Суровый климат

У Геральта солнце мешалось с луной, пронизывало насквозь и обрушивало на землю, размазывая израненным телом по рыхлой грязи. Дни тянулись неделями, черными гнойниками заползали под кожу и растворяли нутро, разлагая до основания. Он полз в никуда, ослабевшими пальцами вцепляясь в придорожную пыль, кашлял кровавыми кляксами и смыкал онемевшие губы, чтобы ни единого звука не прорвалось из пылающего нутра. Заостренные зубья бессмысленной жизни, садистским снарядом прогрызающей до костей, доходили до сердца, и оно очерствлялось, каменея и угасая совсем. Геральт ворочал ногами, перебирая шагами тропинки деревни, падал на подступах к хижине и с трудом поднимался, пресекая проявление слабости. Сочные спазмы июльского зноя, паводки ранней весны, застывшее золото на стопах холодной осени или крещенский мороз — все иссушало, прорезаясь вовнутрь и калеча нутро человеческой злобой, безжалостно и жестоко превращая всю его жизнь в убогое волочение. Мир затухал. Не успев расцвести, очернялся, молнией ударяя по голове, зажимал и калечил, проворачивая через массивные жернова. И все не просто шло по наклонной — все катилось в тартарары, выворачивало наизнанку и перемалывало в муку. Хлыст ходил по нему постоянно, до одури ударяя по коже и проявляясь ожогами на изрытой спине. Розги — не реже пагубной бурей омывали хребет, и каждый замах — на границе сознания до калечащей ломоты. — Ты — моя собственность, ручная собачка на поводке. Красивые декорации роскошных фасадов и стройных домов, бархатные костюмы и белоснежные сорочки контрастировали всегда с человеческим криком и задернутыми до локтей рукавами прежнего хозяина — помещика с выпуклыми глазами и жесткой ухмылкой на буром лице. Геральт стоял на коленях, чувствуя, как внутри что-то меркнет, улетучиваясь и медленно угасая, заволакивает собой, выпуская на свет безграничную ненависть к собственной жизни в плену. — Ты — просто крепостной неслух, от сапог до порток — барский холоп без права любых пререканий. Жестокость заламывала за спину руки, выворачивая и разлагая нутро, каменела и застывала в груди. Геральт смотрел на мир без особого интереса, как смотрят благородные люди неудачные театральные номера. И это его хозяина окончательно выводило из равновесия. Все мешалось и падало у ослабевших ног безумным порывом болезненных спазмов и собственных сжатых до боли зубов. Натруженный хлыст в руке благородного барина казался инородным снарядом среди лоска и аромата французских духов. Его предвкушение приводило Геральта в бешенство: он смотрел на хозяина холодно, так отстраненно и безразлично, что у барина в сердце зарождался пожар из желания приструнить и унизить, разложив на детали человеческое достоинство, пришлепнуть его сапогом. Потому что так холопы не смотрят. — Собака. Морда холопья, а такое тебе как? Геральт смотрел безотрывно, дерзко и пламенно вышибая нутро из врага, разрываясь от злобы и собственного бессилия, с колоссальным трудом складывал губы в улыбке и пережидал тридцать ударов плетей, проезжаясь щекой по деревянному столбу посреди деревенской площади. Его непокорность граничила с сумасшествием, задыхалась в порывах жестокости и пламенела опять, порожденная злобой или желанием ответить вот так — если невозможно иначе — надменностью взгляда и молчанием под пытками, при которых должно бы умолять и кричать о прощении. — Я тебя не на каторгу. Это пустое. Я тебе на всю жизнь отпечатаю твое сучье нутро. Геральт помнит, что в тот день было светло. Полуденное солнце царапало шею, медленно обжигая кровавое решето на груди. Сказочно голубое небо лелеяло взгляд, и несколько крупных птиц одновременно слетели с небольшой хижины в отдалении. Шум собственного дыхания перебивал голоса. Геральт усилием воли гасил сдавленный вой где-то внутри, прижимаясь спиной к столбу, смотрел с вызовом и презрением, потому что иначе — никак не ответить и не возразить. Руки ныли от жесткой веревки, и волосы липли к щекам. Хозяин неторопливо отмерил шаги, выставляя в сторону руку, ни на секунду не отвел взгляда — Геральт помнит, как тогда желал ему смерти, — а потом подбежавший холоп протянул ему инструмент. Каленое железо обожгло оголенный живот, продираясь насквозь до нутра, и осталось клеймом на память — уродливой буквой «Х» немногим выше пупка. Дни мешались с ночами, беспросветным кошмаром и неподъемной удавкой стягивали могучую шею. Все казалось ничем — пеплом во мраке, нелепой игрой садиста над игрушечными людьми. Геральт не оборачивался и не подавал голоса, когда тихой поступью с крынкой молока и ломтиком хлеба в его лачугу прокрадывалась хозяйская горничная. Она замирала в молчании, подолгу не шевелясь, ставила утварь на стол и нерешительно подходила, кладя руки на плечи. Целовала в линию подбородка и увлекала к себе, гладя ладонями щеки. — Не надо, Йеннифер, — Геральт отстранял ее за запястья, благодарно кивая за хлеб, зачесывал назад белокурые волосы и слушал ее дыхание, отламывая краюху. — Не люба тебе я? — ее голос звучал надломлено, тихим шелестом среди ночной полутьмы. Кузнец оборачивался, скользя по ней хмурым взглядом: в лунном отсвете она казалась еще прелестнее и красивее. Но совершенно не про него. — Не люба. Извини, как есть говорю. Врать не буду. Солнце объяло деревню пламенным чувством неуловимой свободы и грешным празднеством в день похорон: крепостные с затаенным восторгом провожали в последний путь своего господина. Боль никуда не делась: она растворилась уже в порошок, осела внутри ядовитыми кляксами и оттенками, превращая в руины былые позывы и планы. Дальше — новый хозяин, перемена жилья и, быть может, безволие без привкуса собственной крови на языке и каждодневного гнета. Дальше — аукцион. — Как твое имя? Геральт сразу же обратил на него внимание, стоило юному барину спрятаться под раскидистым деревом чуть вдалеке от него. Он был хорошо сложен, приятен внешне. Миниатюрный и хрупкий, вызвал затаенную радость, тут же небрежно придавленную где-то внутри. Это казалось безумно дурным совпадением, но, быть может, так бывает: внезапно встречается тот, кто явно по вкусу и совсем не по статусу, несподручно и совершенно не вовремя. Больший ожог зародился на сердце, когда парень проникся к нему живым интересом и чутким наивным наплывом внезапных страстей. Было бы крайне абсурдно, реши и он проникнуться симпатией к человеку себе не по статусу. Геральта ударило его любопытство, парень искрился неуемным азартом и не скрытым желанием. Геральт стоял неподвижно, перебирая внутри все проклятия и сетуя на свою жизнь, потому что таких проблем после пережитого совсем не хотелось. Юное лицо Лютика, не тронутое тяжелыми испытаниями, чистые глаза, горящие нескрываемым восхищением, прорывались в нутро. Стоя напротив и разглядывая мужчину во все глаза, этот парень не думал скрывать своей радости от сиюминутного импульса ярких страстей — он был честен с собой. В порыве эмоций окружал кузнеца любопытством, пылая в своем нетерпении, забавлял и тяжелым снарядом моментально прорывался вовнутрь. Геральт лишь заторможено наблюдал, не спеша отвечать, натягивал рукава рубахи, скрывая от мальчишки следы от порезов и ожогов сигар, каменел в нетерпении и с отголоском тоски обретал нового барина, который, казалось, с первого взгляда увлекся и сам оторопел от своей же поспешности. Его глаза пылали восторгом и предвкушением, с трудом окрашиваясь в приемлемый тон: юный барин пытался удержать себя сам, но терялся, пропадая в разноцветии чувств — Геральт привык к таким взглядам влюбленных крестьянок, но подумать не мог, что так может смотреть на него благородный хозяин. Мужчина проводил его до кареты, остановившись в паре шагов, не без интереса наблюдая за чужим волнением и смущением: парень опускал взгляд, теребя в руке шляпу, а потом смотрел резко в упор, чтобы тут же капитулировать. Будто извечная грань была стерта, и крепостной кузнец парадоксально чувствовал власть над своим новоявленным господином. Мальчик нырял в его сердце — а там все давно зачерствело. Мужчина лишь ухмыльнулся, помедлив, и на второй раз все же назвал свое имя: — Геральт из Ривии. Кажется, парень смутился от его суровости и молчаливости, тут же запрыгнув в карету и скрывшись от пронзительных глаз. Ранее за такое Геральт получил бы тридцать плетей. Сейчас же медленно трясся на небольшой повозке позади основной кареты. Прохлада оседала на плечи, и свежий ветер разметал в стороны его белокурые волосы. Все также болела спина, и стреляло подкоркой зацементированное клеймо его грузной холопьей натуры.