мориски, откуда б еще взялся этот характерный нос и смуглая от природы кожа — ведет Катю по мастерской, рассказывая о какой-то стандартной модной чепухе: о том, что он черпает вдохновение из истории и культуры Испании, о том, что одежда должна отражать дух регионов Испании с ее мавританским наследием, линиями, присущими великим творцам, от художников до скульпторов… Катя цепляется за фразу, что местный бренд должен быть прямым отражением культурных кодов региона. — Культурный код — это прекрасно, — ослепительно улыбается она, распахнув блокнот. — Проблема в том, что если говорить о глобальной репрезентации, то надо иметь в виду, что многие современные региональные бренды в Испании долго и тщательно дискредитировали себя, особенно в семидесятые. Рауль сбивается на полуслове, внимательно смотрит на Катю. «Ну вот, опять не получилось выглядеть восторженной дурочкой», — думает она, продолжая улыбаться. — Вы правы. У нас не столь велик выбор региональных брендов. И то, что ЭТА, ФОА, Эстелада, «Арагонская звезда» как и многие другие [3] сейчас на слуху и подчас затмевают Эль Камино де Сантьяго, а фламенко и коррида — это избито, лишь доказывает, что нам необходимо менять подходы, — Рауль улыбается в ответ не менее ослепительно, чем Катя, — причем не только к репрезентации существующих брендов, но и к созданию и наполнению новых. Методы трансляции регионального культурного кода через модную индустрию должны трансформироваться. При наполнении продукцией бренда глобального рынка предприятие вынуждено находить баланс между культурологической целесообразностью организации локального производства и экономической целесообразностью организации европейскими предприятиями производств в Азии… От улыбки у Кати начинает сводить губы. А может не от улыбки, а от количества канцеляризмов в речи Рауля Аларкона. Намеренных, она уверена. Мстит за ее вопрос, обернутый словесной шелухой. — Вопрос, сколько создатели и инвесторы бренда готовы заплатить за поддержку региональной идентичности, — с легкой усмешкой говорит Катя. Что-то скользит во взгляде Рауля Аларкона, но что именно, Катя разобрать не может. — Это роднит ЭТА и моду, не правда ли? — вместо ответа спрашивает он. — И террористы, и дизайнеры за собственный бренд платят не сами. За независимость платят своими жизнями те, кто попал под замес. За модные тряпки, — Катя поражается тому, как легко с губ Рауля, только что рассказывавшего о вдохновении при создании одежды, сумок и обуви, слетает это пренебрежительное «тряпки», — жители бедных регионов нашего несчастного шарика расплачиваются угробленным здоровьем и работой в зачастую бесчеловечных условиях. — И кто же расплатится за культурные традиции, заложенные в ваш бренд? — Катя понимает, что это слишком резкая, неправильная фраза, но зато — честная. Рауль улыбается, и на этот раз улыбка у него настоящая. — Дело в том, что мне, по большому счету, не интересно создавать моду, — а глаза у него теплые, лучистые, в уголках — мелкая сетка мимических морщин. — Мне интересно создать региональную компанию, которая, транслируя региональные культурные коды, будет обеспечивать жителей этих областей работой, а сами регионы — налоговыми отчислениями. — А вы идеалист, — Катя ненадолго прекращает записывать их разговор. — Вовсе нет. Ну то есть да, конечно, — Рауль пожимает плечами, — но это просчитанный, я бы сказал, экономически оправданный идеализм. Как бы вам объяснить… — он несколько раз щелкает пальцами. — Ну давайте попробуем так… Вот как бы вы описали ваш стиль? — Воюющий минимализм, — улыбается Катя в ответ. Рауль приподнимает бровь. Его взгляд скользит по украшениям Кати: длинные серьги с яркими перьями, кулон, массивный вышитый браслет. — Ну я же говорю, что он воюющий. Со мной воюющий, — Катя позволяет себе искренне рассмеяться. — Хорошо, аналогия не прокатит. Давайте по-другому. Глобализация, как ни странно это прозвучит, диктует повышенный спрос на региональную идентичность. При этом я категорически уверен, что терроризм — не выход ни в какой ситуации. А вот продвинуть мысль о том, что местные власти должны инвестировать в локальные производства… да, это будут длинные инвестиции. Но мы говорим о государстве, которое может себе их позволить. И задача моей компании еще и в том, чтобы донести до местных властей и других предприятий идею, что организация местного производства в конечном счете им выгоднее, чем размещение производств в Азии. Поэтому, к слову, я и решил базироваться в Мадриде, а не в одном из регионов: здесь куда как проще с грантами и правительственными инвестициями. Когда блокнот исписан уже наполовину, Катя с легким сожалением понимает, что материала для интервью у нее более, чем достаточно, а значит, пора прощаться. Уходить из мастерской почему-то не хочется. Потому ли, что ей так легко разговаривать с Раулем, или потому, что она после довольно долгого перерыва вернулась к работе, по которой до одури скучала, она понять не может. Она с сожалением убирает ручку, запихивает блокнот в сумку. — Это было очень интересно, — честно говорит она, пожимая Раулю руку на прощание. — Надеюсь, ваша идея взлетит. — Я тоже на это надеюсь. — Руки у Рауля теплые, рукопожатие — крепкое. — А еще я понимаю, что сегодня и завтра вы будете заняты работой по уши, но может, послезавтра вечером вы поужинаете со мной? Катя пару секунд обдумывает это предложение. Потом улыбается и отвечает: — С удовольствием. Если вы послезавтра днем позвоните мне и об этом напомните, чтобы я точно пришла. И только если мы с вами перейдем на «ты». — Я позвоню тебе, — обещает Рауль Аларкон. Бандиты с каждый днем становились все злее и активнее. — Чему ты удивляешься? — бинт ложился ровными витками. Ей повезло, что пуля прошла навылет и раненое плечо («Хорошо, что в мякоть, а не в кость!» — шипела Катя) не сильно кровоточило. Отбить нападение на дом ей удалось не без труда, к счастью, отморозки, желавшие чем-нибудь поживиться, были хреново вооружены. Трубы, монтировки и прочие «орудия ручного труда» мало что могли противопоставить Катиному дробовику. Только у одного из четверых нападавших оказался револьвер. — Я не удивляюсь, — раздраженно выдохнула она. — Я бешусь. Ну не бляди ли?! — Бляди, — терпеливо согласился Марко, фиксируя бинт. — Первостатейные. Но поверь, дальше будет только хуже. Катя прижалась щекой к плечу Марко и вздохнула. Он, конечно, был всюду прав, и все же ей отчаянно хотелось, чтобы все наладилось. Хотя бы чуть-чуть, хотя бы ненадолго, но чтобы отпустило. Чтобы с улиц исчезли трупы, чтобы не горели здания, чтобы в ее дом не вламывались жаждущие наживы. — Я рада, что мы вдвоем, — она потерлась щекой о потертую грубую кожу куртки Марко. — В одиночку такое не пережить. Он взъерошил ее волосы — Катя в притворном гневе отдернула голову — и невесомо поцеловал губы. — Я тоже рад. За последнюю неделю они неплохо подлатали дом — насколько это было возможно при очень ограниченном наборе инструментов и отсутствии электричества. Пробоины в стенах заделали досками, сделали надежные подпорки для лестницы. А еще Марко умудрился найти где-то несколько пятидесятилитровых пластиковых бочек, одну из которых приспособили для сбора дождевой воды. Они занимались любовью на кровати, сколоченной из старых паллет, и Катя смеялась, что только с такой кровати она и не боится свалиться. Они даже сделали пародию на сигнализацию. Катя шутила, что лучшей сигнализацией были бы растяжки с гранатами, но у них не было гранат, а если бы и были — они не собирались разносить любовно залатанный дом. У них по-прежнему на двоих было не так уж много времени — час утром, два-три часа вечером, но именно этим часы наполняли Катю верой, что, несмотря на творящийся вокруг пиздец, у них есть шансы выжить. И все же усталость копилась, выматывала. Желание, чтобы все наладилось, становилось все острее и беспощаднее, и Катя понимала: недалек тот день, когда они сломаются. Когда они окончательно перестанут жить и начнут исключительно выживать, когда рутина станет единственным смыслом их существования. — Знаешь, а ведь до Пасхи — немногим больше трех недель, — сказал вечером перед ужином Марко. Катя подняла на него удивленный взгляд. Марко никогда не выказывал ни малейших признаков религиозности. — Ну вот только не говори, что ты не читала Писание! — притворно возмутился Марко. Катя видела в его глазах искры веселья. — Конечно читала, я же училась в школе! Даже сдала… На высший балл, если хочешь знать! — рассмеялась она в ответ. — Просто календарь совершенно вылетел из головы. Она замолчала. Даты действительно давно потеряли свое значение. Осталась лишь отправная точка — день, когда они с Серхио прилетели в Погорень. А дальше к этому нулю лишь прибавлялись дни. В ноль плюс десять пропал Серхио. В ноль плюс двадцать четыре Катя познакомилась с Марко. В ноль плюс тридцать два вытащила Ирину с блокпоста военных. В ноль плюс сорок пять разбомбили гостиницу, где жили журналисты… — Давай отметим Пасху, — предложил Марко. — Я найду рыбу и мед. — Интересно, будет ли служба в святой Марии? — задумчиво протянула Катя. Когда-то в детстве она ходила в эту церковь и помнила торжественность пасхальных богослужений, наполненную радостью и ликованием. Марко ничего не ответил. Только подошел к Кате, взял ее лицо в ладони, медленно, тягуче поцеловал. Катя чувствовала, как в ее сердце поднимается волна нежности — столько в этом поцелуе было любви, той любви, которая превыше закона и которая смывает все грехи. Плечо ныло, но даже эта боль не могла пересилить нежности. — Люблю тебя, — прошептала Катя, прижимаясь к губам Марко. — Ты даже не представляешь, насколько ты невероятная, — также шепотом ответил он. Катя прикрыла глаза, зарылась пальцами в его волосы, подставляя шею под поцелуи. Она плавилась в его объятиях, кожа, где ее касались губы Марко, горела огнем. Марко встал на колени, прижался щекой в ее животу, гладил ее поясницу, ягодицы, ноги, и все это было неожиданно правильно: латаный полуразрушенный дом, ободранные обои, дыра в потолке, через которую была видна комната на втором этаже — и двое, плавящиеся от прикосновений друг друга. Они занимались любовью, и половицы скрипели в такт их движениям. Потом они долго молчали, лежа на полу. Катя поудобнее положила голову Марко на плечо, вдохнула запах пота и секса. — Надо будет добраться до какой-нибудь аптеки, — наконец рассеянно сказал Марко, поглаживая катино плечо рядом с ровными витками бинтов. Пальцы у него были прохладные, прикосновения отвлекали от ноющей боли. — И набрать там презервативов побольше. Никогда б не подумал, что меня будут волновать такие вопросы во время войны. — И прокладок захвати, — откликнулась Катя, — а то у меня почти все закончилось. Они переглянулись и синхронно рассмеялись: настолько нелепо-уютным, домашним был этот их диалог — совершенно не вязался с их жизнью. Проводив Марко в город, Катя долго стояла у дверей, вдыхая запах ранней весны. Ей даже казалось, что в городе больше не пахнет гарью, пылью и смертью: только прозрачной чистотой распускающихся почек и талой водой. Дым, тянущийся в небо, в ночной темноте почти не был виден. Через два дня в двери их дома постучали. Марко еще спал, и Катя, только собравшаяся начать готовить ужин, раздраженно отложила нож. «Наверняка, кто-то из соседей», — вздохнула она про себя. Ей нравились люди, которые жили в окрестных домах, но она все же не искала с ними встреч. Каждая встреча грозила просьбой о помощи. А ей хотелось другого. Хотелось хоть иногда просто поговорить. Пообщаться. Обменяться информацией. Впрочем, на это были Марко, и Эзма, и Малик, и Айна, и даже Нора. Прежде чем открыть дверь, Катя глянула в сложную систему зеркал, выполнявшую роль глазка. За дверью были не соседи. Парнишка лет двадцати, длинные темные волосы стянуты в хвост, подбородок спрятан в складки черной банданы, кожаная куртка, автомат на плече. Катя его хорошо помнила. Помнила глаза цвета погоренького неба, темно-серые, будто штрихи чернографитного карандаша. Помнила, как он выступил из темноты, чтобы позже сопроводить к Луке ее и Ирину. Помнила, как цепко он смотрел на Катю, когда она потом приходила к Становичу. Роман. Она открыла дверь, молча посмотрела на Романа. Он молчал. Катя слегка пожала плечами, дернула головой — Роман понял вопрос: «Что тебе надо?» — Можно у вас отсидеться? Я могу быть полезен, — спросил он, словно через силу. Грустно улыбнувшись в ответ на недоуменный взгляд, добавил: — Я ушел от «ракетчиков». Катя смотрела в глаза цвета погореньского неба и пыталась понять, почему Роман решил просить о помощи именно ее. «Он предатель, — думала она. — «Ракетчики» его не простят. Если его найдут, он мертвец. Если я пущу его в дом, то и мы с Марко — тоже». «Три недели до Пасхи», — отозвался в голове голос Марко. — Входи, — она отошла от двери, пропуская Романа. — Только давай без этих… националистических глупостей. Роман обернулся, и Катя поразилась, насколько несчастными у него были глаза. — Я ушел от «ракетчиков», — тихо повторил Роман. — От них можно уйти только раз и навсегда. Он поставил рюкзак на пол, протянул Кате автомат. Медленно достал из кобуры на поясе пистолет и тоже отдал его Кате. — Я понимаю, что у тебя нет ни единой причины доверять мне, — все так же тихо проговорил он. — Мне просто надо спрятаться на несколько дней. Я придумаю, куда пойти, просто… сейчас надо затаиться, выждать. — Спать можно или в подвале, или на втором этаже в первой комнате от лестницы, — спокойно ответила Катя. Стоя с автоматом в одной руке и пистолетом в другой посреди тесного коридора, она чувствовала себя на редкость глупо. Вся ситуация выглядела на редкость глупой. «Ты в самом деле пустила в дом убийцу, одного из «ракетчиков» Становича!» — пытался докричаться до нее внутренний голос. Катя только отмахнулась от него. — Бак с водой на чердаке, не забывай поливать зелень на грядке. Ужин в семь на кухне, готовлю обычно я, но если ты вдруг умеешь это хорошо делать, — отлично. С Марко познакомлю тебя позже, когда он проснется, и надеюсь, что с завтра ты часть ночного дежурства возьмешь на себя. — Конечно, — еле слышно откликнулся Роман. — Посидишь со мной, пока я делаю ужин? — Катя, не дожидаясь ответа, пошла на кухню. — Конечно, — все также тихо ответил Роман, идя за Катей. А шаги у него были — кошачьи, почти неслышные. Автомат и пистолет Катя убрала в холодильник, решив, что позже надо будет придумать что-то получше. Если на дом опять нападут, оружие должно быть под рукой. — Не обижайся на вопросы, ладно? — насколько могла спокойно и легко сказала она, начиная резать зелень и вручив Роману пару картофелин и нож. «Надо будет пересчитать раскладку по еде», — подумала она. — Просто я хочу знать, с кем под одной крышей мы будем жить. — Я все понимаю, — Роман смотрел на картофелины, как будто видел такие овощи впервые в жизни. — Давай я… расскажу о себе. — Конечно! — Ее действительно обрадовало это предложение. Она знала: когда человек начинает говорить, потом в потоке слов вытащить из него нужную информацию куда как проще, чем если человек изначально не настроен раскрываться. Роман помолчал, собираясь с мыслями. Катя не мешала ему, спокойно резала зелень. Когда она перелила воду из большой бутыли в кастрюлю, он заговорил: — Я жил в не самом хорошем районе. Мы с детства воевали с пацанами из других частей города. Держались вместе. А как подросли… Пошли в разнос. — Юные хулиганы, — улыбнулась Катя одними губами. Она знала, что вовсе не хулиганы, что у той части молодежи, которой было лень учиться, выбор в Погорене был невелик. Футбольные банды, ультрас, вопрос был лишь в выбранных цветах. Впрочем, раз Роман оказался у Становича, то его выбор был очевиден. Роман ответил, откликнувшись на ее мысли: — Не хулиганы. Моя банда правила районом. Полиция к нам даже не совалась. Наркотики, запугивание, рэкет… Не думай, что я сейчас лучше, чем был тогда, я сам в это не поверю. У меня был друг. Лучший друг. Его звали Леон. Мы понимали друг друга, как никто другой. Катя открыла банку консервов. Раз друга «звали», значит он уже мертв. — Когда началась война… Леона призвали в армию. Я записался в ополчение… — Роман осекся, поймав скептический взгляд Кати. — Ну да, я пришел к Луке и сказал, что на хую я вертел армию, когда речь идет о независимости моей родной страны. Он знал меня, я все же был важным звеном в его наркобизнесе, так что поставил меня во главе одной из четверок. Мы были хороши, поверь. Катя только покачала головой. Роман перескакивал через важные вехи, но главное он все же рассказывал. Она только надеялась, что те, кто был задействован в наркобизнесе Становича, сами не были наркоманами. Впрочем, вряд ли бы Станович поставил лидером одной из «боевых четверок» наркомана. «А еще в Европе категорически недооценивали происходящее в Гразнавии, — с тихой грустью подумала она. — Даже когда в редакции обсуждали, кто сюда поедет, думали, что война еще впереди. А для местных она была уже в разгаре». — Что ты знаешь о методах Луки? — Роман продолжал говорить, и в его голосе была только усталость. — Достаточно, чтобы понимать, что ни один солдат гразнийской армии, попавший в руки «ракетчиков», живым не уйдет, — обтекаемо ответила Катя. Она знала достаточно, но описывать вслух все возможные варианты ей не хотелось. — Сначала их допрашивали. Выбивали из них всю возможную информацию. И только потом отдавали одной из расстрельных команд. К этому моменту они уже обычно напоминали отбивную. Моя четверка занималась и этим, — голос Романа сорвался. Катя молчала, подбирая слова и давая возможность мальчишке, сгорбившемуся на колченогом стуле, немного успокоиться. Она понимала: это сейчас Роман выглядел как морально сломленный мальчишка, говорящий с откровенностью, граничащей с мазохизмом. Расстрелял он наверняка многих. И конечно, о своем друге в армии он рассказал неслучайно. Наверняка попался в руки «ракетчиков». Через пару минут она спросила, как могла мягко: — Тебе приказали расстрелять Леона? — Я целился поверх его головы, — глухо ответил он. — Но другие стреляли в цель. «Для остальных эта цель ничем не отличалась от прочих», — грустно подумала Катя, пытаясь представить, сколько их таких, мальчиков и девочек, которые, разделив мир на «своих» и «чужих» по национальному принципу, не остановятся, пока вокруг не останутся только «свои». Дверь на кухню тихо скрипнула. Марко был полностью одет для похода в город, в руках у него был дробовик. На душе у Кати стало тепло: она поняла, что Марко услышал голоса с кухни и подготовился, чтобы если потребуется, защитить ее. — Это Роман, — сказала она, забирая у Романа из рук две так и не очищенные картофелины и нож. — Он ушел от «ракетчиков» и попросился пожить с нами. Марко отставил дробовик к стене, крепко пожал Роману руку. — Парень, в принципе, не проблема, — сказал Марко. — Только если Катя просит ей помочь — помогай. За ужином они все говорили мало. Роман то ли стеснялся, то ли просто не мог понять, как себя дальше вести, Марко о чем-то думал, а Катя пересчитывала продуктовую раскладку и пыталась прикинуть, чем бы занять Романа с утра. Провожая Марко на вылазку, Катя обняла его, прижалась к обманчиво-расслабленному телу, в нескольких словах пересказала историю Романа и замерла, ожидая, что на это все ответит Марко. — Ты правильно сделала, что пустила Романа, — сказал Марко, целуя Катю в висок. — Надо оставаться людьми. Она подняла голову, потерлась щекой о его щеку — кожу кольнуло щетиной. Сказала: — Мне стало его жаль. Марко крепче прижал ее к себе. — Не только жаль, — тепло сказал он. — Ты наверняка еще вспомнила о человеке, просящем в полночь хлеба. Катя поглаживала спину Марко, ее пальцы скользили по старой потертой кожаной куртке, но ей казалось — прямо по его обнаженной коже. — Ты прав, как всегда, — нежно сказала она и прикрыла глаза, вспоминая текст дословно. — Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят… Не хочу, чтобы Евангелие от Луки превратилось в Евангелие от Становича, исправленное и дополненное. — Люблю тебя, — прошептал Марко, — люблю. Вернувшись в дом, она включила радио, настроенное на частоту «Вайсении». — Сегодня утром во время артиллерийского обстрела была уничтожена школа номер три. Во время обстрела в школе занималось не меньше двадцати детей. Сейчас жители пытаются установить число жертв этой бесчеловечной акции, — сказало радио голосом Малика. — Как стало известно радио «Вайсении», приказ об обстреле отдал генерал гразнийской армии Ратко Миланович. — Это уже ничего не меняет, — сказал Роман. — Не для меня. Катя промолчала.