Суровый климат

Хрупкие стены роскошного мира давят к земле, опоясывают и встряхивают над пропастью, чтобы снова отбросить назад. Лютик измеряет шагами комнаты, заводя руки за спину, бесстрастно смотрит перед собой и ворочает грузными мыслями, лихорадочно и небрежно рассыпая их в голове. Разведенный огонь не стихает. Он прожигает насквозь, лижет пламенем кожу и вспенивает нутро, съедая до основания. Жажда беснуется и клокочет, навязчивым эхом барабаня под ребрами, замирает и тут же взрывается снова, выводя из себя. Сиюминутная страсть не опадает на землю и не сползает лохмотьями отмершей и иссушенной кожи. Она мутирует и развивается до вожделения и потребности, густо и пряно обвивая за шею и талию. Лютик не спит по ночам. Скупые отсветы тусклых свечей лениво мажут по стенам, танцуя на потолке и опадая к щекам. Он медленно выставляет перед собой руку, распрямляя и разводя пальцы, томно облизывает пересохшие губы, прикрывая отяжелевшие веки, и одинаково четко в воцарившейся темноте видит перед собой белокурые волосы, обрамляющие чужое лицо. У Лютика нет чувства меры. Оно растворяется жаждой и голодом, сросшимся в единый комок возбуждения. Дурман обвивает за плечи, нажимая на кожу и оставляя отметины, скользит под одежду и застревает внизу живота, бегло и остро царапая спазмами похоти. Лютику стыдно за маску невинного мальчика. Он растворяется в изобилии светских бесед, сидя на мягком диване, мерно пьет чай и обводит взглядом нарядное общество, улыбаясь под стать им на особенно смелые шутки. Что-то клокочет под ребрами, шумно и дико плещется в сердце предвкушением дикости, увлеченно и мощно зарождая живой интерес, а потом вдруг меняется, проявляясь во рту привкусом наркотической ломки. Парень привыкает думать о Геральте постоянно. Ночью, закутавшись в кокон бескрайних перин, мелко дрожит и сорвано дышит, зажмуриваясь и плавясь в буйстве воображения, одинаково томно вдыхает, представляя чужое тело, не сокрытое тканью необъятной рубахи. Сильные руки на его шее или плечах, мокрые поцелуи и волосы — эти белокурые волосы — ласкают кожу ночами в фантазиях или в мороке снов. Он мечтает о Геральте днем, сидя в уединении или пребывая в компании именитых персон, лукаво отводит взгляд и жеманно здоровается, с умением, но без должного рвения поддерживая разговор ни о чем. Лютик глядит на гостей, чопорно наклоняя голову, приставляет к губам бокал, целует руку даме через перчатку и отвечает комплиментом на ее кокетливый монолог, в такие моменты одинаково живо и нездорово думая совсем о другом. А потом кузнец вовсе выбивает из него чувство самосохранения и банальное бремя ответственности за поддержание социального статуса. Несколько дней не решаясь показаться на людском дворе среди крепостных, так ни разу не заглянув к Геральту в кузницу на правах полноправного барина, парень крутится в залах или гостиных, покорно бредя за отцом. Красивая музыка цементирует образы, они льются рекой, желанно и живо заполняя нутро призывами встать и уйти, чтобы дать волю воображению. Классика оживляет фантазию: Лютик сидит неподвижно, сжимая в руке ножку не пригубленного бокала, стеклянным взглядом смотрит на собеседника и задыхается сильным позывом и ярким образом близости с тем, кого видел всего лишь однажды. Он неохотно и невпопад возвращается к диалогу, привлекая к себе внимание и остроумные шутки, тушуется и спешит удалиться, скрываясь сначала в карете, а потом и в собственной комнате, плотно захлопнув за собой дверь, прячет эмоциональную бурю в постели. Он лепит Геральта под себя, умело плавя в руке пластилин и придавая ему нужные формы. Прежние фантазии и мечтания, будоражащие его объемом и изобилием, теперь обретают форму реального человека с придуманными чертами характера и воображаемыми сценами в голове. Лютику нравится представлять себя его парой. В мечтах он позволяет себе быть абсолютно свободным, лишенным социального статуса и обязательств перед семьей. Лежа на смятой постели и накрываясь с головой одеялом, он вправе воображать себя в сильных руках, гибко прогибаясь в спине и отбрасывая стеснение, комкать в кулаках простыню и давиться тихими стонами. Со временем это становится его главным секретом и настоящим наркотиком. Лютик растворяется в своей сказке, с каждым днем рисуя ее основательнее, с чувством и расстановкой прописывая детали и углубляясь в сюжет, пока фантазии и собственное воображение продолжают его подпитывать. Но вскоре этого становится мало. Привычная доза кажется издевательством, и ломка по-настоящему сжимает его в тиски, больно и нездорово выгоняя на улицу — туда, где настоящий и живой человек трудится до заката. Лютик садится на ложе, широко расставляя ноги и облокачиваясь локтями в колени, зарывается пальцами в волосы и то закрывает, то открывает глаза, долго всматриваясь в узорчатый пол под ногами. Смесь одержимости и соблазна выбивает воздух из легких, сильно пихая в спину, будоражит сознание и вырывает из лап выдуманного мира, потому что его одного становится крайне мало. Лютика душит глубокий соблазн настоящего, временами рождая в душе хрупкую надежду на чудо: вдруг реальность снизойдет до него, и мужчина обретет осязаемость. Парень теряется в гуще противоречий. Они назойливой мошкарой облепляют лицо и беспрестанно зудят над ухом, вороша заученную покорность и собственные стандарты, потому что дотронуться и познакомиться с настоящим теперь кажется просто необходимым. Лютик делает пару шагов по двору. Люди кланяются ему в пояс. Женщины улыбаются, мужчины снимают головные уборы, прижимая к груди, и с каждым шагом волнующий трепет спотыкается о боязнь и сомнения, рождая в душе неприкрытую бурю. Парень облизывается, тихо идя по траве, оглушенный шумом молотка, замирает у кузницы и через маленькое окошко следит за работой мужчины. Вот он — его идеал. Осязаемый, жаркий, горячий. Белокурые волосы обрамляют взмокшие щеки, липнут к потным вискам, и влажная рубаха душит кожу под рабочим порывом. Лютик отходит назад, боязливо заводя за спину руки, опускает лицо и стоит посреди народа испуганным мальчиком — не барским наследником, — который пугливо прячется от холопа и не решается зайти внутрь, потому что этот самый холоп вовсе не внушает ему чувство какого-то превосходства. Скорее, Лютику кажется, что это он подчиняется Геральту, желая войти только после его дозволения. И этот абсурд просто вышибает из него здравомыслие. Жаркий полдень знаменуется приглашением. За обедом Юлиан кивает отцу и отправляется в комнату, запираясь и погружаясь в чтение. На вечерний бал он собирается поздно, бегло осматривает свое отражение в зеркале и садится в карету, безучастно наблюдая в окно за бегущим пейзажем. Буйство цветов и оттенков давит на плечи, и пышные платья дам искрятся перед глазами. Лютик сетует на самочувствие, отходя к стене с бокалом спиртного, следит за всем безучастно, с толикой равнодушия и обиды на то, что находится именно здесь — в чужом и наскучившем мире. Ему кажется вдруг, что с двойным интересом он сейчас наблюдал бы, как работает могучий кузнец, раздавая меха или распаляя железо. Стоять там, посреди крепостных и жары под палящим солнцем, воровато и с жадностью впитывая в себя его пыл, кажется куда более увлекательным и необходимым, нежели светский раут в кругу именитых людей. На обратном пути отец косится с подозрением. Он пару раз кашляет, разносясь по карете грузным и колючим неодобрением, оправляет сюртук и белоснежный воротник сорочки, снимая шляпу, раздраженно стучит в стену, погоняя извозчика, а потом не выдерживает, на подъезде к поместью давится парой упреков: — Пора уже невесту присматривать. А ты жмешься как девка к стенам. Лютик неподдельно несчастен. Это вспарывает ему живот, заливает керосином и спичкой распаляет совсем, заполняя грудную клетку неприятным щекочущим чувством. Это — ножом по сердцу. Он слабо кивает, считая минуты до высадки, а потом провожает отца долгим взглядом, с наслаждением выдыхая, как только тот скрывается в особняке, и некоторое время задумчиво бродит по саду. Ближе к полуночи ноги сами приводят его к кузнице. Там по-прежнему горит свет, только работа несколько замедляется: Геральт принимает крестьянских детей, которым вообще-то давно пора спать, но они покорно ждут своей очереди, с жадностью пожирая его любопытством. Мужчина говорит мало, и лицо у него по-прежнему не выражает особых эмоций, оставаясь красивым и строгим. Он молча подпускает к себе очередного мальца, одаривая того небольшим самодельным подарком. Лютик припадает к окну, с таким же восторгом, как и крепостные детишки, смотрит на Геральта, будто сам он — такой же, и сейчас строгий кузнец подзовет его ближе, молча одарит игрушкой, соприкоснувшись пальцами и столкнувшись глазами. Лютик застывает на время, и мир останавливается, замирая на этом моменте, чудом опадает на его задрожавшие плечи. Образ, который парень собственноручно слепил из разогретого пластилина, не отличается от оригинала — такой же молчаливо сухой и одновременно оглушительно добрый. Лютик отирает рот тыльной стороной ладони, вцепляясь пальцами в подоконник, наблюдает за опустевшей комнатой и не сразу соображает, что Геральт лукаво смотрит прямо ему в глаза, жестом указывая на дверь в помещение. Как завороженный, получив дозволение, он медленно и с опаской проходит к своему крепостному, избегая зрительного контакта, прислоняется к побеленной стене и терпеливо ждет, пока мужчина скажет хоть что-то или каким-то образом оборвет эту неловкую паузу. Все происходящее кажется Лютику дикостью и неестественным бредом. Он покорно замирает в отдалении, не решаясь начать разговор — говорить особенно нечего, и язык прилипает к небу, — но кузнец вовсе перестает обращать на него внимание и снова принимается за работу. Стоя в тусклой кузнице, молча и жадно впитывая его уверенные движения, стараясь залезть под рубаху разогретым воображением, Лютик иррационально и странно чувствует себя абсолютно уютно и правильно. — Хотите попробовать, барин? — Геральт не смотрит, лишь задает вопрос, орудуя наковальней. Лютику требуется время, чтобы осмыслить слова и слепить их в разумное сочетание. Он стукается лопатками о холодную стену и неуверенно качает головой. — Не думаю, что у меня получится. — Не попробовав, не узнаете. Лютик слышит свою мягкую поступь по жухлому сену, приближается и замирает, прихватывая орудие, с нелепым восторгом ощущая замершее у него за спиной горячее тело. Геральт обхватывает его онемевшую руку, направляя и указывая, как нужно, и Лютик молча кивает, впитывая в себя его близость, кутается нездоровой истомой. Уходит Лютик неохотно, не попрощавшись. Лишь одаривает напоследок пьяным и несдержанным взглядом, ступая на почерневший двор. Дворецкий встречает у входа, и горничная бегло готовит ко сну. Только Лютик глаз до утра не смыкает. Пенистая буря клокочет в его душе, будоража сознание незабываемым послевкусием реальной близости. Иррациональное чувство подверженности чужому безволию сдавливает виски и приятной истомой оседает на грудной клетке. Горничная тихо скользит по ковру, туша лишние свечи. Комната погружается в полумрак, и двор окончательно затихает.