Суровый климат

Лютик чувствует себя под водой. Он задерживает дыхание, а потом широко раскрывает рот, безуспешно пытаясь насытиться кислородом. Тот обжигает, душно и неприятно скользит по спине, смешиваясь с потом и жаром. Комната кажется маленькой, тесной и нежилой. Стрелка настенных часов шагает по циферблату, тихая поступь по коридору и скрип закрытой двери до сих пор убивают набатом. Он ворочается на измятой кровати, загоняя меж бедер прохладную простыню. Постель еще дышит Геральтом, хранит его запах — пота, травы и желания, — окольцовывает и замыкает в себе, насмерть припечатывая к матрацу. Лютик врезается воем в подушку, жадно и лихорадочно вдыхая чужие следы, жмурится и снова перекатывается на спину, безнадежно уставившись в потолок. Нет сожаления или раскаяния. Кожа горит под фантомными ласками, храня на себе отголоски. На бедрах следы чужих пальцев, отметины сильных рук и бордовых засосов. Лютик чувствует внутренний жар и тут же вселенский холод, изворачивается и затихает, чтобы снова уткнуться в подушку, вдыхая запах его волос. Комната разъедает тоской. Унылая и роскошная, она давит на плечи и норовит обрушиться потолком, насильно пытаясь вытеснить из себя посторонних. Мерные стрелки стреляют под веки, гулко отбивая бессмысленный день, отсчитывают минуты до завтрака и безжалостно медленно лижут большой циферблат. Лютик проходит к окну, касается лбом стекла, заторможено наблюдая пробужденную за ним жизнь. Кто-то смеется, зазывно брякая по столу ложкой, кто-то рассекает небольшой двор увесистыми шагами, звонкий голос кухарки оповещает о завтраке, и как-то все расцветает, окрашивая утро людскими заботами, уводя от себя морок ночи. Лютик возвращается в центр помещения, замирает на месте, вытягиваясь в струну и обжигаясь фрустрацией. Мир цепенеет, холодом скользит по нутру и давит на плечи, окутывая страхом и ужасом. Руки опускаются сами собой, и дышать становится трудно. По-прежнему нет раскаяния или чувства вины. Есть удушающий ужас внезапного осознания, что это, скорее всего, больше не повторится. Когда он узнал, как может быть хорошо. Когда чувство застряло подкоркой, прожгло изнутри и вцепилось когтями, не желая выпускать из тисков. И все же. Это вряд ли еще повторится. Жизнь отделилась от «до» пресловутым «после», облила кислотой, бросила оземь и растоптала привычку думать, что все обойдется. Скрип двери отрезвляет. Лютик поспешно отирает лицо, здороваясь с горничной, и спешит поскорее отмыться. Лихорадочно и нервозно отрывая от себя его запахи, он надеется встать в колею, но та будто вязнет у него под ногами, так что любая попытка заканчивается падением. Он попробовал по-настоящему. Задыхаясь от полноценности и справедливости чувств, провалился как в прорубь, и теперь невозможно, стряхнув с себя влагу, снова пойти не туда. После такого «до» это самое «после» уже никогда не сможет быть социально приемлемым. Он понимает это за завтраком, когда за столом собираются несколько заезжих особ. В гостиной прохладно и тихо, струится беседа о книгах, войне и театрах, в хрустальных фужерах вино, и чопорный строгий отец режет кругом цепким взглядом. Дама кокетливо подает руку, и Лютик заученно касается поцелуем гипюра ее перчатки, вдыхая аромат французских духов, а в носу другой запах — пота, травы и желания. На бедрах, наверно, до сих пор следы чужих рук и бордовых засосов, во рту его вкус, в голове — вакханалия. Лютик кивает, рассеянно ловя разговор, долго вглядывается в собственные ладони и не может дождаться конца. Внутри будто жерло вулкана. Он понимает это и во время прогулки по саду, когда несколько дам изъявляют желание подышать свежим воздухом. Их тихая поступь и шелест объемных юбок не отрезвляют. Лютик вдавливает себя в разговор, пытаясь отстать от соблазна, но тот облепляет совсем. Он шаркает по тропинке подошвами, улыбается, держится прямо, медленно шагая вперед, хотя хочется — до изнеможения и умалишенной несдержанности — просто сорваться к нему. Понимание не исчезает, не стирается светскими раутами и балами в шикарных домах. Лютик и через месяц тяжело перебирает ногами по начищенному паркету, чувствуя настолько звериный голод, что впору бы застрелиться или залпом вдохнуть чужой запах. Бал удушающе ярок. Музыка струится по залу, и аромат дорогого парфюма смешивается со звоном бокалов и беседами ни о чем. Красивые танцы и свечи, разноцветие платьев и дамских причесок, умелые напевы романсов и мягкая рука на плече — как удары хлыста.  — Что-то не так? — Лютик ощущает ее мягкое прикосновение на запястье, шелковая ткань белоснежной перчатки мажет по коже, а потом исчезает. Цири проницательно изучает его эмоции и не дает отвести взгляд. Лютик замученно улыбается. Этот месяц разжижает его, раскатывает по полу и придавливает к земле чувством неполноценности. Он тянет руку вперед в порыве зацепиться за что-то, без чего каждое утро в прохладной постели кажется предтечей конца, но ладонь просто мажет по воздуху, и такая ломка, сотканная из самовольного отчуждения, имеет свои плоды. Он будто проваливается в дыру, бесконечно падает и никак не достанет до дна, перманентно чувствуя разрушающий голод. Тоска проникает под кожу и методично, размеренно ломает его под себя. Послевкусие их единения ядовитым налетом остается на коже, на языке и на бедрах, лукаво, щекотно скользит по спине и застывает в паху возбуждением, вынуждающим каждое утро укутаться в кокон постели и, закусив губу, опустить руку к члену. Это совсем не то, жадно и голодно, но механически, без красивой истомы и чувства падения, когда каждая клетка полоумно тянется ближе, мечтая срастись с чужой кожей и сочиться в другой голове. Месяц без «до» разрушает все «после». Лютик истлевает в своей безыдейности, на одной ноте день ото дня слоняется вдоль коридоров, как из пелены беспокойного сна слышит свои же шаги и шелест объемных юбок. Не помогает. Не забывается, растворяясь в романсах и плавных движениях вальса, режет насквозь и стоит в носу запахом чужой кожи. Лютик мотает головой, силясь унять поток мыслей, целует ей руку, нежно сжимая пальцы, доверительно смотрит в глаза и отходит, лишь бы ужаться до таракана и незаметно исчезнуть. — Я загляну к тебе завтра, хорошо, Цири? — завтра, чтобы иметь возможность еще раз обдумать и дать себе знать, если что-нибудь можно оставить. Он и представить себе не мог силу желания, отравленного одиночеством и тоской, от которых кровь стынет в жилах и кажется трудным дышать. На следующий день кажется трудным идти, подниматься с кровати и прожевывать пищу, будто каждое из этих движений — хлесткий удар по лицу. Красивые улочки пестрого города, строгость присутственных мест, шум от карет и колясок, пара мальчишек с хлебными сумками и пачкой недавних газет, торопливая поступь рабочих и прогулочный темп благородных девиц смешивается в единую муть. Лютик растворяется в гомоне лавок, разнося свой парфюм по товарам, застывает на месте, врезаясь в людей и повозки. Ловит учтивые взгляды, несколько зазывных и снова идет вперед, только бы так забыться — на полчаса, на минуту позволить себе раствориться в сутолоке рабочего дня и ступить на дорогу с намерением оставить как есть. Цири встречает его на ступенях, мягко скользит по перилам ладонью, обтянутой тонкой перчаткой. Лютик старается улыбнуться, но губы словно разучились принимать нужные очертания, кажется, еще немного, и на нем треснет кожа. Звон столовых приборов возвращает в реальность, красивая беседка защищает от зноя, и пара служанок с улыбкой приносят конфет. Цири пронизывает его насквозь, цепко вычленяя помятый вид и запыленный костюм — он передвигался верхом и после города не заехал переодеться. Она подносит чашку к губам, удерживая в другой руке блюдце, призывая начать, и Лютик делает над собой усилие, тянется к столику за напитком, но застывает, чувствуя спазм тошноты. Возвращает ладонь на колено и набирается сил. Цирилла взмахом руки призывает служанку, снабжает ее указанием, и Лютик каменеет внутри. Он сутулится, тут же выпрямляясь опять, давится холодом и тоской, безнадежно пытаясь вытянуть из себя что-то жизнеспособное. Но голова заполнена мыслью, как цунами снесшей все на своем пути. Он не хочет, ни за что не допустит, чтобы кто-то смотрел также на Геральта: подчеркнуто холодно, снисходительно и безжизненно. Так обычно смотрят на гребешок перед расчесыванием волос на ночь, на стул или предмет обихода, используя по назначению и не выказывая эмоций. Цирилла на Лютика смотрит с участием, с подчеркнутым беспокойством и нежностью, отчего сердце заполняет вина и стеснение. Но на слуг она смотрит… никак, без идеи во взгляде, без внимания и интереса. Почему-то сейчас ее нечастая, но пламенная жестокость и желание наказать крепостных кажется особенно дикой. У Лютика на губах до сих пор фантом чужого клейма и нескольких страшных рубцов от подобных возмездий. Сидя перед ней в тишине, сжимая ручку остывшей чашки, он вдруг совершенно не может представить себе их свадьбу, совместную жизнь и семью. Кровь разгоняет желание прямо сейчас, взмылив коня, оказаться у небольшого окошка, с жадностью и отчаянием впитывая в себя каждый вдох, каждый шаг, каждый жест его человека. — Цири, полагаю, я должен первой сказать это тебе, — он отставляет чашку на стол, так и не сделав глоток, откидывается на удобное кресло и прикрывает глаза. В ушах стоит пение птиц и шелест деревьев, приглушенные голоса крепостных и размеренное дыхание. — Есть причина, по которой я вынужден разорвать нашу помолвку. Он не спешит смотреть ей в лицо. Лишь открывает глаза, долго всматриваясь в безоблачное небо, несколько раз натужно пытается собрать себя по частям, но обессиленно растекается жижей, некрасиво и обреченно обнажая перед ней душу. Цирилла отставляет посуду, ее молчание кажется вечностью, и весь посторонний шум сливается в единую муть, которая уже раздражает. Он коротко вздрагивает, вжимаясь спиной в вычурную обивку кресла, коротко отирает глаза и даже не замечает, когда она бесшумно оказывается у него за спиной. Только ее ладонь невесомо опускается на плечо, успокаивая. Она чуть сжимает его через ткань, а потом чутко, как в далеком детстве, целует макушку, на пару секунд зарываясь в шелковистые волосы. Также быстро отступает назад и садится, оправляя сбившиеся складки темно-бордового платья. Цири не требует объяснений, не выводит на разговор и сама не спешит говорить, за что Лютик ей до безумия благодарен. На прощание он целует ей руку, с благоговением смотрит в глаза и, запрыгнув на отдохнувшего и накормленного коня, спешит в сторону дома. Поле несется водоворотом чернеющей тучи, закат мягко ложится на небо розово-желтым мазком, и когда Лютик останавливается у дома, ночь обволакивает сады, и в воздухе парит тишина. Он начисто моется, скоро и порывисто одевается, прежде чем выйти из затихшего здания и податься под неведомой тягой к месту, без которого трудно дышать. Его будто тянет к окошку, прилепляет к стене и не отпускает. Месяц крепчайшей разлуки, окутанный жаждой и голодом, вживляет его в эту кузницу, и Геральт — его человек — как раз тушит пару свечей, прежде чем они встречаются взглядами. Лютик завороженно делает пару шагов вперед, слепо цепляясь ладонями за неровную кладку, скользит прямо внутрь и не задерживается на входе. Комната пахнет Геральтом, окружает правильной духотой, тусклым светом и его присутствием в нескольких шагах у стены. Стоя здесь, прямо напротив, Лютик понять не может, как он столько времени мог заставлять себя не приходить, не смотреть на него, не чувствовать. Сейчас же уйти нет ни сил, ни желания. Жадность, тоска и озноб скручивают его пополам, он выдыхает, голодно, со звериной настойчивостью делает пару шагов навстречу, и то, с какой дикостью Геральт кидается с места к нему, стоит целого мира. Они срывают друг с друга одежду, не смея отводить взгляд, будто готовятся кинуться на того, кто посмеет уйти и, подмяв его под себя, оставить, согрев жаром кожи. Лютик залезает на него как на дерево, когда оба обнажены, обхватывает ладонями щеки, обвивает ногами торс, жадно и мокро целует, норовя глубже, интимнее проникнуть в раскрытый рот. Геральт прижимает к себе, болезненно правильно скользит руками по ребрам, а потом опускает на простыню. Под спиной чувствуется жесткость матраца, запах несвежей постели, и становится так одуряюще хорошо, что Лютик скулит ему в изгиб шеи, с нетерпением и истошным желанием скользя по намокшей спине. Они глотают друг друга, желая потребить целиком, но будто в волшебном сосуде, запасы не иссякают. Лютик послушно подставляет шею под жаркие, плотные поцелуи, прихватывая загривок, ведет по спине и утыкается членом в живот, правильно, остервенело, на выдохе сцепляясь телами, чтобы, врезавшись наверняка, проникнуть друг другу под кожу. Геральт лижет его всего: влажно, размашисто, откровенно. Лютик лишь подставляется без тени стеснения, выгибается, желая быть ближе, быть с ним полноценно, как надо, чтобы мир за окошком окончательно растворился. Геральт целует внутреннюю сторону бедер, оставляя засосы — правильные, багряные и большие, — лижет за яйцами, ладонью водя по возбужденному члену, и Лютик лохматит его волосы, зарываясь в белокурые пряди, топит стоны в изгибе локтя. Когда Геральт отстраняется и отходит, Лютик не в силах подняться, он лишь ощущает тяжесть разморенного тела, жажду объятий и неприятно колющий холодок. Но когда чужие скользкие пальцы проникают на всю длину, тесно и неестественно ощущаясь в горячем нутре, он стонет в его открытые губы и панически цепляет за шею, завороженно, жадно и пылко стреляя в глаза. — Да, да-да-да, — Геральт любит его как надо, до мерцающей пелены и желания, бьющего через край, отвлекает колючими поцелуями и рукой на набухшей головке, плавно и медленно готовя его под себя. От этой мысли хочется плакать, по-детски, всхлипывая и утирая бордовый нос. Когда он ощущает первое болезненное проникновение, правда, зажмуривается, удерживая слезы в глазах. Старается расслабиться, быстрее отдаться ему целиком — жадно, голодно, без остатка, — да, пожалуйста, Геральт… Геральт обнимает его, внизу тесно и мокро. Толчки ускоряются, углубляются, выбивая воздух из легких. Геральт берет его плавно, бережно и все-таки глубоко, до крика, заглушенного локтем, до вспышек перед глазами и опустошающего оргазма, после которого сложно дышать, жить и осознавать себя цельным. Лютик скатывается по его животу, целуя каждый рубец, каждый шрам и порез, лижет горящую кожу, остро и цело смотрит в глаза, облизывая головку, и пары мазков мужчине хватает, чтобы излиться в его податливый рот. Лютик любуется, как он выгибается в пояснице, впервые за ночь прорываясь красивым стоном, снова поцелуями возвращается к шее и обхватывает лицо, устало и сыто заглядывая в глаза. Лютик не может кому-то позволить смотреть на него неправильно, с подчеркнутым превосходством и излишней небрежностью. От этого поджимаются пальцы ног, мучительно першит в горле. Геральт расслабленно выдыхает, собственнически притягивая к себе, так что Лютик с жадностью и голодной тоской водит носом по его шее, собирая и вбирая в себя запах вспотевшей кожи. Он водит пальцами по обнаженному животу, закидывая ногу на крепкие бедра, растирая осколки сомнений поцелуями у него на груди. Геральт теребит его волосы, мажет губами висок, застывая в глазах и снова топя в поцелуе. Лютик кивает собственным мыслям, кувалдой прибившим к земле. С трудом расслабляется, теснее жмется к могучему телу и застывает на месте, жадно и трепетно впитывая в себя остаток прохладной ночи. Хочется признаваться в любви, безумно тереться о кожу, нетерпеливо и требовательно выкручивать затвердевшие соски, влажно касаться внизу живота и снова отдаваться соблазну, ловя на губах терпкий вкус его семени. Хочется плавиться и изнемогать в ответной привязанности, чувствовать себя нужным и важным, проявляя на свет их взаимность. Геральт целует его, вязко мешая слюну, и Лютик неохотно поднимается с нагретой постели, напоследок еще раз мазнув ладонями по широким плечам и груди, скользит пальцем по испещренной ранами коже и целует проклятую букву «Х», прежде чем поспешно одеться.