Небо цвета войны

«Отличная у меня, должно быть, репутация в гостинице, — хмыкает Катя, входя в отель после очередного свидания с Аларконом. — То приползаю только под утро, то целыми днями не выхожу из номера». Вино слегка шумит в голове, в теле приятная истома: после ужина они с Раулем пошли танцевать в клуб, а потом гуляли по улицам, смеялись, целовались, растворяясь в безумии мадридской ночи. Спать Кате сегодня не придется, но это такие мелочи по сравнению с тем, что — она в этом четко уверена! — жизнь прекрасна. Днем должен приехать курьер, привезти коробки с вещами из Толедо. Больше всего ей хочется по-настоящему послать Толедо в жопу и переехать в Мадрид. Останавливает только то, что она уже дважды сбегала из города, который считала своим, и она боится, что, если сбежит и из Толедо, придется признаться самой себе: дело не в городах, а в ней самой. В ее неумении справляться со сложностями, с давлением и собственными загонами. Поэтому она просто позволяет себе расслабиться, пожить в Мадриде месяц, может, два, а потом, уверяет она себя, обязательно вернется в Толедо, вернется, разберется со всеми проблемами и тараканами в голове. Катя просматривает рабочую почту, пытаясь дождаться, пока можно будет позвонить Джорджине и взять новое задание. Когда горничная, каждое утро приносящая свежую прессу, стучит в дверь, Катя отрывается от чтения писем. Среди десятка газет, заказанных Катей, белеет прямоугольник конверта. В ответ на вопросительный взгляд горничная лишь пожимает плечами: — На ресепшене велели передать. Дождавшись, пока горничная уйдет, Катя аккуратно выуживает письмо из стопки: белая плотная бумага, на просвет ничего не видно, обратного адреса нет. Только скалится с криво приклеенной марки черно-алый тигр. Нож для бумаг легко разрезает конверт. Катя отмечает, что руки у нее не дрожат. «Зря ты затеяла эту хуйню с книгой, — так начинается письмо, отпечатанное на простой офисной бумаге. Катя быстро переворачивает лист. Никакой подписи, но тигр на марке — это вполне понятный знак, даже гадать не нужно, откуда отправитель. — Нашему лидеру не понравился черновик, который ему передали. С твоей стороны разумнее всего будет исправить определенные моменты в рукописи. Список необходимых изменений мы отправили твоему издателю. Безусловно, ты можешь отказаться от нашего предложения, но ты должна осознавать все возможные последствия». Катя садится в кресло, сжимает письмо в кулаке. Все возможные последствия — это растянутая во времени смерть. Она помнит, как это может быть. Лука по-прежнему в реанимации, вряд ли он действительно читал рукопись. Но «наш лидер» — Катя хорошо это понимает — всего лишь собирательный образ. Ее книга не понравилась правящей верхушке Вайсении. Тем, у кого в руках реальная власть. Людям Становича. Таким же, как он сам. Она резко прикусывает губу, заставляя себя не перебирать синонимы, а подумать, что делать дальше. Отступить? Принять правки, вывести Луку героем без страха и упрека? Она уверена, что исправить от нее требуют именно образ Становича. Но тогда она перестанет уважать себя. Продолжать идти вперед навстречу собственной смерти? И ладно бы, только собственной… Катя набирает номер Федерико. — Тебе, наверное, уже пришло какое-нибудь письмо по поводу моей книги? — она старается скрыть раздражение за беспечностью в голосе. — Пришло, — хмыкает трубка голосом Федерико. — Забавные там штуки предложены, ничего не скажешь. — Меня другое интересует. Как у них оказалась копия рукописи? — Пока не знаю, — голос у Федерико серьезный. — Мы тут тихонько начали служебное расследование, будут результаты — скажу. Но сама понимаешь, сейчас начинается Ярмарка, и в этом бардаке… — Понимаю, — вздыхает Катя. — Вряд ли получится вычислить. Кто угодно мог взять рукопись, откопировать ее и… Или даже не откопировать — отсканировать, чтобы перекинуть нужному человеку в правительстве Вайсении. — Начет «вряд ли» я бы не торопился, — строго говорит Федерико. — Ты бы заглянула ко мне на днях, есть что обсудить. Назначив время встречи, Катя кладет трубку на рычаг, а потом долго не может разжать пальцы. Она не боится за себя — отбоялась уже. Скомканное письмо валяется на полу. Катя выходит на балкон, облокачивается на перила, закуривает. «Ты должна осознать все возможные последствия». Она глубоко затягивается, задерживает дым в легких, медленно выпускает его из ноздрей. Крутит в голове имена тех, кого могут затронуть угрозы. Имен оказывается неожиданно много — пальцев рук не хватает. Герои книги. Издатели. Катины друзья — нельзя сбрасывать со счетов, что они могут поплатиться только за то, что вообще с ней общаются. Хорошие знакомые. «Ракетчики» могут убить кого угодно из тех, кто слишком близко к Кате, чтобы донести до нее простую мысль: на правки надо согласиться. Катя прикуривает новую сигарету прямо от предыдущей, заставляет себя думать трезво и холодно. Каждый из героев ее книги, соглашаясь на встречу, прекрасно понимал: то, что он скажет, увидит свет на бумаге. Санду говорил о «ракетчиках», не скрывая своей ненависти к ним. Павло, наверное, даже не сообразил, какой размазней он выглядел. Званко — Катя болезненно морщится — с его сухим протокольным описанием событий был куда как умнее. И тоже прекрасно все понимал, потому так и говорил. Санду, Ива, Давор… Катя глубоко затягивается, а потом криво усмехается. Пожалуй, единственная польза, которую она вынесла от своих недолгих походов к психотерапевту, именно в этом. Она облекла в слова невероятно простую вещь: она не несет ответственности за жизни и благополучие тех, за кого она эту ответственность нести не обязана. Каждый сам роет свою могилу. Терять близких больно, страшно, иногда это почти невозможно пережить. Но ее вины нет ни в смертях тех, кто погиб на войне, ни в том, что люди в принципе умирают. «Вы, наверное, вините себя в гибели Марко?» — мягко раз за разом спрашивал психотерапевт. Катя смотрела на него красными, воспаленными от недосыпа глазами и никак не могла понять, что за чушь несет этот странный человек. «Не пытайтесь навесить на меня больше проблем, чем у меня есть», — отрезала она тогда. А потом встала и ушла из кабинета, чтобы уже никогда не вернуться. И все же есть в ее жизни те, кто не делал осознанного выбора — быть ли им убитыми за Катину книгу. Друзья. Знакомые. Квартирная хозяйка. «Подбери слюни! — прикрикивает она на себя. — Они знают, что твоя работа не всегда безопасна, и до сих пор с тобой общаются. А тебя стало слишком просто выбить из колеи». К тому же — Катя знает это так же хорошо, как график сдачи материалов, — в этом мире нет ни одного человека, чью смерть она не смогла бы пережить. Ей не впервой, если что, собирать свою психику по кусочкам. Цинично, зато честно. Позвонив Джорджине и получив задание, Катя погружается в дивный запутанный мир анализа экономической устойчивости разных регионов Испании. Ей надо сделать интервью с видным экспертом-экономистом и к нему надо прийти подготовленной. Днем курьер привозит коробки с вещами. В одной — одежда и обувь, во второй — множество полезных мелочей. — Благослови Господь развитие текстильной промышленности, — вслух смеется Катя, развешивая одежду в шкафу. Легкие, мало мнущиеся ткани для нее — настоящее спасение. — И высокие гонорары, конечно же. «И возраст, в котором все еще можно обходиться минимумом косметики и все равно выглядеть хорошо», — добавляет она уже мысленно. Телефон громко вибрирует на столе, сообщая о пришедшем смс. «Я, ты, вечер?» — интересуется Аларкон. — Отличное я выбрала время, чтобы начать новый роман, — вздыхает Катя вслух, отправляя ответ: «Конечно!» Ей надо вернуться в мир финансовой аналитики, но вместо этого она еще раз звонит Федерико. — Знаешь, я хочу добавить к книге эпиграф, — говорит она. — Даже не эпиграф, цитату на первую страницу, чтобы ей все открывалось. «Власть — это любая возможность, на чем бы она ни основывалась, реализовать собственную волю даже вопреки противодействию». — Макс Вебер, — ухмыляется Федерико. Молчит несколько секунд, Катя слышит в трубке стук карандаша по столу. — А мне нравится. Каждый раз, включая натужно хрипящий приемник, Катя улыбалась. Ей упорно казалось, что во время войны по радио должны звучать трескучие победные марши, гимны национальных движений. Она знала, говорить можно не только словами — свою позицию можно доносить и так, ставя на проигрыватель с тупой иглой поцарапанные пластинки со старой музыкой. А звучало — иное. Ведран менял Баха на Чайковского, Чайковского на Форе или Паумгартнера, и «Шедевры классики» звучали совсем как обычно, как целую жизнь назад, еще до войны. Айна и Нора на «Радио Погорень» и «Радио 1», сговорившись, включали между выпусками новостей то ранний джаз, то протяжные блюзы, то аргентинские танго — и на обеих частотах звучала одна и та же музыка, словно демонстрируя: пусть станции сотрудничают с разными сторонами в этой безумной войне, но журналисты — все еще вместе, все еще не воюют друг с другом. И даже Малик, презиравший армейских и боготоворивший повстанцев, не включал треки с фанатскими песнями, которые с начала войны превратились в повстанческие гимны, а хранил верность гразнийской эстраде. — Мы все ненавидим реальность, в которой оказались, — пожимала плечами Эзма. — И делать эту реальность еще концентрированнее — слишком страшно и бесчестно. Катя и сама это все прекрасно понимала, но каждый раз, включая приемник, не могла отделаться от мысли, что сейчас из него услышит марши и фанатские песни, и каждый раз удивлялась и улыбалась. С появлением Романа в их с Марко доме жизнь изменилась мало. Быт стал легче — теперь им занималось трое, не двое. Но окружающая реальность осталась прежней. Роман оттаивал — медленно, еле заметно, но из его глаз исчезали отчаяние и усталость. Кате хотелось верить, что этот мальчишка сможет измениться, переоценит собственную жизнь и поступки. «Не дави на него», — предупреждал Марко. Катя не давила. Старалась поддерживать. Впрочем, у нее и без Романа было чем заняться. Она восстанавливала записи из сгоревших блокнотов — не могла позволить, чтобы ее работа, память о людях, их слова так и остались под развалинами гостиницы вместе с телами погибших журналистов. Рисовала на обложках чернографитным карандашом Погорень. Писала по памяти, пока на пальцах снова не появились мозоли. — Хочу снова поговорить с Лукой, — сказала она как-то вечером за ужином, сделав вид, что не увидела, как вздрогнул Роман на этих словах. — У меня, оказывается, куча вопросов, которую я ему еще не задала. — Нет, я понимаю, что он — один из двух человек, которые сейчас в принципе олицетворяют эту войну, — откликнулся Марко. — Но почему с ним? Почему не с Ратко Милановичем? — До Милановича добраться сложнее, — призналась Катя. — Нора обещала, что постарается организовать эту встречу, но пока никакой весточки от нее не было. Марко медленно кивнул. Катя знала, что ему не нравилось, когда она уходила в город, — он боялся за нее. К счастью, у него хватало такта не говорить об этом вслух. Как обычно, дежурившие на входе в гостиницу «ракетчики» не пустили ее. Как обычно, отнесли короткую записку Луке, вернулись с ответом: через три дня Станович был готов уделить Кате пару часов времени. По дороге домой она обыскала пару брошенных домов. Ей повезло: она нашла несколько банок мясных консервов, пару стерильных бинтов и почти целую упаковку жаропонижающего. А еще — несколько батареек. Марко еще спал, когда она вернулась. Хмурый Роман открыл ей дверь. — Ночью неподалеку я слышал автоматные очереди, — сказал он, откладывая пистолет на тумбочку у двери. Катя кивнула. Она тоже их слышала. С одной группой стрелявших разминулась чудом. Она молча начала расшнуровывать ботинки. — Не ходи к Луке, — резко выдохнул Роман. — На улицах опасно. Но он сам — опаснее в сотни раз. Ты не видела, как он потрошил военных. Еще живым вспарывал животы, заставляя выдать все, что они знают. Не видела, как он стреляет. Он — смерть. — Я знаю, — тихо ответила Катя. — Не шуми. Разбудишь Марко. Глаза у Романа были бешеные, горящие огнем. — Ты меня не послушаешь, — горько проговорил он. — Ты слишком веришь в собственную неуязвимость и правоту. — Нет, — Катя провела рукой по куртке Марко: старая потертая кожа, грубые молнии. В Марко Катя никогда не видела мальчишку. Он никогда не отговаривал Катю от ее затей, признавая право взрослого человека самому делать свой выбор. Оставив Романа в коридоре, Катя решительно ушла в спальню. Ей нестерпимо хотелось сказать Марко, насколько это важно, когда даже в самой сложной ситуации человеку оставляют свободу и право решать самому, самому ходить по граблям, и как она благодарна ему за это. Конечно, ей было страшно. До одури, до тошноты; при одной мысли о том, что она пойдет к Становичу, у нее начинали дрожать пальцы. Но не пойти к Луке с вопросами, означало сдаться, признать, что она — никуда не годный журналист, что ее страх оказался сильнее, чем долг и сущность. Марко открыл глаза, когда половицы скрипнули под ногами Кати. Улыбнулся, протянул к ней руки: — Иди сюда… Катя быстро вылезла из грязной после улицы одежды, скользнула под одеяло, прижалась к теплому телу. Ей хотелось, чтобы это длилось вечно: прикосновение теплой кожи к теплой коже, ленивая тишина утра, иллюзия спокойствия и мира. Пальцы Марко нежно, почти невесомо скользили по ее плечу, обходя бинты — плечо почти зажило, но иногда нудело; она вдыхала запах его тела, волос и думала, что даже посреди войны можно быть счастливой и не стыдиться этого. — Люблю тебя, — улыбнулась она, поцеловала Марко в плечо. — Люблю тебя, — повторила, гладя его живот. Марко хрипло рассмеялся, подмял ее под себя, словно стараясь заслонить собой от внешнего мира. — Люблю, люблю, люблю, люблю, — исступленно повторяла Катя между поцелуями в такт скрипу кровати. В какой-то момент краем сознания она услышала шаги Романа за дверью: он приблизился, замер у двери на пару секунд и очень быстро ушел обратно, вниз. Катя рассмеялась: бедный мальчишка, они с Марко, должно быть, смутили его. Марко сцеловывал ее смех, и Катя будто растворилась в этом незамутненном, нелепом, смешном счастье. Потом они снова лежали, обнявшись. Марко молчал, смотрел в потолок. — Ты напугала меня, — сказал он наконец. В его глазах Катя заметила отблеск вопроса, задумалась, пытаясь коротко сформулировать все, что она чувствовала. Ответила — совсем не то, что собиралась. Почти правду. — Прости. Я все помню про Алину, про девочек. Я не хотела напугать тебя. Но я правда тебя люблю. Без тебя моя душа просто умрет, не сможет существовать. Люблю тебя. — Я тебя тоже, — Марко слегка улыбнулся. — Правда, это ничего не меняет. — Не меняет, — согласилась Катя, отнимая у Марко одеяло. — Роман, небось, вообще не понимает, в какой друдом он попал. — Зря ты так, — откликнулся Марко, вставая с кровати и одеваясь. — Он понимает гораздо больше, чем может показаться. Он запутавшийся мальчишка, но мальчишка умный. Катя промолчала. До встречи со Становичем она больше из дома не уходила. Занималась всей той рутиной, которая могла бы вогнать в беспросветную тоску, если бы рядом с Катей не было Марко, которая могла бы превратить ее в раздражительную мегеру, будь рядом только Роман, и которую она бы просто не пережила, доведись справляться с ней в одиночку. Выходя из дома на встречу с Лукой, она мимоходом подумала, что до войны и представить себе не могла, сколько оружия на руках у жителей Погореня. В доме оставались Роман и Марко — а с ними два дробовика, автомат и пистолет. Еще один пистолет она взяла с собой. Не то, чтобы она умела стрелять, но была уверена: случись что, она сможет относительно прицельно кинуть пистолет в голову нападающему. Конечно, вряд ли это могло по-настоящему помочь, но, во всяком случае, дарило иллюзию спокойствия Марко и Роману. У гостиницы ее ждали. Молчаливая четверка внешней охраны равнодушно смерила ее взглядами — только лидер группы требовательно протянул руку. Катя пожала плечами, отдала пистолет. Ее не первый раз поражало, что к Становичу ее пускали так спокойно, лишь забрав оружие, и лишь то, которое она сама отдавала. Ни обыска, ни личного досмотра… «Возможно, Лука действительно хорошо ко мне относится, — подумала она. — Ну или считает ни на что не годной дурой и размазней». В холле — как всегда — вполголоса переговаривались молодые, крепко сбитые мужчины с оружием, скалился с полотнищ на стенах алый тигр. Катя делано равнодушно оглядывалась, ожидая, пока ей позволят пройти дальше. Она замерла на миг, натолкнувшись взглядом на то, чего здесь быть не могло, не должно было. В углу, неподалеку от дверей в кабинет Луки на полу скорчилась в позе эмбриона девушка. Длинные светлые волосы пятном разметались по полу, скрывая лицо. Один из «ракетчиков» равнодушно прошел рядом с ней, наступив на волосы, будто никакой девушки тут не было вовсе. Катя сделала шаг вперед. Присмотрелась. Юбка на девушке была разодрана. Сломан каблук на левой туфле. На запястьях и бедрах наливались свежие синяки. Катя уже почти решилась подойти к кому-нибудь из «ракетчиков», спросить, нужна ли девушке помощь, как сообразила: не нужна. Вернее, помочь девушке можно было, только уведя ее из этого штаба, пропахшего тестостероном и потом. «Не лезь!» — мысленно прикрикнула она на себя. Уже входя в кабинет Луки, Катя увидела, как кто-то из «ракетчиков» грубо поднял девушку с пола и потащил куда-то вглубь гостиницы. В кабинете Луки с ее прошлого визита ничего не изменилось. Запах пыли и пороха пронизывал все окружающее пространство, алые линялые бархатные шторы выглядели рудиментом прошлых эпох, деревянные панели, которыми были обшиты стены, потемнели от времени, карта Погореня на стене расчерчена множеством карандашных линий, огромный стол был завален кучей бумаг. «Дыши, — приказала себе Катя. — Работай». — Подозреваю, мы с тобой так и не расстанемся до конца войны, — Лука стоял у карты, чертил что-то на ней. Когда вошла Катя, он плавно, не торопясь обернулся, смерил ее взглядом с головы до ног, посмотрел Кате прямо в глаза. Она почувствовала, как волосы на руках у нее встают дыбом. — У журналистов никогда не кончаются вопросы. — Главный вопрос — когда закончится весь этот ад. И это вопрос не только от журналиста. Люди на улицах, в домах — все задают его. Что может на это ответить лидер повстанцев Лука Станович? — Катя, не дожидаясь приглашения, села за стол, вынула блокнот из рюкзака. Лука продолжал ее рассматривать все тем же холодным взглядом. — Ты ведь боишься меня, — вместо ответа сказал он. — Боюсь. До одури, — ровно призналась Катя. — И почему же? — Не знаю, что ты можешь сделать в следующую секунду. Можешь убить. Можешь рассмеяться. Ты не шторм. Не стихийное бедствие. Хуже. Непредсказуемее. — Но ты не боишься говорить мне это в лицо, — в глазах Луки промелькнуло какое-то странное выражение, которое Катя не смогла расшифровать. — Потому что не важно, что я скажу. Я все равно не смогу предугадать твою реакцию, ни на ложь, ни на правду. А лгать всегда сложнее, чем быть правдивой. — На войне все лгут. Все до единого, — отрезал Лука. — Только одни лгут окружающим, а другие — себе. — И кому же лжешь ты? — тихо спросила Катя. — А вот выяснить это, — Лука ткнул в нее пальцем, — твоя работа. Независимая, мать твою, пресса. Знаешь, одна из проблем в том, что и ты, и люди задаете неправильные вопросы. Очень, кстати, с твоей стороны мило отделять себя от людей, — Лука отвернулся, медленно провел кривую линию на карте по улицам от порта до церкви святой Марии. — Вы спрашиваете — «когда?» Когда все это закончится? Когда меня наконец ебнут или когда я наконец ебну Милановича… Да хуй его знает, когда это все будет. Зато я знаю ответ на вопрос «как?» Как потом будет жить Вайсения? Ради чего все это? Независимость ведь не самоцель. И на вопрос «как?» я отвечаю постоянно. И вот об этом все точно осведомлены. Лука отложил карандаш, сел на свое место за столом. «Нора. Ведран. Малик. Айна, — каждое имя четко прозвучало у Кати в голове. — Когда та информация, которую они выдают в эфир, перестанет тебя удовлетворять, что ты сделаешь, а, Лука? Это ведь они доносят твою позицию. И, пока они это делают, они нужны тебе. Что будет, когда ты перестанешь в них нуждаться?» — Ты запугиваешь тех, кто не согласен с твоим видением будущего. А запугивание в долгосрочной перспективе снижает лояльность общества по отношению к политику, — аккуратно выбирая слова, сказала она вслух. — «Запугиваешь», — Лука прикрыл глаза, причмокнул губами, будто смакуя это слово. — Хорошая формулировка, мягкая, — он холодно уставился на Катю. — Не запугиваю. Уничтожаю. Все знают, на что я способен, — и не стоят у меня на пути. Ратко Миланович точно такой же, не обманывайся. Мы с ним оба — на острие. Обоих могут убить в любой момент. Ни за кого не прячемся. Война, Катя, — одно из самых честных занятий на свете. Побеждает сильный. Слабый зависит от победителя. — Слабый все равно имеет право на жизнь. Желательно, на жизнь вне войны, — тихо возразила Катя. Ей было бы куда как проще, если бы Лука спрятался за чеканными фразами, за отрепетированными ответами совсем не на те вопросы, которые она задавала. Он не прятался, и это пугало. — Конечно, я сознательно разжег войну. Еще прошлой осенью можно было попытаться договориться с властями Гразнавии, — Лука подцепил какую-то бумагу со стола кончиками пальцев, мазнул по ней взглядом, брезгливо отложил в сторону. — Но это затянулось бы на долгие годы и ни к чему внятному не привело бы. Война быстрее и честнее. Сейчас у Погореня только один вариант — драться, драться насмерть. Знаешь же, что происходит, когда в павший город входят осаждавшие? Это гораздо хуже, чем то, что могу сотворить я. — Не только можешь. Ты уже… — Да, я уже, — ощерился Станович. — Уже и буду еще. И я, и те, кто пошел за мной, и те, кто пошел за такими же, как я, и те, кто разрабатывал политические программы. Все мы будем еще. Если мы проиграем, поверь, Миланович и его хозяева не будут разбираться, кто чем реально занимался во время войны. Каратели придут к каждому. Катя задумалась. Что-то резало уши в словах Становича. Ей хотелось разобраться. — Почему убийца, похититель людей, наркоторговец, — Катя крутила в пальцах карандаш, — так яростно отстаивает независимость Вайсении? Мне слабо верится, что лишь потому, что националисты обещали ему помилование в случае успеха. — Ты еще забыла про рэкет и вымогательство, — Станович неожиданно мягко и спокойно улыбнулся Кате. — И мне обещано не только помилование, но и любая должность в будущем правительстве. — Это не ответ. Не весь ответ. — Может, я просто люблю Вайсению? — Станович пожал плечами. — Может, просто действительно считаю, что этой стране лучше пойти по собственному пути, без остальной Гразнавии? Хотя, конечно, скорее всего, это не так. Выйдя от Становича, Катя долго не могла продышаться. Она глотала горький воздух Погореня, напитанный дымом пожарищ, запахом разлагающихся тел, пороха и крови, захлебывалась им, выплевывала его из легких. Диссонанс, внутри которого она оказывалась каждый раз, встречаясь со Становичем, выворачивал ее наизнанку. Ее саму Лука не тронул и пальцем, когда она оказалась у него впервые — Катя мельком подумала, что надо узнать, как там Ирина, — выделил охрану, он говорил с ней, объяснял свою позицию. И в то же время она знала, видела своими глазами, что бывает с теми, кто перешел ему дорогу. Он признавал, что не будь его, Погорень не оказался бы в осаде, Гразнавия не рушилась бы на куски. Ее выворачивало от понимания: она могла его убить. Она никогда его не убьет. Занимался рассвет, и Катя подумала, что ей придется поторопиться. Днем Погорень был куда как опаснее, чем ночью. Она почти дошла до дома, когда рядом прогремел взрыв. Катя впервые своими глазами увидела, как снаряд попадает в жилой дом, как отлетают от стен кирпичи. Она стояла в нескольких десятках метров от места падения бомбы и завороженно наблюдала, как медленно поднимается пыль. Серая — в серое небо.