Суровый климат

Раскосые улочки людной деревни плывут перед взором, оставляя на память несколько вскриков и вой. Небольшой деревянный столб посреди двора сворачивает в животе узел, истлевая на коже отголосками прежнего гнета. Геральт каждый раз делает усилие над собой, отворачиваясь и приставая к стене, лопатками стучит по поверхности и отирает лицо, устало и глубоко выдыхает. Прошлое давит на плечи и опадает к ногам, цепляясь за сапоги, оседает на коже растопленным пластилином и снова — как наяву — посреди ночи выкидывает из постели отголосками старых плетей. Пройденная муть откровенной жестокости никуда не уходит, не падает оземь, растворяясь в пыли, а живет, въедаясь под кожу отголосками боли и зудящими шрамами на широкой спине. Она режет и душит огромным клеймом, безустанно швыряя о стены. Геральт подскакивает посреди ночи в холодном поту, царапая ногтями виски, запрокидывает обугленное ненавистью лицо к потолку и быстро идет на речку. Заходит в холодную воду по горло, замирая на одном месте, крепко зажмурив глаза. Ступни вдавливаются в склизкое дно, скользят на глинистой твердости. Сжатые кулаки ударяют по ребрам, ритмично принося боль и несколько отвлекая, пока отсвет полной луны лениво играет на коже. Геральт ненавидит безволие, и само понятие рабства сжигает его изнутри, выводя из себя до дурноты и бессильного буйства. Он медленно бредет из воды. В ночной полутьме спотыкаясь о ямы и рытвины, топчет босыми ногами тропинки, с безысходностью и остервенелым безумством входя в новый день. Геральт ненавидит запах парфюма и дорогие шелка, хрупкие руки изнеженных барских детей и накрахмаленные воротнички. Его тошнит от широких юбок и брошек у дамских шей, лацканов пиджаков и ленивых улыбок, летних беседок и звука домашнего колокольчика. Его выводят из строя томные взгляды помещиков, их прогулки посреди цветочных садов и голоса… О, эти покровительственные голоса с нотками превосходства и отеческой добродетели просто сжигают его изнутри до трясучки и лихорадки. Точнее сказать, он ненавидит контраст. Ненавидит жаркие кухни и мелкие комнатки для дворовых людей, в которых они ютятся и сжирают жизнь до заката, скоро отзываясь на барские приказы и вставая ни свет, ни заря, чтобы убрать чужие постели и расчесать чьи-то волосы. Геральт помнит, как предыдущий хозяин безвольно требовал подать ему теплый халат, безучастно стоя посреди необъятной залы, слуги поспешно завязывали на его талии пояс и отступали назад, когда он с веселой улыбкой хватался за хлыст. Кажется, истязать людей у столба ему удавалось больше, нежели самостоятельно одеваться и заправлять постель. Хозяин презирал каждую клеточку тела Геральта, беззвучно и топко вглядываясь в его естество, и пока он клеймил его каленым железом или рисовал на теле следы от плетей, Геральт с безумной улыбкой цеплялся взглядом в его накрахмаленный воротничок. Так не должно быть… Но почему-то так происходит, растворяя людей в угоду кому-то другому. Раны медленно заживают, превращаясь в уродливые рубцы, оставаясь на коже почерком чужого садизма. Геральт непрерывно работает, раскаляя нутро, давит злобу в запал, стиснув зубы и прижигая в зародыше эти поганые мысли. Завтра — такое же, как и следующий год. И так — постоянно. Перемены сужают рассудок до претензии на надежду. Он глупо катится в повозке в новый дом меж зеленых полей, натягивая рукава до запястья. Юный барин смотрел с придыханием, любопытством и жаждой, словно боялся сделать шаг, подойдя, а потом указал пальцем и потребовал у отца, не скрывая горячей поспешности: «Хочу его. Можно?» Конечно же, можно. Ведь в этом проклятом мире нормально покупать или продавать людей. Это же ничего. Правильно. «Это будет твой кузнец, слышишь? Власть твоя над ним. Мой подарок тебе». И это тоже вроде бы как нормально. Геральт не сразу говорит ему имя, истлевая в противоречиях и сюрпризах собственных чувств. Парень лезет под кожу и заполняет собой, дико и безобразно сворачивая нутро искренним интересом, чистотой и невинностью затопляя по горло, и Геральт невольно тянется ближе, переступая на каблуке. Он хочет укутаться в собственную надежду, затаившуюся в душе, сталкиваясь с чужой добросердечностью, и застывает, зачем-то ругая себя за поспешные выводы. Аристократы не смотрят так на рабов. Но иногда они так играют, чисто и колко привязав к поводку, дергают со всей силы и тянут к ноге, огревая по бокам палкой. «Геральт из Ривии», — наконец, представляется он, надеясь — и проклиная себя за то, что впустил в себя эту надежду, — что это — реальное чувство, которое вспыхнуло в глазах его нового юного господина. Потому что иначе собственный интерес, неконтролируемым снарядом прошивший нутро, просто сгрызет его заживо. Геральт зажимает в себе послевкусие странного чувства, молнией прострелившего до костей. Он врезается в очередную эпоху стопроцентного рабства, медленно трясясь в небольшой повозке, испытывая душное чувство благоговейного трепета перед новым хозяином. Этот парень… нормальный? Он достоин его надежды и интереса? Или же он — такой же. Просто еще не распробовал вкуса плетей или запаха горящей плоти. Сколько их — трогательно невинных — в первый раз с опаской и трепетом заносят над ними удар. Новый дом встречает приветливым шумом. Несколько дворовых спешат к юному барину, странно и незнакомо улыбчиво зовут его Лютиком и нарушают дистанцию, мягко и осторожно трогая за плечо: — Как сегодня заснули, барин? Помог мой ромашковый чай? Геральт хмыкает и отворачивается, туша порыв к безвольному оптимизму. Он замечает на себе его взгляд — такой же пылающий, но застенчивый: Лютик стоит, окруженный людьми, кивая на их слова, а сам прикусывает губу и послушно отступает к крыльцу, когда с порога доносится властный голос отца: — Юлиан, скоро обедать. Что-то катится в тартарары. Геральт будто пробует шагнуть по тонкому льду, покрытому трещинами, надеясь в этот раз не провалиться в болото. Барин играет на лютне и любит уединяться в саду под раскидистым деревом, занося в небольшую тетрадь ленивые записи — это Геральт замечает не сразу, просто иногда его взгляд случайно цепляется за макушку во время небольших вылазок до реки в особенно жаркое время. Геральт заходит в воду, не снимая рубахи, — оголять изуродованное тело даже перед самим собой до сих пор отвратительно — и застывает, невольно вслушиваясь в напевы чистого голоса. И ему начинает нравиться. Лютик любит уединение, и Геральт почему-то незаметно, но определенно точно начинает предпочитать все чаще ходить к воде примерно в одно с ним время. В остальные часы горячка кузницы обвивает его за горло, заползает под рубаху и застывает на коже испариной. Он отирает лицо, глубоко дышит и несколько раз с силой ударяет по раскаленной подкове, придавая ей нужную форму. На улице — пылкое лето, громкие голоса дворовых и смех крестьянских мальчишек; у него же — жар, духота и запах свежего пота. Геральт ловит на себе его взгляд через какое-то время, когда Лютик впервые за несколько дней выходит на общий двор и застывает у небольшого окна, застенчиво не подходя ближе. Кузнеца забавляет это до утомления и сухой непонятливости: барин настолько отличается от тех, с кем ему приходилось ранее иметь дело, что это вообще вышибает из него воздух, душно и грубо обхватывая за потную шею. Хозяин… стесняется его? Боится войти и ждет разрешения? Этот абсурд дырявит броню, неверием мажет по коже. Эхо влечения и интереса, которое он испытал в их первую встречу, теперь нарастает, стирая границы, и когда Лютик вечером снова появляется перед его окном, Геральт, спровадив крестьянских детишек, с затаенным дыханием жестом предлагает ему войти. …Разрешает. Барин стоит подчиненный и хрупкий. С любопытством глядит исподлобья, будоража Геральту голову. Так не бывает, — думает он, — это какой-то неправильный господин. Геральт чувствует опеку над ним, когда Лютик соглашается немного опробовать на себе кузнечное дело. Мужчина становится за его спиной — парень даже не думает искать в этом угрозу, — обхватывает его руку и помогает, занося тяжелую кувалду. Геральт жарко дышит в его затылок и просто дуреет от треснувших стереотипов, позже молча провожая его до двери. Первоначальная симпатия стреляет в упор, будто сейчас долетая до цели, и мужчина грузно опускается на скамью, медленно отирая лицо. Абсурдом и глупостью кажется все: и поведение Лютика, и его поведение, и то, что скорее всего, они оба чувствуют к друг другу странное притяжение, патокой застывшее на телах. Геральт поднимается с места и долго ходит без дела, ухмыляясь неестественному соблазну плюнуть на настороженность и, поддавшись абсурду, просто поплыть по течению. Только шрамы все еще плавят кожу. Он пальцами очерчивает клеймо под рубахой и прижимается лбом к стене. Его душат противоречия, придавливая к земле, все еще зудят в голове издевательские реплики предыдущего барина. Геральт медленно ступает на тропку и тихо обходит деревню, скрестив руки за спиной. Этот парень кажется ему особенным, необычным, с первого взгляда привлекая внимание, с каждым днем просачивается все глубже и глубже, постепенно затопляя собой. Он будто не просто стоит на равных, а добровольно опускается на ступень ниже, давая Геральту шанс прибрать вожжи к рукам — и это кажется ему наиболее странным и неестественным.