Map of the soul: 7

      Красные алмазы, смеясь, рассыпались на всей поверхности белоснежного ковра, уничтожая его цвет, призывая тьму в этот мир, призывая все чистое уничтожить. Здесь просто нет места ни для чего светлого и прекрасного, все нужно истребить, утопить в крови и нежиться в ней, желая еще больше смертей, еще больше душ. Голод не пройдет никогда.       Белые нежные перья в этой крови тонули, они и так лишились своего света, и так пали, но этого, видимо, было мало, потому что теперь их нужно было окончательно заклеймить, весь этот небесный цвет сожрать, испортить его кровью, уже не святой, обычной кровью обычного, самого простого человека.       Хосок крепко держит в руках тело Чимина, сидя на полу, и качает его в своих объятиях, хотя на деле ему хочется пылью под ногами рассыпаться, тоже умереть, уйти. В груди какая-то буря, и в этой бури все заживо уничтожается, там сердце ветра на куски рвут, каждый желает себе побольше отхватить; там душу в торнадо засасывает, не желает ее падшему ангелу оставить; там пустота убивающая образуется, ни в какое сравнение не идет с той, которую Хосок ощутил, когда понял, что лишился своих крыльев. Он бы согласился ту боль снова и снова переживать по кругу, только не эту, только не ту, которая в мозгу выжигала ядовитое послание, в котором злобно над Хосоком смеялась и напоминала, что того, кого он любит, больше нет. Он убил свою любовь, он ничего не смог сделать, чтобы его спасти. Он клялся, что защитит его ото всех бед, а на деле оказался никчемным и бессильным, на деле он обычный слабак, который не смог сдержать своего слова. Который лично, этими руками кинул свою любовь в Ад; который не достоин называться ангелом, который эгоист; который должен был гореть в преисподней вместо него.       У Хосока по щекам водопадом льются слезы, закрывают собой картинку, словно не хотят, чтобы он что-то видел, не хотят, чтобы он видел на своих руках тело Чимина. Мертвое тело. Пак умер мгновенно, пронзенный демонской катаной, отобравшей его душу без промедлений, скинувшей ее в Ад. Но Хосок себя даже этим знанием не может остановить, он только продолжает качать тело Пака и молча ронять слезы, бессильный хоть что-то исправить. Он его убил, он испортил ему всю жизнь, он и только он!       — Пожалуйста!.. — шепчет Хосок и головой утыкается в пепельные волосы, которые разом утратили всю свою красоту.       Ангелу на это наплевать — он так молится, не понимает, что его больше не слышат. Он пал и никому стал не нужен, молитвы таких грязных существ не должны быть исполнены. Молитвы убийц не должны быть услышаны. Хосок может только каяться, но прощение перед Чимином и за сотню лет не сможет вымолить. Он просто этого не достоин, он просто не достоин жить!       Юнги смотрит на всю сцену молча, его это никак не трогает, он с неприкрытым наслаждением ощущает, как душа Чимина летит прямо в объятия Ада, и уже предвкушает, как весело проведет свои выходные, свободный от сделки, которая на деле была просто фикцией. Но демону было наплевать и на это, если ангелы хотели адских тварей одурачить, то у них это просто не получилось, потому что они поставили под удар не только настоящий объект спора — Чонгука — но и еще одного ангела, которого уничтожить было просто долгом для демона, для Юнги, который одним ходом нанес удар сразу в две души. Одна в Аду, другая пала — хотя в этом Мин и не виновен — но она пала, она уничтожена и растоптана, она разрывается от боли, и для демона — это прекрасно.       — Брось его, — скучающе тянет Юнги, взмахом руки отправляя катану на ту сторону, даже не попробовав крови на ней. У него для этого будет и другая возможность. — Это просто кусок мяса, это больше не Чимин.       Хосок от этих слов вздрагивает. Он продолжает беззвучно, бессильно рыдать, ощущая свою никчемность, свою вину, свою смерть, которая выедала его особо медленно и мучительно, так, чтобы ему было больнее, чтобы за все сполна расплатился. Внутри пустота уже эхом даже в ушах звучала. Ангел рассыпался на части и собраться никак не мог, уже никогда.       — Чимин теперь у меня, далеко, — мечтательно, намеренно больно задевая словами, продолжает Юнги, ощущая чужую боль, но впитывая ее как вкуснейший нектар. — Ты с ним наигрался, настала и моя очередь. Надо делиться. — И усмехается при этом, ощущая новую волну захлебывающегося отчаяния. Это ли не прекрасно? Это ли не самый изощренный способ поставить своих врагов на колени, лишить их силы, жизни?!       — За что? — голос Хосока звучит сломлено, охрипше, так слабо, что почти и не слышим, но Юнги все слышит.       Он скалится, получая, наконец, реакцию и складывает руки на груди, опираясь спиной о стену. Ему нет никакого дела до страдания другого, он же демон, от каждой новой порции боли он только в выигрыше.       — Ты проиграл в споре, поэтому я его убил, — Юнги скучающе выдыхает, — он теперь ведь мой, и я могу с ним делать все, что захочу! — ядовито добавляет, наблюдая, как Хосок поднимает на него голову и смотрит в эти безумные глаза ошарашенно, словно пытаясь понять, что не ослышался, что, и правда, обрек Чимина на вечные муки.       — Ты мне мстишь? — голос Хосока так силы и не набирает, он только мыслит очень холодно, болезненно, вспоминая свое видение минутное в то время, когда небеса лишили его крыльев за грех. — Что я тебе сделал тогда? — падший ангел только об этом в такой ситуации и может подумать.       Они были раньше знакомы до перерождения, что, если демон все помнит, что, если он знает что-то, о чем сам Хосок забыл, что, если все это месть?       — Мы были знакомы еще людьми, я тебе что-то сделал? — ангел спрашивает повторно, а сам на дне черных глаз пытается за слезами и болью ответ прочесть, но в темноте только адское пламя пляшет. — Ты мне мстишь, потому что я тебе что-то сделал тогда?       Юнги хмыкает почти презрительно и смотрит на Хосока в ответ так, что и сомнений не остается, если бы не обещание ангела не убивать, давно бы разорвал его на части. Но гнев древней магии Мину был не нужен, а потому он только что горит своей яростью тихо, мечтает вылить ее на кого-нибудь потом, да, даже на того же самого Чимина, который теперь был полностью в его власти.       — Вспомнил, наконец, — холодно отвечает демон. — А я думал, что друга своего лучшего навсегда забыл. — Почти рыча, заканчивает и даже руки в кулаки сжимает, явно мечтая их в ход пустить.       У Хосока в груди скребется сердце, пылью разлетается, стремится к Чимину уйти, потому что с этой ночи только ему и хотело принадлежать. У падшего даже слезы ядом ползут по щекам, сдирая кожу, пропитывая собой каждую клеточку, чтобы больнее было, чтобы он жил с этой болью вечно, пока не сдохнет от нее. Но даже несмотря на все это, Хосок смотрит на Юнги с ноткой неверия во взгляде красных исплаканных глаз, неверия и осознания, что демон не лжет. Видения не лгут. Мин, и правда, тот далекий, забытый друг Хосока, которого он с тоской в сердце не помнил, но которого так хотел бы снова увидеть даже будучи ангелом, даже осознавая, что с ними что-то нехорошее в людской жизни случилось. Он просто не предполагал, что Юнги, тот, кто спас его от самой большой в жизни глупости, стал жестоким и злым демоном. Стал его личным кошмаром.       — Я… — Хосок одной рукой по-прежнему тело Чимина держит, но второй смахивает с глаз слезы, чтобы не мешали сейчас, чтобы Юнги было лучше видно, чтобы лишний раз убедиться, что Мин и есть его забытый друг. — Я только сейчас вспомнил, я не думал, что это ты.       Юнги усмехается безрадостно и в мгновение оказывается сидящим на корточках перед Хосоком, заставляя ангела от этого даже вздрогнуть. У демона глаза немыслимо, невероятно полыхают черным, топят в себе, ненавидят. Он только каким-то чудом себя сдерживает, чтобы ангела прямо здесь, беспомощного, не разорвать.       — Не думал, что я стал демоном, что стал такой жуткой тварью?! — зло спрашивает, смотрит в карие глаза с невероятно близкого расстояния, кажется, что саму душу своим адским пламенем выкорчевывает.       — Н-нет, — Хосок больно сглатывает, а по щекам по-прежнему слезы текут — скорби, еще ядовитее, чем до этого, потому что в этот раз скорбит он сразу по двоим, по обоим, кого у него отобрал Ад. — Я тебя не помнил все это время, я только сейчас… — ангел прерывается, снова сглатывая вязкую слюну и смотрит на демона также в упор и чувств своих не понимает. Он должен был бы его ненавидеть за то, что тот убил Чимина, но почему-то ненависти нет, есть только пустота, только горечь ядовитая, только утрата. — Я только сейчас тебя вспомнил, только на той скале…       — Знаешь, сколько раз я пожалел о том, что тебя спас тогда? — Юнги с холодной улыбкой склоняет голову на бок. От его игривого состояния сейчас ничего не осталось, он был холоден, как айсберги, и зол, как его вечный голод. Он был чужим, был тем, кем и являлся на деле — демоном.       — Что я тебе сделал? — шепчет Хосок, понимает, что без личной вендетты здесь точно не обошлось. Понимает, что все вокруг, как и раньше, из-за него страдают. Он несет одну лишь смерть.       — Что ты мне сделал?! — с усмешкой интересуется Юнги, а в голосе сталь, там ничего доброго нет.       Он зол и ненасытен в этом чувстве, он хочет сейчас рвать и убивать, только это копит в себе, чтобы потом вылить ядовитой цистерной на того, кто теперь новой интересной игрушкой в Аду станет.       — Я бы с удовольствием все это рассказал, даже бы показал, — Мин легко материализует в руке брошь Михаила, тут же снова отдавая ее той стороне. — Но в этом нет никакого смысла. Я не хочу ничего вспоминать, не хочу снова переживать твое предательство. — Юнги легко поднимается на ноги, смотря на Хосока сверху вниз. — Если тебе это так нужно, то ты и сам вспомнишь.       У ангела новая порция слез из глаз катится, дрожь глубоко в теле засела, даже в мозг пробралась, а может это пустота внутри с новой силой завывает, может, стремится все поглотить, оставить от Хосока только тряпку безвольную, только оболочку. Ангелу бы сейчас хотелось уйти, перестать что-либо ощущать, потому что боль была просто нестерпимой, просто невероятно уничтожающей. Он лишился своей трепетной любви, потерял дорогого человека, потому что сам в этом был виноват, потому что протянул ошибку прошлого через всю свою жизнь; потому что ослеп, поддался чувствам, стал мелкой и ничтожной тварью, которую теперь и ангелом нельзя было назвать.       — Юнги, пожалуйста… — шепчет Хосок сорванным голосом и смотрит в мертвые глаза, словно не понимает, что просить его о чем-либо просто бесполезно.       — Что? — рычит демон, играя желваками.       Ему все это знатно наскучило, он собирался бросить ангела догнивать и отправиться на свой личный пир. Потому что он его заслужил.       — Пожалуйста, не делай этого, пожалуйста… — а из глаз красных слезы горькие катятся, Юнги даже к ним прикасаться не надо, чтобы их вкус почувствовать.       Он демон, такие мелочи ему знакомы слишком хорошо. Хосок не первый, кто его умоляет. Да, Юнги даже не требовалось пояснять о чем, он и так все понял.       — С чего бы?! — яростно шипит Мин и даже зубами клацает, осознавая, что ангела ему тронуть все так же нельзя. — Почему я должен его пожалеть? Почему я, вообще, хоть кого-то должен жалеть?! Его боль — твоя вина. Его падение — твоя вина. Считай, что ты обрек его на самые ужасные муки. Думаешь, тебе сейчас плохо? А представь, какого ему, — Юнги довольно усмехается, глядя, как Хосок от этих слов дернулся, как в его глазах мелькнул настоящий, липкий страх, осознание, вина. Там, на самом деле, многое было, просто почти большая часть в бездну пустоты удушающей кануло, но имя первой любви способно было многое воскресить к жизни.       — Не надо, — у Хосока даже одна рука опускается, и тело Чимина мягко стекает на пол в лужу крови.       Ангел частью сознания понимал, что теперь Пак лишился этого физического тела, теперь у него было другое, и что в руках он все это время держал пустышку, но все равно не мог заставить себя просто так на него наплевать. Чимина он любил и любит, это невозможно изменить.       — Возьми меня вместо него, возьми меня…       Юнги усмехается только и с рыком втягивает в себя воздух, лишенный былого запаха гортензий, даже вишня почти из квартиры испарилась. Здесь снова было холодно и пусто.       — Зачем ты мне? — Мин презрительно вскидывает вверх бровь. — Твое самопожертвование вернет тебе крылья и тогда мне придется выпустить тебя из Ада. А я этого не хочу, — с жуткой улыбкой добавляет.       Хосоку плохо, хочется на колени упасть, но он и так перед демоном на них стоит, возможно, нужно еще ниже опуститься, просто ползти у его ног, молить о милости, просить отпустить Чимина. Но в глазах черных только тьма, там ничего светлого не было и не будет, Мин глух к любым просьбам, а уж к этой и подавно.       — Пожалуйста, Юнги, — шепчет Хосок, давясь новыми слезами, — пожалуйста, я готов сделать все, что ты захочешь. Все.       Демон задумчиво хмыкает и складывает руки на груди, склоняя голову чуть в бок, словно прикидывая, что бы этакого попросить.       — Так уж и все?       — Все, — уверенно шепчет Хосок, смахивая рукавом рубашки слезы. Он не желает сдаваться, если у него есть возможность, даже такая ужасная, то он не желает сдаваться.       Юнги нехорошо улыбается:       — Но мне ничего не нужно, — с садистским наслаждением выговаривает и толкает язык за щеку, резко выпрямляясь всем телом. — Я уже получил все, что хотел.       — Это месть? Ты мне мстил? — Хосок отчаянно правду желает узнать, отчаянно не желает отпускать Юнги, который единственный теперь может помочь ему снова вернуть его любовь, Чимина. Не осознавая, что демон никогда этого не сделает.       — С чего бы?! — рычит Мин, и позади него резко вырастает пара черных крыльев, с громким треском вспарывая ткань черной рубашки, с глухим шорохом вырываясь на свободу. — Я просто выполнял спор. Мы же поспорили на крошку Чимин-и, на его душу. — Юнги хмыкает, и крылья высоко задирает, буквально злобно ударяет ими о стену. — Я просто выполнял условия спора и не больше.       Хосок губу закусывает, чтобы не разрыдаться от бессилия, от своей никчемности, от слепоты. Это он должен был умереть, он!       — Давай поменяем условия, давай ты возьмешь мою душу?! — почти отчаянно предлагает и начинает трястись еще сильнее, словно на части сейчас развалится.       — Я же сказал, твоя душа мне не интересна! — рычит в ответ демон, а потом резко успокаивается, смотря на Хосока сверху вниз. — А ты, похоже, и правда, не знал.       — Чего? — ангел ничего не упускает, никакой, даже самой никчемной возможности.       — Объектом спора на самом деле все это время был Чонгук, — больно правдой бьет демон. — Суа поспорила на него, но всем соврала, сказав, что это Чимин. Она кинула его, как кусок мяса для отвлечения внимания, буквально обрекла на смерть. А ты даже ничего не знал, слепо шел за своим полководцем, выполняя приказы. — Демон громко цокнул языком. — Что ж, поздравляю, ты показал себя отличным солдатом, правда, теперь уже не божественным.       *****       В просторной, наполненной серым уличным светом грозовых туч гостиной, тишина стойким воином пылает в самом воздухе. Ее орудие тонко звенит, предупреждающе, явно не желает, чтобы хоть кто-то ее покой нарушил. Переходить границу нельзя, это равносильно началу войны. Но не той, которая сразу у всех вспыхивает в представлении, а той, от которой уже никогда не убежать. Ни мирный договор, ни победа одной из сторон эту битву не остановит. Здесь нет победителей, здесь все разом проигравшие, осмелившиеся бросить вызов этой невероятной стихии — тишине. Она никому не подвластна, у нее нет хозяев, она карает всех одинаково жестоко и непоколебимо.       Джин сидит напротив Чонгука на широком удобном диване. Огромные крылья позади него разложены, стекают аккуратно на пол, укрывая ковер ослепительно белым цветом. Архангел смотрит в упор на своего сына и ни слова произнести не может, потому что Чон словно отключился в тот момент, когда Люцифер с явным наслаждением произнес при появлении Джина: «А вот и твой отец, Чонгук». Конечно, стоило ожидать, что такая информация повлечет за собой ступор. Просто Джин до последнего надеялся, что Чон никогда и ничего не узнает, архангел готов был забрать свой секрет в могилу, лишь бы не посвящать в него своего сына, лишь бы не рассказывать ему то, от чего у самого на глазах слезы наворачиваются.       Чонгук сидит напротив старшего архангела, своего отца — немыслимо! Он, наверное, и в дом за Сокджином зашел только потому, что оставаться наедине с Люцифером ему подсознательно не хотелось. У Чона в голове творилась и так знатная каша, а от слов падшего там словно ядерный взрыв произошел, потому что все валялось ошметками разорванными то тут, то там, и понять ничего не представлялось возможным.       Единственное, что он знал отлично — Люцифер не врал. Чонгук видел лицо Джина, когда падший сказал об их родстве, старшего словно чем-то тяжелым ударили, он застыл без возможности что-то возразить. И вот это-то его молчание все и сделало за себя — Чонгук словам Люцифера поверил. Но поверить — это одно, а принять — уже сложнее. Он всю свою жизнь прожил с осознанием и верой, что его отец — это совсем другой человек, тот, который его, еще будучи человеком, воспитал, который умер, когда Чон был молод, который возил его на рыбалку и катал на лошадях, а не Джин, которого Чонгук встретил на небесах, который стал его наставником, который все это время с Чоном именно как с сыном и обращался. Просто немыслимо!       — Как? — наконец, тихо произносит Чонгук и поднимает вселенски непонимающие глаза на Джина.       Младший даже себя крыльями, которые у него теперь только отвращение вызывали, обмотал, кутаясь в них на соседнем диване, словно в плед. Ему не было холодно, ему было… страшно. Он ничего не понимал, и от этого, а еще от какого-то жуткого осознания чего-то нехорошего, ему было страшно.       Джин поджимает губу, и в груди у него все в тугой узел сворачивается. Он был не готов к этому разговору, да и вряд ли к нему вообще можно было хоть как-то подготовиться. Но в глазах Чона слишком много боли, в них столько вопросов, что старший просто понимает — он обязан все рассказать, слишком уж давно все блукали в неведении.       — Я, и правда, твой отец, — у архангела голос дрожит, но он старается в себе это подавить, хочет оставаться сильным в глазах своего сына. Ему тяжелее даже чем Чонгуку, этого просто никто не понимает.       Чон на эти слова удивительно стойко реагирует, не дрожит, слезы из глаз не катятся, даже ни одна мышца на лице не дернулась. Он просто кивнул, просто согласился с этой правдой, потому что уже понимал, что это не глупый розыгрыш.       — А моя мать?       — Это Суа, — отвечает Джин и его самого нездорово дрожь пробивает от осознания, что сейчас ему придется открыть всю правду Чонгуку. Всю давнюю правду, которую столько лет скрывал, которой ни с кем не хотел делиться.       Чон и эти слова легко воспринял. С этими небольшими объяснениями многое вставало на свои места. Джин всегда Чонгука легко находил, где бы тот не был; младший думал, что это просто опыт архангела ему позволял, но теперь понял, что это была другая магия, которую никогда не искоренить.       Джин всегда и вел себя с Чоном по-особому, закрывал глаза на его небольшие шалости, слишком много и часто помогал, слишком любил, любил, как сына. Чонгук раньше это принимал, как должное, но теперь словно прозрел — не все наставники так обходились со своими учениками. Джин был к Чону невероятно привязан. А Суа… что ж, они с ней не так и часто пересекались, но сейчас, когда Чонгук попал в плети Ада, она вызвалась помочь, дала совет, как Гадеса победить. Это ли не считать материнской помощью? Просто если Джин был открыт в своих чувствах, то Суа скрывалась лучше. Но встает вопрос, почему Чонгук никогда не видел, чтобы его наставник и ангел были вместе? Почему они…       — Мы больше не пара, — Джин словно мысли Чона читает. — Так уж просто сложилось, что мы больше не пара.       — Ты ее не любишь? — Чонгук задает первый вопрос, который приходит ему в голову.       Сокджин до боли сжимает пальцы в кулаки, чтобы держать себя в руках, чтобы не поддаваться эмоциям, которые очень прочно, настырно лезут на лидирующие позиции, воскрешая в памяти самые болезненные воспоминания.       — Нет, — честно отвечает, — больше нет.       Чонгук и это легко принимает. Было яснее ясного, что между Суа и Джином уже никаких чувств не сохранилось, но вопросы по-прежнему оставались, и вопросов было очень много. Младший вздыхает обреченно, сильнее крылья вокруг себя сжимает, почти тонет в их грязном цвете, но этого даже не замечает, и тихим, отчего-то осипшим голосом просит:       — Расскажи мне все, с самого начала.       У Джина в этот момент сердце окончательно замерло. Он столько лет оттягивал, так не хотел этой правды. И вот сейчас должен был все выложить. Он определенно все расскажет, но почему так больно? Почему в глазах вдруг сыро стало? Почему он смотрит на съежившуюся фигуру Чонгука и хочет укрыть его от всех бед, но не делает ни шага в его сторону? Почему?       — Это было давно, когда на земле еще даже люди не жили, на тот момент была только одна человеческая пара…       — Адам и Ева, — легко догадывается Чонгук.       Джин в ответ кивает и продолжает, тяжело сглатывая вязкую слюну, которая комом в горле встала:       — Да, они жили в Раю до грехопадения, но в планах было заселение земли прекрасными отпрысками.       Старший до хруста сжимает пальцы в кулаках, потому что слезы не желали просто быть незамеченными, им хотелось на свободу, хотелось всю горечь выплеснуть, показать, как Джину, на самом деле, больно.       — В планах было, чтобы и ангелы, и люди стали одной прекрасной расой, чтобы на земле только добро и процветание царствовали.       Чонгук, сам не понимая того, сжимается, словно его сейчас побьют. А слова эти словно каждый раз ему оплеуху давали.       — Нас создавали парами. — Джин сглатывает, и первая слеза катится вниз по щеке, но архангел надеется, что ее не заметят, а потому и сам к ней внимание не привлекал, игнорируя.       Чонгук видел, он эту боль, как свою собственную впитывал, ощущал, как Джину плохо сейчас, как у него все внутри от разрывающей боли полыхает, как он в ней сгорает.       — Прекрасные союзные пары небес, которые первые добровольно покидают Рай, чтобы заселить землю, чтобы дать ей первые ростки настоящего тепла и добра, света. — Джин смотрит в черные зрачки Чона и шепчет почти, не имея возможности совладать со своим голосом: — Моей парой была Суа. Нас создавали, чтобы мы идеально подходили друг другу, чтобы наши дети были идеальными.       Джин замолкает, потому что сил продолжать у него просто нет. Ему с каждым новым словом плохо, в душе все разрывается и в пыль стирается. Там ураган настоящий бушует, больно нестерпимо, Чонгук сам губу жует, у него у самого в глазах щиплет, но он держится, потому что он не знает самого страшного секрета Джина, потому что последний никогда ему такого не расскажет, чтобы не уничтожить в Чоне последние ростки веры, чтобы оставить его чистым. Чонгук мог бы и принять эту жуткую правду, но Джин не мог ее осилить сам и не хотел ею грузить своего сына, своего самого любимого и прекрасного сына.       — И что было дальше? — аккуратно спрашивает Чон. — Родился я?       Джин кивает, и новые слезы бегут по его молочным щекам, утопая в вороте белоснежной рубашки. У него даже крылья словно перестали сиять, погрузились в серость света, бьющего из панорамных окон. Он весь словно посерел, утопая в своих воспоминаниях.       — Да, родился ты. — Тихо отвечает Джин и глаза отводит, потому что сил смотреть в эти выпытывающие черные зрачки просто нет. — Таких пар всего было двадцать, мы все жили общиной вместе. Все было прекрасно. — Джин даже улыбку умудряется на секунду натянуть, но она тут же погасла, как и он весь сам. — Но, так вышло, что мы все были лишены своих божественных сил, пока прибывали на земле, были обычными людьми, просто знали, кто мы и что над нашими головами. И мы были смертны…       Чонгук резко замирает, считая, что ослышался. Это было просто невероятно, как такое могло случиться? Как? Ведь Джин к тому моменту уже был архангелом, уже обладал силами, так почему?       — Нам сказали, что это лучше всего покажет нам всем, как люди будут перерождаться в небесных воинов, — старший на Чонгука не смотрит до сих пор, взгляда его избегая, но словно мысли его читает, наперед знает все вопросы. — И после нашей смерти, после перерождения, мы с Суа уже были не вместе, — еще тише заканчивает архангел, глотая ядовитые слезы, упуская самые болезненные, самые трагичные события, которые ножом в душу.       Чонгук просто ошарашено хлопает глазами. Он поражен — да, но он подсознательно ощущает, что от него что-то скрыли даже сейчас, и он желает правды. Да, он видит, как Джину сейчас плохо, но у него и у самого в душе буря, он и сам страдает от всего этого. Он просто заслуживает знать правду.       — Но почему я воспитывался у другой семьи? Почему вы не сказали мне о том, что вы… мои родители? — почти шепотом заканчивает вопрос Чонгук, а сам ощущает, как от последнего слова в горле болезненный ком встал.       Он все еще не осознал, не мог привыкнуть и поверить, что Джин и Суа его родители, это было слишком тяжело принять. Старший архангел именно этих вопросов и опасался, именно всего этого боялся и дрожал. В этом отрезке, который он так боялся раскрыть, была спрятана вся боль и вся горечь, там были тонны непролитых слез и несдержанных обещаний, а еще там была любовь, которой он не заслуживал и никогда заслуживать не будет, там был Тэхен.       — Кое-что случилось тогда, — Джин отчаянно не знал, как не раскрыть самое страшное, но ответить на вопрос Чонгука. — Дело в том, — архангел пристально буравил взглядом белый ковер, стараясь сосредоточиться и хоть что-то ответить, — дело в том, что наши дети рождались, но должны были воспитываться у обычных людей, чтобы те впитали их свет, чтобы всегда им были озарены, чтобы тьма не могла ими завладеть.       — Почему ты мне врешь сейчас? — легко догадывается Чонгук, смотря на то, как лихорадочно бегают глаза его наставника по ковру, в попытке придумать хоть какой-то ответ.       Джин вздрагивает, он пойман в ловушку, должен был сразу догадаться, что Чонгук его раскусит, должен был сразу все понять. А что он может ответить? Что может сказать Чону, который такой правды не перенесет? Как он может обречь его на все это? Он не может и никогда не мог; он не сомневается в том, что Чонгук сильный и многое уже смог за свои годы пережить, но посвящать его в те далекие тайны он не мог.       Джин поднимает впервые за долгое время глаза и смотрит в черные зрачки Чона, а у самого по щекам не перестают немые слезы течь.       — Извини, но я не смогу ответить на этот вопрос, — отвечает, — просто тогда все так сложилось, что мы уже не могли быть твоими родителями, мы не могли воспитывать тебя на земле. — Джин роняет особо горькую слезу. — Но я должен был сказать тебе о том, что я твой отец, когда ты переродился, прости меня за эту слабость, прости за ложь.       Чонгук не знает, что ему ответить. Его мир, который раньше казался сильным и нерушимым с каждым новым разом трескался и рассыпался в бетонную крошку все сильнее и сильнее. Не осталось уже тех искренних и полных непоколебимости верований, на которых он стоял; весь его фундамент давно размыло водой, он просел, он начал рушиться, утаскивая в свои глубины всю систему мировоззрений архангела. Он уничтожается, от былой крепости не осталось ничего, пустота. Но даже в этой пустоте, даже в этих руинах рождается маленький, чахлый росток одного очень явного почти уничтожающе-ядовитого понимания.       Чон хлопает глазами, выходя их своих тяжелых мыслей и, едва совладав с голосом, шепчет:       — Когда это было? Когда я на самом деле родился?       Джин тяжело вздыхает. Он бы и это хотел утаить, но решает сказать. В конечном итоге, от этого никто бы не пострадал, это относительно безопасно озвучить.       — Полмиллиона лет назад.       Чонгука словно обухом по голове ударили. «Я хотел увидеть тебя» — говорил ему Гадес и не раз, но архангел отказывался ему верить, потому что никогда, ни в одной бы своей фантазии не смог бы представить, что он родился тогда… полмиллиона лет назад. Он даже и близко не стоял к такой силе, которую бы за такое время накопил, но уже и Джин, и Тэхен ему явно намекнули, что Чонгуку не две тысячи лет, он куда старше. И это было просто немыслимо! Так не должно было быть! Так не может быть! Но в глазах Джина нет лжи, он сейчас правду говорил, и Тэхен тогда тоже архангелу не врал. Что на самом деле произошло? Почему ему столько лет, но он переродился только недавно? Что случилось? Почему все молчат?! Вопросов от этой правды только увеличилось!       — Что? — заторможено переспрашивает Чонгук и смотрит почти отчаянно в карие глаза напротив, желает, чтобы ему ответили, яростно желает, но боится услышать правду еще сильнее.       Джин кусает губу, но взгляд не отводит: да, у него по щекам слезы так и текут, да он полностью сейчас раздавлен и не желает, чтобы его в таком жалком состоянии видел его сын. Но и прятать глаза, убегать от всех ответов — тоже не самое мужественное решение.       — Полмиллиона лет назад, — повторяет Сокджин, насколько может ровным голосом, — до грехопадения, до войны, — уточняет, а у самого сердце ядом обливается, смотря как у Чонгука от этих слов, от осознания вытягивается лицо. — Люцифер с Тэхеном начали войну против небес вскоре после твоего рождения.       Чон смотрит на Джина, пытается собрать свой разрушенный вдребезги мир, но у него ничего не получается. Его словно вытоптали, словно долго с наслаждением избивали, не оставив ни в теле, ни в мозгу абсолютно ничего. Пусто и холодно.       — Есть и другие, как я? — бесцветным голосом спрашивает Чонгук, но по взгляду понятно, что он уже и не здесь, где-то далеко, где-то в океане, в котором заблудился, утонул во лжи, которой его пичкали все это время.       Джину больно на сына своего даже смотреть, больно от осознания, что это он виноват в таком его состоянии, но он ничего не может поделать. Не может встать и обнять его, не может потрепать по голове или похлопать по плечу — ничего не может. Чонгуку это сейчас не поможет, а лишние выражения чувств только больше его в ступор приведут. Джин беспомощен сейчас, может только сидеть и смотреть, а еще резать больнее правдой, которую раскрыть должен был давно.       — Нет, — тихо отвечает старший, — все погибли тогда. Только ты остался.       — Ясно, — шепчет Чонгук, кивая головой.       Конечно, если были бы и другие, он давно бы уже заметил свое с ними сходство, давно бы уже хоть о чем-то догадался. А так он остался один. Таких больше нет. «Все погибли», а как же тогда Чонгук, что его спасло? Как он жив остался? Много вопросов, но вряд ли он получит на них ответы. Джин не рассказывает эту часть истории не просто так.       — Ты должен понимать, я скрывал все это ради тебя, — архангел пробует хоть как-то свою вину загладить, но в ответ получает только пустой взгляд.       — Почему ты больше не любишь маму? Это из-за Тэхена? Потому что ты любил его? — Чонгук не может себя держать. Ему нужно хоть что-то, иначе он просто взорвется. Он смотрит отчаянно в глаза напротив и видит в них ответ на свой вопрос еще до того, как он был озвучен. — Он сказал мне, что любил тебя, поэтому можешь ничего не отрицать.       — И не буду, — Джин роняет новые особо ядовитые слезы на колени. Он сам во всем виноват, сам и будет расплачиваться за это. — Я тоже его любил, — шепчет, а сердце в груди больно бьется, загнанно. — Но с твоей мамой мы расстались не из-за этого.       — Ясно, еще одна тайна! — горько усмехается Чонгук, поднимаясь на ноги и расправляя крылья. — Я надеялся, что после такого ты мне все расскажешь.       — Я не могу, Чонгук, — Джин внимательно следит за ним глазами. — Я просто не могу! Это ради тебя.       — Ради меня стоило бы всю правду рассказать. Рассказать хотя бы о том, что я не один, что ты мой отец, что у меня есть мать; чтобы я не ощущал себя одиноким и брошенным, чтобы узнал хоть часть правды от тебя, а не от падшего архангела! Я бы хотел, чтобы ты мне все рассказал, чтобы не молчал, чтобы не боялся признаться в том, что ты мой отец, чтобы не боялся признать меня своим сыном! — Чонгук сжимает челюсти, чтобы не разрыдаться. Он всю свою жизнь жил во лжи! Все, что его окружало — ложь. Он сам — одна большая ложь!       Чон разворачивается и легко выпархивает в открытое панорамное окно, сливаясь с бурей.       *****       Темнота, тьма, сверкающая зловеще, собирающая редкие отблески света на своей гладкой поверхности, уничтожающе прекрасная, почти недостижимая и за всем этим опасная, голодная и вечно злая. Она здесь хозяйка, она правит балом из смерти и боли, она ненасытная и безумная, она само зло в чистом его проявлении, хаос первородный, желание уничтожить все живое, ничего не оставив. Вокруг только она, только властительница тьма, и здесь подчиняются только ей, выполняют только ее приказы. А она, в свою очередь, склоняется только перед тем, кто ее страшнее, кто даже стихию смог подчинить. А над ним уже власти нет.       Здесь все из черного мрамора, все блестит и сверкает, переливаясь волшебно, но теряя этот магический эффект за ощущением полной и безграничной беспомощности, невозможности изменить хоть что-то. А еще здесь свет очень тусклый и какой-то неправильный. Пламя в настенных факелах пляшет и извивается, словно смеется над ним, здесь все такое, все приводит в ужас, в трепетный ужас и страх невероятный, уничтожающий. В воздухе воняет гнилью разлагающихся тел, кровью и, несомненно, болью. Воздух здесь тяжелый, оседающий внутри ядом. А еще здесь нестерпимо холодно. Здесь ужасно и жутко, здесь Ад.       Со всех темных углов, не освещенных, злобное хихиканье раздается, там гремят цепи, и рычание дикое доносится, там глаза огромные красные вспыхивают злобно и гаснут бесконечными мириадами звезд. Только звезды прекрасны, а здесь ничего и близко красивого быть не может. Здесь все сгнило, все уничтожено, разрушено, здесь все стремится тебя поглотить.       — Какой молодец, дождался меня! — из темноты доносится знакомый язвительный голос.       И на свет незамедлительно выходит Юнги в своей фирменно излюбленной черной одежде и с парой черных крыльев за спиной. Довольный донельзя, полыхающий недоброй улыбкой, источающий яд буквально.       Чимин сидит у стены под одним особо сильно горящим факелом, не желая оставаться в тени, не желая, чтобы нечто из нее до него добралось. Он подтянул ноги к груди, босые ступни греет, попеременно закидывая их друг на друга. Ему страшно, ему так страшно, что он со стеной мраморной почти пытается слиться. Его глаза распахнуты дико, там столько страха и непонимания, что сердца гнилые всех здешних адских тварей голодно заходятся, желая этот коктейль упоительный попробовать. Но никто к нему не приближается, он здесь принадлежит только одному демону, только тому, кто лично добыл эту прекрасную душу.       — Ю-юнги? — неверяще шепчет Чимин, смотря на довольного Мина ошарашенными, неверящими глазами.       Он видит крылья за его спиной, видит эту дьявольскую усмешку, он, в конечном итоге, видит, где он. И он все знает, он понял все еще в тот момент, как от боли, разрывающей сердце, очнулся в бесплодной пустыне; понял, когда две фигуры с черными крыльями легко подхватили его и кинули в эту темницу. Он все осознал быстро, все понял. Но страх деть никуда не мог. Страх и неверие, оттого, что встретил здесь Юнги, того, кто… убил его. Чимин осознает даже это.       — Именно я! — демон радостно хлопает в ладоши и продолжает скалиться, явно всем наслаждаясь. — Наконец, могу предстать перед тобой во всей красе! — Мин крутится вокруг себя, намеренно крылья вверх поднимает и распушает, чтобы выглядеть особо по-адски. — Нравится? — издевательски тянет, видя не скрытый страх в карих глазах. — Всегда хотел рассказать, кто я.       — Ты демон, — с ужасом шепчет Чимин, вжимаясь в стену еще сильнее, словно это могло бы его спасти.       Он просто думал, что Юнги его вдруг невзлюбил из-за Хосока, что расстроился из-за их связи, а потому и убил, но все оказывается намного глубже, все оказывается просто ужасно. Все то время, что он знал Мина, тот просто над ним потешался, потому что по-другому демоны не могут.       — Да, я демон, — улыбается Юнги и медленно подходит к Чимину, впитывая его страх с особым наслаждением, сам же являясь его автором.       Да, Пак, конечно же, боялся Ада, боялся этого жуткого места и его обитателей, но Юнги внушал больший страх, потому что стоял напротив парня явно не с добрыми намерениями. У демона глаза полыхали черным золотом, и крылья предвкушающе подрагивали, он весь нес в себе страх к своей персоне и заражал им, как самым неизлечимым вирусом, пандемией.       — Не надо! — только успевает пискнуть Чимин, когда Юнги неожиданно быстро оказывается перед ним, присев на корточки.       Демон смотрит с улыбкой, чуть голову склонив на бок, словно прикидывая, как с этим милашкой дальше поступить. А ему не надо было размышлять, он и так уже все знал.       Мин с наслаждением прикасается к мягкой щеке и ведет пальцами ниже, отмечая, как трясет парня, как он нервно сглатывает от этих незамысловатых движений, и как страх плещется в его глазах — прелестно. Что может быть прекраснее падшего ангела в объятиях самого Ада?       — Ты, наверное, не знаешь, почему ты здесь, — тянет Юнги и так же резко поднимается на ноги, зачесывая назад черную челку.       Чимин не шевелится под этим пристальным взглядом, он до последнего надеется, что если стараться быть тише, то опасность пройдет мимо. Он просто не знал, что эта самая опасность уже очень давно выжидала случая заполучить к себе Чимина в полное и безграничное пользование.       — Ты меня убил, — тихо шепчет Пак и слышит, как из темных углов доносится хихиканье злобное и шуршание странное многочисленное.       Они здесь были не одни, те чудовища из тьмы никуда не делись. От этого осознания Чимину становится страшнее еще сильнее. Если бы он знал, что его страх их питает, то, наверное бы, несколько раз подумал, прежде чем, вот так забиться в угол.       Юнги довольно скалится и хлопает в ладоши:       — Да, именно так, я тебя убил, — с черной радостью тянет, и глаза его недобро полыхают, там что-то древнее просыпается, что-то злое и голодное. Чимин никогда бы не подумал, что парень, которого он знал, на самом деле такой монстр! — Но даже если бы ты и дальше прожил свою жизнь, то по итогу оказался бы здесь! — как приговор выносит, и с удовольствием лижет губы, когда другие узники в подземелье начинают яростно реагировать на эти слова, а Чимин от страха вжиматься в холодный черный мрамор. — Ты совершил грех, и теперь будешь за него расплачиваться.       Пака нездорово трясет, он весь жмется в стену, у него лихорадочно блестят глаза, того и гляди из них слезы польются. Но больше всего в этой тишине подземелья Ада можно было услышать, как отчаянно бьется его сердце о ребра. Да, Юнги убил его, пронзив сердце, но убил только физическую оболочку, духовная же была такой же прекрасной и нетронутой, как и до этого. А потому демону уж слишком хотелось ее уничтожить.       — А знаешь, кто виноват в том, что ты стал объектом моей охоты? — Юнги просто так заканчивать со всем не собирается. Он хочет долгую и болезненную прелюдию, хочет уничтожить медленно и вкусно, чтобы потом в наслаждении в криках боли самых пронзительных купаться. — Ангелы! — почти рычит демон, отмечая, как Пака от одного его голоса трясет еще сильнее. — Ты пал именно из-за них. Они тебя кинули одного на поле боя, как пешку выставили. И вот ты во власти короля! — заканчивает Юнги и все смотрит в карие ошарашенные непониманием и страхом глаза. Ну, что может быть прекраснее?!       Пак явно, если бы мог, потерял бы сознание. Но здесь, в Аду, грешники такой привилегии лишены, здесь они не могут просто так отключиться и не испытать всех мук, которые им готовят адские создания. Система очень предусмотрительна.       — Ты, наверное, до сих пор ничего не понимаешь, — наигранно-разочарованно вздыхает Юнги и фурией подлетает к Чимину, заставляя того вскрикнуть от неожиданности и замереть глупым кроликом в объятиях своей смерти.       А Мин нес только одну смерть и боль. Он с непозволительно близкого расстояния смотрел в карие глаза и улыбался безумно, ощущая дрожь чужого тела на собственной коже. Невероятное наслаждение!       — Н-не надо! — умоляюще шепчет Чимин и даже щекой к стене прижимается, обнажая манящую прекрасную шею.       Первая слезинка, полная горечи и страха катится вниз. Юнги это заводит только больше.       Мин губами прикасается совсем невесомо к бархату молочной кожи и чуть ли не рычит от этого. Слишком уж прекрасно! Чимин уже не ангел, но запах цветков вишни, бывший запах самого Юнги, сводит демона с ума. Он шумно носом втягивает в себя аромат и тонко лижет кожу Пака языком, получая в ответ только дрожь и тихий всхлип.       — Пожалуйста, не надо! — умоляет Чимин.       Юнги это бесит, он рычит зло и грубо хватает Пака за подбородок, разворачивая его лицом к себе. Чужие слезы его не трогали, только злость разжигали, только затмевали здравый рассудок, который у него и так был редким гостем.       — Значит, ему тебя трогать можно, а мне нельзя? — в глазах черных молнии, в голосе яд.       Чимин боится, он не знает, что ответить, он просто боится. Давится своими слезами и ничего поделать не может. Если он в Аду, то, значит, и правда, это заслужил. Значит, как и сказал демон, будет платить за свои грехи. Он здесь бессилен, он здесь никто.       Юнги смирение в карих глазах читает незамедлительно, и это заставляет его душу наполниться черной радостью, заставляет его коротко хохотать, выпуская Пака из плена, снова поднимаясь на ноги, раззадоривая их сегодняшних зрителей. Он собирается Чимина сломать, но разве не прекрасно, что тот и так к этому уже близко? Разве не прекрасно будет подтолкнуть его, стоящего на краю обрыва, в бездну?!       — Я тебе все расскажу, — Юнги толкает язык за щеку и опускается на стоящие в стороне мраморные плиты, вальяжно раскладывая позади себя крылья. — Надеюсь, тебе будет интересно.       — Расскажешь? — Чимин словно приходил в себя, а может это смирение на него так действовало, в любом случае, он хоть и дрожал от одного взгляда на Мина, но, похоже, что здравый смысл к нему начал возвращаться. Похоже, что он все-таки не до конца понимал, за что сюда попал. Похоже, что душа его окончательно перестала проситься наверх, ей уже не вернуться, теперь здесь их новый дом.       — Именно так, — улыбается Юнги. — Я все-таки непосредственный участник всего, что сейчас свершается. Ты, как я и сказал, — пешка, но даже так, тебе будет, наверное, спокойнее знать, за что ты был предан своими.       — Своими? — Чимин отлепляется от стены и моргает глазами заторможено, пытаясь вникнуть в суть дела.       Юнги скалится, Юнги сегодня в явном ударе. Он сегодня столько энергии и силы получит, что сам от этой дозы грозится умереть! Но он, даже осознавая это, не остановится.       Другие узники притихли в своих оковах, явно этой ситуацией наслаждаясь. Им нечасто здесь приходится смотреть на такие сцены, чаще они просто подвергаются пыткам или любуются, как страдают другие. Но такие игры для них редкость, почти неспособная свершиться редкость. Сейчас, когда они все-таки хоть что-то интересное получили, то не желали это упускать, а потому молча, зловеще впитывали всю игру, скалясь в предвкушении ее финала.       — Ты ангел, Чимин, — Мин выдает правду, которую давно уже хотел озвучить. — В любом случае, был им. Твоя мать ангел, а твой отец обычный человек. После смерти ты должен был переродиться в ангела. — Юнги ослепительно улыбается, но улыбка эта больше похожа на змеиный оскал. Ему нравится замешательство Пака, нравится вся эта затея с долгой и изысканной прелюдией.       Чимин от этой информации статуей замирает. У него в глазах крупным шрифтом читается непонимание, неверие словам демона и осознание всей правды. Он давно догадывался, что он другой, давно принял свою сверхъестественную силу. Он просто не знал, откуда все это, и кто он. Теперь все вставало на свои места. Загадка была слишком простой, но сам Чимин не искал на нее ответы.       — Почему «был»? — Пак хлопает глазами и смотрит в сияющие недобрым блеском колодцы.       Он должен был бы предчувствовать что-то нехорошее, понимать, что Юнги здесь совсем не добродетель играет. Но все его чувства сейчас притуплены, он и может, что только желать ответы на свои вопросы, которых вмиг стало слишком много.       Юнги облизывает губы и поддается вперед, укладывая локти на колени, всматриваясь в это невинное, прекрасное лицо. Когда-то невинное, все равно невинное, он чист, и пусть даже у них был секс с Хосоком, Пак оставался чистым. Адские твари здесь не просто так бесились.       — Ты совершил грех, — просто объясняет Мин. — Знаешь, на небесах однополые отношения не приветствуются, — и скалится довольной змеей. — Ты был с Хосоком. Ты нагрешил и потому ты в Аду.       Чимина как громом поразило еще раз. Он хочет что-то ответить, но у него только беззвучно трясутся губы, и новая предательская слеза быстро стекает вниз по щеке. Он помнит их первую и последнюю ночь с Хосоком, помнит, что любил его, что любит его до сих пор. Душа рвется обратно туда, к нему. Но он теперь не может, он теперь здесь, а Хосок…       — Знаешь, почему Ад вдруг обратил на тебя внимание? — продолжает Юнги, явно наслаждаясь возникшей паузой.       Он медленно, но верно подходил к самому болезненному, к тому, чего ну уж никак не хотел и не мог избежать.       — Почему? — тихо спрашивает Чимин и болезненный ком сглатывает.       Он смотрит демону в глаза и уже понимает, что не услышит о радужных единорогах ничего, его ждет горькая и жестокая правда, та, которую от него так долго скрывали. Из-за которой он попал сюда.       — Да потому что ангелы заключили с нами спор, знаешь, как в «Фаусте»? — Юнги толкает язык за щеку и крыльями вздергивает, развевая позади себя тьму. — Они предложили нам его в надежде отвоевать другие души, которые попадают в Ад. И знаешь, кто оказался на кону? Ты.       Чимин вздрагивает и, кажется, даже слезы в его глазах на мгновение стынут, чтобы снова потом продолжить свой путь, обжигающий и холодный.       — Нам предложили на спор одну душу — твою, — с улыбкой уточняет демон, — кто сможет перетянуть ее на свою сторону, тот и выиграл.       Весь мир Чимина, и так поломанный, и так разрушенный, сейчас крошится в пыль, сплетаясь с воздухом, потому что больше ему не восстановиться, больше ничто не сможет его починить или воскресить к жизни снова. Он всю свою жизнь верил, что небеса, Рай — это добро, что никто там не станет использовать тебя как «пешку», как игрушку, чтобы выиграть в войне. И был смысл Юнги не верить, но Чимин и сам уже понял, что он, и правда, необычный, и правда, похоже, был ангелом. И сейчас он в Аду, за грех, потому что проиграл в споре, о существовании которого даже не знал. Он проиграл, даже не начав бороться.       В груди все предательски защемило, сердце как-то отчаянно и словно просто для отвлечения внимания сделало один жесткий удар и заглохло. По телу яд расползается, кипит в жилах, заставляет слезы новой особо несдержанной порцией вниз течь.       — А знаешь, что самое паршивое во всем этом? — Юнги трясет головой театрально, словно в негодовании от этой ситуации, хотя был здесь единственный в выигрыше. — Ты не был объектом спора. Ангел, которая предложила сделку, кинула тебя как кусок мяса для отвлечения внимания. На самом деле, спор был заключен на другую душу, а ты был просто приманкой, чтобы демоны ловили свой собственный хвост.       Вот теперь Чимину становится окончательно и бесповоротно плохо. Настолько, что он весь холодеет и не от ледяного мороза, который все подземелье прибрал к рукам, а от горького, обидного осознания, что вся его жизнь была подделкой. Что он просто так страдал на земле и теперь, несомненно, будет в Аду. Добро не всегда то, чем кажется. Он пал, попал в преисподнюю просто потому, что ангелы так захотели, им нужно было кем-то отвлечь внимание, и они выбрали его. А что значит для них, божественных, одна никчемная человеческая жизнь? Пусть даже Чимин был рожден тоже ангелом, видимо, пока он был человеком, то всем, и правда, не было до него дела. Он уже давно понял, что ангела-хранителя у него нет, что жизнь к нему особо жестока и несправедлива, но чтобы все приняло такой оборот — даже подумать не мог.       — Удивлен, да? — Юнги свою изощренную пытку просто так заканчивать не собирается. Не для этого он так старался, да, и голод его уж слишком был сегодня велик. То ли из-за Хосока, который вспомнил его, но не вспомнил своей вины перед ним, то ли оттого, что Чимин, милый Чимин, был полностью в его власти, и с ним можно было делать все, что захочется. — Это все, конечно, ужасно, — театрально продолжает вздыхать демон, знатно так наслаждаясь всей этой игрой. — Но самое отвратительное ждет тебя впереди.       — Что? — у Чимина голос бесцветный и слезы какие-то слишком уж обреченные, горькие.       Этот вкус прекрасный Юнги даже отсюда на языке ощущает, и ему бы очень хотелось их со щек Пака слизать, но он себя сдерживает. Для этого у него будет еще время.       Демон давит в себе улыбку, которая просится наружу, он смотрит в карие глаза Чимина и уже представляет, как это шоколадное небо с россыпью звезд превратится в черную безэмоциональную бездну.       — Хосок тоже ангел, он знал про спор, — как кровавую вишенку на торт добавляет Юнги и с упоением любуется, как Чимина разрушает осознание произнесенных демоном слов.       У Пака внутри не просто пустота, там одна сплошная выжженная рана, кровоточащая и ядовитая, там все органы кровью обливаются, сами себя в ней сжигают, поливают обильно, чтобы ничего не осталось, чтобы ничего не чувствовать, потому что боль Чимина сейчас была выше любой другой возможной боли. Такое он не испытывал никогда. С этим не могло сравниться даже осознание, что он попал в Ад, что он был ангелом и был предан небесами. С предательством, с ложью того, кого он слепо и навсегда любил — ничто не могло сравниться. Эти чувства, эта любовь — все было фальшью. Им просто пользовались, потому что в любой битве, пусть даже в споре, нужен тот, кто отвлечет внимание, пока игрок будет прятать козырь в рукаве. Чимин от ненужности и был этой пешкой. Все его чувства, вся эта любовь, все, что говорил Хосок — ложь. Если бы он, и правда, любил Пака, то никогда бы с ним так не поступил, никогда бы не стал им пользоваться, как расходным материалом. Он бы ему все рассказал, или просто бы не трогал, дал бы дожить до одинокой старости, не стал бы с ним общаться. Если бы он его любил, то защитил бы, а не кинул в бездну, кишащую акулами.       Юнги с нескрытым наслаждением любуется, как Чимин медленно разрушается, без права на восстановление, как он буквально тает на глазах, как отдается в руки судьбе, в руки одного маленького демона, который готов был подхватить его, даже летящего в бездну. Потому что теперь это его игрушка, теперь Пак принадлежит только ему.       Узники из углов зловеще зарычали, снова застучали о мрамор своими колодками железными, их глаза во тьме бесконечно красным горят. Они тоже все ощущают, тоже хотят к этой чистой душе прикоснуться. Они голодны, а еще больше жадны, им нужен Чимин, они хотят его в свое пользование, и им, по правилам здесь неустановленным, должны были бы Пака на растерзание отдать. Но Юнги не спешит своей игрушкой делиться, он легко в узников тьму кидает, заставляя ее огненными клещами сдавливать и так обезображенные сгнившие шеи, чтобы эти твари даже думать не смели о том, чтобы на Чимина посягнуть. Юнги тоже как Тэхен — жуткий собственник.       — Тебе больно? — спрашивает Мин, хотя ответ и так уже знает.       Пак просто кивает. У него в глазах все застыло и слезы, и время, и он сам. Безвольный и опустошенный, обезображенный, как и все здесь, но только в душе и только руками того, кого искренне и вечно любит. Любил. Нет, отчего-то все равно любит. Если бы чувства прошли просто так, ему не было бы сейчас настолько больно, что хотелось бы умереть повторно, да так, чтобы над ним долго изымались, чтобы физическая боль эту перекрыла, чтобы вырезала эту любовь, чтобы и сердце, и душу треклятую уничтожила. Так будет легче, так будет спокойнее.       — Я могу тебе помочь, — с улыбкой тянет Юнги, поднимаясь на ноги легко, почти грациозно, крылья вверх вздергивая, предвкушая скорую прекрасную развязку.       Чимин просто на демона глаза поднимает, пустые, там ничего нет. Смотрит на своего палача и не боится. В конечном итоге, бояться следовало не его, бояться следовало себя и своих чувств, а если демон может помочь все это уничтожить, то он не опасность, он благодать, и пусть не святая. Пак смотрит и кивает, просто, ни о чем не спрашивая, кивает.       Юнги скалится. Все складывается так, что он даже представить себе такого исхода не мог! Это ли не удача? Это ли не настоящая награда охотнику, который так долго и упорно ждал свою добычу?! Он протягивает свою изящную кисть Чимину и говорит, не скрывая черной радости в голосе:       — Пойдем.       Пак, как кукла, подает руку в ответ, даже не замечает золотой метки на своей руке, которая теперь, после смерти, стала ему видна — его ничто не трогает, ему на все наплевать. Если его хотят повторно убить, то пусть, он не станет сопротивляться. Главное, чтобы эта боль ушла, чтобы изгнать из сердца и души образ того, кто столько лжи и страданий принес, чтобы его забыть.       Юнги почти рывком поднимает Чимина на ноги, хватаясь за его ладонь, ловит его тело в капкан своих рук и в глаза пустые снова смотрит с непозволительно близкого расстояния. Ему нравится эта душа, нравится чистота, которая по воле случая попала в его когтистые лапы, нравится то, что он будет делать с ним дальше.       — Я заберу твою боль, — улыбается демон, прижимая к себе Чимина за талию одной рукой, а второй убирая его пепельные волосы с глаз почти нежно, обманчиво нежно. Юнги — демон и быть мягким не его стезя.       — Забирай, — бесцветным голосом отвечает Пак, он висит в сильных руках и не сопротивляется.       Мин медленно приближается губами к молочной щеке, но не целует, только носом трется об нее, вдыхая его бывший аромат цветков вишни, и быстро скользит к хрящику уха, выдыхая:       — Но мне придется принести тебе еще больше боли, чтобы выжечь эту.       Чимин думает слишком заторможено, он уже со всем смирился, а Юнги просто наплевать на чужие чувства и на чужую боль. Демон оттягивает ворот рубашки и больно вгрызается зубами в прекрасную шею, словно дикий зверь, разрывая плоть; в руке мелькает его маленький излюбленный кинжал, он им бессовестно вспарывает кожу Чимина на спине, пускает кровь, глубоко режет, пьянея все сильнее с каждой каплей чистой крови попавшей в его организм.       Узники начинают беситься по-новому, они тоже голодны и тоже хотят. Но понимают, что ничего не получат, а потому только рычат из углов и бьют цепями по мраморному полу, создают адскую какофонию звуков.       Юнги кроваво улыбается Чимину и вгрызается в его губы несдержанно, с силой втыкая кинжал прямо в ключицу до предела, получая в ответ первые крики настоящей боли. Как бы Паку не было на все наплевать, а физическая боль все равно была для него еще нестерпимой. Юнги в поцелуй улыбается и кинжал в ране прокручивает, легко держит сопротивляющегося парня в тисках и рычит в самые губы:       — Вини в этом только Хосока.       *****       В светлой загородной резиденции слишком тихо и слишком мрачно, не смотря на то, что свет льет из окон прекрасный и чистый; солнце стоит высоко над особняком, на небе ни единой тучки. В самом же помещении скорбь и утрата переплелись в единую цепь, нерушимую и звонко трепещущую в тишине. Коридоры пусты, большой сад и тот пуст, вокруг цветет жизнь, но она замерла здесь.       В большом кабинете непривычно тихо, непривычная мрачная атмосфера пробралась в каждый светлый уголок, окрасив его своими дьявольскими красками. Здесь даже шторы задернуты, словно хозяин не хочет видеть красоты природы, не хочет замечать ничего светлого, пока у самого на душе неспокойно, пока сам рвется в бой, сам унижен и разбит.       Суа сидит в кресле рядом с остывшим камином, от которого вверх поднимается только легкая струйка дыма, тут же теряясь в дымоходе. Ее крылья смятой кучей покоятся позади нее. Она непривычно мрачная, смотрит только в одну точку и сжимает руками подлокотник кресла до побеления костяшек. Ангел даже голову не повернула, когда Хосок пожаловал к ней такой же разбитый и сломленный, падший. Она только бросила ему холодно, все поняв без слов:       — Ты меня разочаровал. Садись.       А Хосок сел в соседнее кресло, потому что у него не было другого выхода. Он провалил все задания, он пал, он потерял того, кого любит. Он просто растоптан. От ангела уже не осталось ничего, даже оболочка едва функционирует только потому, что он надеется выпросить у Суа способ Чимина спасти. Он держится пока только из-за него.       — Это отвратительно, Хосок, — ангел режет словами холодно и жестко, не заботится о чувствах своего ученика. — Ты поддался низкому инстинкту вожделения, просто разом перечеркнул все, чему я тебя учила. — Суа так на него и не смотрит, словно ей противно. — Ты пал.       Хосоку и без этого нелегко, но он слушает своего наставника молча, потому что она права, потому что он и так все это прекрасно знает. Пожалуй, он даже заслуживает такой реакции, критики. Он опозорил всю расу ангелов, поступил не лучше, чем Люцифер, поэтому все, что ему выскажут, будет справедливо. Он погубил свою любовь.       — Простите меня!       — Это ничего не исправит, — холодно отрезает Суа. — Ты был одним из моих козырей, и ты так легко поддался соблазну, буквально унизил своим поступком и меня, и всех ангелов! — голос Суа почти до злого шепота в конце опускается.       Она только с виду была ко всему безразлична, на самом деле, ее это очень задевало. Она буквально за каких-то двадцать четыре часа понесла два самых унизительных поражения: лишилась советника и части войска, потеряла свой козырь, который был ей очень важен.       — Простите! — шепчет Хосок, склонив голову.       Суа его словно и не слышит:       — Я просила такую малость — убить Юнги, — рычит ангел. — Но ты не смог и этого. Разве его так тяжело убить, разве у тебя для этого было мало возможностей и мало ресурсов? — Она звонко ударяет рукой о подлокотник кресла, заставляя дерево жалобно затрещать от такой силы. — Я дала тебе все. И более того, ты мог бы попросить и еще, если бы было нужно. Но ты просто бездействовал! Ты должен был убить его, а не кувыркаться с Чимином! — она повышает голос, но тут же себя одергивает, успокаивающе выдыхая.       Хосок ничего не отвечает. Он по-прежнему держит голову склоненной, и только в груди у него что-то неприятно шевелится, что-то желает быть озвученным и понятым. Но ангел молчит, потому что должен стойко вынести весь гнев своего наставника, он его заслужил. Суа ведь права, у него не раз был шанс убить Юнги, но Хосок им просто не пользовался. Почему? Потому что подсознательно помнил, что они были когда-то знакомы, потому что Юнги ему как-то дорог? Потому что не может его убить? А ведь если бы он выполнил приказ, то Чимин сейчас был бы жив.       — Я же тебе объясняла, — Суа продолжает уже более спокойно, — объясняла, как важно нам покончить со всеми демонами и Гадесом! — Ее голос снова повысился, но она постаралась его сдержать. — Объясняла, что победа зависит не только от смерти самого Тэхена, но и его сильных советников. Убить Намджуна и Юнги — наша святая задача. Они все связаны, а в таких цепях, если сломать одно звено, то и другие станут слабее. Ты должен был просто убить Юнги, демона. А ты пал!       Хосок кивает, даже не думая, что его не видят. Он все это время слушал, но дальше молчать не мог, потому что в его голове было слишком много вопросов, ответы на которые, падший был просто уверен, были у Суа, иначе не могло же все сложиться так…       — Вы знали, что мы с Юнги когда-то были знакомы, да?       Наставница молчит долгую минуту, по-прежнему смотрит только в одну точку, даже крылья у нее не дрожат, словно она в трансе, только пальцы на подлокотнике, выбивающие определенный ритм, выдавали ее участие во всем происходящем.       — Да, — наконец, выдает Суа, заставляя тем самым Хосока дернуться, как от сильной пощечины.       Значит, Юнги не врал, когда намекал на то, что у его наставницы было много секретов в этом деле от самого Хосока. А он был слеп, даже не спросил, не подумал сомневаться. Ангелы в приказах никогда не сомневаются.       — Думаешь, я бы стала воевать с Тэхеном без козырей? — она презрительно усмехнулась. — Я знала, что ты привлечешь внимание Юнги, что тот тебя помнит, потому и взяла тебя на дело. У тебя нет опыта и силы, ты слаб, думаешь, я стала бы так рисковать и пускать тебя в бой только потому, что ты мой ученик?! Нет, я не настолько глупа. Я взяла тебя с собой тогда в Ад, потому что знала, что Юнги тебя узнает. И отправила тебя на этот спор, потому что все так же осознавала степень увлеченности демона тобой. А ты взял все и испортил! Просто все испортил! — рычит Суа и снова ударяет кулаком о подлокотник кресла.       Хосок молчит, он поражен и ему… больно. Он все это время кормил себя ложью, он все это время думал, что был важен, и он был, но… какой ценой? За что с ним так? Почему он? Почему ему даже не сказали? За что он заслужил всю эту жестокость?       — Ой, только не надо всего этого! — брезгливо отмахивается Суа, словно мысли Хосока слышит. — Твое неведение было нам на руку. Чем меньше ты знал, тем больше должен был Юнги ненавидеть. А вспомни ты его и тут же бы начал копаться в прошлом. А знаешь, прошлое — это прошлое, там уже ничего не изменить. Потому ты и получил только ту информацию, которая тебе была нужна. Даже если бы Юнги ты и вспомнил, то вряд ли бы смог его исправить. Он демон, тут уже ничего не попишешь!       — Что я сделал ему? — бесцветным голосом шепчет Хосок.       Он Суа сейчас совсем не узнает, от его доброй наставницы не осталось ничего.       Ангел усмехается:       — Ничего, — спокойно отвечает. — Если он тебе сказал, что ты в чем-то виноват, то знай, только в том, что сказал правду. Демоны любят все коверкать себе на пользу.       Но Хосока ответ не успокаивает, более того, он почти железно уверен, что Суа ему сейчас врет. Он никогда в ее словах не сомневался, но сейчас просто не мог по-другому, он словно прозрел. И правда, через боль мы становимся зрящими.       — А то, что не Чимин объект спора, он тоже соврал?       С угла, где сидит Суа веет холодным молчанием. Да, она знала, что ее рано или поздно раскроют, но надеялась, что это произойдет не так скоро. И в любом случае, это не так-то уж и важно, ну право слово, подумаешь, немного соврала! Кому от этого плохо?!       — Мне нужно было запутать демонов, — пожимает Суа плечами. — Я хотела просто Гадеса одурачить.       — Он не повелся.       — Да, я его недооценила! — прорычала ангел, недовольно ерзая на кресле. — Но Юнги-то в итоге повелся.       У Хосока в груди больно сдавило:       — Он тоже не купился, специально оставлял нас с Чимином наедине, чтобы мы сблизились…       — А ты как дурак повел себя! — яростно прерывает его Суа. — Клюнул на Чимина, переспал с ним, даже не разгадал планов Юнги, опустился до такого!.. — презрительно выплевывает ангел. — Должен был только о демоне думать, а не о своих прихотях!       Хосок все выносит стойко. Он и так уже в этом яде собственной вины утонул. Выслушать обидные слова, больно режущие и так кровоточащую рану, было слишком просто. Куда сложнее было признать, что теперь остался один, бессильный и ненужный, уничтоживший свою любовь и самого себя, собственноручно. Юнги тут ни при чем, он не заставлял Хосока ничего делать. Падший со всем справился сам.       — Чимин мертв, Юнги убил его.       — И что? — безразлично задает вопрос Суа, никак этим фактом нетронутая. — Он уже не нужен нам, ты упустил свой шанс убить Юнги, теперь к нему просто так будет не подобраться.       Хосок больно сглатывает. Ему непривычно видеть своего наставника таким, непривычно слышать такие жестокие слова, непривычно осознавать, что ангелы вели сразу несколько игр и не преминули использовать для своего выигрыша даже чужую душу, даже душу их собственного брата. «Рай прогнил» — сказал вездесущий демон и, похоже, был невероятно прав.       — И вы оставите все просто так? — неверяще шепчет Хосок, смотря на профиль ангела, утонувший во тьме кабинета.       — А что ты хочешь? — холодно бросает Суа. — Хочешь броситься за ним? Хочешь вытащить его из Ада? Так надо было меня слушать и с Юнги покончить, тогда ничего бы этого не было! — она безрадостно усмехается и продолжает: — Но даже если ты и лелеешь надежду его вытащить, то я тебе это просто запрещаю делать, ты меня понял?       Хосок молчит. Он впервые не хочет соглашаться со своим наставником, он впервые идет против.       — Хосок?! — ее ледяной голос о потолок ударяется и снова вниз стремится, разносясь эхом по кабинету.       — Как вы можете так говорить? — шепчет падший. — Как можете оставить того, кто из-за нас же и пострадал. Если бы мы не втянули его в игру, то он бы остался жив! Все было бы прекрасно!       — Если бы ты оставил свои низкие желания при себе, то все было бы прекрасно! — кричит в ответ Суа, но с места так и не сдвигается, только крылья, за спиной недовольно копошащиеся, выдавали ее взвинченное состояние. — Это не мы виноваты в том, что с ним стало, а ты! Тебе и жить с этим грехом!       Хосок молчит, ничего не произносит, его словно чем-то ударили тяжелым. Он знал, что во всем виноват, прекрасно осознавал, что Чимин пал из-за него, из-за него сейчас страдает в Аду, хотя на его месте должен был быть Хосок. Проблема в том, что он ничего не мог с этим сделать, у него в груди бездна, пустота все уничтожала. Ему было наплевать на свое падение, плевать, что лишился крыльев. Ему было не все равно только на Чимина. Он хотел его спасти, жаждал этого, но был бессилен. Он виноват, и в этой вине он будет гореть до самой смерти.       — Спаси его, пожалуйста! — шепчет Хосок, но в тишине его отлично слышно.       Он скользит с кресла на пол и падает на колени, звонко ударяясь ими о пол. Голову склонил перед своим наставником, буквально пал ниже некуда, готов все, что угодно отдать, лишь бы иметь возможность спасти свою любовь. Нужна будет его душа, он и ее не пожалеет.       — Нет, — холодно отрезает Суа, даже на падшего не посмотрев. У нее в голосе сталь, она к мольбам глуха, прямо, как демоны.       — Пожалуйста! — у Хосока слеза катится по щеке, он весь опускается на холодный пол в поклоне, готов в ногах ползать, умолять, просить, рыдать — все, лишь бы быть услышанным.       — Ты меня сразу не услышал? — с ноткой злости в голосе выдает Суа. — Я сказала «нет», Хосок. Я не стану его спасать.       — Он же ангел! Как вы можете бросить его там?! — падший глотает слезы, сжимает руки в кулаки, желая ими о пол ударить от бессилия, и все равно в поклоне стоит перед Суа, все равно просит. Надеется.       — Он уже не ангел и никогда им не станет! — Наставница величественно поднимается, намереваясь уйти и закончить этот бессмысленный разговор, но Хосок ее за ногу хватает, голову вверх поднимает и пытается взгляд поймать. Но она его отчаянно прячет, не хочет смотреть в ответ.       — Пожалуйста! — умоляет, это все, что у него осталось. — Вы же можете, я знаю, у вас есть для этого сила, вы можете спуститься и забрать его!       — Не могу! — кричит Суа и резко вырываясь из хватки Хосока, разворачивается к нему полностью, заставляя падшего в шоке застыть на полу.       Ангел была… от ее былой красоты осталась только правая половина, потому что вся левая часть ее тела, начиная с ног и заканчивая кончиками крыла, была просто обезображена. На самом деле, крыла левого у нее как раз таки почти и не было – от него остались только обугленные кости с кусками мяса, которое в некоторых местах до сих пор красным полыхало, не имея возможности рану затянуть. Тело ее пострадало не так сильно, но все-таки адское проклятие добралось и до него. Ангелу словно левую часть бензином полили и подожгли, дожидаясь, когда раны будут выглядеть особенно мерзко.       На руках и ногах сохранились только сухожилия и кости, даже мышцы едва-едва просматривались, все черное, обугленное, ужасное. Туловище пострадало не так сильно, или потому что у Хосока из-за одежды не было возможности все рассмотреть, только кости от ключиц обгоревшие торчали жуткими палками и мышцы на шее более или менее сохранились, но сверкали кровавыми рубинами, разве что не кровоточили. Адское проклятие особо изощренное. Но больше всего, кроме крыльев, в глаза бросалось лицо, выжженное только на половину, обнажающее зубы и черный рот с одной стороны, пару уцелевших сухожилий и сморщенную, обгоревшую кожу, свернувшуюся лоскутами у самой нижней линии челюсти. Глаза у Суа теперь одного не было, вместо него черная дыра зияла, а вокруг глазницы, как лапки паука красные линии выжженных подчистую мышц, попеременно пересекающиеся с черепной черной обугленной костью. Волос с левой стороны у нее тоже не было, как и уха. Она вся выглядела как те черти из Ада, но на другую половину все еще была ангелом.       Хосок не знал, что с ней случилось, но, даже лишившись крыльев, чувствовал темное и злое заклинание, силу древнюю неукротимую, тьму первородную.       — Видишь?! — Суа кричит и ядом плюется, бесится от своего бессилия, от своего явного поражения, от невозможности вернуть свою красоту, или время вспять повернуть, чтобы дальше убежать от подарка Тэхена, чтобы он ее не достал. Не понимая, что Гадес такими ценными сюрпризами просто так не разбрасывается. — Это они сделали — демоны! Это Дьявол сделал! — кричит Суа и взмахивает единственным крылом, полыхая на сидящего в шоке на полу Хосока взглядом одного единственного глаза. — Я хотела землю очистить, но ты меня подвел! Вы все меня подводите! Пусть Чимин горит в Аду, за свои грехи надо платить! Но я добьюсь справедливости, я не остановлю эту войну, я пойду до конца теперь!       Хосок неверяще смотрит на Суа и молчит, ничего не произносит, просто не может, а она сильнее распаляется:       — Если не хочешь, не иди за мной, сомневаешься в моих методах, так уходи, ты слабый и бесполезный! Но знай, то, что сделали со мной, это только начало, весь мир будет таким, и ты это знаешь! Если их сейчас не остановим, то потом будет поздно что-то менять!       *****       Ад – самое странное и неизведанное место, в котором одновременно можно найти и боль и утешение, и красоту и уродство. Здесь все мертво, но в то же время в некоторых уголках, укрытых самим мраком, растут прекрасные лилии, они тянутся вверх по старым стенам разрушенного замка, процветают прекрасные и величественные. Они здесь единственные вестники жизни, редкие и защищенные самой тьмой. Вопреки всему та стихия, что должна их уничтожить, должна все на своем пути сметать, дает им здесь благословенную почву для жизни, дает им силу, дает им кров.       Чонгук абсолютно не понимает, чем руководствовался, когда сильные крылья принесли его к этому порталу; абсолютно не понимает, почему не повернул обратно, почему ступил в саму преисподнюю. Не понимает, что просто хотел быть именно здесь. Подсознательно он отлично соображал, помнил, что Тэхен ему говорил в ту ночь. Об этом проходе никто не знает, Дьявол его только Чону и показал. Наверное, именно поэтому он по наитию летел сюда, чтобы его не обнаружили, чтобы остаться одному, чтобы побыть одному и переосмыслить все ценности, которые враз поменяли свою стоимость. Его мир прежним уже не будет.       Но, как это водится, чем отчаяннее ты хочешь быть один, тем меньше у тебя на это шансов. Стоило Чонгуку переступить ворота портала и оказаться на другой стороне, как он незамедлительно натыкается глазами на черную фигуру с парой гигантских крыльев за спиной.       Тэхен стоит к нему боком, медленно пальцами перебирает головки цветов, усеявших стену, и улыбается грустно-грустно, открыто, непомерно честно. Так, что первая реплика ядовитая, с которой Чонгук намеревался к Гадесу обратиться так у него с языка и не слетает.       Тэхен возится с цветами самозабвенно, кажется, что Чона даже и не заметил, но аромат глицинии ощутил сразу, на самом деле. Он тоже хотел побыть один, но был рад, что Чонгук так неожиданно и вовремя вдруг здесь объявился. Вообще, Тэхен бы никогда не подумал, что архангел вдруг решит добровольно спуститься в Ад.       — Ты знал? — Чонгук, как и обычно, тишину нарушает первый. Он просто не может стоять вот так и смотреть на Гадеса. Просто не может.       — О чем? — ровным голосом спрашивает Тэхен, продолжая любоваться разноцветным полем прекрасных цветов.       — Что Джин мой отец, ты ведь знал, да? — Чонгук еле держит себя, чтобы новая порция слез из глаз не хлынула, он не хочет быть слабым перед своим врагом. Не хочет быть мелким и ничтожным! Он и так сегодня знатно своих чувств выплакал и так слишком многое узнал. Хотелось хоть сейчас быть сильным. Но почему так сложно?       Тэхен замирает на мгновение. Он точно не знает, как все приняло такой оборот, но в итоге так и должно было произойти. Джин бы не смог хранить эту тайну вечно, как бы не хотел. Гадес оборачивается к Чонгуку полностью, мягко разминая крылья за спиной, и кивает ему, произнося:       — Да, я знал.       Чонгуку не легче, у него обида удушающая комом в горле, у него слезы в глазах и ощущение собственной ничтожности грызется в груди. Все вокруг всё знали, только он был слеп, только он был слишком слаб, чтобы ему все рассказали! Почему ему так больно от правды? Ну, почему?!       — Ты видел меня… — Чонгук глотает предательские слезы, которые все равно наружу просятся. — Ты сказал, что видел!..       Тэхен устало вздыхает и идет к архангелу медленно, не хочет его спугнуть или как бы то ни было спровоцировать.       — Видел, — кивает Гадес в знак согласия, — видел тебя маленьким ребенком тогда. Сейчас ты уже вырос, — печальная улыбка.       — Это невозможно! — трясет головой Чонгук и даже не реагирует на то, что его враг! стоит сейчас рядом с ним так близко, что это почти недопустимо! Чону все, кажется, что он сейчас просто рассыплется, его просто не станет от всей этой режущей правды. — Я был бы старше! Это невозможно, невозможно!       Он отчаянно продолжает трясти головой и делает шаг в сторону, желая спрятать слезы, которые все равно срываются с глаз вниз. Архангел в этих поспешных попытках спастись от себя же путается в лианах лилий, оступается, конечно же, и летит в объятия цветов.       Тэхен ему упасть не дает. Он архангела ловко хватает и прижимает к себе, крепко держа его за талию, секунду смотрит на слезинку, медленно катящуюся вниз, и без промедлений ее смахивает, несколько отчаянно обхватывая Чонгука руками и прижимая к себе так сильно, что было бы больно, если бы только архангела сейчас живьем не ела другая боль. Гадес мягко укутывает его своими крыльями огромными и смертоносными, но неожиданно такими пушистыми и успокаивающими, и свой подбородок кладет Чонгуку на плечо, выдыхая архангелу в самое ухо:       — Не плачь, мой ангел, я никому не дам тебя в обиду.       Будь это другая ситуация и будь Чон в другом положении, то десять раз бы подумал над тем, как сейчас выглядит. Но в объятиях Тэхена было тепло и спокойно. Полный бред, учитывая, что это Дьявол, но Чонгук Гадеса отпускать не хотел. Он несмело положил ему на талию сжатые кулачки и выдохнул в ответ, сквозь поток слез:       — Ты сам постоянно меня обижаешь.       Тэхен усмехнулся на это только и сильнее Чона к себе прижал, словно их контакт до этого был не слишком личным.       — Можешь меня побить за это.       — Мне и силы не хватит, — Чонгук носом в шею Тэхена утыкается и неожиданно для себя слышит… он слышит его аромат мягкий, едва пробивающийся на поверхность. Это было невозможно, но чутье Чона еще никогда не подводило на такие вещи.       — Я не буду сопротивляться, — отвечает Тэхен, а Чонгук топит слезы в черной рубашке и носом по шее Гадеса водит, потому что этот аромат… он знаком ему?       — Кто ты, Тэхен? — Чон шепчет почти, а сам пальцы распрямляет и хватается за бока Гадеса, прижимается к нему плотнее и пытается запах вычислить. Давится слезами, обидой, но все равно любопытство побороть не может.       Дьявол слегка отстраняется только для того, чтобы заглянуть в космически черные, блестящие от слез глаза, стереть мокрую дорожку с молочных щек и прошептать тихо:       — Я тот, кто спас тебя, когда ты был еще младенцем.