Map of the soul: 7

      Бесконечная мелодия, мягкая и тонкая, воздушная, трепетно касающаяся каждого сердца, которое сможет ее услышать. Она соткана из двух абсолютно разных, но таких невероятно схожих трелей, млеет и возрождается в их огне, создает мелодию прекрасной чистоты, непорочной и открытой, способной воскресить даже в мертвой душе трепет; даже скептика заставить раскрыть глаза и увидеть это чудо. Эту красоту биения двух любящих сердец.       Вечно и бесконечно. Всегда.       Мягкий ветер легко играет с белой прозрачной тканью тюля, раздувает его внутри спальни, словно стремится заглянуть через окно и подглядеть. Словно и сам хочет услышать и увидеть эту мелодию, рожденную от биения двух чистых сердец. Даже солнечные лучи невесомо пробираются внутрь, касаются своими яркими боками каждого здесь предмета, заставляя его вспыхнуть ослепительно белым сиянием. Большая квартира впервые не пуста; в ней жизнь и чувства переплелись с такими тонкими и обыденными знаками природы, создавая удивительную атмосферу, наполненную абсолютным счастьем, чистотой, божественной легкостью. Тем, что невозможно было потрогать, но что, несомненно, заставляло душу трепетать, потому что ей тактильный контакт не нужен, она понимает все своей силой и своей, одновременно, слабостью.       Два тяжелых, прерывистых дыхания, легкий шелест одежды и пронзительно тонкие звуки неустанных поцелуев — все, что раскрашивает тишину большой квартиры, заставляя ее впервые за все это время по-настоящему ожить и понять, что есть жизнь на самом деле.       Они сидят на диване, купаются в трепете легкой ткани тюля, но не обращают на него никакого внимания. Хосок у Чимина на коленях плотно прижат к сильному телу, сам стремится с ним сродниться, смотрит в огромные блестящие карие глаза и снова целует, снова глубоко и долго, держа ладонями лицо, смахивая большими пальцами слезы, тут же брызнувшие новым потоком из глаз Чимина.       Слезы не скорби, а радости — те, которые их обоих обжигают, которые не желают так просто ничего принимать, которые все спокойно понимают. Хосок через этот поцелуй всю свою душу в руки Чимину вручает и разрешает ей пользоваться, как только Пак захочет; отдает ему всего себя, не оставляет ни крупицы про запас — они ему не нужны. Если рядом не будет Чимина, то ему уже ничего будет не нужно. Хосок не просто влюблен — он любит, и ничего с этим поделать не может и не хочет, потому что его в ответ любят не меньше.       Чимин целует мягко и трепетно, без напора, совсем невесомо — любя. Он боится к ангелу даже прикасаться, только слегка касается крепко сжатыми кулачками его боков, не желая, чтобы эту скованность приняли за отказ. Он просто боится, что если сейчас сожмет Хосока сильнее, то тот растворится и исчезнет. Его любовь растворится и исчезнет, а он останется один, будет съедать себя живьем каждый новый день, будет себя ненавидеть и страдать душой по тому, кто теперь настолько дорог, что без него он не станет дальше жить. Уже никогда. Потому что вечно, он будет любить его вечно.       Чимин совсем не умеет целоваться, раньше у него не было отношений, он ведь для всех вокруг был изгоем, но сейчас это не важно. Неважно даже, что и сам Хосок тоже, кроме того раза с Юнги, никогда больше и ни с кем не целовался. Опыта у них у обоих было просто ноль, но они оба желали, оба хотели поделиться друг с другом этой новой, доселе неизведанной дозой счастья. Снять оковы одиночества, понять, что рядом теперь есть родной и дорогой тебе человек, это просто вершина самого чистого и прекрасного чувства на земле — любви. Той, которая не требует жертв, от которой в душе трепет воздушный; о ней не хочется кричать, ее хочется лелеять, как самый хрупкий предмет на всей земле. Наверное, потому что она слишком часто ломается.       Хосок целует медленно, почти робко, от того напора, с каким он налетел на Чимина в прихожей, не осталось ни следа. Теперь только трепет и нежность, он боялся его разбить, покалечить; ценил его превыше своей души, потому что ее в его же руки вверял и не боялся. Ему нечего бояться, он в своих чувствах уверен, он уверен в Чимине, и в том, что без него теперь даже жить не сможет, он тоже уверен.       Поцелуй разрывается мягко, но комнату сразу прорезают два тяжелых дыхания и гулкое биение сердец, стремящихся на встречу друг с другом. У Чимина горят глаза, почти полыхают в том свечении, которое охватило их обоих; и дыхание у него совсем сбитое, прерывистое, щеки покраснели, но для Хосока он все равно самый красивый. Ангел смотрит в эти глаза, и губы облизывает, наслаждается этим ароматом, который воскресил его, привел к настоящей жизни. Он улыбается и скользит большим пальцем по мягкой щеке, смахивая очередную слезу, сорвавшуюся с уголка глаза, оставив от себя мокрую блестящую дорожку на коже.       — Почему ты плачешь? — тихо интересуется Хосок и с предельной нежностью в эти карие глаза родные смотрит, словно никогда их раньше не видел.       А он видел, и каждый раз его нездорово тянуло в них снова заглянуть, хотелось понять и увидеть то, что едким ядом проникало в организм — что его чувства не односторонние.       — Прости, — в ответ шепчет Чимин и улыбается при этом, совсем не смущается от такого близкого контакта, лишь горит от своих чувств, горит в них. — Я просто очень счастлив!       И снова слеза катится по щеке, теряясь в сильных пальцах ангела. Хосок все понимает, сам ощущает то же самое, но остается до последнего сильным, хоть и мягким для самого Чимина. Он обещал, и свое обещание никогда не нарушит — защитит Пака от любой опасности в этом мире. Сам готов умереть, но его спасти.       — Я тоже! — улыбается Хосок и невесомо прикасается к щеке Чимина, сцеловывая соленую слезу, которая сейчас для него была наполнена только сладостью объединения двух душ.       Так прекрасно и так нерушимо, они, потерянные, соединились вдруг и теперь могли дышать спокойно, жить с любовью друг к другу и не бояться завтрашнего дня, не бояться, что снова окажутся одни. Теперь уже никогда. Хосок своей душой, всей своей ангельской сущностью понимал, что Чимин его родной, тот единственный, которого больше никогда не будет. Только с ним, навсегда.       — Я… — Пак мнется всего секунду, когда Хосок отстраняется от него и снова заглядывает в душу, которая нараспашку.       Ангел отпускает лицо Чимина и руки ему на плечи кладет, показывает, что тот может ничего не бояться, и все ему говорить, он выслушает и поймет. Он ради Пака на все теперь готов.       — Я думал, что мои чувства к тебе не взаимны. — Шепчет Чимин и смотрит в карие глаза, словно ищет там что-то, но не находит и успокаивается, хотя сердце по-прежнему с оттяжкой ударяется Хосоку в грудь, просится в его тело, чтобы сродниться, чтобы навсегда. — Я не сразу понял, сначала ты мне просто нравился, — продолжает Чимин, а руками своими мнет ткань рубашки на боках ангела, но этого ни один из них не замечает. — А потом мне стало страшно, потому что я понял, что только ты мне нужен, что я… — Пак сглатывает и новая слезинка срывается со слипшихся ресниц, убегая быстро прочь вниз, — что я тебя люблю, — почти давится этими словами, потому что голос предательски дрожит.       Мозг все еще отказывается понимать, что они уже не одиноки, что не надо бояться, что не взаимно — это уже все прошло. Хосок прямо тут перед ним, у него на коленях живой и настоящий, и он его тоже любит, у них взаимно, у них навсегда.       — Я тебя вечно буду любить, — отвечает ангел и снова прикасается нежно к этим вишневым губам, с привкусом слез и того, чего никак в слова нельзя было сформулировать, что они понимали и так невербально, что билось у них в унисон в сердцах, и что просто так уже не вырезать будет. Никогда.       Это та любовь, те чувства, которые не требуют объяснений, им не нужно название, и им не нужны долгие и сложные ответы на все вопросы, которых всегда много, от которых будет не уйти и не убежать. Эта любовь просто есть, и им двоим этого достаточно, большего требовать и не хотелось; эта малость позволяла им жить, позволяла дышать воздухом, в котором только они и их чувства.       — А как же Юнги? — с ноткой страха в голосе спрашивает Чимин, когда Хосок отстраняется от него, с нескрытой нежностью глядя в карие глаза напротив. — Как он отреагирует? Что будет, если…       — Тише, — ангел мягко прикладывает указательный палец к губам Пака, заставляя того прекратить свой поток вопросов.       Хосок ему только улыбается и задумчиво водит своим пальцем по раскрасневшимся от поцелуев губам.       — Он не против, — поясняет ангел и подбадривающе улыбается Чимину, показывая, что бояться ему теперь ничего не стоит. — Он сам уже все понял, наверное, еще раньше, чем мы, — Пак удивленно распахивает глаза. Конечно, он же не знает, что маленький демон мастер в определении любых чувств. — Но, Чимин-и, пожалуйста, не бойся ничего и никого. Я с тобой, и я тебя люблю, я не хочу, чтобы ты думал о мнении других.       Пак кивает, но все равно немного неуверенности в нем есть. Он уверен в их чувствах, уверен, что Хосок с ним не играет, и что говорит ему все эти вещи искренне. Но избавиться от своих тараканов, которые из года в год были гонимы людьми и их нелестным мнением о Чимине — он не мог так быстро. Пак привык, что его все сторонились и обсуждали за спиной, привык, что постоянно попадал под необоснованную критику, но он не хотел бы, чтобы и Хосок вдруг стал объектом травли, чтобы на него смотрели косо, чтобы все нехорошее, что произошло с Чимином, перекочевало и на ангела. Пак просто себя не простит за такой эгоизм к тому, кто был ему теперь так дорог. Но, видимо, что-то мелькает на лице Чимина, потому что Хосок все понимает быстро и без слов. Раньше он совсем чужие чувства не понимал, а сейчас ему не требовалось даже лишних объяснений.       — Не бойся, — повторяет Хосок и ловит взгляд блестящий, неуверенный, но такой уже родной. — Я ничего не боюсь и хочу, чтобы ты тоже не боялся. — Улыбается нежно-нежно и мягко водит пальцами по нежной коже шеи, пуская мурашки по девственному телу, заставляя успокоиться. — Я всегда буду рядом с тобой и обещаю, что защищу от всего в этом мире. Я вечно буду тебя любить и вечно буду тебя оберегать. Я стану твоим личным ангелом-хранителем, — улыбается Хосок и ловит ответную улыбку, ощущая, как от нее сердце его в груди совсем лишилось разума, начиная сходить с ума, больно ударяясь о ребра, грозясь их просто выломать.       — Я тебе верю, — шепчет Чимин, и сам подается вперед, робко касаясь чужих губ в трогательном, почти панически уничтожающем поцелуе.       Хосок и не думает отстраняться, сам отвечает с не меньшей отдачей и продолжает нежно массировать мягкую кожу шеи Чимина пальцами, глубоко впитывая аромат цветков вишни, без которых уже не представляет своего дальнейшего существования. Он теперь зависим, навсегда, вечно.       Поцелуй медленно, но верно становится страстным, несдержанным, заставляющим их обоих задыхаться в этих чувствах, в этой волне дикого и настоящего счастья. Хосок отдает всего себя, совсем не жалеет, делится кислородом, в котором на девяносто девять процентов он сам. А Чимин этому только рад, вдыхает до трепета в душе, и поцелуй углубляет, смелеет совсем немного, тянет Хосока за рубашку на себя, полностью откидываясь на спинку дивана. А ангел не сопротивляется и отстраняться не думает даже, он сам пытается жалкие сантиметры между их телами выдавить, чтобы ближе, чтобы навсегда.       Они теряются друг в друге, в этих ощущениях, в своей любви. Она клокочет в груди каждого из них, полыхает в крови вместе с приливом эндорфинов почти в смертельной дозе, и это слишком все хорошо, чтобы останавливать. Они нужны друг другу, необходимы, им надо быть всегда вместе, надо касаться и знать, что все будет хорошо, что они не одни. Поодиночке больше никогда. Сердца бьются в унисон, а в голове только шум, там ничего, кроме легкости и нежности, там в мыслях каждого только образ другого, перед которым хочется на колени упасть или быть у того на коленях.       Хосок мягко скользит руками ниже по плечам, с удовольствием впитывает прерывистое дыхание, собирая его через поцелуй и сохраняя навечно. Он смелеет немного, совсем чуть-чуть, потому что коснуться Чимина уже давно хочет — это желание такое, может, и мелкое, и незначительное, но будоражащее душу и тело. Это желание, которое его уже давно разъедало, хотело быть исполненным, и теперь могло себя насытить, его насытить, потому что он мог коснуться, мог вот так запросто провести пальцами по сильным мышцам на руках, мог просто грудью к чужой груди прижаться и создать новую мелодию двух сердец, разделив ее на двоих.       Чимин в руках Хосока млеет, сам его к себе ближе прижимает, и сам желает его коснуться, чтобы кожа к коже, чтобы ничто не мешало. Но он медлит, все еще отголоски страха не дают ему свободы своим желаниям. Все, что Чимин может, так это сжать пальчиками рубашку, и так уже измятую, и тело ангела, таким образом, к себе ближе подтянуть и получить электрический разряд, все мысли разом уничтожающий, когда два сердца, две души соприкасаются совсем тесно и рвутся друг к другу, создавая непомерную гармонию, от которой по коже мурашки бежали, от которой в дрожь бросало. И в поцелуй два сорванных стона звучат.       Температура накаляется, дышать слишком сложно, они только друг другом и могут. Но от этой концентрации сходят с ума оба, и сами этого не замечают. Сами тонут и просят каждый другого еще, глубже, чтобы никогда не выплыть, чтобы там остаться. Чтобы навсегда.       Чимин становится требовательнее, но настолько от него это ново и слабо, что почти и незаметно. Только не Хосоку, который чувствует его каждой клеточкой своего тела. Он отлично ощущает, как Пак медленно вытаскивает его рубашку, заправленную в брюки, и как пытается пальчиками под нее забраться. Тронуть тело, которое манило; тронуть саму душу Хосока, чтобы он весь на этих ладонях и остался, рассыпаясь в прах.       — Я… — Хосок еле отрывается от губ Чимина и смотрит ему в глаза так близко, что и так расфокусированный взгляд совсем картинку не цепляет, а только тонет добровольно в карих, сверкающих сотней комет глазах. К этим звездам отдельно хочется очень прикоснуться. — Я не хочу тебя заставлять, — Хосок мотает головой, чтобы мысли в порядок привести, чтобы перестать, так отчаянно хвататься за кофту Чимина, словно боясь, что тот исчезнет. А именно этого и боясь. — Я сам во всем этом неопытен, — шепчет прерывисто, вдыхая с каждым вздохом аромат цветков вишни, сходя с ума с каждым вздохом, чтобы никогда прежним не стать. Безумец, который просто мог бы и не дышать; больной, которому просто нужна новая доза. Всегда. — Я и сам боюсь, и сам переживаю… просто не хочу тебя заставлять, — в самые губы Чимину выдыхает, а у самого в груди жар, там все полыхает, и сердце, объятое огнем, заживо сгорает, чтобы возродиться вновь в крепких руках того, кто был слишком дорог, кому можно все отдать и душу, и сердце, и тело. Ничего не жалко. Только ему.       — Я сам хочу, — шепчет Чимин, мягко прикасаясь пальцами к покрасневшим губам Хосока, и это как сигнал, как отрезок к точке невозврата, где больше поодиночке им не быть, где они сольются в одного общего и нового человека. Где только они, и даже если весь мир против, у них есть их любовь, как бы банально это не звучало. А большего и желать не стоит.       Хосок думает только секунду, всего одну секунду, пока смотрит в карие глаза и понимает, что готов в них навсегда утонуть, и ему больше ничего и не надо. Он растворяется добровольно в руках, которые мягко водят по его губам, и отбрасывает прочь все сомнения. Они как одно целое, никаких сомнений, никаких сожалений.       Ангел легко скользит на пол, встает крепко на ноги и только после этого опускается и подхватывает Чимина на руки, легко удерживая его за бедра навесу, совсем не испытывая усталости. Он ангел, он любит, и если будет надо, он его так всю жизнь носить будет, ему совсем не сложно. Пак охает от неожиданности и инстинктивно руками за плечи Хосока хватается, чтобы не упасть. Не догадывается, что ангел в него мертвой хваткой вцепился, больше никогда не отпустит, будет с ним вечно.       Чимин улыбается совсем немного смущенно и наклоняется вперед, целуя Хосока так, как хочется, как сама душа просит. У них у обоих в этот момент все внутри трепещет и пылает, рушится, уничтожается в пыль, чтобы в итоге возродиться вновь, в одно целое и нерушимое с великолепной, завораживающей мелодией, звучащей в сердцах двоих.       Хосок держит Чимина крепко, но в поцелуй всего себя вкладывает, отвечает сполна, дает даже больше, чем надо, себя всего абсолютно, и нисколечко об этом не жалеет. Ангел медленно идет в спальню, неся Чимина на руках, но не смотрит, куда направляется, его рефлексы работают даже сейчас в такой нужный, самый подходящий момент, ведут его по чужому дому; а губы, уже истерзанные, полыхающие только больше, хотят, не желают отстраняться от Чимина, хотят сплавиться с его плотью воедино. Ангел сейчас более напорист, чем был, смелости набрался, уверенности из одной такой простой, но ценной фразы «Я тебе верю». Пак готов был на алтарь Хосоку всего себя положить, слепо и совсем, на первый взгляд, глупо, но ангел был ровно таким же. Он тоже отдается полностью, тоже дрожит, но верит. А вера — чувство очень сильное, огромное, недооценивать которое слишком уж недальновидно. Когда тебе верят и тебя любят, ты обретаешь крылья, не те, которые были у ангела, а те, которых в мире было так мало, которые были так хрупки, что ломались бесконечным облаком перьев.       Хосок мягко укладывает Чимина на белые простыни, разрывает их сбитый, жаркий поцелуй и смотрит в огромные, космически прекрасные глаза. Ищет там любой намек на неуверенность, любую эмоцию, которая бы говорила ему, что пора остановиться, что Чимину страшно и его храбрость напускная. Но находит на дне карих глаз только море, в котором желание и любовь плещутся вместе, переплетаясь легкими волнами, улыбаясь Хосоку нежной и доброй улыбкой, открытой, приглашая просто окунуться в эту негу и насладиться ею.       И ангел поддается, сам опускается коленями на кровать, нависая над Чимином и ощущая, как сердце бешено разрывает грудную клетку, сходит с ума, вторя такому же неспокойному органу в груди Пака, которого дрожь крупная пробивает, но в глазах ни тени страха. Он верит.       Хосок сглатывает слюну вязкую, невесомо гладит Чимина тыльной стороной ладони по розовой щеке и теряет разум окончательно, потому что Пак глаза прикрывает и нежно, совсем по-кошачьи, трется об его руку, обдавая ее жаром своего дыхания. Невыносимо. Хосок снова на Чимина налетает, уже совсем не сдержанно, берет его губы в плен требовательно, но все еще предельно осторожно. Пак как редкий цветок, мягкий и очень хрупкий, его бы не составило труда сломать, потому с ним нужно быть очень аккуратным, чтобы сберечь его, чтобы не сделать больно.       У Чимина в животе узел скручивается с каждой секундой все плотнее, оттесняя бабочек выше к сердцу, заставляя его через раз стучать, загнанно биться о ребра, но наслаждаться этой близостью, купаться в ней и мечтать получить еще больше, слаще, отдать всего себя без остатка. Пак руками Хосока за плечи хватает и держит очень крепко, почти болезненно сжимает пальцами сильно выступающие лопатки.       Но ангел боли не чувствует, он только в наслаждении мычит в их сомкнутые губы и получает в ответ новую дрожь чистого тела, которое впервые за долгое время испытывало такую упоительную порцию сладостного соприкосновения двух тел, двух любящих тел.       Чимин стонет в приоткрытые в запретном наслаждении губы и сводит этим Хосока с ума окончательно, подталкивает его к активным действиям, почти шепчет: «Все в порядке, не бойся». Ангел не боится, он переживает, и это естественно, но не боится. Он медлит, потому что не хочет, чтобы испугался Чимин, только его чувства важны, только он для него важен, и никто больше.       Хосок поцелуй разрывает только для того, чтобы медленно, губами касаясь мягкой кожи, спуститься влажной дорожкой к чувствительной шее, аккуратно сжимая зубы на тонких ключицах, вызывая дрожь ответно пьянящую и выдох судорожный, который заставляет тело ангела неожиданно напрячься, в сладкой неге опуская руки ниже на тонкие бока Чимина, на контрасте с нежными покусываниями чувствительной кожи несдержанно задрать тонкую ткань кофты, позволяя рукам больше вольности на прекрасном и отзывчивом теле.       Пак совсем и не против, только дрожит как-то предвкушающе, сводит с ума этим еще больше; он одной рукой Хосока за волосы держит на затылке, мягко их поглаживает, не понятно, то ли себя успокаивает так, то ли ангела. Вот только пальцами второй руки отчаянно пытается с Хосока помятую рубашку стянуть, чтобы быть ближе, чтобы кожа к коже, чтобы уже ничто не смогло их разделить. Навсегда вместе.       Чимин глаза в блаженстве прикрыл, там кометы бешеные летают, слепят почти болезненно с каждым новым особо требовательным поцелуем в ключицу. Хосок себя сдерживает, как может, границ старается не переходить, в его руках самая прекрасная и хрупкая драгоценность; но его губы на мягкой коже уже пылают, язык лижет тонко и с оттяжкой, и жар наполняет тело ангела, потому что он рядом с тем, с кем должен был быть все это время.       Чимин стонет в голос, несдержанно, открыто и прекрасно, когда Хосок кусает его за шею, прямо в безумно бьющуюся жилку, заставляя по телу разряды тока пройтись, оседая чем-то приятным внизу живота. Ангел от этого звука вздрагивает, его тело покрывается плотным слоем мурашек, и руки на тонких боках откровенно касаются мягкой кожи, вынуждая Чимина вжать пальцы до тупой боли в Хосока, чтобы не растечься прямо здесь расплавленной конфетой. Потому что сладко, потому что запретно, потому что именно так и должно было быть.       Жар нездоровый и неутихающий с новой силой охватывает девственное тело, отчего и самого Хосока знатно трясет, отчего и он замирает, судорожно выдыхая Чимину в шею, беря себя в руки, чтобы не сделать больно, чтобы контролировать себя, чтобы свое сокровище не сломать.       — Все хорошо, — шепчет Чимин, и это как еще одна точка невозврата, потому что Хосок голову поднимает и смотрит в эти подернутые туманным желанием глаза.       Сам не понимает, что и его карие зрачки сейчас напоминают по цвету больше кофе с дозой молока, сладкого и такого прекрасного, что в пальцах начинает жечься желание попробовать этот напиток полностью, сполна, до краёв себя им насытить.       Хосок ведет раскрытой ладонью по мягкой коже тяжело вздымающейся груди Чимина, каждое ребро чувствует, каждый отчаянный удар сердца, которое просится в руки ангелу. А сам все это время внимательно следит за каждой эмоцией на любимом лице, и сам в этих эмоциях полностью тонет. Потому что Чимину нравится, он кошкой вытягивается в сильных руках, одной ладонью все еще держится за плечо Хосока, словно не желая его отпускать, а второй хватается за край подушки над головой и сжимает ее до хруста в пальцах. У него кожа от этих прикосновений горит, и жар внутри расползается, даже в мозг проникает и просит утоления и насыщения. Пак долго сдерживаться не может, он открыт и чист, тянет высокий стон, приоткрыв влажные губы, и Хосоку в этот момент кажется, что ничего прекраснее он уже никогда не увидит и не услышит.       Чимин отчаянно собирает пальцами белую рубашку на спине своего партнера, задирает ее выше, тоже хочет прикоснуться к Хосоку вот так — напрямую, чтобы полностью убрать между ними границы, чтобы унять зуд в подушечках пальцев, которые мечтают кожа к коже, открыто и безвозвратно. Это не пугает, это подзуживает и дальше продолжить сдирать треклятую рубашку, пока она не начинает жалобно трещать.       Хосоку и самому тяжело сдерживаться, он тонет в Чимине, в его тяжелых стонах, извивающемся теле под собой, в жаре, который пылает между двумя их душами. Ангел только сильнее задирает вверх кофту, открывая вид на прекрасную подтянутую грудь, волнами ходящую от бесконечных стонов, раскрашивающих комнату. Взгляд сам устремляется вниз на две темные бусины сосков, а внизу живота тянет приятно, так, что даже рычать хочется, но Хосок себе не позволяет, он еще не знает, как на все это отреагирует Чимин, он все еще думает только о его чувствах и о его удовольствии. Единственное, что не сдерживается и стекает вниз, губами на пробу касаясь кожи прямо над сердцем, получая в ответ глухой удар бешеного органа и новый тяжелый стон.       Чимин совсем перестает соображать, у него в голове шум приятный, там все одним Хосоком заполнено, и тела руки сильные касаются и губы эти красивые, требовательные, ненасытные. Язык лижет покрытую мурашками кожу медленно, почти мучительно, а губы всю дрожь в себя собирают, чтобы запомнить навечно этот момент, а Чимин от нехитрых манипуляций растекается окончательно, только и может, что дрожащими пальцами перебирать мягкие пряди волос Хосока, другой рукой сжимая край подушки, единственное, что его на поверхности еще держит.       А Хосоку критически становится мало, эти стоны девственные к нему через уши в мозг заползают и требуют еще — сам Чимин требует еще, а ангел просто не в силах отказать. Он и сам хочет, просто тянет, просто наслаждается тем, как парень вздрагивает от каждого его нового поцелуя, от того, как язык его тонко лижет бусину соска, и Чимин неожиданно до хруста позвонков выгибается, удивленно распахивая глаза. Он не знал, что может быть так… сладко. А только так Хосок и может, грубость ему чужда.       Глаза в глаза, ангел поднимает голову и смотрит в карие омуты напротив, все видит, все чувствует, знает, что пора. Чимин хочет, и Хосок сам тоже хочет. А как можно не хотеть того, кого любишь, без кого жизнь свою не представляешь?! Вопрос, на который не нужен ответ.       Хосок мягко тянет кофту Пака вверх, снимая ее с тела полностью. Чимин помогает, приподнимается слегка, чтобы ткань воздушным ворохом улетела прочь в сторону, оставив его на белых простынях по пояс обнаженным, горячим, тяжело сглатывающим вязкую слюну, но жаждущим, как и прежде.       Чимин смотрит в глаза Хосоку, и то, что там видит, заставляет его тело мурашками покрыться, а узел внизу живота с новой силой скрутиться, болезненно, почти до спазмов. Ангел смотрит жадно, голодно, почти с диким огнем в глазах. Такого взгляда у него раньше никогда не было, и это знатно будоражило нервы, это не могло оставить Пака равнодушным.       Хосок смотрит долго и пронзительно, словно медлит, хотя на деле он видом обнаженной молочной кожи наслаждается, дрожь ее девственную впитывает и ярко понимает, что обратной дороги и не будет. Пусть. Они оба хотят, оба все понимают, они друг друга любят, а это главное. Хосок нетерпеливо сдирает с себя рубашку, тоже обнажаясь по пояс, но даже не дает Чимину и шанса полюбоваться на себя, тут же бросаясь на него, как акула, впиваясь в губы, впитывая новый блаженный стон.       Теперь кожа к коже, они оба горят и сливаются воедино, сердца рвутся друг к другу, ощущая свое яркое соседство, почти оглушительное и бесконтрольное. Им мало просто соприкосновений, они должны быть друг в друге, друг с другом. Хосок мягко нижнюю губу Чимина посасывает, но при этом с особым напором, требовательно, почти собственнически; а руки еще больше это тело клеймят, синяков не оставляют, но скользят по дрожащим бокам, изучают каждый сантиметр кожи, чтобы даже с закрытыми глазами потом воспроизвести это прекрасное тело, его гибкость и покорность.       Чимин только несмело пальцами обоих рук к груди Хосока прикасается, к его сердцу, которое бьется отчаянно и желает в эти руки прыгнуть, только одному Паку и принадлежать. Он горит в своем желании, стонет прерывисто, высоко и даже ноги в стороны разводит, приглашая Хосока продолжить, не останавливаться. А им уже не остановиться. Кажется, что ими владеет похоть, но ими владеет любовь, желание узнать друг друга, отдаться друг другу полностью, без права принадлежать самому себе, потому что не страшно, потому что вечно.       Хосок поцелуй неожиданно разрывает, выпускает стон Чимина наружу, позволяя ему эхом по комнате носиться, а сам ползет по горячему телу ниже, изредка касается губами мягкой кожи, но останавливается только когда гладкая поверхность ремня касается его подбородка. Ангел глаза поднимает и смотрит на Чимина, но у того глаза закатаны, он руками сжимает простынь отчаянно, а телом весь к Хосоку льнет. Ему хорошо, а большего ангелу и не надо.       Вжикает молния, клацает о паркетный пол пряжка ремня, мертвым воином вверх взлетает черная ткань брюк, но все это малое ничтожество, это не способно их остановить, хоть как-то в чувства привести. Они теперь навсегда друг с другом, навсегда отравлены этой любовью, но даже все это осознавая, не хотят останавливаться.       Хосок ловко стаскивает брюки и с себя вместе с боксерами, бросает все это ненужной кучкой вещей на пол, и снова к Чимину прикасается, задирает вверх его ногу и мягко ведет губами по внутренней части бедра, вынуждая Пака стонать совсем отчаянно, а еще трястись нездорово, пытаясь совсем немного прикрыться, но в то же время раскрывая себя полностью, цепляясь пальцами за подушку над головой, сгорая в своих чувствах. И воскрешаясь.       Они оба во всем этом неопытны, оба теряются в чувствах и ощущениях, и оба просто отдаются своим инстинктам, друг другу в руки, веря, что каждый из них поможет справиться с этим небольшим волнением, скапливающимся в груди, только усиливающим желание.       Чимин почти распят на кровати, стонет прерывисто и извивается весь, когда губы Хосока слишком уж близко подходят к паху, а руки нежно касаются тонкой кожи в самом низу живота, слегка задевая головку до предела возбужденного члена. Невыносимо сладко, от такой дозы наслаждения и умереть можно; но даже если и так, то не жалко нисколечко. Хосок и сам весь как оголенный нерв, держит себя только потому что это хрупкий Чимин, и ему нельзя делать больно, можно только медленно и вкусно. Потому он так тщательно выцеловывает каждый сантиметр молочной кожи, потому успокаивающе, хоть и собственнически, водит по желанному телу руками.       Чимина всего резко током прошибает, до самых кончиков пальцев ног, его выгибает нездорово в позвонках, и стон почти криком наружу вырывается, потому что Хосок без предупреждений, без лишних слов касается горячим языком головки члена, заставляя Чимина в сладком наслаждении свести ноги, потому что так хорошо ему еще никогда не было. Он никогда себя там не касался, и когда это сделал кто-то другой, кто-то дорогой его душе, это было настолько упоительно прекрасно, что даже маленькая слезинка сорвалась с уголка глаз, утопая где-то в простыни.       Хосока трясет, ему нестерпимо хочется еще. Он тоже девственник, тоже ни с кем не был, но это ощущение отзывчивого и любимого тела просто наркотиком в душу — безумно хочется еще. Он открывает рот слегка шире и берет крупную головку в плен своих губ, мягко посасывая ее, ощущая, как его самого нездорово от этого ведет, как его собственный член болезненно прижался к животу, требуя внимания. Запретное и абсолютно новое чувство.       Чимин кричит сорвано, у него в горле пересохло, а перед глазами галактики рушатся от ощущения, как мягкие губы сосут головку его члена, и как руки сильные, но нежные при этом, массируют тонкую кожу бедра, явно сдерживая себя от дальнейших действий. Ненадолго. Сегодня никто из них сдержаться не сможет. Эта их точка невозврата, где они сольются в одного единого человека.       Хосок глубоко не берет, он слишком в этом деле дилетант и боится ошибиться, он продолжает только не спеша посасывать самую головку чужого члена, часто сглатывая свою слюну вперемешку со смазкой, которой даже на животе Чимина целая лужица натекла, призывно блестя в ярком солнечном свете. Пак на простынях мечется, ему слишком хорошо, он просто в этом дне теряется, не то, что в ощущениях, в двух душах, распахнутых настежь.       — П… поцелуй меня, — выстанывает Чимин и даже глаза открывает, смотря на зрелище у своих разведенных ног, которое навсегда в мозгу у него отпечатается.       Хосок выпускает головку члена из капкана своих сладких губ с пошлым хлюпаньем, но даже это их в чувства не приводит. Ангел подтягивается вверх и впивается в алые, искусанные самим Чимином губы, делится с ним его же вкусом, а в ответ только стоны глухие получает и рассыпается от этого прахом, потому что лучше уже не будет никогда. Чимин снова за плечи хватается, снова старается только так на поверхности держаться, но при этом колени шире разводит и одну ногу Хосоку на бедро закидывает, притягивает его ближе, дает сигнал.       А у ангела все внутри переворачивается от осознания, он не боится, но дрожит, и сам в поцелуй стонет, когда они касаются паха друг друга, пропуская по телам электрические разряды, заставляя друг друга в чувствах своих живьем сгорать. Наверное, Хосок бы сейчас наделал ошибок, если бы все мысли разом покинули его голову, но он держался ради Чимина, и потому здраво, насколько мог, понимал, что без растяжки, без еще одной дозы сладкой прелюдии, будет больно, а он делать Паку больно не хотел.       Тонкие пальцы легко собирают смазку с подрагивающего впалого живота; губы мягко, но настойчиво отвлекают, пока рука скользит между ягодиц, аккуратно, с трепетом, пробирающим до самого и так неспокойного сердца, нежно, почти невесомо касаясь колечка сжатых мышц, заставляя все тело вздрогнуть от неожиданно новых ощущений и растечься сладким мороженым в летнюю жару, когда тонкий палец, легко преодолевая сопротивление, скользит внутрь тела, растягивая тугие стеночки.       Чимин громко, сорвано кричит в их сомкнутые ненасытные губы. Ему не больно, ему настолько неправильно хорошо, что все мысли разом его покидают, и не остается ничего, только желание в чистом и первозданном виде.       Хосоку настолько хорошо, что почти от этого же и плохо, он горит, они горят, а тугие стеночки ануса так упоительно сжимают его палец, что у ангела в голове вот-вот и тоже не останется ничего, что держало бы его на поверхности. Он не хочет торопиться, он медленно водит пальцем внутри Чимина, сходит с ума, впитывая дрожь и задыхающиеся стоны и ощущает, как свое собственное возбуждение болью стреляет по телу. Но все равно в первую очередь заботится только о Чимине, растягивает его не спеша, медленно и нежно, с каким-то голодным удовольствием ощущая, как тело Пака раскрывается расслабленно, как поддается его манипуляциям, как приминает даже два пальца свободно. И вот теперь уже совсем плохо.       Чимин поцелуй разрывает как-то неожиданно, смотрит своими неадекватными глазами в карие, такие же зрачки Хосока и шепчет ужасающе опасно:       — Давай.       Ангел замирает, он все понимает, и это понимание, осознание, что они будут делать, простреливает все его тело, боем барабанов оседая в мозгу. Он никогда ни с кем не был, и он жутко боится, что сделает что-то неправильно, что сделает Чимину больно, но Пак смотрит на него с нежной улыбкой и шепчет еще раз:       — Давай.       Хосок сдается. Просто сдается, потому что перечить желаниям Чимина не может, он готов для него на все. Будет держать себя в острых цепях, но сделает все максимально аккуратно и нежно. Он вытаскивает пальцы из Чимина и пристраивается между его ног удобнее, размазывая смазку по своему сочащемуся члену, желая на уровне подсознания все сделать правильно. Пак только сильнее хватается за широкие плечи и снова утягивает Хосока в поцелуй, раскрываясь перед ним полностью.       Минута на нежные объятия, касания и поцелуи, высасывающие души друг у друга, но наполняющие собой, ни о чем не сожалеющие, не боящиеся, верящие. Бесконечно и навсегда.       Хосок входит резко и до упора, тут же замирая внутри Чимина, губами собирая его слезы, руками успокаивающе гладя бока. Паку больно, и хоть как ангел бы не желал свести это чувство на нет, у него бы не получилось. Только через боль они смогли объединиться, только так, но у Чимина на лице ни капли сожаления, он дышит прерывисто и словно загнанно, даже пальцами больно в спину Хосока впивается, но не сожалеет. Только с ним одним правильно, только с ним, навсегда.       Ангел целует Чимина бесконечно и долго, совсем в нем не двигается, дает привыкнуть и извиняется невербально за эту боль. Пальцы успокаивающе водят по мягким бокам, пускают мурашки по нежному телу, заново заводят, еще сильнее, распаляют, и это прекрасно.       У Чимина ресницы от слез слиплись, и внизу все еще продолжает от боли гореть, но он пылает в своих ощущениях, желает большего, хочет Хосока, а потому и сдерживать себя долго не собирается. Пак сдвигается всего на несколько сантиметров вверх, чтобы с оттяжкой снова насадиться на член, прикусывая губу. Больно, но это малая цена, которую надо заплатить, чтобы быть с Хосоком полностью единым.       Ангел сдержанно сцеживает воздух сквозь стиснутые зубы прямо в шею Чимину, он не хочет спешить, но Пак явно дает ему другие знаки. И Хосок отпускает себя, дает себе свободу быть с Чимином по правилам, которые диктуют их необузданные души. Он наполовину выходит из Пака, ощущает все еще болезненную дрожь, но уже не останавливается, резко вбивая член обратно, ощущая ядом расползающееся по телу удовольствие. Так не было еще никогда запретно и сладко.       Чимин стонет хрипло, из глаз по-прежнему бегут слезы, но не от боли, а потому, что теперь он будет с Хосоком полностью весь и навсегда. Не один, с тем, кого любит. Он губами ловит чужие губы и втягивает их в новый поцелуй ослепительно яркий. Он расслабляется, как может, даже ноги шире разводит, позволяя Хосоку вбиваться в себя сильнее, бесконтрольно.       Они оба почти уже выгорели от своих чувств, скоро прахом распадутся, чтобы воскреснуть вновь. Но ангел из Чимина неожиданно выходит и, не разрывая отвлекающего поцелуя, снова входит под новым углом, точно попадет головкой по простате и только и успевает, что поймать тело Чимина своими руками, когда Пака выгибает ему навстречу нездорово. Тело руками ловит, а стон губами и насыщает себя им и дает Чимину новую порцию не меньшего наслаждения, снова вбиваясь под тем же углом, ловя чужое удовольствие как своё.       Тела под приливом чувств слипаются, плавятся, срастаются. Им слишком хорошо, запретно, они друг другу без остатка отдаются и каждый из них частью, более или менее разумной, понимает, что долго им так не продержаться. Наслаждение стреляет в мозг, во всем теле бушует, и его так много, что оно наружу просится.       Чимин дышит загнанно, поцелуй разрывает и позволяет себя за тонкую кожу шеи кусать, пока сам стонет красиво, пока отдается в сильные руки. Он понимает, что на подходе, и прикасаться к себе не надо, чтобы получить море наслаждений. А Хосок себя держать тоже не может, он кусает Чимина за шею и входит упоительно глубоко, замирая и кончая внутрь, ощущая, как и Пака в этот момент трясет, и как его сперма их животы заливает.       Перед глазами темнота, и в этой темноте только аромат цветков вишни, который Хосока заново воскрешает, который одним своим протяжным стоном, мягким веянием заново галактику создает. И в ней сотни планет, миллионы, в ней каждая звезда, каждая космическая пылинка только Чимином и пропитана. Потому что отныне только с ним, навсегда. Отныне только для него, навсегда.       Хосок приходит в себя медленно, но мягко выскальзывает из тела Пака, ощущая ответную дрожь, и ложится с ним рядом, притягивая обмякшее, расслабленное тело к себе одной рукой, шепча в макушку мягкое:       — Прости, я не хотел, чтобы тебе было больно.       Чимин отвечает почти сразу, только глаза так и не открывает, купаясь в своем море наслаждений, и язык у него немного заплетается:       — Не извиняйся, мне было больно только чуточку, но я ни о чем не жалею.       Хосок улыбается в еще один нежный поцелуй в пепельные волосы:       — Я тоже ни о чем не жалею, потому что любить тебя буду вечно.       *****       Снова тучи вездесущие весь небосвод пожрали, словно голубой цвет им был не мил, или же наоборот, не могли сдержать свою к нему жажду, желая постоянно опорочить небесный цвет. Они как адские твари, никак себя в желании все чистое испортить не могли сдержать, надвигаясь и надвигаясь над городом грозными черными тучами, сгущаясь, созывая свои войска. Вместе они сильнее, вместе они ненасытнее, на каждую черную душу требуется больше света, но они и так его уже уничтожили, больше негде искать насыщения, а потому их гнев охватывает. Они яростно сражаются друг с другом, ударяясь черными острыми краями, разнося по всему городу оглушительные удары своей битвы. Их мечи скрещиваются, разогревается металл, и искры летят в разные стороны, раскрашивая черноту яркими всполохами молний. Их война только началась, они только разогреваются перед главной битвой, грозят все залить своим ядом.       Чонгук хмуро глядит в небо, совсем недавно украшенное ярким Солнцем. Он лишен своих сил, но знает, чувствует своим небесным происхождением, что такие изменения в погоде не обошлись без сильной адской твари. Архангел всего десять минут назад как приехал обратно в особняк, а Тэхен, похоже, уже снова бесится, снова, как ребенок желает Чонгука получить.       Архангел хмыкает, медленно двигаясь по подъездной дорожке к дому. Он был поражен очень джентельменским поступком Гадеса, но не значит, что так легко теперь воспринимал все его выходки. Каким бы хорошим Тэхен не хотел казаться, а правды будет не изменить — он Дьявол и навсегда им останется. На его руках столько крови, что этого не очистить будет никогда. Один хороший поступок ничего, абсолютно ничего не исправит. Разве что Чонгук теперь смотрел на Тэхена под другим углом, немного кривоватым, неправильным на взгляд архангела, совсем неправильным, потому что должен был холодно Гадеса ненавидеть за все, что тот сделал, и желать его смерти, желать сорвать корону с его головы. И Чонгук всего этого желал, вот только что-то изменилось, и что, архангел, как не старался, а понять не мог.       — Какие красивые крылья, — раздается совсем рядом незнакомый голос, заставивший Чона резко выплыть из своих мыслей, поднимая голову и встречаясь с незнакомым демоном взглядом.       А в том, что это был демон, Чонгук не сомневался. Мужчина на вид не старше двадцати семи лет, на деле, конечно же, намного, очень намного старше, сидит на широких перилах грубой каменной лестницы, одну ногу подтянул к груди, другая свободно болтается. Позади него пара огромных черных крыльев величаво стекает с перил вниз по ступеням, скрывая белый камень в своей темноте. Шапка белоснежных, лучисто чистых волос и глаза огромные кристально-голубые, в душу смотрят. На нем самый обычный черный костюм из самых дорогих и изысканных тканей, и сам он выглядит дорого, почти как Тэхен. Только если Гадес был весь из тьмы, то этот демон старался свою темную сторону скрыть, только крылья его выдавали.       Чонгук остановился напротив, здраво понимая, что у этой адской твари сил немало. Архангел не мог сейчас защититься, лишился своей небесной сущности, а потому идти на конфликт было глупо. Стоило просто и понятно выгнать демона или игнорировать, насколько это было бы возможно. Правда, личный опыт говорил Чонгуку, что избавиться от адской твари не так-то уж и легко.       Вот вам и обещание Тэхена, что демоны его не тронут! Хотя Гадес говорил только про водителя, но Чону было легче обвинять Дьявола во всех грехах.       Архангел поднял свои крылья, которые ни в какое сравнение с черными красавцами демона не шли. Крылья Чонгука грязные и порочные, описывают его душу, всем раскрывают — он их стыдился, если честно. Но сейчас только они могли бы ему помочь выстоять в этой небольшой борьбе, в надежде, что в настоящую битву она не выльется.       — Что тебе надо? — холодно спрашивает Чонгук и подбородок выше задирает, расправляет плечи и руки в кулаки сжимает, всеми силами пытается казаться больше и страшнее, чем есть на самом деле.       Демон скалится, и в голубых глазах словно айсберги сталкиваются, разбрасываясь в стороны синим пламенем.       — Фу, как грубо! — наигранно-возмущенно дует губы адское создание, а само заинтересованно архангела с ног до головы сканирующим взглядом осматривает. — Даже не поздоровался! И чему сейчас молодежь учат?! — вздыхает все так же наигранно, тряся головой, разбрасывая белоснежные пряди вокруг и так бледного лица.       — Не разговаривать с посторонними, — не менее холодно отвечает архангел и глаза щурит, смотря на демона с подозрением.       Еще ни одна адская тварь к нему не приставала, чтобы просто поговорить! И всем постоянно что-то было нужно, хотя что, понять не так уж и сложно! Но в этом демоне что-то было предельно не так, да, он был сильнее других, которых Чонгук видел, но его сила словно… словно именно она и вызвала эти тучи. Хотя такое априори не мог сделать никто, кроме Тэхена, или существа близкого ему по силе. Чонгуку резко все начало не нравиться вдвойне.       Демон только коротко хохочет и звонко ударяет ладонями друг о друга, облизывая бледно-розовые губы.       — Это отличная позиция, Чонгук-и, — тянет издевательски, с наслаждением отмечая удивление, мелькнувшее на лице архангела.       Чон нахмурился еще сильнее, почти до напряжения свел брови. Конечно, был более чем удивителен тот факт, что демон каким-то образом узнал имя архангела, но не настолько, чтобы это вводило в ступор или ошарашивало. Он мог услышать его имя где угодно, не просто же так он прилетел к дому архангела и ждал его возвращения. Удивляться здесь было особо и нечему.       — Я еще раз повторю, что тебе надо? — громче, даже с нотками некой холодной злости говорит Чонгук.       Он знает, что без силы ему в битве с этим демоном не победить, но это не значит, что он от бессилия будет в ногах ползать! Ни за что!       — Ты не разговариваешь с посторонними, — словно и не слышит адская тварь, продолжая свой разговор. Он даже улыбался все это время тихо, словно что-то предвкушая. У Чонгука было плохое предчувствие насчет всего этого. — Вот только я не посторонний. Мы с тобой одной крови, — демон губы облизывает и скалится ярко, так что даже на небе новый разряд молнии вспыхивает.       Чонгук ничего откровенно не понимает, но просто так проигрывать не собирается. Он архангел, в конце концов, и не станет позволять каждому демону вот так над собой потешаться. Да, Чон наполовину пал, лишился своих небесных сил, но никто не вправе просто так над ним издеваться!       — Мне наплевать! — зло шипит Чонгук и сильнее крылья вверх поднимает, обнажая их острые концы. — Проваливай с моей территории!       Демон только издевательски усмехается. Он понимает, что Чон ему ничего не сделает, потому что знает его тайну, знает, что у архангела силы больше нет.       — А молодежь нынче, и правда, не та, — адское создание цокает языком и снова полыхает на Чонгука своими завораживающими глазами, продолжая: — Даже знаменитостей не узнает.       Архангелу все эти игры осточертели, все эти демоны с их вечными издевательствами и слепой жаждой, за которой они ничего не видят. Ему бы очень сейчас хотелось проучить эту адскую тварь просто, чтобы снова ощутить себя сильным, способным дать отпор. Но Чонгук ничего не успевает сказать или предпринять, как демон мягко соскальзывает с перил на нижнюю ступень лестницы и легко взмахивает рукой, заставляя гром на небе с новой силой свою ярость прокатывать над людскими головами, а потом смотрит в черные зрачки Чона, с не скрываемым наслаждением выдает:       — Я Люцифер, золотко.       Чонгук словно к месту прирос, корни пустил глубоко, навсегда, кажется, а может его этой самой молнией поразило, а он и не заметил. В любом случае, архангел стоит и не шевелится в этот момент, переваривая то, что демон ему сказал. Про Люцифера все на небесах знали, как-никак мятежный сын, первый повелитель Ада, змей искуситель. Эту историю и ангелы, и архангелы знали, как Михаил низверг Люцифера в преисподнюю с другими мятежниками, как очистил небеса. Молодого тогда Чонгука еще пугали, что если он будет себя плохо вести и ставить себя выше людей, то падет, как и Люцифер, его крылья окрасятся в черный, и душа отдастся тьме.       Если посмотреть на Чона сейчас, то можно было бы с несмешной шуткой сказать, что небесный урок впрок ему не пошел, раз он пал наполовину, наплевав на горький опыт предыдущих поколений. Но Чонгуку сейчас было не до этого. Он стоял безоружный и беспомощный напротив самого Люцифера и абсолютно не знал, что ему делать и что падшему от него было нужно. А Чон ни разу в словах демона не сомневался, тот не врал, когда назывался Люцифером, его способность управлять погодой и сохранившиеся голубые глаза, излучающие силу непомерную, все говорили сами за себя.       — Удивлен? — с наслаждением спрашивает Люцифер, скалясь во все тридцать два.       Он даже слегка крылья с холодного камня поднимает, и это делает его фигуру особенно пугающей. Чонгук сейчас отчетливо осознает, что если падший на него набросится, то сделать архангел ничего не сможет.       — Ну, право слово, что ты как воды в рот набравши? — продолжает глумиться Люцифер, явно получая наслаждение от эффекта своих слов. Да, он знал, что так все и будет, любой бы удивился и испугался, увидев перед собой самого бывшего владыку Ада.       Чонгук ничего не говорит, потому что слов у него нет. У него сейчас в мозгу, кроме холодного понимания своей никчемности, вообще, ничего нет. Зачем он нужен Люциферу даже и не важно, архангел все равно не сможет ему противостоять, если тот что-то от него потребует. Жалкий, беспомощный и глупый — все как и сказал Тэхен.       — Ох, — наигранно выдыхает Люцифер, а сам продолжает улыбаться и медленно крылья вверх поднимает, закрывает ими почти половину особняка с такого ракурса, демонстрирует лишний раз свою невероятную силу, прямо говорит, что от него не сбежать. — Не надо меня так бояться.       А сам намеренно бурю разжигает, заставляя молнию бешено полыхать на небе, и грозу трещать недовольно, глухими раскатами прокатываясь над людскими головами. Люциферу нравится эффект от своего появления, ему нравится липкий страх, который исходит от Чонгука, которым только падший и может что насыщаться, купаясь в нем радостно. Он теперь как демон, ему все светлое хочется опорочить.       — Я не боюсь, — выдает Чонгук только чтобы хоть что-то ответить, а не стоять статуей, не способной даже двинуться от страха, сковавшего тело.       Люцифер только усмехается, тряся головой. И снова смотрит на архангела, ему в глаза, полыхая своим голубым пламенем почти дико, странно, как еще на месте остался стоять, а не сорвался к Чону.       — И правда, чего тебе бояться? — издевательски тянет. — Ты же теперь как я! — мягко кивает на черно-белые крылья за спиной Чонгука, наслаждаясь тем, как архангел от этих слов дернулся, выходя из ступора. — Осталось совсем немного, и мы с тобой по второму кругу породнимся.       Чон все еще испытывает страх, у него все еще нехорошее предчувствие грызется в груди, и треклятая беспомощность набатом в голове бьется, напоминая, что глупый архангел просто ничтожен перед Люцифером. Но если он и погибнет, то хотя бы с гордо поднятой головой, а не как трус.       — Я не как ты, — холодно отрезает Чонгук, почти с вызовом глядя в глаза напротив, даже крылья особо сильно распушил, показывая свой воинственный настрой. — И мы с тобой не родня. Я все еще архангел, а ты демон, к тому же, мы принадлежим разным поколениям небесных ветвей.       Люцифер улыбается совсем нехорошо, ядовито, так, что, кажется, все здесь своей отравой зальет. Он крылья полностью поднимает, демонстрирует Чонгуку его никчемность по сравнению с его великой и всемогущей персоной, и делает к архангелу шаг, заставляя того яростно напрячься, чтобы не отступить.       — А где ты потерял свои белоснежные перья? — вкрадчиво интересуется, поворачивая разговор в свою пользу.       Чонгук не ведется. Он слишком хорошо знает, что такое провокации адских тварей. Но честно признает, что стоять на месте, когда к тебе медленно подходит сам Люцифер — жутко неисполнимая задача. Все рефлексы архангела просто кричат ему, чтобы он бежал, чтобы спасался, иначе будет поздно. Не понимая, что уже поздно, от падшего не сбежать.       — Что тебе надо? — Чонгук задает встречный вопрос и до хруста сжимает кулаки, до болевой дрожи в пальцах.       Смотреть, как к тебе идет твоя смерть и ничего не делать — безумие.       Люцифер зубы обнажает в настоящем змеином оскале.       — Пришел, чтобы поговорить.       Чонгук хмурится:       — Нам не о чем говорить.       — Ошибаешься, — качает головой Люцифер и продолжает к архангелу идти, впитывая его панику с особым наслаждением. — Ты даже не представляешь, как много у нас общего, — и надвигается на Чонгука черной опасной тенью, вызывает еще больше разрядов молнии для пущего эффекта.       Чон зубы почти до боли сжимает и низким голосом угрожающе шипит:       — Не подходи ко мне.       Люцифер только презрительно усмехается на такую жалкую попытку себя спасти. Ему ничего не стоит архангела пополам сложить, даже к нему не прикасаясь, но у Чонгука на руке золотом предупреждающе метка горит. Даже если захочет, падший к архангелу так и не прикоснется.       — Не буду, — Люцифер примирительно поднимает руки вверх, и даже свое продвижение останавливает. — Спасибо скажи своему ангелу-хранителю, иначе от тебя бы сейчас и мокрого места не осталось.       Чонгуку некогда по сотне раз размышлять над сказанным, у него нервы натянуты до предела, и крылья, если честно, ноют пребывать в таком боевом режиме, но он держится только потому, что в глазах падшего не хочет выглядеть слабаком.       — О чем ты? — только спрашивает хмуро, а сам каждое движение демона отслеживает, чтобы не попасть в очередную хитроумную ловушку.       Люцифер разве что не рычит, сверкая молнией и пламенем в голубых глазах:       — Гадесу спасибо скажи, — зло шипит. — Если бы не его защита, я бы тебя не пожалел.       Чонгук считает, что ослышался. Он знает, что Тэхен знатный собственник и не раз уже с цепи срывался, когда кто-то к архангелу пытался прикоснуться, но никогда бы не подумал, что тот будет так рьяно его защищать, что даже Люцифера заставит отступить одним своим именем. Тиран.       — Он бы не стал, — шепчет Чон, все еще не веря.       Падший усмехается, складывая на груди руки:       — Ты его плохо знаешь, он тебе кажется жестоким и злым, а на деле куда хуже, — Люцифер поджимает нижнюю губу. — Неприятно это признавать, но его гнев мне не нужен, поэтому не бойся, но тебя не трону.       Чонгук все еще не верит, и у него это крупным шрифтом на лице написано. Но решает ситуацией воспользоваться и снова холодно отвечает:       — Уходи.       Люцифер несколько раз звонко цокает языком и глаза щурит. Тронуть Чона не может, но словесно-то поиграть с ним никто не запрещал.       — Не могу, я же сказал, что пришел поговорить.       — Нам не о чем говорить, — теряя терпение, шипит Чонгук.       Падший даже от радости зубами звонко клацает:       — А я и не с тобой пришел поговорить, а с твоим отцом.       Чонгук снова сводит брови вместе, хмурится сильно, не понимая, к чему ведет Люцифер. А падший всей этой ситуацией отдельно наслаждается.       — Мой отец уже давно мертв, — отвечает холодно архангел и с неудовольствием отмечает, как демон только скалится от этих слов сильнее, явно что-то замыслив.       — Ошибаешься, — а потом наигранно вздыхает, любуясь непониманием на лице напротив. — Наверное, тебе ничего не рассказали.       Звонкий хлопок крыльев оповещает о новом госте на представлении так искусно и злостно разыгранном падшим. Люцифер голову поворачивает вбок, змеиным оскалом улыбается Джину, который так вовремя подоспел к самой кульминации. Даже Чонгук впервые позволяет себе от падшего глаза отвести, смотря на второго архангела, настоящего посланника небес, который прибыл, чтобы беззащитного Чона спасти. Джин нахмурен и зол, он буквально силой горит, явно враждебно настроен по отношению к Люциферу. Но последнему на все это наплевать, он по-любому сильнее. Однако ситуация образовалась как нельзя великолепная, он даже рассчитывать на такой исход не мог.       — А вот и твой отец, Чонгук.       *****       Яркий синий свет всполохами всех оттенков этого цвета мелькает перед глазами, шлейфом мерцающим тянется еще долго, волшебно, завораживающе. Нежно-голубые серебристые искры летят в воздухе, раскидываясь в стороны щедрыми горстями, танцуют умирающий прекрасный танец и медленно опадают, навсегда тухнут, унося с собой этот магический свет. Но на смену этим прекрасным всполохам тут же приходят другие, они здесь бесконечны, мелькают перед глазами, кружатся в воздухе повсюду, освещают кровавую темноту своим синим сиянием. Несколько сотен бабочек в бесконечном полете, без устали порхают над полем черным, затянутым болотом из крови, вспыхивающим алым, когда глупое насекомое подлетает слишком близко.       Хосок стоит в этом болоте и только каким-то чудом не тонет. Он смотрит на все это огромными, неверящими глазами, понимает частью разума, что это сон, но отделаться от едкого, оседающего в венах страха, не может. Перед ним картина раскинулась ужасающая, вызывающая животный ужас и желание отсюда поскорее бежать, но ангел не бежит. Он просто здесь в этом будущем не может двигаться, он здесь всегда особо беспомощен, потому что изменить ничего не может.       Бабочки свой полет медленный вдруг резко прерывают, зависают все разом в воздухе, словно их настигло заклятие окаменения, но так же резко они и отмирают, начиная в хаосе носиться туда-сюда, испуганные чем-то надвигающимся.       Хосок тоже испуган, но он не то чтобы двигаться, он даже говорить не может, словно ему рот заклеили. На самом деле, он просто не желает говорить с будущим — хозяином всех этих сновидений. Оно всегда пыталось ангела сбить с пути, запутать, слушать его — бесполезная трата энергии, говорить — верх безрассудства. Хосок и может только что смотреть на то, как из болота кровавого то тут, то там начинают трупы всплывать, какие-то спинами вверх, какие-то лицами, но все одинаково мертвы, на первый взгляд. Только глазницы их пустые, обезображенные все разом поворачиваются на ангела и, смотрят так, словно могут видеть, даже лишенные глаз.       Хосоку страшно, он забывает, что это сон, у него сердце бешено бьется о ребра и просит действий, просит ангела поскорее отсюда уйти, взлететь вместе с этими бабочками высоко, чтобы обезображенные, жуткие трупы его не достали.       Но мертвецы словно его мысли читают, они плавной волной вокруг Хосока поднимаются из болота, за ними нитями бесконечными тянется густая, сгнившая кровь, ползёт снова вниз в объятия бесконечного болота, а позади страшных скелетов медленно и крылья поднимаются. Они такие же ужасные и обезображенные, сгнившие, как и их владельцы, с обрывками мышц и всего несколькими перьями, еле держащимися на останках плоти. И черные, и белые; и ангелы, и демоны. Они огромной толпой окружили Хосока, смотрели на него пустыми глазницами и словно что-то пытались сказать, открывая рты, но ни одного звука не произносили, не имея для этого никаких внутренних органов.       Ангел дрожит, его трясет нездорово, хочется отсюда уйти, хочется свои крылья поднять и взлететь, но его тело свинцом налилось, он ничего сделать не может. Только смотреть.       Мертвый демон, стоящий к Хосоку ближе всех остальных трупов, выглядит целее других, у него сохранился всего один глаз, и сгнила только верхняя часть кожи, мышцы еще были относительно не тронуты. Он в упор смотрел на ангела и молчал, в отличие от других, только, когда Хосок вдруг его заметил, мертвец открыл рот и громко, отчетливо сказал:       — Проснись.       Ангел распахивает глаза очень быстро, устремляя взгляд во тьму комнаты, освещенную слабо только уличными фонарями. Он весь горит, у него сумасшедше бьется сердце, и в легких воздуха не хватает, хотя ему не надо дышать. У него по коже мурашки жирные ползут, мерзко топчутся и оседают глубоко внутри ядом, расползающимся по телу, заставляющим панику новыми волнами накатывать.       Он не раз видел во сне кошмары, не раз сталкивался и с мертвецами там, но в этот раз все было по-другому, в этот раз на поверхность выплыл не он сам, его вытащил мертвый демон, приказавший проснуться. В этот раз все было покрыто липким страхом, у которого было явное основание, но которое постоянно ускользало из рук ангела, как только он распахивал глаза.       Хосок успокаивающе вздохнул и выдохнул, безотрывно глядя в синевато-серый потолок, но дыхательная гимнастика эффекта никакого не возымела. Страх глубоко свои корни пустил, даже умудрился панику разбудить, даже умудрился заставить ангела ощущать давление почти физическое, словно его стотонным грузом к земле тянет. Как во сне, где он даже пошевелиться не мог. Это отдельно сводило с ума еще сильнее.       Ангел привстает на локтях, понимает, что срочно нужно пойти и размяться, чтобы выгнать все эти жуткие мысли из головы, чтобы тело поняло, что то, что оно видело не более чем сон. Но как ему, глупому, это объяснить, когда и сам Хосок прекрасно понимал, что все его сны вещие?! С ним никогда никто там не общался и уж точно не пытался заставить его проснуться. По сути дела в том будущем он был для всех участников событий невидим, его никто не мог заметить. В этот раз все было до жути неправильно, и ангел от этого испытывал особый, грызущий душу страх.       Хосок мягко соскальзывает с кровати, оставляя Чимина покоиться в своих нежных сновидениях дальше. Он бы даже сейчас не хотел Пака одного оставлять, но понимал, что это нужно, нужно прийти в норму и попытаться все забыть.       Ангел быстро накидывает на себя смятую рубашку, найденную на полу, и штаны выуживает из вороха одежды. Трясущимися руками все это на себя надевает и тенью выскальзывает из спальни, не желая Чимина будить по таким пустякам. Пусть даже для ангела это сейчас совсем не пустяки, потом он может быть так и будет думать, даже посмеется над своим поведением, но не сейчас, когда в его теле горит этот страх, который ледяными пальцами сковывает сердце, стремится остановить его бег.       Хосок просто по обычному совпадению находит небольшую ванную комнату, относительно неярко освещенную, но достаточно удобную, и летит к раковине, включая ледяную воду, желая в ней оставить все свои переживания и страхи, утонуть в ней с головой, не понимая, что тело его температуры не ощущает. Да, он сейчас горит изнутри, словно пламя его пожирает, но это не более чем страх, почти самовнушение. Однако и сейчас Хосоком это самовнушение владеет, он двумя соединенными ладонями зачерпывает холодную воду и плещет ее себе в лицо, желает остыть, успокоиться, очиститься.       Да, все, что он видел во сне, было будущим, и с этим даже нельзя было поспорить. Хосока еще его мама учила, как отделять вещие сны от простых, и он не мог в такой банальной ситуации, даже под действием страха ошибиться. И этот страх, как некстати, был одним из очень важных факторов определения истинности вещего сна. Подсознательно ангел понимал, что все увиденное — это будущее, которое миру не избежать, но он отказывался принимать эту картинку за правду, потому что такое будущее просто ужасно, оно несовместимо с тем, что хотел бы видеть сам ангел. Земля, погрязшая в крови, — самый печальный исход событий. А самое ужасное, что Хосок ничего против сделать не сможет, только ускорит события, если вмешается.       Ангел продолжает топить свои мысли в ледяной воде, дрожать при этом нездорово, но набирать полные ладошки воды и плескать ее себе в лицо, тяжело выдыхая от каждой такой процедуры. Легче совсем не становилось. Конечно, это занятие изначально было обречено на провал.       Хосок сдается, выключает воду и, загнанно дыша, слизывает капли воды с губ. Успокоиться совсем не получилось. В груди по-прежнему все полыхает, сворачиваясь в тугой узел от яростного пламени, даже болью стреляет в конечности, заставляя ноги дрожать под действием этой невероятной силы. Хосок держится за края раковины и смотрит на себя в зеркало, отмечая и глаза, нездорово увеличенные, и бледность кожи, осознавая, что с ним что-то определенно не так.       Ангел медленно распрямляется, выдыхает успокаивающе, не желает чувствовать себя слабым. Он до последнего верит, что со всем может справиться, потому на трясущихся ногах идет в гостиную к балкону, чтобы на нем посидеть, подышать прохладным ночным воздухом, мечтая хоть так себя успокоить, успокоить этот пожар. Но дорога кажется слишком длинной, почти непреодолимой, ангела трясет нездорово, мышцы в конечностях становятся совсем деревянными, их к полу тянет так, словно они корни пустили. Хосок держится только за стену, чтобы не упасть, если бы не она, он бы давно уже валялся куклой сломанной на полу, не имея возможности предотвратить неожиданно накатившую слабость.       Сердце особо больно в ребра ударяется и затихает, эхом распространяя безумную боль по всему телу, заставляя ангела только глаза шире раскрыть, воздух шумно выпустить и подбитой птицей лететь на пол, едва держась за холодный бетон стены. Он полностью деревенеет, не имеет ни капли силы, чтобы подняться, чтобы вздохнуть даже, только в боли удушающей плавать, беззвучно раскрыв рот, как те самые трупы, без возможности произнести хоть слово. Его жар полностью объял, не спокойный совсем, а жгучий, уничтожающий, охватывающий каждую клеточку тела, вонзающий в нее свои иглы толстые, прокручивая их внутри и смеясь при этом безумно, понимая, что сделать ангел ничего не сможет.       Он беспомощной скрученной куклой на полу посреди гостиной валяется и больше над своим телом не властен. Все права теперь боль забрала, и она не скупится на новые, особо изысканные мучения, заставляя ангела от невозможности это вынести даже из сознания ненадолго вылететь, окончательно замирая на полу.       — Ты хочешь спрыгнуть с обрыва? — позади Хосока звучит мальчишеский голос. Он оборачивается резко, в панике, потому что считал, что здесь один, что его никто не увидит, он спокойно сможет уйти из этого мира без посторонних глаз. Никто бы по этому странному, жуткому парню не стал бы скучать. А он уже больше так жить не может.       — Ты кто? — Хосок хмурится, понимая, что его поймали почти с поличным. <i>Напротив него мальчишка стоит, может на года два его самого старше, худощавый в грязной заношенной одежде то ли беспризорник, то ли нищий. Черные волосы отрасли уже достаточно сильно, так что закрывали часть бледного, нездорово бледного лица, грязного, как и он весь сам, но черные глаза с красивым хитроватым разрезом горят ярко, волшебно. Горят жизнью.       — Лучше здесь не стоит умирать, — мальчишка вопрос игнорирует, с легкой улыбкой смотря на Хосока. — Там внизу острые скалы. Есть вероятность, что когда спрыгнешь, то проткнешь себя, но сразу не умрешь. — Мальчишка говорит со знанием дела, а сам смотрит, как в глазах Хосока страх осознания рождается. — Долго будешь мучиться, прежде чем умрешь, а вытащить тебя оттуда никто не сможет. Смотри, какие там волны, туда никто не подплывет.       Хосок смотрит на мальчишку, и сам не знает, что ему ответить, потому что, кажется, его только что спасли от самого глупого поступка в его жизни. Но, в то же время, он ощущает страх от понимания своего поступка, и стыд, а все вместе это смешивается в ядовитый коктейль и оседает в хрупком теле, набатом стуча в голове, напоминая, что Хосок трус, что готов был поддаться такому ничтожному порыву и так позорно уйти, не сумев выдержать своей судьбы. Очень стыдно.       — Я не собирался прыгать, — Хосок губу закусывает, и взгляд от проникновенных черных глаз отводит. — Я просто смотрел на море.       Незнакомец презрительно и громко фыркает:       — Ты врешь. Не ври мне, я знаю правду, я вижу ее в тебе.       Хосок удивленно глаза округляет и смотрит на мальчишку со смесью ужаса и осознания, шепча:       — Кто ты?       Ангела снова выбрасывает на поверхность с новой порцией боли, растекающейся по телу раскаленным железом. Он словно огнем объят, заживо сгорает беспомощный и слабый. У него даже перед закрытыми плотно в муках глазами горит ярко-красный, кровавый костер, на котором он распят, на котором он умирает, не способный себя спасти. Хосок может только пальцы в кулаки сжимать, скребя ими болезненно о белый ворс ковра и умирать, слушая, как сердце его с каждым разом стучит все медленнее и медленнее, предвещая скорый конец.       Это не сон во всем виноват, не страх, с которым ангел проснулся — все это были лишь жалкие предпосылки того, что ждало его дальше, что должно было свершиться, в чем Хосок сам и виноват.       — Я такой же, как и ты, — отвечает мальчик с улыбкой. — Я тоже могу, как ты, — гордо дополняет. — А еще смотри, как могу. <i>Незнакомец взмахивает рукой легко, почти изящно, и Хосок в страхе и неверии замирает, смотря, как в воздух поднимается шар парящей морской воды. Идеальный и сверкающий в лучах солнца, переливающийся внутри волнами, прекрасный. Хосок смотрит на это чудо, и у него в голове не остается никаких слов. Он все это время думал, что один такой необычный, что проклят, что его способности даны ему за ужасную прошлую жизнь. Потому хотел с собой покончить, потому пришел на этот обрыв. Но оказывается он не один, оказывается этот мальчик такой же, как и он, и даже сильнее.       — Кто ты? — с лучистым интересом, уже без тени страха спрашивает Хосок, смотря на незнакомца, который с улыбкой смотрел на дело рук своих, явно не испытывая никакой усталости от траты такой большой энергии на создание этого шара.       — Я Мин Юнги.       Ангел беззвучно кричит и наконец-то обретает власть над своим телом, но только не силу. Он по-прежнему на ковре лежит, руки вытягивает и на живот перекатывается, пальцами за ворс хватается до судорог в руках, хочет себя потушить, хочет эту боль унять, но она новыми порциями по телу расходится, топит в себе, наполняет только собой. От нее не уйти и не убежать, она из сердца измученного поднимается на поверхность, ядом ползет по венам, вонзается голодными зубами в кости и стреляет в районе лопаток неумолимой, неукротимой болью, вырывая из плоти на поверхность крылья, с треском, разрывая и рубашку, и кожу, заливая белый ковер кровью.       Хосок от боли беззвучно стонет в рукав рубашки, пальцы сжимает до новой боли, словно этой ему мало, и чувствует, ощущает, как сгорают его крылья в огне яростном, как сознание его медленно покидает. И как напоследок вспыхивает понимание того, что тот демон в кровавом болоте из его сна и был Юнги.       *****       Весь алтарь кровью залит, фигура Христа, распятого, больше не сияет золотом, погруженная в красный. Густая жидкость, чистая, но теперь полностью опороченная, медленно с долгими перерывами стекает вниз в огромную лужу крови, в которой перья белые местами тонут, спасительно вытянув вверх свои мягкие концы. Молят о спасении перед святыней, но молят пустоту, им уже никто не поможет.       По широкой зале храма редко ангелы в белых одеждах проносятся, блестя окровавленными мечами; крики умирающих ударяются о высокий потолок и снова вниз устремляются, эхом разносясь; скамьи католические в щепки разбросанные валяются ненужной грудой в самых разных местах храма, переплетаясь с лужами крови и белыми перьями в картине павших мертвых воинов.       Раненый архангел, крепко держась за смертельную рану, опасно близкую к сердцу, в этой луже крови прямо рядом с фигурой распятого Христа ползет, безнадежно взмахивает измазанными в красный крыльями, пытаясь хоть так спасти свою жизнь. Все еще не осознавая, что сегодня ему не выжить. Здесь никто не выживет сегодня. Архангел упорно ползет вглубь храма, пытается за алтарь заползти, об него опереться, чтобы вздохнуть спокойно воздух, который неожиданно стал очень нужен ему сейчас, даже в одной руке продолжает сжимать ангельский клинок, хотя уже и так осознает, что силы ему пустить его в ход не хватит.       — Ты совсем сошла с ума! — шипит архангел, а у самого из уголка губы вниз тонкая ниточка крови тянется. Ранен он смертельно.       Суа только улыбается на это холодно, идет за мужчиной не спеша, этакий ангел смерти. Включая, что она действительно ангел, и что сегодня она этому архангелу и всей его свите несла только смерть. А с парой белоснежных крыльев за спиной, испачканных россыпью капель крови, она поистине выглядела проводником в царство мертвых.       — Я несу небесам величие, — гордо отвечает Суа, крепко сжимая в руке демонскую катану, блестящую от крови, которой и смогла нанести архангелу смертельный удар.       — Убивая своих?!       — Да, Габриэль, — Суа смотрит холодно в глаза напротив, никакой жалости не испытывает. — Вы слишком слабы и трусливы, никто из вас не готов бороться с Гадесом, вы спускаете ему все с рук, отдаете ему души на развлечение. Из-за вас мы в глазах других измерений выглядим жалкими и ничтожными.       Архангел упирается спиной в фигуру Христа, взмахивает отчаянно крыльями, но уже сейчас понимает, что ему не сбежать. Суа его не отпустит, а сил у него от раны нанесенной демонской катаной становится все меньше с каждым отчаянным вздохом. Он с горькой усмешкой опускает свой меч на пол и, сильнее прижимая испачканную в крови руку к ране, выдает:       — Ты обманываешь сама себя, все знают, что Тэхену ты просто мстишь!       Суа вспыхивает как спичка, политая бензином и брошенная в жерло вулкана. Спокойный взгляд молнии метает, крылья неспокойно дрожат позади ее фигуры, а рука, сжимающая катану, напрягается до побеления всей ладони, явно желая снова оружие пустить в ход и заткнуть рот архангелу. И, наверное, только остатки здравого рассудка не дают ей сразу это сделать, а может и гордость.       — Это здесь совсем не при чем! — шипит Суа, сквозь плотно стиснутые зубы.       — Да ну?! — усмехается Габриэль и болезненно от этого морщится. — Ты бросила Джина в трудную минуту, буквально растоптала все, что было между вами, чтобы сохранить свой статус, а в итоге в проигрыше и осталась, одна.       Суа почти рычит и крылья высоко вздергивает:       — Я выше обычной мести! Я продолжаю дело самого Михаила! Я ангел и сражаюсь за человеческие души!       Габриэль все так же улыбается на это. По одному его виду понятно, что ангел его не переубедила. Да и не смогла бы. Все небесные знали о лютой ненависти Суа к Тэхену, о том, что между ними тремя произошло, да, многое, на самом деле, знали. Только не предполагали, что выльется все в эту неудержимую ярость, которая будет всех на своем пути сносить.       — И где оказался в итоге Михаил? — задает риторический вопрос Габриэль. — Он как ты был, верил слепо в свою правду, а что в итоге? Я не удивлюсь, если и тебя будет такой же конец ждать. Жаль, что только не увижу. Кстати, где катану взяла?       Суа яростно взмахивает крыльями, поднимаясь на пару метров над полом.       — Я сражаюсь за лучшее будущее, я ошибок Михаила не повторю! Я докажу вам всем и нашему Создателю, что мир может быть лучше без демонской своры и ее предводителя!       Габриэль усмехается, он тихо гаснет прямо на глазах, но просто так уходить не спешит:       — Ты уже идешь по стопам Михаила, — он качает головой и снова болезненно морщится, тут же несколько расслабленно откидываясь головой о статую Христа позади себя, он даже дышал уже не так отчаянно. Смирился. — Он своего брата в Ад низверг, а ты что? Мужем или сыном пожертвуешь?       — Если понадобится… — Яростно начинает Суа, но тут же оказывается прервана, резко ворвавшимся в храм МинДжоном, на всех порах летящим к ангелу с громким криком:       — Уходите, сюда прибыл Тэхен, уходите!       Суа в мгновение побледнела, даже злость ее куда-то испарилась, в зрачках остался только немой, колючий страх. Кажется, что она даже сейчас соображать от этой информации перестала, потому что должна была только от одного имени Дьявола тут же дать деру. Было яснее ясного, что она никак не ожидала, что Тэхен сможет сломать ее защиту и вычислить ее местоположение.       Габриэль болезненно хохочет, даже улыбку кровавую умудряется натянуть:       — Ты же хотела с ним встречи, получай!       Суа резко пикирует вниз и повторно вонзает в тело архангела катану, безошибочно пронзая сердце, без жалости, без тени сомнений. Она даже злобно хмыкает, глядя, как в голубых глазах окончательно огонек гаснет, связывающий душу с миром живых. Теперь Габриэля ни в каком из миров не найти, его просто нет. И ладно, от архангелов все равно не было никакого проку!       — Пойдемте! — отчаянно хватает за руку Суа МинДжон, желая своего лидера поскорее увести от опасности, которая намного страшнее недобитого архангела. Но ангел руку яростно вырывает, рычит почти на своего советника:       — Он мог все рассказать!       — Что рассказать? — вкрадчивый голос эхом наполняет просторное помещение храма, крепкими клешнями страха цепляясь за двух ангелов, застывших над телом убитого архангела, распятого прямо у ног статуи Христа.       На лице МинДжона страх отражается неподдельный, он лицом к входу стоит и Дьявола видит сразу, но сделать уже ничего не успевает. Суа же свою смерть холодными пальцами на шее ощущает, оборачивается медленно, не спеша, встречаясь с черными, полыхающими дикой жаждой крови зрачками, угрожающими ангела убить прямо здесь. Гадес во всем боевом снаряжении стоит напротив Суа, крылья высоко подняты, но даже так не вмещаются в помещение храма полностью, растекаясь чернотой по потолку. Он весь как тьма, хозяином которой и является, разве что только ее еще не призвал, но это вопрос времени и степени его бешенства. Гадес одинокой фигурой стоит напротив Суа с десятком ее ангелов, медленно стекшихся со всех сторон храма к предводителю, но выглядит даже так Суа невероятно жалкой.       Ей не победить — это все понимают. Только небесные все равно рядом с ней стоят, они преданные очень и еще больше стадные — рядом друг с другом ощущают себя сильнее.       — Чего ты замолчала? — снова подает голос Тэхен и делает шаг вперед, заставляя всю ангельскую свору синхронно вздрогнуть так, словно им уже вынесли смертный приговор.       На самом деле, он был вынесен еще тогда, когда Гадес появился около этого храма, выследив Суа.       — Я не собираюсь с тобой говорить! — шипит в ответ ангел, но по одному ее лицу видно, как ей страшно.       Ее боевой вид — не больше чем бахвальство. Она-то знает, что истинным ангелом смерти здесь являлась не она, а Тэхен.       — А что ты сейчас делаешь? — с холодной усмешкой интересуется Гадес.       А в глазах черных страшное, там зверье с цепей рвется, мечтает ангела на части разорвать, кровью ее и ее последователей все залить и купаться в ней блаженно, прикрыв глаза, впитывать муки смерти.       — Что ты делаешь на святой земле, Тэхен? — Суа вопрос игнорирует, и сама не замечает, как рука ее, сжимающая катану, трясется.       Конечно, ей страшно, она держится только потому, что ее боевой дух позволяет и другим ангелам стоять насмерть.       — Святой? — издевательски тянет Гадес, рукой обводя храм залитый кровью. — Здесь не осталось ничего святого. Ты все уничтожила.       — Это ради лучшего будущего! — повторяется Суа, хотя сама дернулась, когда Тэхен только руку в воздух поднял.       Она понимала, что Гадесу их всех убить не составит труда. С той силой, что у него была, он был почти непобедим. Однако козыри у Суа против него были, иначе всю эту войну она бы не начала.       — Правильнее будет сказать, ради мести, — поправляет ее Тэхен и сверкает своими черными глазами так ярко, что некоторые ангелы в первых рядах начинают заметно дрожать, понимая, что живыми отсюда уже не уйдут.       — Ты отнял у меня все! — зло шипит Суа в ответ, совсем не заботится о том, что ее армия все это услышит.       Ей наплевать на озвученную самой собой правду, даже она отчетливо понимала, что живыми ангелы отсюда не уйдут, а потому и играть добродетель дальше смысла не было. Перед ней ее заклятый враг, и она готова высказать ему все, как на духу, ничего не боясь.       Тэхен резко опускает перья вниз, распушает крылья, словно до этого они не казались огромными. Сейчас они не менее чем смертельными выглядели, похоже, готовились с собой ни одну жизнь унести. Сам Гадес при этом в лице даже никак не изменился, только его темная аура стала плотнее, выдавая, что слова Суа мимо не проплыли.       — Я отнял? — слишком спокойно переспрашивает Тэхен, одним голосом в благоговейный ужас всех ангелов вводит, даже Суа понимает вдруг, как сильно оплошала, что палку перегнула в этот раз, приблизив неизбежное. — Я? — тише, пуская табуны панических мурашек по телу. — Я защищал то, что было мне дорого! — рычит Тэхен, и где-то под потолком тьма с трепетом просыпается, заставляя нескольких ангелов в ужасе вскрикнуть. — Я защищал того, кого любил! Я против всех пошел, ничего не испугался! А что делала в этот момент ты?! — Тэхен руки в кулаки сжимает, и тьма, как по команде, ползет вниз с потолка, готовится начать бойню. — Где была вся твоя восхваленная любовь? Что сделала ты, чтобы их спасти? Что?!       — Мы не должны были ничего делать! — Суа в ответ тоже рычит, здраво, конечно, понимает, что доводить Гадеса просто самоубийство, но слишком давно в себе все держала и сейчас желала высказаться. — Закон не должен был быть нарушен! Мы должны были просто их отпустить, просто принять то, что произошло!       — И ты называешь себя любящей женой и матерью?! — голос Тэхена звенит высоко, отдаваясь десятикратным эхом от стен. — Ты должна была больше всех о них переживать, первая должна была за ними ринуться, но тебе нужна была только власть, ты хотела только силы!       — Я следовала закону! — кричит Суа, взмахивая крыльями. — Я делала так, как велит нам закон!       — Ты бросила их умирать, да как у тебя душа не болела в этот момент?! — Тэхен весь уже во тьме, которую призвал, но с поводка ее не отпускает, держит, пока бешенство все собой еще не затмило. — Да потому что ты их даже не любила. Ты в брак с ним пошла только ради власти и статуса!       — Ты ничего не знаешь! — кричит Суа совсем уже несдержанно, почти истерично и даже катаной взмахивает, привлекая этим внимание Тэхена к оружию.       Гадес скалится, глядя на катану в руке ангела и жутко тихим голосом интересуется:       — Так уж и ничего?!       Суа понимает, что разговорам конец пришел. То ли тьма совсем уж дико начала клубиться вокруг фигуры своего хозяина, то ли в голосе Гадеса появились откровенно смертоносные нотки, то ли все это вместе, но ангел просто поняла, что Тэхен готовится к атаке. А она сейчас не могла рисковать своей жизнью и не могла рисковать своим козырем, выдавая его раньше времени. Гадес застал ее здесь врасплох и все, что она в такой момент могла сделать — бежать.       МинДжон все это время просто наблюдал за сценой этой перепалки между двумя лидерами молча. Но тоже понял, когда напряжение достигло своего пика, тоже понял, когда глаза смерти уставились на их души, желая их поглотить. Он не верил, что им удастся выбраться отсюда живыми всем, но и спасти нужно было только одного ангела.       — Защищайте Суа! — кричит МинДжон в ту самую секунду, как Тэхен спускает тьму с поводка, позволяя ей черным туманом в виде голодных псов нестись на ангелов, чтобы разорвать их души себе на насыщение, на насыщение своего хозяина.       Небесное войско разом вздрагивает, они слышали всю ужасную правду и должны были бы наплевать на слова советника Суа и спасать свои жизни, но они все еще остаются ангелами и все еще выполняют любые отданные им приказы, они верят своему лидеру, потому что по-другому и не могут, их так воспитали. Потому ангелы свою смерть встречают обнаженными мечами, со страхом в глазах — да, но с верой в то, что свершают доброе дело, что жизнь свою отдают за того, кто достоин.       Суа резко поддается назад, когда тьма надвигается на нее, она прячется за спинами своих солдат и отчаянно взывает к силе, открывая портал в Рай, где Тэхен бы ее не смог достать. Но на любой портал силы уходит предостаточно и времени тоже, а потому она только яростнее и отчаяннее взмахивает крыльями и силу концентрирует в определенной точке, ощущая, как воздух медленно, но начинает трещать, разрывая границу миров. Гадес идет к Суа размеренным шагом, он не спешит, он, не моргая, смотрит на спину ангела и мог бы ее прямо сейчас разорвать и даже собирается это сделать, пока тьма занята поеданием других ангелов, которые продолжали с ней бесполезно сражаться. Вот только перед Тэхеном неожиданно вырастает еще одно препятствие.       МинДжон стоит, воинственно выставив перед собой меч, закрывая Гадесу вид на Суа, защищая ее ценой своей жизни.       Дьявол считает его храбрым, но глупым, конечно, слепым и не соображающим, что им просто пользуются для достижения своих целей. Тэхен склоняет голову на бок и с грациозной легкостью отражает удар меча, просто взмахнув рукой. Он мог бы оружие просто раздробить, но не делает этого, позволяет МинДжону погибнуть как воину.       Ангел заносит меч для нового удара, сжимает крепко челюсть, а в глазах уже смирение — понимает, что умрет, но не боится, несется на Тэхена, желает его задержать еще немного. Гадес долго играть не настроен, он ощущает, что портал готов принять посетителей, и не желает отпускать Суа без подарка.       МинДжон останавливается резко с широко распахнутыми глазами, он смотрит с непозволительно близкого расстояния в черные глаза Тэхена и словно не верит, вот только огонь жизни в его глазах гаснет стремительно. Гадес улыбается ему горько, рывком вытаскивает руку из его груди, выдирает сердце с поразительной легкостью, смотрит ответно в глаза и тихо шепчет, чтобы никто больше не услышал, хотя живых здесь уже и не было:       — Я отпускаю тебя, ослепленного, из объятий Ада, ты заплатил мне за грехи свои небесные.       Ангел открывает рот, чтобы что-то ответить, но изо рта только бульканье выходит, после которого он замертво падает в лужу крови, отдав свою жизнь, как и хотел. Тэхен смотрит на него несколько печально всего пару секунд, тут же переводя взгляд на портал, в котором в панике Суа скрывалась, быстро утаскивая с собой свои крылья, чтобы Гадес ни за что не смог ее ухватить и вытащить обратно. А он и не собирается. Вокруг него снова тьма трепещет, еще голодная, ненасытившаяся, ей всегда мало.       Тэхен поднимает окровавленную руку с зажатым в ней еще теплым сердцем, и тьма летит на кусок мяса с особой радостью, впитывается в него, оседает там печатью преисподней, прекрасно понимает, что ее хозяин собирается делать, разделяет его бешенство и рвение. Гадес смотрит в портал и ловким броском запускает в него свой адский подарок, успевая отправить его на ту сторону до того, как трещина между мирами полностью закроется.       На губах Тэхена цветет жуткая улыбка. Даже если он и сегодня не достал Суа, то его предупреждение до нее точно дойдет. Игры закончились, дальше только война.       *****       Слишком мягко и кожу щекочет бесконечно, пробираясь прямо под одежду. В воздухе холодной ночью пахнет, ветер тихий задувает через окно и волосы раздувает в разные стороны, а еще что-то нежное надувает, что и щекочет от каждого нового порыва стихии тело. Но глаза открывать не хочется, даже двигаться не хочется, потому что здесь, в теплых, пушистых объятиях слишком тепло, слишком хорошо. Здесь спокойно. Только в груди что-то предательски щемит, словно о чем-то пытается предупредить и, наверное, именно из-за этого чувства какой-то неминуемой опасности Хосок все-таки открывает глаза, сразу взглядом натыкаясь на белоснежный ковер, мягкий и воздушный.       Ангел моргает пару раз, начинает медленно дышать, словно это привело бы его в чувства, на деле же, это помогает вспомнить все, что произошло. Ту боль, ту беспомощность, выгрызающую душу и сердце; те неожиданные забытые воспоминания, которые вдруг под действием разрывающей, уничтожающей боли вспомнил. Юнги… но это просто невозможно! Он бы вспомнил, когда увидел его впервые, а сам демон помнит? А…       — О, уже очнулся! А я все думал, сколько ты так пролежишь? — как по несмешной шутке судьбы где-то рядом с Хосоком раздается знакомый язвительный голос.       Ангел ошарашенно округляет глаза и резко поднимается в сидячее положение, все еще работая на рефлексах, не желая демона оставлять рядом без внимания, даже не думая, что за время своей отключки был настолько беспомощен, что Юнги с ним мог сделать все, что угодно. Хосок сразу глазами натыкается на фигуру Мина, вальяжно сидящую на самом краю стола, скрестив ноги, с улыбкой глядя на ангела.       Хосок открывает рот, чтобы что-то ответить демону, но не произносит ни слова. Новый порыв ветра так некстати задувает в открытое окно и поднимает вверх прекрасным облаком белые пушистые перья. Его перья, это все перья Хосока. Вокруг ангела весь ковер покрыт толстым слоем его белоснежных перьев – маленьких и больших, но ошибки быть просто не могло — они все его. Падшие воины, мертвые, убитые — небесным одеялом покрывали ковер, летели в воздухе в прощальном танце, разлетаясь по всей гостиной.       Ангел не верит, и это безошибочно читается в его карих глазах. У него нездорово начинают трястись руки, и эта дрожь быстро передается и всему остальному телу, когда он несмело пальцами касается одного крупного пера, стараясь взять его в жутко сильно дрожащую ладонь. Ему хватает одного прикосновения, одного взгляда, чтобы понять — это его перья, это его падение. Но он не верит, не хочет верить, у него в груди сердце подстреленным зверем стучит, и слезы, обжигающие, горькие рвутся с уголков глаз, прорезая смертельными стрелами кожу на щеках. Он безотрывно смотрит на перо в своей руке и отчаянно пытается взмахнуть крыльями, но их нет. Позади него пустота, позор, падение. Там ничего нет, и силы божественной у него теперь тоже нет. Он пал.       — Что ты сделал? — Хосок поднимает блестящие от слез глаза на спокойно сидящего все в том же положении демона и отчаянно старается понять, что произошло.       — Я? — удивляется Юнги, усмехаясь. — Я ничего не делал. Это ты лишился нимба, потому что согрешил с Чимином.       Хосок мгновенно перестает дрожать, испуганными осознанием глазами смотря в черные зрачки напротив. Он был с Чимином, он связал их с Чимином, потому что они предназначены друг другу, они родственные души, он его любит чисто и искренне. Это было просто невозможно, он не мог пасть из-за этого! Он отказывался принимать того факт, что пал из-за этого! Из-за того, что любил, из-за того, что был любим. Это неправильно, так не должно было быть. Но вот он сидит, падший ангел, на ковре из собственных перьев, и в душе у него что-то злобно хихикает, указывая на очевидные вещи.       — Ты у нас теперь не девственник, поздравляю! — глумится Юнги, с удовольствием смотря на раскрывающуюся пустоту в карих глазах, пустоту сквозящую осознанием. — И какого это было, с крошкой Чимин-и? Хотя можешь не отвечать, я просто уверен, что тебе понравилось.       Хосок ничего сказать не может, он только сидит, словно каменный, и смотрит на демона, а внутри у него, и правда, пустота свою пасть раскрывает и ангела туда полностью со всеми его чувствами и мыслями затягивает, потому что он не верит. Так не могло произойти, они ведь любят друг друга! За что его лишили крыльев? Он не грешил, он ведь любит!       Похоже, что последний вопрос он задает все-таки вслух, потому что Юнги бровь приподнимает и отвечает, как и обычно, в своей едкой манере, намеренно делает Хосоку еще больнее:       — А как же ваш закон, по которому однополые отношения — это грех? Плохо ты учился в своей божественной школе. — Мин смотрит на ангела в упор и наигранно цокает языком. — Видимо, похоть тебе совсем мозги проела.       — Это не похоть, — шепотом отвечает Хосок и впервые за долгое время моргает, словно приходя в себя. Хотя в зрачках карих пустота никуда не делась, она на время остановила процесс поглощения ангела, но скоро вернется и с новой силой начнет пожирать его падшую душу. — Я его люблю!       Юнги скалится предвкушающе, даже поддается слегка вперед, руками за край стола держась. У него в черных глазах бесы пляшут у адского костра, глядишь, сейчас все им спалят.       — Это же прекрасно! — улыбается демон. — Какие нежные и прекрасные чувства! — А потом усмехается, тряся копной черных волос. — А небесам есть до этого хоть какое-то дело? Вы же нарушили закон. Думаешь, хоть кому-то интересно, что ты его любишь?!       — Этого не может быть, — Хосок трясет головой, и новая порция слез течет по его щекам, утопая в вороте рубашки. — Я его люблю по-настоящему, это не похоть, я его люблю, — как мантру повторяет.       Демон усмехается презрительно, ему до чувств других никакого дела нет. Для адских тварей нет ничего святого. Да и что уж тут таить, но Юнги на такой конец и рассчитывал, когда постоянно оставлял этих голубков наедине, он знал, что между ними что-нибудь да вспыхнет, это было только вопросом времени.       — Любишь, — кивает головой Мин. — И убил этим и себя, и его. — Скалится злорадно: — Ты-то пал сейчас, а он уже никогда в ангела не переродится, попадет после смерти ко мне в Ад. — Хохочет коротко, смотря в ошарашенные от осознания и ужаса всей ситуации глаза напротив. — Буду с ним там один развлекаться, не только же тебе все должно было достаться.       — Нет! — восклицает ангел, но так и остается на полу сидеть, не в силах даже пошевелиться.       — Да! — зло рычит демон и блестит своими ужасными черными глазами, разве что только снова не хохочет.       Хосоку снова хочется рыдать — от бессилия и своей никчемности. Его эгоизм, его глупость и слепота сгубили не только его — да это и не важно. Что есть собственная жизнь, когда другого до беспамятства любишь, когда только о нем думаешь, только его жизнь и важна?! Ничто! Своя жизнь ничто. Только Чимин важен, только его душа, его счастье, только он.       Хосоку горько и больно, он сейчас отчего-то ярко ощущает кровь Пака на своих руках и понимает, что ее никогда не отмоет, потому что время повернуть вспять не сможет. Если бы он мог, если бы наперед все это знал, если бы не был так слеп, то засунул бы свои чувства к Чимину куда подальше, забыл о них, заколотил толстыми досками с не менее толстыми гвоздями и изо всех сил старался бы остаться с Паком только друзьями; давился бы своими чувствами, но не допустил бы такого будущего для того, кто так дорог стал, кого Хосок вечно и навсегда любить будет.       — Что тут происходит? — из коридора раздается заспанный голос Чимина, и ангел даже ничего сделать не успевает, когда Пак входит в гостиную, немигающим взглядом уставившись на нереальную сцену, развернувшуюся перед его глазами. Всю сонливость как рукой сняло.       Чимин огромными глазами смотрит на ковер, укрытый огромным количеством перьев и на Хосока, буквально, что купающегося в них, а потом на его спину, которую очень ярко свет, бьющий из окна, подсвечивает, и у него в голове образуется каша. Рубашка Хосока разодрана сзади, измазана кровью, а на коже в районе лопаток, о боже! Там вертикальные две полосы глубокие уже слабо кровоточащие, словно ему ножом их вырезали, да еще и прокручивали по-садистски долго и больно.       Чимин смотрит безотрывно, абсолютно не понимает, что произошло и что это за раны, но какое-то понимание глубоко внутри уже рождается, с того самого момента, как Хосок резко к нему разворачивается лицом, и Пак в карих глазах видит нить страха, боли и чего-то еще, понять что ему не суждено.       — Чимин… — шепчет ангел слишком тихо, но в тишине неожиданно образовавшейся его отлично слышно.       — О, а вот и еще один непосредственно главный герой событий подошел! — Юнги Хосока грубо прерывает, заставляет обоих парней вздрогнуть, вспоминая о существовании демона.       Чимин переводит на Мина взгляд и перестает что-либо вообще соображать. Потому что Юнги должен был сейчас помогать Хосоку — своему брату — а не скалиться жуткой улыбкой, обнажая ровные зубы, как настоящий демон, который готовится поглотить несколько особо вкусных душ.       — Что все это значит? — не понимает Чимин и растеряно снова взгляд на Хосока переводит, но у ангела в глазах слезы и какая-то просьба немая, словно горечь, словно…       — Все, как видишь! — улыбается Юнги, спрыгивая со стола, грубо наступая на белые перья, двигаясь к Паку. — Что ты видишь? — вкрадчиво интересуется, облизывая свои губы. — То и есть.       Чимин трясет головой, он ничего не понимает, происходящее выбивает его из колеи, ведь такого просто не может быть…       — Хосок, — Пак за помощью обращается к единственному, кто, кажется, может помочь, кто должен помочь, у кого в глазах крупные жемчужины слез блестят, — Хосок, что происходит? — почти с мольбой шепотом спрашивает.       — Думаешь, он тебе ответит? — с усмешкой интересуется Юнги, останавливаясь рядом с Чимином так, чтобы всех видеть, чтобы они все друг друга видели. — Он же перед тобой виноват. Он тебя все это время использовал, — больно бьет словами, но не останавливается. — Ты был его заданием, его спором. Представляешь, они на тебя поспорили?! — усмехается демон, наслаждаясь каким-то горьким непониманием, но осознанием правды чувством, вспыхивающим в глазах Чимина.       — Не верь ему, я тебя люблю! — Хосок на трясущихся ногах поднимается с пола и смотрит Паку в глаза ответно, все не вербально пытается ему передать.       — А я говорил, что не любит? — вкрадчиво спрашивает Юнги. — Я такого не утверждал, более того, могу поклясться, что он, и правда, тебя любит. Но это не отрицает того факта, что изначально, — Мин с наслаждением смотрит в глаза Чимина, добивая его всей правдой, которую хотелось давно уже высказать, — ты был не более чем пешкой в войне. Убили бы тебя, и никто бы не стал жалеть.       — О чем ты? — сорванным шепотом спрашивает Чимин, и первая горькая слеза у него по щеке катится. Он смотрит поочередно то на ангела, то на демона, но последний уж слишком сейчас разговорчив, все внимание оттягивает. — Кто убил бы? Какая война?       — Глупый, глупый! — мотает головой Юнги.       — Не слушай его! — снова Хосок голос подает. Его качает в разные стороны, но он упорно продолжает стоять, он желает быть услышанным. — Я бы никогда такого не допустил!       — Да ну?! — Юнги нехорошо ангелу улыбается. — А сейчас что ты сделал? Ты его опорочил, и теперь он будет гореть в Аду, а ты будешь продолжать наслаждаться своей жизнью, правда, уже без крыльев.       — Крыльев?! — Пак смотрит на Мина огромными, абсолютно ничего не понимающими глазами.       — Бедный, глупый-глупый Чимин! — качает головой Юнги с усмешкой на лице, наслаждаясь всей этой ситуацией. — Скажи, ты любишь его? — смотрит в карие глаза, словно в душу заглядывает.       Пак совсем перестает понимать, что происходит, но шепчет тихо:       — Люблю.       — Это хорошо! — улыбается Мин Хосоку через плечо.       Ангел видит все, но сделать ничего не успевает.       Юнги легко материализует в руке катану и без лишних промедлений вонзает ее в сердце Чимину.