Единороги приходят не только к девственницам

О боги. Ханамия мог повторять эту фразу на разные лады, разными тонами, чуть меняя интонации, но неизменным оставалось желание закатить при этом глаза и долго любоваться потолком в доме, потому что никто не знает ответов на вечные вопросы лучше, чем куски струганной балки. Нас, мол, обточили же, ну и не таких как ты жизнь обтёсывала, крепись и не умри там внизу. Сейчас любимых балок при нем не было, но отказать себе в удовольствии Ханамия не мог — низко прошипел своё излюбленное: «За что мне это?» (риторическое, разумеется), и немного полюбовался покачиванием деревьев над головой. Деревья не отвечали — они кронами-то между собой стеснялись переплетаться, что там до странных связей с каким-то колдуном? И Ханамии пришлось вернуться к вопросам куда более важным и насущным. Киёши как раз перестал улыбаться — нет, даже не так — у л ы б а т ь с я — и повернулся боком, всем своим видом новую свою «насущность» и демонстрируя. Ханамия тут же отвел взгляд куда-то дальше и выше по крупу, стараясь не обращать внимания ни на мотающийся по бокам хвост, ни на всё, что там рядом и ниже, включая едва видные пятна яблоневой раскраски на ягодицах. — Во что-то благородное бы превратился, толкнул бы тебя на рынке за хорошие деньги. А так — бестолочь бесполезная. Ой, погоди, ничего же не изменилось! — деланно удивился он, похлопав Киёши по крупу. На самом деле Ханамия хотел потрогать и вживую убедиться, что конячья задница у Киёши самая что ни на есть натуральная, а не странный маскарадный костюм (хотя кому и зачем это надо?). Но его новое тело действительно было теплым, даже горячим и немного мокрым по бокам. Ханамия поспешно отдернул руку в сторону, подавив желание вытереть ладонь об юбку. Киёши успел задать сотню бестолковых вопросов, едва ли не до основ мироздания бы дошел, когда Ханамия, неожиданно вспомнив гулявшие по деревне слушки об этом рыцаре — ну не за улыбку же он столько жалования получает, в самом деле! Постарался краем глаза незаметно подсмотреть, что же там такого в нем есть под крупом неописуемого. Так, чтобы не палевно. А то если до превращения его местные кумушки сравнивали с конской удалью, и руки разводили, будто с рыбалки удачной возвращались, то вот сейчас там наверняка обнаружится что-то и в самом деле необычное. Внутренний исследовательский интерес Ханамии просто обязан был взыграть всеми красками, но не признавать же вслух такое низменное любопытство. Да и как просить? «Эй, Теппей, пара слушков требует подтверждения. Ты не мог бы немного показать мне всяких разных неприличных штук?» Киёши, похоже, сам еще не до конца разобрался с управлением своих новых конечностей, с него бы сталось и в лоб хлопнуть (и хорошо, если не копытом). К тому же, Ханамия не идиот, чтобы до конца жизни потом за спиной слышать шепотки, как однажды он помутился сознанием со своих зелий чернокнижных, и, ночью в лесу, одетый в костюм портовой шлюхи, просил Киёши Теппея что-то там такое развратное ему показать. Вздохнув, Ханамия отвернулся — в такой темноте все равно ничего толком было бы не рассмотреть, да и до дома стоило всё же добраться, сколько можно по кустам шушукаться. — Если я помру, случится кое-что похуже, чем невозможность тебя расколдовать, — веско заметил Ханамия, не став договаривать, что если он помрет, то он помрет, и это само по себе страшно. Осматриваясь по сторонам и стараясь не коситься на Киёши, Ханамия пытался понять, в какую же сторону им обоим идти. Понималось плохо — кусты вообще между собой не отличались, да еще и Киёши переступил задними копытами ближе, кажется, попытался сделать какое-то новое движение — ну, как слегка встряхнулся половиной тела, и вновь подвинулся. Судя по его рассредоточенному взгляду вдаль, действия свои он снова не контролировал и не осознавал. Ханамия хмыкнул и шагнул в сторону. Киёши приблизился вновь. Прикрыв глаза, он явно попытался… Вот урод, да он пытался сделать с ним то, что никогда и никто до этого! — Вот задницу об меня чесать не надо!!! — Ханамия натурально зашипел, отскакивая к передней части этой сложной человеко-конницы, и смачно припечатал ладонью по боку растерянного Теппея. — Чем тебе ели и сосны не нравятся?! Меня же тоже комары жрут, но я об тебя не трусь всякими… Всякими! Шипя и бубня себе под нос, Ханамия пошел в ту часть темного леса, где, как ему казалось, должен быть выход к его дому. Киёши порысил следом, комкано оправдываясь, а потом и вовсе затих — слышно было лишь шумное дыхание почти над ухом, ну и чувствовался жар за спиной. Это объясняло, почему он, совершенно голый в отличие от Ханамии, не стучал зубами через каждый шаг. — Нет противоядия. Пока что. И мало ли что на моих подоконниках стоит, это мой дом или где, в конце концов?! Устроили себе магазин на коленке у завалинки, шляетесь, как к себе во двор! Ловушек понаставлю, черепа неудачников вокруг двери на частоколе повешу — твой, Киёши, в первом ряду, как образец идиотизма — и всё вокруг проклятиями усыплю. И ров. Ров с ядовитыми испарениями, а еще ворон, чтобы над душой мрачно каркали… — мечтательно протянул Ханамия. Бурчание над проблемами ремонта своей несчастной избушки отвлекали, прогоняя сонливость и голод, и помогали выплеснуть злость на очередные колючки или куст крапивы, больно хлеставшие по ногам, пока они шли по лесу.