Единороги приходят не только к девственницам

Если у Киёши и были подозрения, что это не местный колдун живописно развалился на земле, то едва тот открыл рот, как все сомнения развеялись. «Огрызается, значит с ним все в порядке», — решил рыцарь, чувствуя, как совершенно непроизвольно на лицо наползает широченная улыбка. Ворчание Ханамии в большинстве случаев вызывало у Киёши приступы умиления. Как у взрослых вызывают умиление котята, щенки, или дети, обещающие в десять лет жениться и начать жить отдельно. Лишь потому он не обиделся на ездовую скотину, а повернулся боком, показывая размеры проблемы. Даже постучал копытом, привлекая к ней побольше внимания. — Не уверен, что тут был осознанный выбор пути, — пожевывая губу, отозвался рыцарь. Помолчал недолго и уточнил. — Тебя-то комарье не покусало, делец? — и провел рукой над собой, примерно там, где видел открытую кожу колдуна. Хоть колдун и выглядел потрепанным, добивать его шуточками про идущий ему фасон Киёши поостерегся. Колдун, всё-таки. Вдруг разозлится? Хотя, сказать, что очень ему идет, и чтобы всегда так наряжался — глядишь и клиентов прибавится — тоже очень хотелось. Но тем рыцари и отличались от темных богомерзких магов, что держали свои грязные мыслишки при себе. Иначе бы легенды о чистоте и непорочности профессии пришлось бы переписывать после каждого похода королевских частей в пивные — но за хорошие чаевые обслуга там весьма ловко теряла слух аж на пару вечеров, и клятвенно обещались потерять и память, если кто из доблестных господ ронял вдруг свои честь, достоинство и лицо в блюда с едой между пинтами пенистого домашнего. Киёши подошел поближе, топая… Да как ломовая лошадь топая, что уж теперь — работал с тем, что имелось. — Ты вообще цел? Если ты помрешь, меня расколдовать некому будет, — рыцарь согнулся пониже, пытаясь разглядеть, нет ли на колдуне видимых повреждений. Повреждений не находилось, а интересный вид на декольте присутствовал. Запоздало Киёши подумал, что не за теми мазями он к магу ходил раньше, ну или мага не за теми смыслами навещал. Ханамия же, придя в себя после череды ядовитых отговорок, переключился в наступление: — Ты зачем украл мое экспериментальное зелье, придурок?! — и пальцем так обидно в лицо ткнул. Киёши аж встал на дыбы и оскорблено взмахнул копытами: — Не крал я ничего! Там и деньга, на столе положенная! Бабуля с дома на окраине говорит, мол, ты ей хворяницу лечишь так. А чтоб она тебе не мешала, оставляешь склянку на окне, — Киёши опустился обратно, нервно хлестнув себя хвостом по бокам. Он попытался удержать хвост на месте, но тот сам по себе шлепал по крупу, сгоняя надоедливых комаров. Получалось до того ловко, что аж стыдно — как будто всю жизнь только этому и учился. Ханамия с любопытством наблюдал за его попытками пересилить зов природы. Даже декольте подтягивать повыше забыл. — Ты это… Противоядие у тебя есть? — с надеждой спросил Киёши. Что делать, если изменения необратимо, он не знал и старался не думать о плохом. Надеялся, что не придется по плохой погоде мазать аж два или три колена теперь — до первых двух он, положим, еще дотянется, а вот с задними… А уж думать, что ядовитый на язык (а может, и не только) колдун до скончания веков будет ему эту склянку поминать, как и лошадиную его задницу, тоже лишний раз не стоило. С другой стороны, Киёши всегда мог бы упомянуть ему чулки, ну или талию, неожиданно узкую. Впрочем, для сидящего в своем домишке мага — чем он там питается? Корешками небось? После визита Имаеши, которого даже на королевских кухнях боялись, а за глаза лишний раз по имени звали только смелые, Киёши в доме Ханамии неделю еды не видел, даже сухариков на подоконнике.