Суровый климат

Тишина разлагает и душит, падая на голову. Звонкий стук столовых приборов, неловкое дыхание, тихие шаги горничной по ковру и размеренный темп настенных часов — обязательный привкус обеда. Лютик исподлобья следит за отцом, без особого интереса созерцая разноцветие блюд и оттенки дорогого вина. Послесловие роскоши буквально витает в воздухе, мягко и ненавязчиво обвивая за шею, а потом сходится на плечах и клонит к земле сильным порывом безволия. Парень пахнет богатым парфюмом и красуется лоском одежды, парадно и празднично восседая на бархатном кресле. Мир растворяет по венам ленивую негу, нежно и бестолково разбивая любой негатив об убранство столовой. Лютик откровенно соврал бы, если бы прямо и без зазрения совести назвал свою жизнь нехорошей. Белоснежная скатерть на необъятном столе сквозит чистотой и уходом, вино ласкает язык должной горечью, и красная рыба добавляет в ассортимент привычную нотку изыска, который, и правда, никогда не был вычурным чудом. Лютик мнет на языке пару фраз — в такие моменты сиюминутного успокоения они не ложатся в стройные речи, — переплетает пальцы в замок и осматривает обширное помещение, сонно скользя по стене. Портреты выдающихся предков, несколько раритетных картин и пара больших статуэток лезут в глаза разноплановым эхом собственной яркой жизни без тени сомнения в завтрашнем дне и бурном сплетении разных возможностей… А потом эти же атрибуты застревают на выдохе, окаменелой субстанцией скатываясь к ногам, падают оземь и разбиваются. Картинка расплывается в воздухе, прорезаясь на свет полотном черно-белого фона, где он — не свободен. Просто реальность кутает бреши в сознании сюрреализмом, обрывая насущность. Возвращение к настоящему всегда неотступно болезненно. Лютик вздрагивает и резко отводит глаза от красиво украшенных стен. Он с трудом берет себя в руки, прекрасно осознавая, что за такое убранство и роскошь надо платить. Отец заканчивает трапезу первым, деловито вытирает лицо полотенцем, небрежно откладывая ткань на угол большого стола. Его взгляд всегда пронзает насквозь, ледяным охлаждением возвращает в реальность и взимает плату за жизнь в этих барских покоях. Лютика ломает до тошноты предвкушение, метит мишени для новых ударов. Он съеживается под неусыпным вниманием и откладывает столовую ложку, поспешно отирая губы и выпрямляя осанку. Смотрит перед собой, не решаясь столкнуться взглядами, и мир сужается до расстояния между ними, надрывно дышит в затылок и прожигает нутро. Отец нарочито увесисто кашляет, так что его недовольство эхом разносится по столовой, Лютик давится выдохом, тыльной стороной ладони проводит по лбу и желает, наверное, расплавиться и исчезнуть, потому что эта напряженность и затянувшаяся донельзя пауза не сулят ничего хорошего. — Юлиан, вчера я был у наших соседей, — мужчина отклоняется на спинку сидения и сцепляет пальцы в замок, кладет руки на стол и смотрит с лукавым подтекстом. Лютик прикрывает глаза, задерживая дыхание, особенно остро и неестественно жутко ощущая себя запертым в клетке, боится предположить, но догадка неоном застывает над головой и грозит разверзнуться адом. — Сватал Цириллу. И, надо сказать, удачно. Белокурая девушка с ангельским взглядом и ярким характером проникает под кожу, стремительно и неотвратимо поражая нутро стойким и траурным вирусом. Лютик кривит лицом, сжимая в кулаке края скатерти, сильно сминает губы и не может вдохнуть, глупо хлопая глазами и открывая рот. Он захлебывается новостью, с ужасом опасаясь ее последние несколько месяцев, а сейчас она просто сносит его цунами и выкидывает на берег, не давая осознать до конца. Он теряется в мыслях, тщетно и дико пытаясь найти оправдание собственному отказу и нежеланию, без подозрений отвести от себя этот бред, но тот уже врос подкорку и полностью разрушил нутро. «Я не хочу» — не подействует. «Не могу» — потребует оправданий. У него нет никакой здравой логики описания своего положения. Лютик плавится чистым угаром, грубо и жестко отброшенный в угли костра. Отирает вспотевший лоб и судорожно мажет по языку междометиями — адекватные фразы просто не зарождаются, не генерируются в пьяном мозгу. Признаваться в своей ненормальности кажется дикостью. Мысленное произнесение вслух рокового мотива: «Мне не нравятся женщины» повергает его в чистый шок, с разбега опрокидывает на землю и топчет подошвой сапог. Лютик в панике перебирает собственные красноречивые образы и эскизы красивой истомы, режется их планомерностью и привычностью. Возможно, он пережил бы это чуть раньше. Порезался громом неверия, судорожно заталкивая в себя потаенные мысли и чувства, захлопнул в них дверь и ступил тяжелой поступью в гостиную в качестве жениха на помолвке, потому что так — правильно. За роскошную жизнь и свободу плата — его безволие. Но сейчас он с ужасом представляет себя обреченным на брак. Когда нашел, наконец, очаг своих образов в реальном живом человеке и даже, кажется, переступил первоначальный барьер их затянувшейся паузы. Он давится выдохом, ослабляя ворот рубашки — накрахмаленный воротник больно упирается в шею, — ощутимо краснеет и не поднимает взгляд на отца, облизывая пересохшие губы. Геральт рисованным образом залезает в глазницы, проникает через нос или рот, заражая нутро одним своим существованием. Одним своим присутствием в непосредственной досягаемости кузнец не дает Лютику адекватно пережить эту новость. — Помолвка через несколько дней. У нас. Так что будь добр взять себя в руки и подготовиться, — такая спешка выбивает из колеи и мутит восприятие. Лютик лишь затравленно наблюдает, как отец поднимается на ноги и медленно бредет к выходу, кашляя в подставленную ладонь. Размеренный ритм настенных часов сводит с ума постоянством: он проникает под череп обыденностью, словно по секундам отсчитывает пожизненное заточение и бесправие. Раскидистое дерево недалеко от реки и собственный тихий напев не успокаивают. Лютик ожесточенно врезается в струны, развевая по воздуху несколько сдавленных нот, прикрывает глаза и откидывается на широкий ствол, утыкаясь затылком в кору. Ветер перебивает, растворяя по воздуху пару заезженных строчек, парень отирает лицо, расстегивает наполовину рубашку и вытягивает ноги перед собой, уже напевая экспромтом. Сзади слышатся размеренные шаги и легкий шелест ветвей. Парень хмурится и замирает, откладывая в сторону лютню, неохотно медленно оборачивается и застывает в неудобной скрюченной позе, завороженно наблюдая, как развеваются распущенные пряди белокурых волос. Жаркое солнце ласкает чужое лицо, золотистым осадком остывая на лбу и щеках. Геральт смотрит на него задумчиво, медовым омутом глаз выводя узоры на коже, и Лютик мечтает провалиться сквозь землю, каменея и не меняя собственной позы. Геральт пришел — и лавина затравленных мыслей окатила Лютика с головой, болезненно и смертельно ужалив в солнечное сплетение гулким отголоском тоски. Геральт вопросительно смотрит, не спеша уходить. Прислоняется к ближайшему дереву, скрестив руки на груди, медленно чешет висок, а потом все же выпрямляется, смотря в сторону небольшой реки, без особых эмоций подает голос первым: — Извините, что помешал. Пойду тогда. Его тяжелые шаги отдаются шелестом свежей травы и грохотом в легких. Лютик привстает, но тут же опускается снова, беря в руки отложенный инструмент, и уже в спину мужчине выдыхает как можно более безыдейно: — Вы можете остаться, — Геральт замирает, с интересом оборачиваясь на парня — на своего хозяина, который, кажется, вовсе тушуется и называет его неестественно «Вы». Впрочем, Лютик и сам, кажется, замечает собственную оплошность, нервно напрягается и разрезает воздух мелодией, опуская глаза. — Если хочешь, конечно. Геральт хмыкает и стоит в стороне спиной к барину. Лютик играет увереннее, с затаенным вниманием наблюдая за кузнецом и внутренне негодуя на возможность его ухода. Какая-то странная катастрофическая глупость заполняет его до отказа, бурлит в голове и давит на внутренности, распаляя нутро и действуя на поврежденные нервы. Лютик кашляет и вступает с куплетом, медленно перебирая пальцами струны. Геральт садится поодаль, все также спиной. Поднимает соломинку и прикусывает губами, неслышно чмокая и пожевывая, создавая атмосферу уюта и ненавязчивого присутствия в эпицентре чужого уныния. Парень чувствует себя максимально комфортно — и это окончательно лишает его дара речи, потому что кажется глупой иллюзией на фоне разверзшегося хаоса, — он давит на струны и прикрывает глаза, чувственно заканчивая грустную песню. Оба молчат. В воздухе витает атмосфера панической ломки. Лютик закатывает рукава и не выдерживает первым, ломая вездесущую тишину тихим надломленным голосом: — Я, наверное, не менее безвольный, чем ты или кто-либо еще из крепостных отца. Все эти семейные узы и дело чести. Я… Он осекается, прерывая рожденную мысль, она спотыкается о резкий медовый взгляд и тонко сомкнутые губы. Геральт сидит к нему вполоборота и смотрит неестественно остро, с некой неприкрытой агрессией, отчего Лютик впадает в жар и тут же весь напрягается. Геральт грузно поднимается на ноги, отряхивая с бедер налипшую пыль, отходит на пару шагов и снова отворачивается, гуляющим взглядом осматривая водную гладь холодной реки. — Барину не пристало говорить такое холопу, которого он может в любой момент подарить, продать, выпороть или сослать на каторгу, — Геральт осекается, прикусывая язык, словно собственная агрессия вырвалась непрошенным снарядом жалящих фраз, поспешно делает пару шагов в сторону людского двора, но замирает в опасной близости и смотрит на Лютика сверху вниз. — Уже за эти слова вы способны сурово меня судить. Или не судить. У вас всегда будет выбор. И этот выбор касается не только вашей жизни, но и жизни ваших людей. И если вами руководит честь, похоть, страсть, жадность и Бог весть что еще, то нами руководит только лишь ваше слово. Геральт отбрасывает соломинку под ноги, проходится по ней сапогом и грузно ступает назад, оставляя Лютика в замешательстве. Парень трясется, нервно перебирая струнами инструмента, отирает вспотевший лоб и больно врезается пальцами в разгоряченный висок, запрокидывая глаза к кроне дерева. Мир мутным потоком скользит перед взглядом, зеленым снарядом рисует листву, голубым — небо, смешивая оттенки и разливаясь внутри единой картинкой образа странного кузнеца, перед которым барские замашки и собственнические позывы отходят на второй план. Лютик с ужасом купается в собственных грезах во взбитой постели. Не сумев заснуть до глубокой ночи, он с силой сжимает простыни, зажмуривает глаза и не может отделаться от мысли, что ему хочется принадлежать этому сильному человеку, будто, спрятавшись за его могучей спиной, он смог бы открыто сказать всему миру: «Я не хочу», «Я не могу», «Мне не нравятся женщины» и «Я могу выбирать». Но вместо этого он выходит на двор, долго обхаживает безлюдные улочки и замирает у входа в кузницу, безрезультатно всматриваясь в потухшее небольшое окошко. Мир кругом замирает, обрушиваясь на плечи грузом предстоящих событий. Лютик медленно возвращается в спальню, тихо скрипя половицами.