Суровый климат

Его глаза вдавливают Геральта в нездоровую тягу к волнению и сиюминутной расслабленности, он даже осекается пару раз, повержено застыв на месте и опустив руки по швам. Мир трескается, обрушивая опоры, мужчина будто лавирует на высоте, пытаясь не соскользнуть вниз, сорвано дышит и напрягается, плотно прикрывая глаза. Ему больших усилий стоит взять над собой контроль, потому что сила небывалого притяжения как-то ломает тягучую помесь векового окаменения, расплавляя ее как металл. Удары большой наковальни стреляют в виски, отвлекая, Геральт взмахом отсекает от себя мысли, но те пластичными змеями обвивают его со спины, скользко и неотвратимо липнут к плечам и шее. Он ухмыляется, роняя инструмент на пол, бредет в сторону выхода, и летний зной с силой ударяет в лицо. Собственное влечение — или что-то иное, что трудно распознать из-за вечной обледенелости — не дает отдышаться, ударяя в спину и подталкивая к реке. Геральт сминает губы, царапает ткань льняных брюк, сердито перебирает взглядом собственные шаги и замирает на небольшом расстоянии, вслушиваясь в красивый напев знакомого голоса. Он тянется руками к ближайшему дереву, пальцами обвивая за ствол, врезается ногтями в кору и угрюмо созерцает фигуру юного барина. Тот потерянно и устало перебирает струны и строчки, безустанно пытаясь отыскать необходимую суть. Геральт сжимает руки в кулак, подходя ближе, замирает и все же не может понять, зачем вообще с таким неприкрытым волнением застывает у чужого несчастья, рискуя не объяснить собственное поведение даже себе самому. Глаза Лютика приковывают внимание сразу же, будто бы магниты с неотвратимой силой притягивают к себе, заволакивая и вовлекая в неподдельное искушение задуматься о чем-то таком, что ранее просто не оседало на языке и не задерживалось в голове, на подкорке. Кузнец отирает рот, отворачиваясь и вглядываясь в водную гладь блестящей на солнце реки, и тихий голос хозяина разрезает препоны, стойко и беспрепятственно гуляя по внутренним органам. Его глаза опустошают сознание, будто обнуляя на миг, красят мир в ожидание будущего без ссадин и синяков, будто глаза — отражение души, — и правда, способны дать ему повод так думать. Взгляд Лютика — без подтекста. Он смотрит несмело, чуть отстраняясь, не желает, проникая под кожу, просматривать суть. Его взгляд неподдельный. По крайней мере, Геральт не находит в нем привычной усмешки либо игривой тоски. Лютик смотрит наивно, чисто скользя по лицу, и в его взгляде отражаются мысли — он совершенно не может контролировать собственный взгляд и вменять ему дымки и маски, из-за чего Геральту кажется, что у этого парня, и правда, хорошее сердце. Его интерес к Лютику совсем не спонтанный. Он вылупляется из их первой встречи и постепенно растет, подпитываемый тихими песнями или чуткой мелодией, обращенной к реке и природе — Лютик всегда играет наедине, что кажется Геральту странным. Предыдущие аристократы, с которыми ему приходилось встречаться, выказывали собственные таланты для аплодисментов и одобрения, довольно и надменно учтиво опуская подбородок в знак благодарности. Лютик играет навзрыд, без неутомимой агонии самолюбования и огранки, — просто и от души, не желая зрителей или рукоплесканий. Геральт будто крадет его душу — тихо и в отдалении каждый раз выискивает возможность вслушаться в новый напев, с жадностью залпом глотает слова и мелодии. А потом в одиночестве, раскаляя металл, долго с остервенением долбит по нему наковальней, не зная, как еще вытравить из себя трепет и тоску. Тоска разгорается тоже не сразу. Геральт сначала ощущает небольшую сдавленность на своей шее, будто увесистый обруч ложится на влажную кожу, не стягивая дыхания и не причиняя совсем никаких физических неудобств. Он просто обрамляет металлическим холодом, привлекая внимание, а потом не дает уснуть или будит посреди ночи, голодно и постепенно въедаясь вовнутрь. Геральт грузно садится, откидывая от себя покрывало, сцепляет пальцы в замок или проводит ладонями по лицу, сгоняя сонливость и ересь, тяжело поднимается на ноги и выходит на улицу, долго и тихо гуляя по безлюдным тропинкам. Холодная роса на траве омывает босые ноги, и луна щедро осыпает окрестности строгим белесым светом. Кузнец замирает у белокаменного особняка, неуклюже перебирая ступнями, оправляет рубаху и с силой зажмуривает глаза, с усилием стараясь справиться с собственной глупостью, потому что все это — чушь собачья. Так не должно быть. Так — неправильно. Он отходит от дома, будто белокаменный свод вдруг жалит его как пчела, впрыскивая под кожу добрую порцию яда. Геральт плотно закрывает за собой дверь и зажигает свечу. Кузница озаряется тусклым светом, и в небольшом зеркале на столе он видит свое отражение. Мужчина приобрел его не случайно — как лекарство от гнусной болезни, прием которого одинаково ранит и мало чем помогает. Геральт кривится, уродуя губы нелепой усмешкой, порывисто стягивает рубаху, нервозно путаясь в рукавах, небрежно бросает за спину и застывает, всматриваясь в шрамы от старых порезов. Крупное клеймо насмешливой «Х» ударяет его по лицу, будто вывешивая на свет очевидную истину: «Такие отношения у господ и рабов. Такие следы от доверия». Геральт разворачивается в пол-оборота, с мазохистским азартом изучая россыпи травм, очерчивает пальцами уродливые отметины и порывисто оседает на пол. Лекарство действует на него как обычно — не помогает. Утро режет последствиями бессонных ночей, болезненной судорогой проходится по напряженному телу. Геральт тяжело поднимается, шумно выдыхая негодование, оправляет спутанные белокурые волосы и с недовольством выглядывает в окно. На дворе оживленно и людно. Его хрусткие шаги растворяются в общем гомоне, радостном рокоте и бестолковых сгустках сплетен и бурных разговоров за холопьим столом. Дворовая челядь обедает. — Слышал новость? — конюх с характерной для него неуклюжестью садится вплотную, выставляет перед собой миску горячей каши, стукнув пару раз ложкой по столешнице и надломив себе хлеба. — Сегодня у нашего барина помолвка. Говорят, невеста его приезжает с семейством своим. Ну и другие господа соберутся. Зуб даю, пир закатят знатный. Геральт чувствует, как леденеют ладони. Это кажется ему таким неестественным и чужеродным, что он даже с придирчивой настороженностью излишне внимательно осматривает руки, выставив их перед собой и растопырив пальцы. В его сильном могучем теле всегда существует жар. Он обволакивает и душит, даже зимой оставляя конечности теплыми, а сейчас его вдруг обволакивает озноб, и привычный уже металлический обруч на шее перекрывает дыхание. Геральт грузно поднимается с места, путаясь в лавке и людях, поспешно выходит из-за стола, не тронув еду, и отходит, прислоняясь рукой к деревянному столбу в центре площади. Обычно к такому его привязывали веревкой, зафиксировав руки и голову так, чтобы при каждом ударе его кожа скользила по неровной поверхности, и занозы веером разлетались по телу, принося дополнительный хаос. Какими бы чистыми и наивными ни были глаза аристократов, такой столб обязательно стоит в поместье любого из них. И это — не исключение. Ледяная ладонь обжигает лоб холодом. Геральт отходит назад, спиной продвигаясь к кузнице, хлопает дверью и прислоняется к ней спиной, больно ударяясь затылком. Эта дамская ересь приковывает его к полу чувством стыда, горящей обидой и злобой проникает под кожу, скользя в венах искристой тоской и горящим негодованием. Он отходит к рабочему месту, долго удерживая ладони у разгорающегося огня, стараясь притупить в себе сразу все. Мерный стук наковальни не помогает, сыпется на голову болезненной дымкой, и каждый удар — как будто себе под кожу. Геральт откладывает инструменты, грузно опираясь ладонями в стол, беспомощно вертит головой из стороны в сторону и тяжело заваливается на солому в углу, глупо и безыдейно стуча пальцами по тяжелому фартуку. Это до нелепости странное чувство хватает его за грудки, подбрасывает и душит, чтобы снова откинуть на землю и окатить ушатом воды. Хотя — казалось бы — помолвка и помолвка. Ему-то точно не должно быть такого дела до личных утех его барина. В конце концов, они просто раб и хозяин. Только раб необычный. И хозяин не похожий на остальных, с каким бы остервенением Геральт ни плясал полуголый у зеркала, стараясь заглушить эти мысли. В жизни никакой господин так не посмотрит на своего холопа, а холоп, в свою очередь, никогда не посмеет так открыто дерзить господину и — о, боже правый, — чувствовать свою власть над хозяином. Их отношения изначально были такими — непохожими ни на что, ранее существовавшее между ними и кем-то другим. Геральт устал отрицать, это скорее превратилось в рутину, и каждое его грубое копошение в небылицах пустых оправданий давно перестало перекрывать взаимного и очевиднейшего влечения. Только вот это не имеет ровно никакого значения в столь глобальных вопросах. Это не новость, конечно, ситуация не из ряда вон. Хозяева спят со своими рабами, даже любят их как-то по-своему — если брать случаи согласия обеих сторон, но они все — на голову выше, в своих дорогих декорациях с бокалами изысканного вина и в компаниях светских особ. Раб способен удержаться у господина в сердце, даже в его постели. Только после, на утро горничные обычно полностью заменяют белье на этих самых постелях. Позже Геральт впервые видит ее у дверей. Тонкая бледная девушка в темном платье и пышной юбке со шляпкой на голове легко переступает ступеньки, и Лютик учтиво подставляет ей локоть, так что ее маленькая ладонь в атласной перчатке скользит по его рукаву. Эти детали садятся под ногти, грубо толкаются глубже, причиняя нестерпимую боль, и кузнец не может ответить точно, что больше всего его злит: эта девушка в непосредственной близости от… его?.. его Лютика или же собственная реакция на то, на что реагировать он совсем не имеет права. Геральт хочет уйти, но все равно замирает на месте, в компании дворовых людей наблюдает за пестрой процессией. После ужина гости гуляют в саду, и в эпицентре внимания, конечно, красивая пара. Лютик не выглядит радостным или довольным — он скорее, выглядит совершенно несчастным, потому что, минуя улыбку и фразы, Геральт привычно лезет за ответом ему в глаза. И этот ответ его почему-то радует. Вечереет и холодает, опустошая красивый сад и расчищая пространство. Гости прощаются, вежливо откланиваясь и приглашая с визитом, кареты медленно уплывают под прытью лихих лошадей. Геральт делает пару шагов к себе, с чувством плюя в траву, будто желая таким образом избавить себя от послевкусия дня, пропитанного нездоровой сумятицей. Только вот женский голос — надрывный, колкий и хрусткий — не дает удалиться, а приковывает к земле и обливает ушатом воды. Такие голоса Геральт выучил наизусть и изучил досконально. Он медленно оборачивается, не в силах сдержать дрожь и… испуг? Его лицо кривится в неподдельном волнении, и, кажется, на новом месте он, и правда, успел позабыться, потому что такой голос взрывается из глубины и прожигает чуть выздоровевшее нутро хлесткой пощечиной прошлого. — Тварь, как ты посмела? — фразы летят в никуда, Геральт не знает, в чем провинилась служанка, но этот надрывный голос и ледяной взгляд сверху вниз действует на него отвратительно. Мужчина глотает ртом воздух, жадно шагает вперед, завороженно и разбито стискивая в кулак ткань собственных брюк, пока девушку по приказу Цириллы привязывают к деревянному столбу посреди площади. Толпа облепляет со всех сторон, Геральт остается поодаль, жадно впиваясь взглядом то в скованную по рукам девушку, то в неумолимую госпожу, то в окаменевшего Лютика. Если бы Геральт не был сейчас так… напуган?.. он бы заметил, насколько разнятся у них глаза, и, может быть, это заставило бы его больше уделять должного внимания этой разнице, но помощник Цириллы взмахивает кнутом, и та машет рукой, разрешая начать экзекуцию. Геральт не слышит ничего, кроме криков о помощи — эти звуки ранее были самыми частыми в его жизни, — пары приготовлений и неразборчивого шепота Лютика. Кузнец стоит вкопанным в землю — как все остальные, такой же беспомощный и безвольный в своем желании как-то помочь, замирает и сам не может себе объяснить, почему это становится для него неожиданностью. И почему это впервые в жизни так его разлагает. Знакомый голос давит из глубины, не сразу врезаясь в сознание. Геральт успевает осмыслить всего пару фраз, прежде чем расплывчатая картинка единым пазлом встает у него перед взором. — …Я не потерплю в своем доме насилия, — Лютик, кажется, машет рукой — Геральт впервые видит его таким решительным, сердитым, потерянным и собранным одновременно. Палач отходит к хозяйке. Нетронутую девушку отвязывают от столба. Цирилла хочет было что-то сказать, всем корпусом поворачиваясь к своему нареченному, но тот, кажется, не готов ее слушать. Он растерянно оглядывает собственных дворовых людей, случайно натыкаясь на Геральта, беспомощно скользит по его лицу и не может проникнуть под маску тугой беспристрастности. — Простите, дорогая, Юлиан, видимо, утомился за этот день и не хотел заканчивать праздник на минорной ноте, — отец скользит по ступеням вниз, прыская в сына холодом. Далее Геральт не видит. Он запирается в кузнице, грузно опустившись на соломенный пол и мерно постукивая по сапогам холодными пальцами. То, насколько он отвык от жестокости и стал к ней совсем не готов, повергает его в нескончаемый ужас. Он просто сидит неподвижно, вслушиваясь в шепот на людном дворе. Холопы обеспокоены и напуганы, что вполне объяснимо. В доме ожидается новая хозяйка. И та сегодня предстала перед ними во всей красе. Луна проникает сквозь окна, окрашивая комнату в мертвенный холод, когда Геральт зажигает свечу. Он отирает лицо, медленно стягивая рубаху, неуклюже поднимается на ноги и снова встает перед зеркалом, долго, с ядовитым уколом из прошлого рассматривая следы от жестокости на своем изуродованном теле. Геральт просто не может понять, как можно сравнительно быстро оказаться вдруг не готовым к садизму, когда все твое естество — живой памятник человеческому насилию. Он глубоко вбирает воздуха в грудь и вдруг замирает, услышав, как где-то у распахнутого окна его кузницы посреди ночной тишины взрывается чей-то выдох.