Небо цвета войны

Катю, что уже привычно в последние дни, будит трель телефонного звонка. — Детка, — строго говорит Джорджина, — я все понимаю, но я хочу четко осознавать, где у меня кто из журналистов находится. — Пока еще на том свете, — пытаясь открыть хотя бы один глаз и зевая, бурчит Катя. — На этом я буду минут через сорок. Душ. Кофе. Джорджина в трубке шумно фыркает и обещает перезвонить. На часах без десяти семь, и Катя думает, что работать под началом безумного жаворонка — это ужасно. Через полчаса она все еще уверена, что жаворонки — самые кошмарные люди во вселенной, но во всяком случае уже более-менее похожа на человека, а не зомби из третьесортных ужастиков. — Вот теперь я на этом свете, — говорит она Джорджине, прижимая трубку к уху и пытаясь одновременно накрасить глаза. — Я безумно этому рада, конечно, но вообще я говорила про другое, — отвечает Джорджина неожиданно мягко. — Детка, мне надо понимать, что происходит. Ты остаешься в Мадриде? Возвращаешься в Толедо? Меня, в общем-то, устроит любой вариант, но мне нужна определенность, чтобы я могла рассчитывать на тебя в полном объеме и планировала работу… С поправкой на твое участие в продвижении книги, конечно же. Катя крепко-крепко зажмуривается — одна мысль о возвращении в Толедо неприятно царапает. К тому же в Мадриде Аларкон… Катя резко встряхивает головой. — Дай мне время до конца Ярмарки, — просит она. — Мне надо еще уладить некоторые вопросы с Федерико, после этого я точно определюсь. — До конца Ярмарки, так до конца Ярмарки, — соглашается Джорджина. — Неделю я могу подождать. Но не дольше. Катя медленно кладет трубку и задумывается. Джорджина, конечно, права — надо определяться. Не стоит злоупотреблять хорошим отношением редактора. Катя думает, что ей, в принципе, ничего не мешает вернуться в Толедо. Необременительный роман с Раулем Аларконом, конечно, останется в прошлом. Расстояние — плохой союзник для чувств. Впрочем, это не так уж страшно. С Раулем хорошо: он умен, образован, красив, у него легкий характер, и отпустить его — не проблема… Расставаться с Раулем Кате не хочется. Если честно, ей не хочется и возвращаться в Толедо — такой мрачный, сонный, средневековый по сравнению с живым, шумным, многолюдным Мадридом. Когда-то давно, сразу после ее возвращения с войны, она не могла понять, как мир умудряется жить вот так ярко, шумно, весело, когда совсем рядом идет война; не могла простить людям этой беспечности. Но теперь она и сама снова чувствует себя в Мадриде живой. Ожившей. И даже встречи с Павло и Званко, произошедшие именно здесь, так жестко и страшно выбившие ее из колеи, не смогли убить это ощущение настоящей жизни вокруг. Многое, конечно, будет зависеть от того, что выяснит Федерико насчет утечки из издательства: Катя не сомневается, что он всерьез начал расследование. Мало ли что он сказал вслух, этот внешне нелепый круглый старый человечек, прячущий глаза за старомодными очками. Она, в конце концов, и сама никому не сказала про собственные встречи со знакомыми полицейскими — отдала письмо, рассказала о причинах угроз; про то, как тихо предупреждала друзей, что им тоже могут начать угрожать. Катя закуривает, накручивает прядь волос на палец. Она может остаться. Если ее захотят найти люди Становича, они сделают это и в Мадриде, и в Толедо. Открытые лекции в мадридском Комплутенсе ничем не хуже, а то и гораздо лучше, чем в университете Кастилья ─ Ла-Манча [1], без возможности повышать квалификацию она точно не останется. Для работы даже удобнее будет, если она вернется в столицу. Сплошные плюсы, если не думать о минусах. Утро у Кати получается плотным. Она расшифровывает и причесывает интервью, в коротких перерывах сидит над домашней бухгалтерией: стоимость жизни в Мадриде выше, чем в Толедо, надо все просчитать. К обеду она понимает, что может себе позволить переезд, причем позволить беспроблемно. Осталось дождаться информации от Федерико… «И понять, что делать с Аларконом», — строго напоминает она себе. Вечером, дошлифовав и отправив Джорджине статью, Катя идет гулять. Ей нравится ходить в одиночку по шумным улицам, ловить обрывки чужих разговоров, проходить мимо осколков чужих жизней, к которым она никогда по-настоящему не прикоснется, растворяться в мимолетном чужом присутствии. У цветочниц полно лаванды — привезли из Бриуэги; два старика играют в шахматы, у одного из них черные брюки надеты прямо на спортивные штаны, у другого старомодная шляпа с кокетливым фазаньим пером; «Мама, смотри, дракон в небе!»; в Кинта-де-лос-Молинос уже месяц как отцвел миндаль, теперь тут тягуче-сладко и тяжело пахнет чубушник; «А я ему говорю: если ты такая индивидуальность…»; молодежь на скамейке слушает Queen — из магнитофона несется затертая кассетная запись «We are the champions», а у совсем молоденькой девочки на шее повязан шарф «Барселоны» — явно скоро быть драке между фанатами «Барсы» и мадридского «Реала»; «Дорогая, я ни в коем случае не забуду про молоко!»; «Все очень просто, прямо, чуть-чуть налево, прямо, направо и с ноги в шкаф!», звон ключей в кармане прохожего. Катя спотыкается: букет алых маков в руках идущей навстречу девушки заставляет вернуться в реальность. Маки посреди бело-зеленого Кинта-де-лос-Молинос смотрятся странно. Катя вспоминает, что она лишь однажды ездила посмотреть на знаменитые маковые поля в районе замка Монтальбан. Поле маков выглядело невероятно красиво: насыщенно алый, за ним — полоса цветущего фиолетового тимьяна, ярко-синее небо, зеленые дубы. Это все было слишком ярко, было слишком много цвета! Всего полгода прошло с тех пор, как небо перестало быть — цвета войны… Катя достает телефон, по памяти набирает нужный номер. — У меня есть традиционно-странное предложение, — говорит она, дождавшись ответа. — Давай завтра вечером махнем смотреть на маковые поля под Толедо. Тысячу лет этого не делала. — Отличный план, — смеется Аларкон, уже привыкший, что Катя может внезапно выдать какую-нибудь неожиданную, но обязательно задорную идею. — Набери меня, как поймешь, что еще полчаса и освободишься, я заеду за тобой. Катя садится на скамейку, протягивает руку, проводит пальцами по веточке чубушника — в ладони остаются белые лепестки, пахнущие тягучим и солнечным началом лета и томительным ожиданием. Ветер кружит первую летнюю пыль по асфальту. «Надо бы к твоей статье еще добрать комментариев, — приходит послание от Джорджины, взрываясь в телефоне почти десятком уведомлений о новых смс. — У нас слетел на соседней полосе текст, будем разверстывать тебя на нее, но картинками не доберем, так что за завтра нарисуй двенадцать тысяч умных знаков». Катя вздыхает, понимая, что ее гениальные планы спать до полудня и целый день бездельничать только что отправились в мусорную корзину. Весь следующий день Катя проводит на телефоне: берет комментарии к интервью у экспертов, собирает альтернативные мнения. Когда текст закончен, вылизан, причесан, она отправляет его Джорджине и довольно потягивается: хорошо поработала, молодец, не зря два года бегала в Кастилья — Ла-Манча на повышение квалификации. Когда звонит телефон, она удивляется: вроде, это она должна позвонить Аларкону? Кстати, пора бы… — Ты не забыла про открытие Ярмарки? — весело спрашивает Федерико. — Я не то, чтобы жаждал видеть тебя в этом дурдоме, но такое событие никак нельзя пропустить. — Чтобы я пропустила открытие Feria Del Libro De Madrid! Федерико, ты за кого меня принимаешь? — возмущается Катя. — Вот никогда не пропускала, а тут не схожу?! — Тогда и на наш стенд заверни, — Катя уверена, что Федерико улыбается. Распрощавшись с Федерико, она набирает Аларкона, говорит, что уже почти готова. Накраситься, переодеться — дел-то, на пять минут всего! Через двадцать пять минут она действительно готова к выходу. «Расслабилась ты, мать, — укоряет она себя, проверяя, что стрелки нарисованы одинаково, а помада хорошо гармонирует с серьгами. — Пять минут, чтобы проснуться, умыться, одеться и вылететь на работу — вот твой, блин, хронометраж должен быть!» Аларкон ждет ее в холле гостиницы, и Катя невольно улыбается, увидев, как девочка-администратор смотрит на Рауля — кокетливо, призывно, безыскусно одними глазами обещая, что знакомство с ней будет хорошеей идеей. — Красивый ты мужик, Аларкон, — говорит Катя, приподнимаясь на цыпочки и коротко целуя его. Рауль пожимает плечами: — Ну да, спасибо папе с мамой… И прочим предкам. По дороге до Толедо они болтают о тысяче пустяков, сотне мелочей, перебрасываются интересными диалогами с работы, мыслями о том, что можно бы сделать, идеями, как это можно сделать. К развалинам Монтальбана они идут пешком, оставив машину в Сан-Мартине, а потом долго стоят, обнявшись и смотря на алое маковое поле, полосу цветущего тимьяна, оранжево-багровый закат, бликующий золотом и серебром. Катя греется в кольце сильных рук и думает, что ей совершенно не хочется расставаться с Аларконом. — Что загрустила? — улавливая ее настроение, спрашивает Рауль. Катя пожимает плечами. — Не то, что загрустила. Все очень хорошо. Очень-очень хорошо. Так не бывает. Рауль невесомо целует ее в макушку. — Бывает. — А еще… — начинает Катя и замолкает. Рауль терпеливо ждет, и она решается: — А еще ты слишком… Идеальный. Совершенно нереальный. Умный, яркий, интересный, хорошо чувствуешь границы, делаешь интересное дело… Я боюсь, что на самом деле ты не такой. Что вылезет в какой-нибудь совершенно неподходящий момент какая-нибудь хрень. А если такой — что я не дотягиваю до твоего уровня. Рауль разворачивает ее к себе лицом, смотрит в глаза: — Я, конечно, вовсе не идеальный. И может вылезти что-то, что окажется хренью. Может, ты захочешь меня убить за то, что я храню альбомы для эскизов рядом с кроватью, а карандаши — под подушкой. Но как бы то ни было, знаешь, вся эта наша история может стать чем-то серьезным, только если мы оба этого хотим. Я — хочу. Катя молчит, смотрит Аларкону в глаза, напряженно думает. Ей страшно. Страшно привязываться к Раулю, страшно пускать его в свою жизнь, страшно подпускать его ближе к своей душе. «Хочу ли я, чтобы наша с ним история вообще была?» — спрашивает она себя. В глазах у Рауля — спокойное ожидание и отблески заката. — Да, — наконец отвечает она. — Я хочу попробовать сделать нашу с тобой историю настоящей. Аларкон нежно целует ее в висок. — Но моя жизнь — редкостный бардак, — продолжает Катя. — Завтра мне могут сообщить, что мне надо, обгоняя собственный визг, бежать из Испании куда-нибудь в Антарктиду или на Северный полюс. А в любой вечер могут сообщить, что мои планы отменяются, потому что произошло что-нибудь, что требует немедленного присутствия где-то там. — Тс-с-с, — Руаль разрывает объятия, прикладывает палец к губам Кати. — Это детали. Мелочи. Будем решать проблемы по мере их поступления. Они начинают решать мелкие вопросы практически сразу: они простояли у развалин Монтальбана так долго, что солнце почти скрылось за горизонтом, с утра им обоим надо быть в Мадриде, ехать на ночь глядя тяжело… Они снимают крохотный номер в гостинице, в котором только и мебели, что огромная кровать, шкаф да стул, и Катя хохочет до слез, сообразив, что последний раз у нее собственный дом, такой, чтобы действительно ее, был еще в объединенной Гразнавии, когда она жила с родителями, а после — съемные квартиры, гостиницы, самовольно занятые чужие дома, и снова, снова, снова. — Однажды я вырасту, стану по-настоящему взрослой девочкой и обзаведусь своим жильем, — объясняет она Раулю причину своего смеха. — И будешь каждый год ругаться, заполняя налоговые декларации с учетом изменяющейся стоимости недвижимости, — весело откликается Рауль, рассматривая пустой шкаф, в котором даже вешалок нет. — Бума-ажки, — с отвращением тянет Катя. — Однажды, вот запомни мои слова, — человечество избавится от бумажек и все будет делать в электронном виде. Это всяко будет быстрее и удобнее, чем возиться с бумагами, которые еще и заполнить надо с первого раза и без ошибок и которые почта непременно потеряет. Они спят меньше пяти часов — выезжать рано, почти на рассвете. Кофе в гостинице — растворимая дрянь, в которой, кажется, ни миллиграмма кофеина, и всю дорогу до Мадрида Катя дремлет, сквозь полусон думая, что засыпать на плече у Рауля куда как удобнее, чем устроив голову на натянутом ремне безопасности. Выйдя из машины Рауля у своей гостиницы, Катя прикасается к своим губам, на которых все еще ощущаются еле влажные следы его поцелуя. Ей очень странно, что, оказывается, она еще способна всерьез решить, что подпустит какого-то человека к своей душе. «Тебе всего тридцать, — подбадривает она себя. — Рановато себя хоронить под завалами работы!» Сказать себе слова «хоронить» и «под завалами» Кате оказывается неожиданно легко. Позавтракав в номере, Катя долго стоит у шкафа, пытаясь выбрать одежду. Выбирать особенно не из чего — однотонный трикотаж сиротливо ютится на плечиках у стенки шкафа. Кате внезапно хочется совершить какую-нибудь глупость, пройтись по магазинам, купить цветастый сарафан и босоножки на высоких каблуках, таких, в которых невозможно ходить дольше, чем полчаса, а уж по брусчатке — так и вовсе десять минут предел. Она шумно выдыхает, качает головой: ерунда все это. Ерунда. У нее есть все нужное. Ей не нужно ничего, кроме необходимого. На Ярмарке многолюдно, пестро, шумно, толпы любопытствующих, длинные стенды, киоски, в которых плотные ряды книг. Подойдя к двести сорок второму павильону, где разместился отдел военной литературы, она замирает. На задней стенке — огромная карта мира, границы между странами схематично обозначены полками, на которых — книги. Побольше. Поменьше. Вплотную. С промежутками, падая друг на друга. Свежие издания, которым не больше года. Весь мир — в книгах о войнах и полководцах. — Территория войны, — говорит Федерико, выныривая из-под прилавка, где он искал какую-то книгу. — Название банальное, зато оформление свежее. Над картой действительно висит растяжка с названием. — Хочешь насыплю тебе пару томов про независимость Алжира? Или вот, совсем свежая, с пылу с жару, прямо с места событий гражданская война в Непале. А может, сеньорита желает чего-нибудь традиционного? Про нашу Гражданскую, например? Вот есть чудесное издание про Осаду толедского Алькасара, — Федерико демонстративно корчит из себя официанта в ресторане, и Кате только и остается, что укоризненно посмотреть на него, пытаясь не расхохотаться. — Кстати, только сегодня и только у нас! Мятеж в Ачехе по цене биографии Себастьяна Франсиско де Миранда-и-Родригеса! — Мне бы какой-нибудь эксклюзив от шеф-повара, — Катя не выдерживает и все же смеется. Федерико с сомнением меряет ее взглядом. — От шеф-повара, говорите… Ну, может, вы этого и достойны… Он манит ее внутрь павильончика, заводит в рабочую зону, скрытую от глаз посетителей. Здесь тесно, темно, перевязанные стопки книг громоздятся от пола до потолка. — Уверен, ты понимаешь, что в моем кабинете ни одна тварь не может хозяйничать, как у себя дома, чтобы я об этом не узнал, — жестко, тихо и отрывисто говорит он, и Катя поражается, насколько легко сползает с Федерико маска веселого старика. Она только кивает. — Я знаю, кто решил, что может залезть в мои документы. Поэтому предлагаю одну забавную игру. — Оперативную? — усмехается в ответ Катя, чувствуя веселую злость. — Умная девочка. Оперативную. Практически радиоигру. — Федерико поднимает взгляд к потолку, и Катя словно вживую видит, как в голове у него проносятся мысли. — Ты не боишься? — прямо спрашивает она. — Чего? Смерти? — он переводит взгляд с потолка на Катю, недоуменно смотрит на нее. — Ерунда. Я в этой жизни смерти отбоялся уже давно. — Не обязательно твоей смерти. — Катя, — взгляд меняется на укоризненный. — Ну глупости говоришь. Вот ты сама — чьей смерти боишься, так, чтобы по-настоящему? Вопрос настолько созвучен ее недавним мыслям, что Катю пробирает дрожь. — Тебе не кажется, что это цинично и негуманно? Что мы — циничны и негуманны? — Нет, — отрезает Федерико. — Я хорошо понимаю, что смерть — это неизбежность. Мы все умрем. Но до этого мы еще поживем и переживем. Много кого переживем. У нас отличные шансы пережить, например, нынешнее правительство Вайсении. Не говоря уже лично о Луке. Свои эскадроны смерти [2] в Испанию вайсенийцы вряд ли пришлют, скорее, каких-то одиночек. Бить начнут по дальнему кругу. Ты пришли мне списочек, за кого больше всего боишься, я подключу некоторые свои связи, посмотрим, что тут можно сделать. Катя напряженно думает. Прикрытый ближний круг — это гораздо больше, чем она могла надеяться. — Через неделю я пришлю тебе «исправленный и дополненный» вариант книги, — медленно говорит она. — Недели мне должно хватить. Губы Федерико расползаются в холодной змеиной улыбке. — Отлично. Играть — так по полной. Выходя из павильона, Катя пытается прикинуть, по каким маршрутам в Мадриде она будет перемещаться чаще всего. Ей предстоит очень, очень насыщенная работой неделя, в которой надо выкроить время, чтобы снять жилье и решить все вопросы с Толедо. Она лезет в сумку за сигаретами, нащупывает нераспечатанную пачку и понимает, что вообще не курила уже пару дней, даже не тянуло ни капли. В воздухе тяжело, сладко, тягуче пахнет чубушником. Катя простояла несколько минут в оцепенении, прежде чем заставила себя сделать несколько шагов в сторону с дороги. На месте разрушенного дома оседала пыль — это было невообразимо близко от ее жилья, жалких полсотни метров вверх по улице, полсотни метров, отделившие ее очередной дом от гибели. — Подожди, сейчас спущусь! — крикнула Агата, высунувшись из окна соседнего дома. Агата жила одна, ее брат был среди ополченцев, муж — в регулярных войсках, а сама Агата работала медсестрой в больнице. Катя редко виделась с ней — Агата зачастую оставалась ночевать в госпитале. Но, если сталкивались, перекидывались ничего не значащими фразами, создающими иллюзию, будто на войне можно продолжать быть добрыми соседями и болтать о пустяках. Катя кивнула. В окно, сменив Агату, высунулся какой-то мужчина с замотанной головой — Агата вечно норовила «взять работу на дом», если понимала, что дотащить очередного раненного проще сюда, чем в госпиталь. — Давай-ка вокруг прогуляемся, посмотрим, что к чему, — скомандовала Агата, выйдя на улицу. Они обе хорошо осознавали: лезть внутрь — это был бы забавный способ самоубийства. Но пройтись вокруг, помочь тем, кто мог пострадать рядом с рухнувшим зданием — это было почти безопасно. Стон они услышали одновременно. Мужчина лет сорока и девушка — еще почти девочка, лет пятнадцати, вряд ли старше — лежали в нескольких метрах от разрушенного дома. Из головы мужчины текла кровь, смешивалась с серой пылью. Было похоже, что он без сознания. «Я к нему, ты — к ней», — коротко кивнула Агата. У девчонки была рана на ноге — насколько Катя могла разглядеть сквозь рваные грязные джинсы, — не слишком глубокая. Лицо было залито кровью — видимо, рассекло кожу отлетевшим камнем. Девчонка держалась за живот и глухо стонала. Под пальцами крови не было видно, и Катя только понадеялась, что обошлось без каких-то серьезных внутренних повреждений. — Тише, тише, — Катя прикусила нижнюю губу, сжала кулаки, чтобы ногти впились в ладони, — не плачь, девочка, все не так страшно, рана несерьезная. Сейчас мы дойдем до госпиталя, там врачи, они помогут… Катя сама слышала, насколько фальшиво-оптимистично звучит ее голос. Пострадавшая девчонка это тоже слышала, приоткрыла глаза, попробовала хмыкнуть — еле слышно сквозь стон. — Меня зовут Арика, — прошептала она. — В больницу вряд ли доберетесь, — хмуро проговорила Агата, оттаскивая мужчину на полметра и устраивая его чуть удобнее. — В парке снайперы засели, суки. Я когда на работу иду, все время в обход приходится, а то страшновато. Катя поморщилась. Дорога через парк была самой быстрой, тащить Арику в обход, значило делать крюк в пять с лишним километров. — Этого могу забрать к себе, — продолжила Агата. — На двоих, прости, места уже не хватит. — Не вопрос, — Катя закончила завязывать жгут на ноге Арики. — Тогда его к тебе, ее ко мне, а там разберемся. До госпиталя все равно неплохо бы добраться. — Днем заверну, осмотрю ее. Если что, постараюсь принести с работы бинтов. Но, честно говоря, с медикаментами у нас полная жопа. Катя хмуро кивнула. С медикаментами жопа была во всем городе, фармацевтический заводик перестал работать еще в самом начале войны, а бинтами жители Погореня уже давно называли прокипяченные полосы ткани. Самым логичным вариантом выглядело несколько привести девчонку в порядок дома, а потом все же доставить в госпиталь, пусть и сделав крюк в пять километров. — Ну попробуем дойти, — с сомнением сказала она, помогая Арике встать. Арику сильно шатало, наступать на ногу она не могла, да и руку от живота так и не отняла. Но пройти пятьдесят метров у них получилось. Марко, открыв дверь, на несколько секунд оторопев, смотрел на них. Потом улыбнулся, подхватил Арику на руки. — Подозреваю, ты в детстве таскала домой бездомных котят, — сказал он Кате, отступая в коридор. — Да как-то не довелось… — растерянно проговорила Катя в спину Марко, поднимающемуся по лестнице. Кате было видно белое лицо Арики, ее прикушенную губу. Она прошла на кухню и, только сев на стул, сообразила, что уложить Арику можно только в комнате, где уже жил Роман. Неожиданно накатила усталость, сложный визит к Луке, взрыв — все это, оказывается, вымотало ее донельзя. Катя прикрыла глаза и почти сразу провалилась в вязкую дрему. Из нее Катю вырвал резкий крик Романа, ворвавшегося в кухню: — Ты ебанулась?! — Осторожнее, — с тихой угрозой в голосе сказал Марко, входя за Романом и прикрывая за собой хлипкую фанерную дверь. — Она гразнийка! — обвиняюще прошипел Роман, нервно меряя шагами кухню. — Ты решила укрывать гразнийку! Если «ракетчики» об этом узнают… Катя только пожала плечами. Она совершенно не обратила внимания, есть ли в лице Арики гразнийские черты. Это было вообще последним, что ее занимало. — Роман, спокойнее, — все с той же тихой угрозой проговорил Марко. — Тебя Катя тоже решила пустить. Узнают только о тебе, или и о тебе, и о гразнийке — никакой разницы. Вот вообще никакой. — Хочешь сказать, что мы с гразнийкой — одно и то же? — вскипел Роман. — Именно, — отрезал Марко. Катя потерла глаза, с силой провела пальцами по бровям. Сейчас ее занимал не вопрос этнической принадлежности Арики, а что они все будут есть в ближайшие дни. Еще один едок означал, что им придется ужать паек. Она понимала, что поступила безрассудно, но… — Считаешь, надо было бросить Арику подыхать на улице? — спросила она Романа. — Может, даже добить, чтобы не мучилась? Так это не поздно и прямо сейчас сделать. Закопаем труп на заднем дворе, проблем-то. С тебя лопата, с меня пафосные речи над могилой. Роман осекся, резко остановился прямо посреди кухни. — Ты сумасшедшая, — выдохнул он. — Только псих может притащить в дом девку, за которую нас всех убьют. Только псих мог добровольно пойти к Становичу… — Ты сам. Добровольно. Пошел. К Луке, — перебила Романа Катя. — Да! И за это поплатился мой друг! Катя беспомощно посмотрела на Марко. Она надеялась, что он, всегда ее понимавший, понимал и сейчас. — Глупо уже спорить, — Марко взял нож, начал чистить картошку. — Понятно, что никто из нас эту барышню не убьет. Роман, ты же у «ракетчиков» первой помощи научился? — вот и бери бинты в руки, руки в ноги и оказывай эту самую помощь. Катя, у тебя работа. Жрачка через сорок минут. Катя с удивлением смотрела, как Роман, прошипев что-то явно матерное под нос, уходит наверх. Она и не думала, что бывший «ракетчик» настолько слушается Марко. Она достала из рюкзака блокнот, карандаши, нашла нужную страницу — с началом интервью Луки. Но вместо того, чтобы начать расшифровывать записи, спросила Марко: — Я дура, да? Марко покачал головой, вздохнул. — Не дура. Но поговорим позже. Завтрак через сорок минут, тогда все вместе все и обсудим. — Агата днем придет осмотреть Арику. А Роман наверняка будет перед Арикой кривиться. — Катя! — Марко бросил нож на стол. Глубоко вздохнул, взял нож назад в руку. — Позже, Катя. Пожалуйста. Катя замолчала, опустила глаза к блокноту. Ей было стыдно — пусть она сделала все правильно, но она понимала: иногда это «правильно» совершенно неудобно. И то, что Марко сделал бы на ее месте то же самое, не делало ситуацию менее сложной. Через сорок минут в кухне пахло супом из картошки, капусты и укропа, а наверху все было подозрительно тихо. Марко резко стукнул в потолок кулаком, дождался, пока Катя уберет блокнот назад в рюкзак, а Роман спустится вниз. — Значит так, друзья, — тяжело сказал он, раздавая суп. — Первое: никто никого, понятное дело, закапывать на заднем дворе не будет. И не на заднем тоже. Второе: Арика остается с нами, пока не вылечится достаточно, чтобы уйти. Роман нахмурился. — Не уверен, что это будет быстро, — Роман потер висок. Говорил он словно через силу. — Ногу я промыл и перебинтовал, на голове ничего критичного, но может быть сотряс… Уж больно быстро она отключилась. И главное, я не знаю, нет ли внутренних повреждений. — Поправь меня, если я ошибаюсь, — осторожно сказала Катя. — Но кажется, сотрясом в… вашей среде… называют любое возможное повреждение мозга, пока сами мозги по черепу не размазаны? Роман скривился: — Ну… да. — Третье: следить за ней будешь ты, — продолжил Марко, глядя Роману прямо в глаза. — Все равно вам обоим прятаться. Можете сраться за этнические вопросы, но только так, чтобы это не привело к ухудшению чьего-нибудь здоровья. Дальше. Катя, ты сейчас спать, я днем пообщаюсь с Агатой, может, что подскажет. Дальше — по обстановке. — Как скажешь, командир, — улыбнулась Катя, стараясь разрядить обстановку. Не удалось. На кухне повисло тяжелое, гнетущее молчание. Катя пожала плечами, подхватила рюкзак и пошла к себе. По дороге она заглянула в комнату Романа: Арика спала или притворялась, что спала. «Ну да, я дура», — вздохнула Катя про себя, аккуратно прикрывая дверь. Раздевалась она медленно: руки начали дрожать. Усилием воли прекратить дрожь не получалось, и Катя неожиданно для себя всхлипнула. К горлу подступала истерика, привычная, знакомая, безобразная, со слезами и воем. Катя сильно вцепилась зубами в запястье, пытаясь отвлечься, сосредоточиться на физической боли. Дверь тихо скрипнула, в комнату вошел Марко. Вздохнул, посмотрев на Катю, обнял, притянул к себе. — Нечего грызть руки, — прошептал он, — ты сделала то, что должна была. Это, конечно, совершенно неразумно, хотя и правильно. Катя только мелко дрожала, вдыхая его запах. — Я ни о чем не думала, — наконец сказала она. Марко только пожал плечами. — Ложись. Тебе надо отдыхать. Когда Катя свернулась калачиком под тонким одеялом, он накрыл ее сверху своей курткой: теплая тяжесть успокаивала, будто обещая, что все будет хорошо. Истерика пряталась, отодвигалась, уходила. К вечеру Катя проснулась — с тяжелой головой и ощущением надвигающейся беды. Откуда взялось это чувство, она не понимала. Оделась, натянула куртку Марко. Тихонько заглянула в комнату к Арике — девочка все еще (или опять?) спала. На цыпочках, стараясь не наступить ни на одну из скрипящих половиц, Катя спустилась вниз и замерла, услышав разговор на кухне. —…ты прав, конечно, — говорил Роман. — Я именно поэтому и пришел, что Станович к ней неожиданно хорошо относится. Знаешь, какая она была, когда мы с парнями ее встретили? Самоуверенная высокомерная дрянь. Смотрела на нас, как на червяков. И так уверенно говорила, что она ведет подругу к Становичу, что я даже поверил. — Вряд ли Станович к ней хорошо относится именно поэтому, — с коротким смешком ответил Марко. — Не знаю, почему именно. Но здесь «ракетчики» искать меня не будут. Решат, что она, если что, сама меня сдаст… Лука вообще ее… Бережет, что ли? Приказал, если столкнемся, вести себя прилично, о просьбах о встрече сообщать, всегда на эти встречи соглашался. Парни считали, что она его любовница, к тому же полезная, из европейской прессы цыпа. А однажды Станович обмолвился, что хочет, чтобы она ему еще листовок написала. — Они не любовники. — Да я уж понял, — тихо рассмеялся Роман. — И листовки я для «ракетчиков» никогда не писала, — сказала Катя, заходя на кухню. Слишком уж там интересный разговор шел, чтобы продолжать его подслушивать, когда можно было поучаствовать. Роман мгновенно напрягся, лицо у него заледенело. — Расслабься, — бросила Катя. — Я сама не знаю, почему Лука ко мне так относится. — Ты врешь про листовки, — ровно сказал Роман. Залез во внутренний карман куртки, достал скомканный, затертый листок. Катя пробежала текст глазами, приподняла бровь: текст действительно был ее. Переделанные чеканные фразы, лозунги и агитки, которые она невообразимо давно набросала в пыльной кладовке на военном блокпосту. — Понятия не имею, как то, что я писала для армейских, оказалось у Луки, — она вернула листовку Роману. — Так забавно, что для того, чтобы в гражданской войне использовать агитматериалы другой стороны, достаточно переделать всего пару фраз. — Давайте о насущном, — вклинился Марко. — Я хочу обыскать несколько брошенных домов. Катя, тебе надо дойти до больницы, попросить лекарств и перевязок, Агата днем осмотрела Арику и набросала список, что может потребоваться. Роман… Роман и Марко переглянулись — Кате показалось, они договорились о чем-то одними взглядами. — Ну и секретничайте, сколько хотите, — наигранно-обиженно сказала она, стягивая куртку и кидая ее Марко на колени. — А я пошла. — Катя! — голос Марко догнал ее уже на улице. Марко подошел вплотную, обнял, поцеловал. — В больнице лекарств, скорее всего, нет, но ты прогуляйся. Я попробую немного прочистить мозги Роману… И пообщаюсь с Арикой. — Понимаю, — прошептала она, целуя Марко в ответ. — Я сейчас — тот еще раздражающий фактор. Люблю тебя. Серые сумрачные улицы Погореня угнетали. Катя шла мимо разбомбленных домов, разрушенных мест старой жизни, вспоминая, как миллиарды лет и целую жизнь назад ходила по тем же улицам. Но тогда они были полны света и тепла. На входе в больницу — Катя еле удержалась, чтобы не вздрогнуть — дежурила четверка «ракетчиков». Охрана и надзиратели, следившие за тем, чтобы в больнице оказывали помощь лишь тем, кому можно. — Мне нужна помощь врачей, — тихо сказала она. «Ракетчики» расступились. Уже поднимаясь по лестнице — дверей в больнице уже давно не было, — Катя услышала тихую угрозу в спину: «Веди себя прилично». За закопченной, покосившейся стойкой регистратуры при свете керосиновой лампы Агата заполняла какие-то бланки. — Нихрена себе, какие люди второй раз за день, — удивилась Агата. — Какими судьбами? — Думали, что в больнице можно достать лекарства… По твоему списку. И рентген. А, и еще электричество, работающие операционные, УЗИ и полный штат медперсонала. Агата рассмеялась. Она смеялась легко, искренне, словно услышала отличную шутку. — Я понимаю, что будь все так просто, ты бы сама предложила прийти сюда за медикаментами, — переставая шутить, сказала Катя. — Но надежда, знаешь… — Знаю, — вздохнула Агата, отсмеявшись. — Некоторые идиоты считают, что надежда — тоже лекарство. Жалко, что они никогда не пытались вылечить надеждой двустороннее воспаление легких… Или с ее помощью скрепить сломанные ребра. Впрочем, раз уж ты пришла, давай познакомлю тебя с Санду. Катя вопросительно подняла бровь. — О, Санду… Доктор Ефимов. Мне кажется, это будет правильное знакомство. Знаешь, он практически живет в больнице, — Агата подхватила серую картонную папку, поманила Катю за собой вглубь госпиталя. — Я-то хоть домой ухожу, а он не видит в этом никакого смысла, говорит, здесь он нужнее. Пока они шли по больнице, Катя поражалась, сколько в ней людей. Раненых, больных… Она не запомнила ни одного лица. В память врезалось другое: халаты и пижамы на пациентах. В цветочек покрупнее и поярче, в мелкую английскую незабудку, в тонкую «матрасную» полоску; застиранные, с обтрепавшимися краями, они все равно напоминали: госпиталь — предпоследний приют, и, как и могила, требует своего дресс-кода. — Санду, поговоришь с девочкой? — спросила Агата, заглянув в один из кабинетов. Ей что-то глухо ответили, и она пропустила Катю внутрь. Санду оказался крупным мужчиной с усталыми глазами, под которыми выделялись черные круги, спутанной черной бородой и с неожиданно ухоженными руками. — Руки — мой рабочий инструмент, — сказал он, оценив взгляд Кати. — Слушаю вас. Катя улыбнулась, достала блокнот. — Я работаю в испанском El mundo, — произнесла она уже основательно подзабытую фразу. Санду говорил неохотно, часто запинаясь посреди предложений. Катя записывала, задавала вопросы, слушала, пока не поймала рабочий ритм, тот самый, из мирной жизни. Каждый разговор со Становичем был походом по очень тонкому льду. Разговор с Санду был нормальным интервью с собеседником, который не склонен доверять журналисту. На прощание Санду крепко пожал ей руку. — Если у вас будут лекарства, которые вы можете отдать в больницу, мы всегда будем рады, — напомнил он. Катя только кивнула. По дороге домой она задумалась настолько, что чуть не пошла через парк. Вовремя встрепенулась, свернула в обход. Лекарства были нужны, необходимы, не Арике, так им самим пригодятся; пара пачек жаропонижающих, несколько флаконов пенициллина и единственный шприц-тюбик с промедолом — этого было слишком мало. С таким набором они могли, случись что, только завернуться в ту самую простыню, которую наполовину уже распустили на бинты, и ползти на задний двор. До кладбища бы не доползли — через весь-то город. Впрочем, Санду рассказал достаточно много интересной информации, из которой можно было выжать кое-что по-настоящему ценное. Роман открыл ей дверь. Холодно кивнул, ушел вглубь дома. Катя облокотилась на дверь, продолжая прокручивать в голове разговор с последним хирургом, оставшимся работать в Центральном госпитале Погореня. «Ополченцы приносят лекарства, когда находят, — говорил Санду, словно оправдываясь за то, что больница еще работает. — Ну и не только они помогают. Обычные люди. Иногда даже приносят именно то, что надо. Мужики из порта, например. Я никогда не интересовался, откуда они берут то, что я им заказываю». Информацией о «мужиках в порту» стоило воспользоваться. В дверь постучали. Кате показалось, что стучат ей прямо по спине, будто пытаясь помочь откашляться. Катя достала пистолет, проверила, что он заряжен. Аккуратно открыла дверь. На улице стояла Нора. — Прыгай, — сказала она, не переступая порог. — Миланович согласился пообщаться с тобой. Через неделю будет ждать. — Как мне до него добраться? — Катя действительно подпрыгнула от радости. Интервью с Ратко Милановичем, генералом гразнийской армии, лично возглавлявшим осаду Погореня, была сбывающейся мечтой. Нора закатила глаза: — Не дури, я за тобой зайду. Одной тебе лезть туда опасно. Так Любомир из «Вечернего Погореня» погиб, пошел один к Милановичу через блокпост. А там солдат, как потом мне сказал Миланович, «случайно нажал на гашетку станкового пулемета», — последние слова Нора произнесла низким, слегка скучающим тоном, растягивая гласные. — Даже извинения принес и соболезнования. Дескать, скорблю по вашему коллеге вместе с вами, знаю, что журналистское сообщество очень тесное… Катя смотрела на Нору через порог: тусклые, покрытые пылью рыжие волосы, бронежилет под курткой, армейские ботинки, джинсы, порванные на левом колене. А вот глаза были — яркие, живые. Только человек с такими глазами мог из раза в раз отказываться покидать Погорень и своих коллег, хотя ему давали такую возможность и гарантии, что эвакуация пройдет максимально безопасно. О том, что видела Нора, Катя думать не хотела. — До встречи, — наконец сказала Нора, отводя взгляд. — Готовь вопросы.