Суровый климат

Тонкая свечка на подоконнике красит комнату в тусклый свет, пляшет по потолку и застывает у ног небольшим полукругом. Лютик медленно отирает лицо, свесив ноги с постели, не спешит подниматься и тяжело дышит, чувствуя на плечах оглушительный груз предстоящего дня. Что-то царапает легкие, колко и больно врезаясь в нутро, останавливает, заставляя застыть на месте и натянуть покрывало до подбородка. Лютик проводит ладонями по матрацу, вслушиваясь в собственное дыхание: глубокие вдохи, короткие выдохи и… непомерная грусть. Она бесцеремонно лезет вовнутрь, сворачиваясь там и снова расправляя колючие крылья, давит на стенки и сжимает нутро, бесцеремонно выбивая дыхание. Предстоящая помолвка оставляет порезы, невидимой болью струящиеся по рукам и ногам. Он чувствует на себе кандалы: на щиколотках, запястьях и шее. Холодный металл осязается так же отчетливо, как его нежелание когда-либо вовсе покидать эту тусклую комнату. Парень осматривает дрожащие руки, глупо и устрашающе улыбается, врезаясь пальцами в волосы, сорвано дышит и медленно подходит к окну. Одеяло ползет за ним скомканной мантией, осыпаясь под ноги. За окном — пробужденная улица. Пара крестьянских ребят делит краюху хлеба. На их губах — пенка от молока, щеки окрашены ярким румянцем, шапки сдвинуты набок. Один из них вдруг замолкает, ныряя рукой в карман, выуживает недавний подарок — самолично сделанную Геральтом небольшую игрушку — и Лютик резко отворачивается от окна, перебарывая ком в горле. Он давится и кашляет несколько раз, накрывая кулаком губы, оседает на смятой постели и долго смотрит перед собой, щелкая пальцами. Мир сужается и сдавливает его, стискивая плечи и грудь, будто громадные лапы обхватывают легкие и вырывают из них залпы застывшего воздуха. За спиной доносится скрип двери, тихие шаги по ковру и вежливое приветствие. Лютик с трудом сдерживает скулеж, сжимая руки в кулак, оборачивается на горничную, умело нацепив на лицо маску хорошего мальчика. Столовая сыплется на голову предстоящим банкетом. Гостиная пестрит перед взором живыми цветами и разодетыми слугами. Настенные часы лениво щелкают временем, а Лютик застывает посреди комнаты, облизывая пересохшие губы. Дом кажется душным и жарким, откровенно чужим и невзрачным, несмотря на всю россыпь предпраздничной суеты. Кругом — сутолока и топот, мелодии голосов и торопливое буйство. Лютик медленно плывет по гостиной, огибая богатую мебель, толпящихся слуг и обилие свежих цветов. Все мажется, переплетается, смываясь в единую муть, голоса доносятся как сквозь толщу воды — неразборчиво и нелепо. Праздник кажется вычурной глупостью и танцем на своих же костях. Цирилла все такая же хрупкая. Она входит в гостиную и сразу приковывает к себе внимание именитых гостей. Лютик целует ей руку, и что-то лопается в душе, разнося по сплетениям вен нездоровые импульсы. Он отстраняется, вежливо приглашая пройти, обменивается обрывками вежливости с ее родителями и шагает назад, стараясь быть дальше, чем того следует, хотя бы на сантиметр. Она все такая же. Девушка из соседнего поместья, с которой они часто делили досуг: в детстве играли в саду, позже — беседовали за чаем. Ее взгляд все такой же нежный, без тени симпатии — той самой симпатии, которая льется рекой у людей, которые, и правда, несутся друг другу в руки. Впрочем, его это не расстраивает: он смотрит на нее точно также, и от этого трудно дышать. Фальшивость струится ручьем. Она оседает на веках, отяжеляя глаза, жалит у горла и застывает на губах невысказанным отказом. Они стоят неподвижно, принимая всеобщий восторг. Музыка льется по помещению приглушенным нажатием струн. Лютику бы хотелось, чтобы она взмыла над их головами и разрушила все, как волна, унося в неизвестность. Цирилла оправляет прическу, учтиво кивает пожилой даме и принимает от нее поздравление, пока Лютик просто пытается не нырнуть в пустоту. Они оба сейчас притворяются, разнося свою детскую дружбу и юношескую привязанность в сумбурный, безрадостный брак, от которого сводит желудок. Лютик проваливается в мягкость большого дивана. Кажется, тот обволакивает его целиком, проезжаясь по ткани костюма, и парню бы очень хотелось вовсе исчезнуть в его бархатистой обивке, слившись в единый коричневый цвет. Шелест обширных юбок мажет по слуху, холодком скользит на лице. Приглушенная классика заплывает в сознание, бороздит опаленные внутренности умелым напевом: одна из именитых гостей исполняет романс. Чистый голос будоражит и давит, вычленяя соблазны из общего скопища туч. Девушка поет о любви: ее тонкие руки изящно взметаются с мыслями, на особенно острых моментах кокетливо прислоняясь к груди. Темные локоны прикрывают раскрытые плечи, светлые складки роскошного платья красиво сидят по фигуре. Лютик следит за ее выражением, подмечая взмахи ресниц и дрожание губ, впитывает слова и давится их воздействием. Красивый романс — не о них. Его исполняют на подобных помолвках, вот так грациозно жестикулируя и меняя тональность, красочно и открыто врезаясь в сердца и души, а сейчас взламывают и душат, пичкая не тем и ничем. Лютик отирает ладонью горло, в забытьи расстегивая верхнюю пуговицу белоснежной рубашки, вдавливается в спинку дивана и ненадолго прикрывает глаза. Звуки усиливаются и смешиваются в единый дурман: грохот аплодисментов, хвалебные оды и звон хрустальных бокалов, парочка комплиментов и вступление в новую композицию. Все здесь — для них — не о них. Лютик кивает на поздравление, пару минут стоит в окружении молодых офицеров, чинно пожимая им руки и улыбаясь на пожелание счастья. Он чувствует, как тяжелеют колени, грузно стоит на ногах и, когда представляется такая возможность, снова возвращается на диван — подальше от собственного приема. Он лениво и безыдейно фокусируется на канделябрах, медленно скользит по ножкам горящих свечей и застывает на их равномерном дыхании. Его бросает в холодный пот, он отирает ладонью щеку и чуть улыбается, замедленно и учтиво останавливая глаза на невесте. Девушка смотрит с поддержкой, улыбается краешком рта и бегло берет его за руку. Шелк ее длинной перчатки касается кожи. Лютик следует за ней в сад, когда общий обед прекращается, и устоявшаяся прохлада толкает гостей за порог. На ступенях он подает ей руку. Собравшаяся толпа дворовых зевак стоит в отдалении. Лютик мажет по ним испытующим взглядом, как голодный пес в забытьи ищет источник пищи. И находит то, что искал. Лицо Геральта непроницаемо. Он стоит чуть поодаль, скрестив руки на груди, кажется отстраненным, чужим и далеким, будто их отделяют не десятки шагов, а целая вечность. Целая вечность социальных преград и обычаев светского общества. Если бы у него дрогнули губы, если бы в медовых глазах на секунду вспыхнуло… что-то, Лютик бы побежал к нему. Господи, он побежал бы, лавируя между гостями и их пораженными взглядами, ненавистью отца и шоком нареченной невесты. Но Геральт не выражал ничего, и Лютик предпочел отвернуться. В это время года цветы в их саду пахнут как-то особенно. Они обнимают за шею, нежно скользят по щеке и отнимают внимание, рассеивая его чередой мыслей и смазанных образов прошлого. Лютик шагает с Цириллой вровень — как обычно, привычно, уютно, — но все же совсем по-другому. Примерно так, как может чувствовать себя человек с тем, кого совсем недавно считал своим другом, а теперь вынужден в скором времени пройти к алтарю. Он хочет было сказать ей об этом, даже замирает, замедляя шаги, и застывает на узкой тропинке. Цирилла выпрямляется перед ним, отнимая руку, оправляет складку на юбке и пронзительно смотрит в глаза. Она вообще весьма проницательна. Лютик слишком хорошо знает ее и сам нередко успешно залезает ей в голову: в меру учтива с равными по социальному положению, вежлива и ласкова с теми, кого считает друзьями, и чрезмерно жестока к тем, кого считает своей неотъемлемой собственностью. Они так долго и хорошо знакомы, что, пожалуй, волей-неволей залезли друг другу подкорку, что ранее сильно тревожило Лютика и иногда настораживало. Сейчас же ему очень хочется, чтобы она, и правда, считала его эмоции самостоятельно. Потому что сам он сказать не может. Цирилла пару минут молчит. Парень впервые в жизни чувствует себя так неловко, будто она ощупывает его под кожей. Девушка, наконец, кивает, так и не произносит ни слова и идет дальше. Лютик молчаливо и сломлено следует за ней по пятам. День разрушает его. Он давит на плечи тяжестью целого города, громоздко и дико сидя где-то на голове. Лютик провожает гостей, и те, наконец-то, медленно уезжают. В воздухе взмывают хлысты, слышится ржание лошадей, топот копыт и стук колес по каменистой тропинке. Будто из толщи воды доносится недовольный голос. Лютик сразу же напрягается и знает, чего ожидать: неуклюжая горничная роняет сумочку его молодой невесты, и та, по своему обыкновению, не может сдержать своей ярости. Лютик слышит ее смазанный крик — она меняется в такие моменты, стервенеет и плавится, так что от прежней учтивости и девичьей нежности не остается следа. Он морщится и шепчет ей на ухо, мягко сжимая запястье: — Цири, не нужно, — потому что он такого не любит. Ему такое не нравится, и кажется грубой дикостью вот так привязывать к столбу не так уж и виноватую девушку. Если и есть в Цирилле что-то отталкивающее — то именно это. Задержавшиеся гости не возражают, они обступают столб, находясь чуть поодаль. Кругом собираются дворовые зеваки и слуги приезжих господ. Воздух разрезают плач и мольбы, у Лютика потеют ладони, и он устало наблюдает за разверзшимся ужасом — вообще-то часто видя такое в кругу именитых приятелей. Он не любит такое. Но обычно не возражает. Все-таки как-никак это — не его собственность. Цирилла полна открытого энтузиазма. Он пламенем тысячи вольт танцует на ее бледном лице, окрашенном ярким румянцем. Лютик мечтает закрыться за дверью и подождать внутри — как обычно сбежать и укутаться в уединение, не испортив себя созерцанием… А потом замечает его. Лютик сначала не верит. Кажется, будто ему это видится в свете уходящего солнца: каким страхом и судорогой искажается лицо кузнеца. Парень цепенеет, дергается в его направлении и застывает, раскрыв в удивлении рот. Геральт стоит в отдалении, крупно дрожит и кажется настолько напуганным, что Лютика перекручивает неверие и выжимает всего как лимон. По лицу струится холодный пот, сердце скребется о горло. Геральт делает пару шагов назад — сломленный, маленький, ошарашенный, — каким вообще быть не должен, не может, — а потом отступает совсем, пятится, и Лютик мечтает повалиться перед ним на колени, потому что… боже, это ведь все из-за них? Что такого случилось с ним ранее, что теперь он чувствует себя так напугано, так потерянно. На его обычно абсолютно бесстрастном лице эмоции вспыхивают снарядами. Лютик леденеет. Он будто проваливается куда-то, а потом резко взмывает ввысь. Внутри — свободное падение и фейерверк из собственного адреналина. — Немедленно прекратите, — голос суровый, совсем не его, мажет по людям и площади. — Я не потерплю в своем доме насилия. Он чувствует себя чем-то отравленным, будто яд сию же секунду струится по венам и разрушает его, тлея на коже. До позднего вечера не выходит из спальни, неподвижно застыв на кровати. Густая безлюдная ночь встречает застывшим двором и светом в знакомом окошке. Лютик застывает на пару мгновений, сжимая руки в кулак, и чувствует острую необходимость сейчас же подойти ближе. Это желание настолько сильное, что, кажется, никто не был бы способен сейчас оторвать его от маленькой кузницы. Комнатка темная, по стенам лижет отсвет маленькой свечки. Лютик припадает к окну, скользя ладонями по стене и… отшатывается, вспыхивает и гаснет, мечется и сгорает, чтобы тут же воспламениться опять. У него перед взором — разноцветие шрамов, облепивших могучую спину Геральта. Он, кажется, задыхается и не чувствует земли под ногами, а в следующую секунду влетает в нее плашмя. Мир сужается и режет по вене, струйками расходясь по руке. Лютик шагает внутрь — Геральт застывает на месте. Лютик чувствует спазм оглушительно сильной вины — Геральт — желание поскорее прикрыться и выпроводить нежданного гостя. Геральт поднимает с пола рубаху — Лютик отбирает чуть влажную ткань, сжимая ее в ладони. Геральт смотрит резко, воинственно, сверху вниз, но так уязвимо, что Лютик оседает и чуть ли не падает, подходя ближе. У него руки тянутся сами собой, холодные подушечки пальцев невесомо трогают злополучное клеймо чуть выше пупка, Геральт заметно вздрагивает. Они стоят крайне близко друг к другу. Геральт чувствует его дыхание на своей коже, мягкие движения пальцев. Лютик ощущает его уязвимость и с усилием воли все-таки заглядывает в глаза. Геральт хватает его за плечи — по наитию, просто потому что сейчас надо за что-то схватиться и не упасть, а Лютик просто прислоняется ладонями к его изрытому животу. Их губы — в каких-то миллиметрах от поцелуя, дыхания смешиваются, комната полнится жаром. Лютик мотает головой, трясется и плачет — беззвучные слезы струятся по бледным щекам. Геральт не выпускает из мертвой хватки его предплечий. — Мне жаль, — Лютик говорит это шепотом, блуждая пальцами по израненной коже, кривясь и умирая от страха лишиться их близости, бормочет без умолку и застывает, водя по бокам дрожащими ледяными ладонями. — Мне так жаль. И это чистая правда. Она стреляет в упор и сразу же попадает в сердце. Геральт сжимает его в своей хватке, вживляя в себя целиком, призывно смотрит в глаза и молчит, искрясь напряжением. Он так жмется к нему, и его молчание столь оглушительно, что у Лютика перехватывает дыхание. Он берет его за руку и выводит на улицу — Геральт послушно ступает след в след: за спиной слышится его тяжелая поступь. Лютик вводит его в особняк через дополнительный вход, чтобы не попасться дворецкому — кузнец шагает за ним по узкому коридору. Лютик закрывает за собой дверь, и Геральт застывает посреди его спальни. Геральт. Посреди его спальни. Все происходит так правильно и так должно, будто пазлы слились, наконец, в единую и целостную картинку. Лютик делает пару шагов навстречу — Геральт не шевелится. Они стоят в сантиметрах друг от друга — напуганные, потерянные, сбитые с толку друг другом — и это впервые кажется абсолютно нормальным. Будто они набрели на оазис. Там везде — за дверью его тусклой комнаты — жажда, бескрайний песок и палящее солнце. А здесь — Геральт застыл в его спальне. Лютик делает еще один шаг навстречу, чтобы, бросив рубаху кузнеца в сторону, которую все это время он так и сжимал в руке, обнять его за широкий торс и прислониться щекой к груди, вслушиваясь в его учащенное и бешеное сердцебиение.