Map of the soul: 7

      Тьма плывет густыми черными облаками, она одна здесь всегда и была. Никто здесь и никогда голубого неба не видел, даже серого, только черное, жутко смеющееся, уничтожающее. Только тьма, только та стихия, что создала это место, что никому подвластна не была и только недавно склонила голову перед созданием, которое ее могущественнее, которое могущественнее всех измерений, которое могло бы поставить на колени всех, но отчего-то этого не делало.       Тьма тяжелая и непоколебимая, адски стойкая, весь небосвод пожрала, все собой забила, каждую самую маленькую клеточку. Ей не нужно солнце, этот звездный диск был ей противен, она была его противоположностью, хотела отобрать корону первенства. А тьма так просто сдаваться не собиралась, она была единоличной властительницей, а потому была в каждом кусочке Ада, потому была и небом его, и землей, была абсолютно повсюду, и нигде одновременно. Ее нельзя увидеть или ощутить, но она здесь, только и ждет подходящего часа, чтобы показать свои силы.       Только в одном месте она играет тихо, нежно, совсем не свойственно своей обычной природе, только в одном месте она плывет мягким бризом, дает благодатную почву, только в одном месте она дает жизнь. В этом, абсолютно несовместимом с основным пейзажем Ада, дендрарии, где повсюду благодатно растут лилии, где две фигуры, в окружении моря цветов, застыли.       Чонгук смотрит в черные, вечно голодные, но сейчас такие спокойные глаза Тэхена и молчит. Он медленно, очень медленно переваривает то, что Гадес ему сказал. Но очень быстро понимает, что в глазах напротив, в этих бездонных колодцах, ответ лежит на поверхности, ответ правдивый, нелживый, истинный. То, что Тэхен отчаянно хочет сказать, в его глазах — все есть. Но Чонгук так и не научился читать в этой темноте ответы, он так до сих пор и боится поддаться тьме, желает остаться на светлой стороне. А потому только смотрит в черные зрачки напротив и теряется в своих догадках. «Я тот, кто спас тебя, когда ты был еще младенцем» — сказал Тэхен. Да, Чонгук уже понял, что ему врали насчет его возраста, врали насчет очень многого. Он даже понимал, что Гадес сказал ему тогда правду, о том, что видел его полмиллиона лет назад — в свете недавних событий даже это имело смысл. Вот только Чонгук до сих пор не понимал, почему ему так много и так мало лет одновременно, и что случилось в том отрезке времени, который все от него скрывают. Почему его спасли? От кого? Почему Тэхен? Да, вопросов там было очень много, и дать ответ хотя бы на один Чонгук сам не мог.       — Что? — только и может прошептать Чон, перебегая глазами отчаянно с одного черного зрачка на другой, словно решаясь — опуститься в эту бездну за ответом или нет. Но страх все-таки сильнее.       Тэхен глубоко вздыхает и нехотя выпускает Чонгука из своих объятий, вот только архангел отпускать Гадеса не спешит. Он крепко вцепился в него своими тонкими пальчиками, словно боялся, что если сейчас его отпустит, то тот исчезнет вместе со всеми ответами.       Тэхен вырываться не стал, если Чонгуку так было легче, то и он сопротивляться не станет, к тому же такой близкий контакт только новой порцией глицинии в мозгу, а это то, что нужно сейчас. Гадес только крылья снова распрямил позади себя, разрушая своеобразный кокон, который сам и создал. Чонгук от этого вздрогнул, ему словно вдруг стало холодно.       — Когда ты был маленьким, то случайно чуть не умер, — ровным голосом дает ответ Тэхен. — Я не мог этого допустить, а потому спас тебя.       Чон моргает, медленно приходя в себя. Ответ полностью в стиле Гадеса — ни о чем просто, но в этот раз архангел сдаваться так просто был не намерен. Раньше он не трогал ту далекую правду, потому что считал, что его она не касается, но сейчас понял, как ошибался. И теперь имел право ковыряться в этой старой ране.       — Это то, из-за чего погибли те другие девятнадцать?       Тэхен слегка приподнял брови, глядя в черные, блестящие от высыхающих слез глаза.       — Джин тебе и это рассказал? — легкая печальная улыбка. — Хотя ясно, что он не смог бы этого скрыть.       Чонгук просто кивнул и сильнее пальцами в бока Тэхена вцепился, не желая его от себя отпускать. Пусть их контакт и был сейчас слишком уж личным, ему на это наплевать. Да, он враг, но с ним спокойно, как ни с кем другим. И… он ведь его спас… он его спас.       — Так что? Да? — допытывался архангел.       — Да, — просто кивает Тэхен, и Чонгук от этих слов замирает. — Но одновременно и нет. — Гадес нежно взглядом водит по молочной коже щек, на которых дорожки засохших слез еще сохранились. Хотелось их убрать, чтобы снова сделать эту кожу прекрасной. — Ты попал в ту же мясорубку, что и другие дети, но потом все приняло критический оборот.       — Мясорубку? — с ужасом прошептал Чонгук.       И ноги у него затряслись так сильно, что Тэхен снова его в свои объятия укутал, чтобы помочь архангелу стоять ровно на ногах, насколько это было возможно, почти держал его на весу, не испытывая никаких трудностей. А у Чона глаза огромные, там страх зарождающийся плещется, а еще какое-то отчаянное неверие и осознание, что Тэхен не лжет, за лидирующее место бьются. В груди сердце загнанно трепещет, и что-то противное все органы скручивает. Похоже, это было предчувствие, которое стремилось архангелу донести нечто ужасное о тех событиях, словно их помнило, или словно понимало их слишком хорошо. Ведь помнить ничего о тех временах Чонгук не мог, но ощущать что-то плохое, осознавать, что фраза Джина «Люцифер и Тэхен начали войну против небес сразу после твоего рождения» не несет в себе ничего светлого. Там, видимо, произошло нечто настолько ужасное, что даже Джин не стал рассказывать этого Чону, да, даже Тэхен назвал это «мясорубка»!       — Чонгук! — Гадес аккуратно потряс архангела, чтобы вытащить его из своих нелегких мыслей, в которых он, видимо, запутался очень сильно.       В любом случае, Тэхен видел все это в черных зрачках Чона, которые сейчас были стеклянными, словно и не здесь он был. Конечно, такую правду не каждый мог бы вынести.       — Я в порядке… я…       — Я вижу, — скептически отвечает Тэхен, глядя, как Чон заторможено моргает, медленно фокусируя взгляд на Гадесе, который внешне выглядел просто гарантом адского спокойствия.       Но внутренне он полыхал ярче огня преисподней, ярче любой звезды на небе и во всей Вселенной. Те события на всех оставили свой отпечаток, и, пожалуй, что Тэхен тогда попал под удар сильнее остальных, почти принял его весь на себя, освобождая других от ужасной участи.       — Я в порядке! — увереннее отвечает Чонгук и смотрит в глаза Гадесу, словно вызов ему бросает.       Тэхен намеренно легко усмехается и качает головой:       — Не забывай, ангел мой, что твою ложь я чую.       Чон недовольно поджал губу. Он еще, и правда, не до конца пришел в себя, и правда, боялся услышать о тех событиях нечто настолько ужасное, что это просто бы разорвало его на части. Но в то же время, он отчетливо понимает, что эта правда ему нужна. Он должен все узнать, и только после этого сможет спокойно существовать дальше. Ненавидеть себе Тэхена и желать его краха. А сможет ли?..       — Даже если и так, я желаю знать правду, — Чонгук разрывает их близкий контакт, отходя, на еще дрожащих ногах, от Гадеса на уверенный шаг.       Смотрит теперь хоть и не с близкого расстояния, но так ощущает себя увереннее. Так он словно все сможет выдержать — наивное самовнушение, в объятиях Гадеса он был самым защищенным существом в мире.       Тэхен отпускает архангела легко, он его насильно удерживать не станет. Только в мозгу грызется тоска, а еще нехватка морозной глицинии. Да, ее, наркотическую, всегда будет не хватать.       — Джин тебе не рассказал? — спрашивает Гадес с идеальной маской безразличия на лице.       А ответ уже знает. Он даже удивлен, как Сокджин и эту-то правду Чону поведал. Хотя, скорее всего, был загнан в угол обстоятельствами — другого объяснения здесь не было.       — Он сказал, что не может, — отвечает Чонгук и складывает руки на груди, ощущая на пальцах мягкость атласной рубашки Тэхена и тепло его тела, почти жар нездоровый, но такой уютный.       Гадес улыбается уголком губ и вздыхает устало, поднимая крылья выше, складывая их за спиной. Но длинные перья, длинные острые концы его крыльев все равно позади бесконечно прекрасным шлейфом легли. Чонгук снова вспомнил слова Суа: «Чем больше крылья, тем больше сила». Так насколько силен Тэхен, исходя из величия его черного великолепия? Насколько он могущественен?       — В его стиле, — с фальшивой улыбкой кивает Гадес, смотря на решительно настроенного архангела. Чонгук правду очень хотел знать и более того, он заслуживал права ее знать. Он тоже тогда пострадал. У них у всех отпечатки на душах и сердцах от этого, они все заклеймены. — Он рассказал тебе о том, что был смертен, пока прибывал на земле?       Чонгук кивает и весь замирает, обращаясь вслух. Он до последнего не верил, что ему все расскажут. До последнего думал, что Тэхен от ответа снова сбежит.       — В те времена Ад не принадлежал никому. Он был ошибкой Создателя, ведь Бог не планировал никого карать за грехи, потому что создавал только чистых созданий. Но в один момент допустил ошибку и возник Ад.       Чонгук нахмурился:       — Я все это знаю, зачем ты мне это рассказываешь?       Тэхен усмехнулся, тряхнув гривой темно-каштановых волос:       — Просто проверял твои знания. Кто знает, вдруг ты прогуливал занятия в божественной школе?       Чон на это только хмыкнул, высоко задирая подбородок. Неужели, он зря радовался? Неужели так и не получит ответа?       — Так вот, Ад был неизученной территорией, — продолжает Тэхен, видя скепсис в глазах напротив, — никто не знал, что там, и все боялись туда спускаться. Михаил даже запретил туда спускаться. Ну, ты понимаешь, все это было еще до того, как начала развиваться человеческая раса. — Чонгук кивает. Он все это знал! К чему были такие подробности?! — Так вот, в своем страхе и боязни всего, что отличалось от белоснежной красоты небесных созданий, они проворонили тот момент, когда в Аду, оказывается, были коренные жители.       Чонгук вздрагивает, непонимающе хлопая глазами. Ему все рассказывали иначе. Его учили, что первыми существами, которые оказались в Аду, были мятежные ангелы во главе с Люцифером. Ни про каких других существ ему ничего не говорили!       Видимо, все это отражается на лице архангела, потому что Тэхен понимающе улыбается и слегка склоняет голову на бок, интересуясь:       — А у вас история была другая? Вам ее переписали, видимо.       — О чем ты? — шепчет Чонгук, ощущая приближение чего-то нехорошего.       — Черти, ангел мой, коренные жители Ада — это черти, — улыбается Тэхен. — Тебя, наверное, учили, что черти — это людские души, которые отправлены страдать в преисподнюю за грехи? — а сам словно и не спрашивает, а утверждает. Он ответы на все знает, просто никак не может смириться с тем, как небеса в выгоду себе переписали историю. — Так вот, это не так, — продолжает Тэхен. — Черти — это не людские души, это те, кто был здесь задолго до нас.       У Чонгука словно земля из-под ног уходит, но он отчего-то все еще стоит, только руки вдоль тела безвольные повисают, крылья несколько обреченно, неверяще, опускаются в объятия лилий. Он не хочет верить Гадесу, и он ему не верит, вот только… почему-то верит! Как бы ни хотелось, чтобы все было по-другому, а все именно так, как сложилось. Ложь была вокруг него не только в загадке его происхождения, она была в самих небесах, в их воспитании, в их правде, в которую они сами, похоже, уверовали. Как так сложилось, и почему ангелы и архангелы врали — было даже не главным, главным было то, что врать небесные существа не должны были ни при каких условиях. Чонгук за сегодня в этом правиле уже дважды усомнился. Ложь была повсюду.       Тэхен знает, что Чону нелегко, но по-другому не может. Он тоже в свое время знатно настрадался от всего этого вранья, от страхов других, которые повлекли за собой катастрофы вселенских масштабов, и Гадес совсем не преувеличивает. Из-за страха архангелов и ангелов Ад буквально выплеснулся наружу…       — В преисподнюю было всем запрещено спускаться, ее оставили на земли, которые обживут потом, на деле же, просто все архангелы к тому моменту боялись одного слова «Ад», боялись всего неизведанного, — продолжает Тэхен, полыхая непомерным спокойствием в черных глазах, которое было маской на деле.       Гадес и близко не был спокоен. Если бы можно было повернуть время вспять, то он бы всех архангелов и даже их Создателя за это глупое правило на лоскуты порвал!       — А черти там зато процветали, — Тэхен ухмыляется уголком губы. — Они плодились с каждым разом все больше и больше, жрали друг друга, чтобы выжить, потому что души в то время туда не попадали — людей ведь не было.       Чонгук отчаянно сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони, и только эта боль его на поверхности держит, не дает прахом рассыпаться. Он уже кое-что понимает, уже соображает, что грядет.       — Но им было мало, их численность увеличивалась с каждым часом, голодные рты терпеть не будут, — у Тэхена впервые в глазах мелькает тьма, но тут же пропадает, даже не успев ни на кого огрызнуться, — и они знали, что на поверхности есть еда, есть те, кто слаще меда и прекраснее постоянной темноты. И вот однажды, они полезли на землю всей своей сворой через портал, о котором архангелы знали, но к которому боялись даже подходить. Одна ошибка, и Ад легко пробрался на землю.       Чонгук покрывается гусиной кожей, потому что ему вдруг ужасно холодно становится, и его тут же пробивает нездоровая дрожь. В глазах паника и осознание, в глазах ужас, там нежелание все это признавать и одновременно понимание того, что последовало бы дальше. Он не глупый, он просто очень молодой и чистый, просто он не хочет, чтобы такое зло творилось в мире хоть где, хоть в какой Вселенной! У Чонгука ноги в вату превращаются, и он куклой сломанной на землю летит, только не успевает удариться коленями о бетонный пол некогда замка, его снова руки крепкие хватают, и крылья черные вокруг него обвиваются в кокон, принимая весь удар на себя.       Архангел снова в объятиях своего злейшего врага, снова получил от него помощь, а не должен был бы. Тэхен держит крепко, опускается на поляну из лилий и мягко притягивает к себе Чона, считая необходимым им оставаться на полу, потому что для Гука сегодняшних событий и так много, он и так уже на пределе, кажется, его психика дальнейшего просто не выдержит. Но вопреки всему, Чонгук поднимает на Тэхена глаза, в которых снова слезы блестят, смотрит пристально с очень близкого расстояния и шепчет:       — Продолжай.       Гадес бы и отказал, но попросил Чон, тот, ради кого он что угодно готов сделать. Потому, даже не одобряя затею с дальнейшим продолжением этой истории, Тэхен ровным голос повествует:       — На земле к тому моменту была только одна община, только одно место, где хоть кто-то жил, — Гадес становится слишком уж безразличным, и даже Чонгук за этой маской впервые видит боль. Он впервые может увидеть настоящие чувства Тэхена, те события отразились и на нем тоже — понимает архангел. — Это было поселение чистых небесных пар, где был твой отец, — у Чонгука внутренности льдом сковываются, но он все равно продолжает слушать. Или сейчас, или никогда больше. — Черти устремились туда, запах невероятный их манил. А ангелы с архангелами были беспомощны, они были смертны и не имели никакой силы, а чертей были орды, миллиарды, им было не выстоять.       Чонгук смотрит в черные глаза напротив и, кажется, что в них все там видит, словно ему не рассказывают эту историю, а он ее в бездонных колодцах смотрит, как по телевизору. Только эмоции другие, в глазах Тэхена боли столько, что она ядом даже в Чонгука проникает. Архангел не должен сочувствовать своему врагу, которого непонятно что разочаровало вдруг. Но он сочувствует, он эту боль ощущает на коже и ясно понимает, что сам бы от нее погиб тогда, но не вынес.       — Они их просто поглотили, как волна, только адская, — бесцветным голосом продолжает Тэхен, мягко убирая черную челку с глаз Чонгука, просто себя этим отвлекая, чтобы не взорваться бешеной ракетой и не разнести весь Ад на части повторно. Архангел не сопротивляется, он только каждому слову внимает. — Убили всех, некоторых утащили с собой. А те, кого они на земле убили, смогли переродиться, как и было изначально задумано, — Тэхен тянет печальную улыбку, которая тут же гаснет. — Но те, кого они потащили в преисподнюю, переродиться бы никогда уже не смогли. Они забрали тебя.       Чонгук весь разом леденеет, просто словно в статую превратился. У него в ушах набатом стучат последние слова Тэхена, и они его разрушают, внутренне медленно и со смаком поедают органы и всего его, даже в душу заползают, там оседают, чтобы посмаковать вкуснейший нектар, чтобы больнее было. У архангела в глазах пустота, его словно уничтожило разом. Он абсолютно точно не хочет верить этой правде, он не хочет, потому что это конец, это его личный и ужасный конец. Это то, с чем не сравнится даже новость о неожиданном родстве архангела с Джином. Это… у Чонгука в пустой голове просто не было слов, чтобы это описать.       Тэхен молчит, дает время Чону все переварить. Может показаться жестоким, так все сваливать на архангела, но Гадес-то лучше всех знал, что правда лучше сладкой лжи. От правды можно отойти, ее можно принять, а последствия вранья исправить почти невозможно, иногда настолько невозможно, что все вокруг вдруг покрывается мраком и злостью. Тэхен только в руках очень крепко держит Чонгука, вдыхает глицинию, полностью себя ею насыщает — это же лучший наркотик, и делится с архангелом теплом, которое его холодному телу было чуждо, но которое сейчас оно источало только для него. Потому что здесь все только для него.       Тэхен снова аккуратно убирает черную прядь волос со лба Чонгука, при этом пристально смотрит ему прямо в глаза, видит, что растоптанный и уничтоженный он все равно встает. А по-другому и быть не могло, эта стойкость в Чоне Гадесу особо нравилась.       — Так не может быть… — шепчет Чонгук и смотрит ответно в черные зрачки и молча просит, чтобы Тэхен свел все к шутке.       Но Гадесу сейчас не до веселья, он с заметной горечью во взгляде качает головой и как приговор выдает:       — Может, — мягко крыльями придерживает Чона, укутывает, согревает, успокаивает. Он слишком хорошо понимает, что архангел сейчас ощущает, эта боль у него на языке в переплетении с глицинией осела. — Я тебя спас тогда, вытащил из Ада. А если ты не веришь, то смотри, это, — Тэхен легко касается молочной щеки Чонгука, там, где был маленький, едва заметный шрамик, — это мое доказательство. У архангелов пропадают все шрамы, царапины и порезы, когда они перерождаются. Но эту печать ты еще в Аду получил, а потому она до сих пор с тобой.       Сердце Чонгука делает болезненный, полный неверия и какой-то удушающей горечи удар, заставляет ядовитые слезы в новом потоке вниз по щекам течь и дрожать нездорово, тянуться за защитной к тому, кто вроде бы враг, кому не следовало доверять, но кто сейчас был самым нужным и важным. Чонгук хорошо, здраво и холодно понимает, что Тэхен ему не врет сейчас; он сам учил его никому не верить, и Чон не верил. Но верил именно Гадесу сейчас.       У архангела с рождения на щеке был этот маленький шрам, даже его приемные родители пожимали плечами, когда он интересовался, откуда он у него. У детей часто бывают травмы из-за их неукротимого характера с нотками любопытства. Но во всем этом Чон отчего-то забыл что, перерождаясь, архангел теряет свою физическую оболочку и обретает новую — чистую во всех смыслах этого слова. То есть, шрама у него быть не должно было сейчас. Но он был. Маленький, едва заметный порез, который, как выяснилось, был оставлен Адом, был словно клеймом на теле Чонгука, от такого проклятия ни чем не избавиться, это то, что безоговорочно подтверждало жесткую правду, поведанную Тэхеном.       — Н-но ты… — Чон смотрит в черные глаза напротив, но слезы всю картинку размывают, и он просто не видит, как в темных колодцах Гадеса зверь дикий от этого взгляда успокаивается, как голову склоняет перед Чонгуком и мирно ложится на пол своей клетки, заваленной цветами. Если бы архангел видел… — Ты ведь не мог, не стал бы!.. Зачем тебе это?       Чон пытается хоть немного мыслить здраво, хоть как-то побороть эту ядом пропитанную правду, которую, ну, уж лучше бы, от него скрывали! А самое странное во всем этом, что с ним ведь, получается, ничего страшного не произошло, он не стал монстром, просто оказалось, что старше на огромную кучу лет и отчего-то долго не перерождался, но ведь был совсем обычным архангелом. Так почему ему сейчас так больно? Почему обидно и… страшно?!       Тэхен, даже несмотря на то, что ощущает все эти чувства Чонгука, остается совсем непоколебимым, остается сильным, каким был и всегда. Он тянет архангела на себя, даже не удивляется тому, что тот не сопротивляется и снова его в свои объятия заключает, собственнически и словно навечно. Он с грациозной легкостью его крыльями укутывает, а руками за талию держит, к себе прижимает, ощущает своим гнилым сердцем, как сердце архангела отчаянно о его грудь бьется, ребра выбивает, наружу просится.       Чонгук сейчас окончательно расклеился, рассыпался на осколки и никак не мог собраться. У него сейчас даже сил на это не было и желания тоже, в голове бардак, в жизни бардак, и ложь вокруг ядовитая и злобно смеющаяся. И будь Чонгуку хоть немного не так больно, как сейчас, то он бы себя устыдился, никогда бы не показал такой слабости перед врагом, никогда бы не стал к нему сам лезть в объятия, держать крепко за плечи, почти отчаянно. Он должен был Тэхена ненавидеть, и он его ненавидел, но…       — Ты не смог бы их победить, — шепчет Чонгук Гадесу в ухо, лбом утыкаясь в плечо, слезы вытирая о черный атлас рубашки, словно это бы смогло их остановить. — Ты не стал бы. С чего вдруг тебе… — прерывистый вздох, чтобы дыхание восстановить, — вытаскивать меня оттуда? Зачем? Как ты это сделал? Зачем?! — почти отчаянно шепчет и ненавидит себя за эту слабость, но все равно к Тэхену жмется, потому что тот аромат, который Чон недавно от Гадеса учуял, сейчас возрос просто невообразимо, окутывая его мягко и почти невесомо. И Чонгук мог поклясться, что знал этот запах очень давно… так пахли небеса.       Тэхен улыбается печально, Чон все равно его не видит. Да, отчасти архангел, конечно же, был прав — Гадесу никогда и ни за что было не победить такую орду чертей. Нужно было быть властителем Ада, чтобы одержать над ними победу, но тогда он был самым обычным, не совсем, конечно, обычным, но тогда еще не носил корону, хоть и был непомерно силен. И если смотреть холодно и рационально, он в те времена и не победил вовсе.       — Ты был ребенком Джина, как я мог не любить тебя, если любил его? Из-за того, что он отказал мне, из-за того, что остался с Суа, я должен был на все наплевать и бросить тебя в Аду? — голос Тэхена ровный и четкий, совсем не отражает того, что у него внутри происходит. — Я не мог этого сделать.       Чонгук снова носом утыкается Гадесу в шею, вдыхает этот такой родной до боли аромат, и даже слезы от этого в глазах стынут, успокаиваются.       — Почему? — Не может никак понять.       Ведь если Джин ему отказал, то получается, что он должен был ненавидеть все, что было связано с ним или с Суа! Или… или тот Тэхен был другим? Или тот Тэхен не знал мести? Все могло быть, а уж включая то, какой аромат был у Гадеса, догадок было больше миллиона, и все они прахом рушились, не успев даже развиться.       — Почему спас меня? Почему не бросил умирать? Из-за Джина? А почему не отомстил ему таким образом? Почему? — шепчет почти отчаянно в теплую кожу шеи Тэхена, и сам не замечает, что ответ уже у него на языке этим самым ароматом осел. Сам не осознает, что причина не в других существах, а в нем самом.       — Ты был всего лишь невинным ребенком, — Гадес глаза закрывает и позволяет крыльям своим упасть в объятия лилий, позволить Чонгуку вдохнуть этот прохладный воздух, чтобы справиться с чувствами было легче. — Я думал, что готов на все ради него, но оказалось, что из-за тебя.       Чон замирает в руках Тэхена, только продолжает его аромат вдыхать, наполняя себя им, переполненного и так до самых краев, чтобы не забыть, какой у Гадеса запах, чтобы потом узнать, откуда и почему?! Хотя, будем честны, он и так уже догадывается обо всем, и так уже понимает, что Тэхен не врет ему сейчас, но все равно спрашивает, словно лишний раз желает убедиться, а может, желает его душа, чтобы потом больнее было:       — Почему? — он немного отстраняется от Гадеса и смотрит в непоколебимые черные колодцы. — Почему, Тэхен? Я был тебе никем, ты собой рисковал, когда спускался за мной, так почему?       — Из-за тебя, Чонгук, — спокойно повторяет Гадес, даже легко умудряется улыбнуться уголком губы. — Я сделал это из-за тебя. Я не могу сказать тебе, что уже тогда любил тебя, ведь ты был младенцем… — Тэхен безрадостно усмехается, чем вводит Чона в ступор, а затем смотрит особо пронзительно в черные зрачки архангела и говорит уже тише, но все так же четко: — Вру, конечно. Я уже и тогда тебя любил.       Чонгук почти и не живой, он моргает заторможено и спрашивает едва слышно:       — Кто ты, Тэхен? И почему от тебя пахнет лилиями?       *****       Черное переплетение железных звеньев ужасающе стекает вниз в картине полной боли и адских мук. Здесь даже металл тьмой покрыт, здесь все в ней увязло; но, кажется, что цепи этому только рады, они теперь идеально вписываются в интерьер из черного мрамора. Этакие прекрасные украшения для самой преисподней, родом из нее же. Звенят красиво и высоко в тишине, рождают табуны мурашек по телу, которые стремятся тут же покинуть своего хозяина, ведь этот звук еще ни разу ничего хорошего не принес. Но даже так никому не спастись. Чем яростнее и протяжнее тянутся по мраморному полу цепи, тем ужаснее будет расправа.       Но здесь никому нет до этого дела уже давно. Здесь нет до этого дела ему — опустошенному и сломленному. И причиной тому совсем не бесконечные карусели пыток, так щедро предоставленные преисподней, причиной тому один человек, один ангел, если точнее, одна любовь, которая, как он думал, навсегда, а оказалось просто одноразовой и ненужной. А самое паршивое, что он его до сих пор любит. Ненавидит, но любит, и ничего с этим чувством поделать не может. Оно глубоко внутри него поселилось, все органы пропитало своим ядом, цепко зацепилось за Чимина, не желая его отпускать.       А он в своих мыслях молился, чтобы эта зараза от него отстала, там он рыдал, стоя на коленях, склонив голову так низко, как только мог; в своей голове он просил, чтобы его отпустили, чтобы образ Хосока перестал сводить его с ума, чтобы ни одной мысли о нем не осталось. Но все мольбы были тщетны в Аду, все молитвы были просто тщетны для того, кто стал с одной дозы заядлым наркоманом, кому теперь требовался этот наркотик постоянно и всегда. Чимин, как мог, изгонял этот проклятый образ из головы, бежал от него, проклинал и ненавидел, не хотел его никогда видеть, но чем отчаяннее становился, тем крепче жуткие иллюзии за него брались.       Хосок приходил часто, почти каждый час его «светлый» образ наведывался к Чимину, чтобы вскрыть никак не начавшую даже заживать рану. Он всегда Паку улыбался, всегда начинал свой разговор с легкой беседы, интересовался состоянием Чимина, спрашивал, болят ли его жуткие раны на теле, даже порывался их залечить, но заканчивалось все всегда одним. Хосок резко менялся в лице и начинал яростно смеяться над чувствами Чимина, над их любовью, называть его глупым и жалким, ничтожным, обычный товар, который подлежит выбросу за ненужностью.       В Аду время идет быстрее, здесь Чимин был уже почти неделю, а то и больше, но привыкнуть к этим образам, понять, что это всего лишь бред его воспаленного мозга, так и не смог. Каждый раз с замиранием сердца смотрел на иллюзию Хосока, хотя прекрасно знал, чем все в итоге закончится. От этой болезни ему, похоже, никогда не избавиться.       Бывало, что он зажимал глаза и закрывал уши руками, чтобы ничего не видеть и не слышать, чтобы рана от этого жуткого предательства начала понемножку затягиваться, чтобы стало хоть немного полегче. Но злой голос Хосока звучал внутри головы, а образ пробирался под черепную коробку, измываясь над Чимином на новом уровне особо жестокой игры, с которой не могла сравниться ни одна пытка.       Пак лежал спокойно в своей клетке всегда, он просто смирился с тем, что должен расплатиться за свои грехи, а потому никогда не сопротивлялся судьбе. Он в итоге никто, и ничто сделать не сможет, не сможет никак повлиять на то, что ему уготовано. А еще он надеялся, что так руки, постоянно лезущие к нему из-за решеток, прекратят свои поползновения. Корявые и когтистые, с содранной кожей и ужасными незажившими рубцами — все они желали Чимина коснуться и утянуть к себе во мрак, словно и так не понимали, что он уже во тьме. Он уже опустился на самое дно, из которого никогда не сможет подняться. Эти руки его жадно жаждали, не упускали ни момента, чтобы дотянуться до свежего мяса. А Чимин даже и не знал — были ли они реальны, или это снова были его больные иллюзии?! И он не то, чтобы их боялся, боялся того, что последует за тем, когда он добровольно им дастся — но это все не так уж и страшно. В этом переплетении рук корявых и жутких, он постоянно видел свои, которые голодно к нему тянулись, словно хотели его отчего-то порвать. В такие моменты Чимин всегда подскакивал с места и забивался в самый дальний угол, удостоверившись, что его конечности до сих пор при нем, и что руки адских тварей уже исчезли.       Юнги больше ни разу не приходил после того, как сделал свое дело, как окончательно заклеймил Пака, показал ему принадлежность своей персоны Мину. А Чимин… он был бы рад, чтобы за все это время к нему хоть кто-нибудь пришел. Хоть кто-нибудь, даже демон, только не Хосок, который уничтожал его медленно и красиво, смакуя каждый час его тело и душу, выедая ее десертной ложечкой, чтобы больнее, чтобы эту боль навечно запечатлеть.       Единственными собратьями по несчастью здесь были только другие узники, но они никогда друг с другом не общались. В темноте только вспыхивали их красные глаза, и они, как сейчас, гремели своими цепями по мраморному полу, привлекая к себе внимание, желая, чтобы над ними поскорее свершили расправу, чтобы их миллионы лет страданий прошли быстрее. Чимину бы не хотелось быть как они, он определенно был не лучше других узников, потому что все они были грешниками, но Пак просто-напросто не хотел прекращать свои здесь страдания, потому что они бы продолжились и там, и в другой жизни. Всегда, он будет любить его всегда, а теперь еще и ненавидеть, но любить.       Здесь никого не кормили и воды не приносили. Здесь узники были просто брошены умирать в одиночестве, закованные в цепи. Некоторые, и правда, по первости не выдерживали таких испытаний и умирали, вот только снова возвращались в свою клетку, чтобы продолжить эту муку по бесконечному кругу. Чимин не боялся даже умереть, не боялся, что все это будет вечно продолжаться. Он боялся своей любви, боялся дьявольского образа Хосока, но его же и ждал.       Тишину подземелья неожиданно нарушают тихие, но очень жесткие шаги. Тот, кто сюда двигался, был очень уверен и холоден. На деле, просто выполнял приказ. Ему было наплевать куда идти и зачем, он все сделает, потому что так научен.       Узники тут же подняли шум, начиная яростно бить железными колодками о мраморный пол, греметь цепями и рычать до завывания десятков сотен голосов, желая быть, наконец, замеченными. Красные глаза в темноте вспыхивают, они видят даже в полном мраке фигуру, которая сюда идет, тянут к ней свои жуткие руки, норовят хоть кусочек тела ухватить и тут же дико орут, когда цель уходит дальше, а шанс ее поймать пропадает. Но зато появляется у других, которые тоже рычат яростно, бьются об решетки и, пуская слюни голодные, хотят кусочек свежей плоти.       Чимин просто по шагам понимает, что идут к нему, минуют все клетки, направляясь четко к Паку, который тихо сидел в своей камере, смотря строго вперед пустым, незаинтересованным взглядом, прижав одну ногу к голой груди, а вторую вытянув на холодном полу. Он этот мороз кусачий давно перестал ощущать. Даже глаза его к вечной тьме начали привыкать, он видел в темноте, вопреки всему, просто еще не так хорошо, как местные обитатели, которые провели в подземелье намного больше времени, чем сам Пак. Иногда Чимин даже думал, что если он пробудет здесь еще, то его руки, и правда, начнут к нему из-за решеток тянуться, только не те обычные, какими они были, а когтистые и в струпьях. В конечном итоге, это здесь еще никого не миновало.       Дверь в клетку Чимина распахивается сама, тот, кто шел за ним, просто рукой взмахнул, заставляя ржавые петли протяжно и мерзко скрипеть, отворяя дверь и пропуская неожиданного гостя внутрь. Но за порог он так и не ступил. В темноте вспыхнул факел, который тот держал в руке, и адское пламя раскрасило черные мраморные стены оранжевым, освещая уродливое подземелье, сгнившее, как и его обитатели.       Узники сразу забились в свои углы, побежали подальше от света, потому что больше к нему не стремились, они пуще прежнего забили по полам цепями и завопили высоко, словно намеревались разорвать барабанные перепонки незваного гостя своими голосами.       Чимин щурится, прикрывается козырьком ладони от яркого света, чтобы разглядеть того, кто пришел за ним лучше, но с места так и не двигается. Даже если его пришли карать, он не станет сопротивляться, пусть берут, тащат в пыточную, или прямо здесь режут, колют, и делают все, что им заблагорассудится. Главное, чтобы после этой боли не пришел Хосок, главное, чтобы его образ опять не начал отравлять душу Чимину.       Пришедший был демоном, так решил Пак, исходя из пары черных крыльев, сложенных за спиной парня. Он был высок и красив с копной белых волос и темно-карими глазами. Вот только взгляд его был пустой, не как у самого Чимина, у неожиданного гостя на лице застыло мертвенное, безэмоциональное выражение абсолютной незаинтересованности в происходящем. На парне был строгий белый костюм, и Чимин отметил для себя, что этот цвет он теперь так же ненавидит, как и того, кто растоптал ему душу.       — Я ДжэИн, — представился гость, и только в глазах его отразилось пламя от факела, который он держал в руке. — Господин Юнги требует вас к себе.       Чимин остается сидеть на полу, правда, уже не прикрывается от яркого пламени рукой, но и не двигается. Мин оставил его здесь, и Пак думал, что тот больше не объявится, но, как выяснилось, он не забыл о Чимине, наверное, просто давал ему время привыкнуть к новому дому или просто тянул кота за хвост. Кто этих демонов поймет?! Но Пак отметил про себя, что не боится встречи с Юнги, наоборот, жаждет ее. Если тот принесет ему еще больше боли, то Хосок перестанет приходить. Чимин готов на все, лишь бы образ ангела навсегда стерся из головы.       — Господин Юнги? — зачем-то переспрашивает Пак и поднимается на ноги, показывая всем здесь вокруг свое клеймо, оставленное демоном. Показывая его и не испытывая от этого никакого отвращения, потому что ему наплевать.       ДжэИн впервые скользит по Чимину заинтересованным взглядом, айсберги в его глазах растаяли на мгновение, и там появился нездоровый, пропитанный чернотой интерес. Перед ним был не очередной обычный узник, а бывший ангел — теперь становилось понятно, почему Юнги вдруг потребовал к себе заключенного, когда обычно не обращает на них никакого внимания.       Чимин был обнажен по пояс, явно Мин постарался, чтобы все здесь видели, кому тот принадлежит; все его тело, даже черные штаны, которые таковыми уже не являлись, были заляпаны подтеками засохшей крови, коркой покрывающей кожу и ткань брюк. Чимина словно в крови искупали, причем своей, причем жестоко, так как только сам Юнги и умел делать. У Пака все тело было в бесконечных незаживающих никак ранах ужасных, нанесенных одним маленьким, но таким ядовитым кинжалом. На груди у самого сердца глубоко был вырезан крест, который оплетали змеи с огромными дырами глубоко в плоть вместо глаз. На шее россыпь бесконечных отпечатков жадных зубов Юнги, который насладился сладкой кровью вдоволь, раз не приходил. А на спине, где никто не видел, демон вырезал Чимину крылья, чтобы тот не забывал, кто его предал. А он и не забудет, у него это предательство теперь ядом в самом сердце и змеи, над ним вырезанные, совсем не при чем.       — Он наш господин, — отвечает ДжэИн, снова цепляя безразличную маску, — ты должен обращаться к нему только так.       Чимин просто кивает и идет на выход, даже не трясясь от страха. А ему и не было страшно. Многие раны болезненно стреляли вглубь тела, требуя их не трогать, требуя покоя, но Чимин уже давно понял, чем невыносимее физическая боль, тем больше вероятность, что Хосок к нему не придет. Он даже порой намеренно ковырялся в своих ранах, заполняя подземелье запахом своей крови, сводя других узников с ума. Потому что в этой боли была неправильная сладость, в которой его уставший мозг мог отдохнуть от бесконечных пыток, которые ему приносил Хосок.       — А почему он сам не пришел? — Чимин впервые мог с кем-то поговорить, и отчего-то это было так приятно сейчас.       ДжэИн отходит в сторону, позволяя Паку выйти наружу, он снова безразличен ко всему вокруг, но Чимин видит в темно-карих глазах долю интереса к себе, а потому решает этим воспользоваться. Пусть даже его дальше и ждет пытка, но он хочет забить свой мозг чем-то другим, а не ангелом, который продолжает его только травить бездушно.       Другие узники, увидев, что Чимин вышел, тут же подняли новую волну шума, начав недовольно шипеть и выть в своих углах, тоже желая к себе внимания, а, может, желая себе Пака. Они жадные, на деле, и очень эгоистичные — будущие демоны.       ДжэИн на них только глазами полыхнул и выдал предельно холодно:       — Замолчали все, он принадлежит Юнги!       Шум стих так резко, словно неожиданно выключили звук. Одно имя маленького демона повергало очень многих здесь в трепетный ужас. Мин был не просто жестоким и несдержанным, мог принести не только боль, он был советником самого Дьявола, был сильнее многих здешних демонов, безумен и был крайне злопамятен — никто не хотел попадать ему под горячую руку.       — Пойдем! — бросил ДжэИн Чимину и развернулся к выходу, не сомневаясь, что Пак пойдет за ним.       А он и пошел, потому что оставаться здесь, наедине со своими мыслями, с образом Хосока, ему не хотелось. Он смотрел на сияющие в свете факела черные крылья ДжэИна и думал, что если бы все сложилось иначе, то и у него были бы крылья. Только не черные, а белые, правда, сейчас Чимин этот цвет ненавидел, а потому легко бы променял их на черный. Во тьме было спокойнее, там жили монстры, но там не было «святых» предателей.       — Так почему он не пришел? — пробует второй раз Чимин и к удивлению тут же получает ответ.       — Он занят поручением господина Гадеса, — ДжэИн говорит ровным, совсем незаинтересованным в разговоре голосом, но Пак уже видел, что демон был с ним не прочь поговорить, а потому холодному тону не верит. — К тому же, он Высший, а потому такими делами не занимается.       — «Господин Гадес»? — снова переспрашивает Чимин. — «Высший»?       Конечно, ему было тяжело все это понять, ведь он просто попал в Ад, и никто и ничего ему не объяснял. Но с другой стороны ему должно было быть все равно, однако не было. Любопытство брало свое.       ДжэИн намеренно раздраженно вздыхает, но отвечает при этом:       — Господин Гадес является хозяином всего Ада, он здесь король, выше него нет никого.       Чимин вздрогнул:       — Это и есть Дьявол, Люцифер?       — Люцифер — бывший владыка Ада, — отвечает ДжэИн, — уже полмиллиона лет как власть над преисподней принадлежит господину Гадесу. А Высший обозначает демона, который достиг достаточной силы, чтобы быть в совете Ада. Другими словами, это самые влиятельные здесь демоны.       Чимин ошарашенно хлопает глазами, но следом за ДжэИном идет. Все, что он знал про Ад из людских сказок, было ложью. На деле все обстояло не так, как он думал. На деле, преисподняя хоть и была матерью хаоса, но имела свою организацию, у нее была структура. Это было поразительно, но с другой стороны это был по-прежнему Ад, здесь все так же процветали боль и смерть. Он не изменял своему названию, хоть и был отчасти совсем не таким, каким его все представляли.       — Значит, — Чимин следом за ДжэИном поднимается по крутым и достаточно скользким ступеням наверх, оставляя злобное шипение далеко позади, — Юн… господин Юнги в совете Ада, раз он Высший?       Демон раздраженно вздрагивает крыльями, но не поднимает их, просто демонстрирует свое недовольство. Хотя будь по-настоящему недоволен, не стал бы отвечать на вопрос.       — Он — правая рука господина Гадеса. Он не просто в совете Ада, считай, что он и есть сам Ад, — словно приговор озвучивает ДжэИн и удивляется искренне, когда не ощущает от Чимина ни капли страха.       Любой бы затрясся от такой информации, но только не Пак, для которого ужас заключался не в демоне, способном уничтожить пол планеты по щелчку пальцев, а в образе того, кого любил.       Дальше идут в молчании, Чимин просто не знает, что спросить, а ДжэИн сам на контакт идти не хочет. Он вроде бы и готов поговорить, но страх перед Юнги сильнее, мало ли тому не понравится, что падший лясы точил с его новой игрушкой?! ДжэИн достаточно уже настрадался, а потому выводить Мина из себя желанием не горел. К тому же, раз появился Чимин, то была вероятность, что сам ДжэИн будет Юнги не нужен теперь. И мало ли, что демон с падшим сделает! Как бы страшно не было это признавать, а Мин и убить мог свою старую игрушку за ненужностью. ДжэИн, попав в лапы маленькой дряни, стал ценить свою жизнь куда сильнее, чем до этого.       Скрипит тяжело и протяжно очередная дверь, выпуская двух пленников Ада из подземелья в длинный коридор из черного мрамора, освещенный бесконечным множеством таких же факелов, как тот, что нес ДжэИн. Чимин выходит следом за падшим и с тухлым интересом осматривает интерьер — смотреть не было на что. Здесь все идеально черное из идеального мрамора. Только что, в отличие от подземелья, коридор был хорошо освещен. Чимин не понимал для чего, но спрашивать не стал. ДжэИн молча ставит факел в пустое кольцо на стене и холодно бросает:       — Следуй за мной.       А Пак идет, у него в принципе нет другого выхода, да и желания спорить тоже нет. Он не знает, что ждет его на месте, может, новая карусель пыток, или Юнги его просто убить захочет, но разве это вообще важно? Главное, чтобы Чимина не отправили снова в подземелье, к образу Хосока, который снова начнет свою пытку, намного изощреннее и болезненнее даже того, что с ним Юнги сделал.       В коридоре пусто, нет ни души, только эхом раздаются от высоких стен удары туфель ДжэИна о пол. Чимин бос, а потому почти бесшумен здесь. Он словно весь уже стал как этот черный мрамор — холоден и непоколебим. Кажется, если бы он остался в подземелье дольше, то под действием своего безумства и многих других факторов просто стал бы частью фасада, врос бы в стену. Но даже такой конец был предпочтительнее, нежели любовь в теле ядом.       Коридор резко расширяется и разделяется на два крыла, которые тянутся еще глубже куда-то, откуда не веет ничем хорошим. Здесь, в Аду, в принципе ничего не предвещало радужных небес, но чем дальше продвигалась эта небольшая процессия, тем отчетливее Чимин на коже ощущал кусачую тьму, которая скалилась на него с углов. В подземелье она тоже была, но ее концентрация там была незначительной, здесь же с каждым шагом они словно приближались к ее эпицентру, к ее логову. И каким бы бесстрастным не оставался Чимин, но даже у него от этого ощущения волосы на теле дыбом встали.       ДжэИн целеустремленно сворачивает в левую часть коридора и словно шаг ускоряет. Ему от этой тьмы до сих пор страшно. Он пал окончательно и уже стал демоном, сам это ощущает, но тьма первородная его не слушает, она на него только протяжно зубы точит, и падший от этого дрожит нездорово, но чувства свои яростно скрывает. Он только горит одним желанием — довести Чимина до пункта назначения и снова затеряться в коридорах замка, ожидая других приказов, но на территории господина своего не появляясь добровольно.       Впереди далеко маячит еще одна дверь тяжелая и высокая. И ДжэИн шаг еще больше ускоряет, почти бежит, и сам этого не замечает. Здесь даже адское пламя власти не имеет, оно трепещет в настенных факелах, но под потолком тьма клубится, падающими звездами редко стреляя в пол. ДжэИну от этой стихии страшно, и он страху своему поддается, желая свое задание выполнить очень быстро. Он буквально ощущает, как тьма за ним своими голодными глазами следит, и его это в трепетный ужас приводит.       Чимин тоже все это ощущает, ему тоже не по себе, но не так, как падшему. Он скорее даже рад, что здесь есть нечто, что страшнее образа Хосока, потому что иллюзии не смогли бы через такую силу пробиться, а, значит, на некоторое время Чимин здесь свободен, его здесь не тронут, его раны попробуют затянуться. А потому Пак чуть ли не с радостью шел навстречу чистой смерти, распахнув объятия. Здесь не страшно. Страшно наедине с собой и своими мыслями.       ДжэИн взмахивает рукой, и дверь легко поддается, тихо открываясь, в отличие от ржавых подземных дверей. Здесь за всем смотрели демоны, которые Высшим подчинялись, Юнги подчинялись, а Мин жесткий педант и любит, чтобы все было идеально.       — Жди его здесь и ничего не трогай, — говорит ДжэИн, отходя в сторону и пропуская Чимина вперед.       Видно, что падший торопится, у него нервно сжаты руки в кулаки и глаза уже не настолько холодны, как раньше, в них страх плещется, и это слишком заметно.       — А ты? — интересуется Чимин, застыв на пороге.       Ему не хотелось снова быть одному, вдруг Хосок придет!? Но с другой стороны он понимал, что тьму эту ничем не пробить, а ДжэИн сбегает именно из-за нее.       — Хозяин звал только тебя, — отрезает падший.       Чимин пожимает плечами и бесстрашно входит в логово зверя, не понимая, что обратного пути еще ни у кого не было. За ним незамедлительно запирается дверь, но его это не пугает. Он смотрит только вперед и видит, как тьма со стен вверх быстро отползает, прячется от Пака, чтобы потом, при случае, его цапнуть. Но Чимин даже этого не боится. Здесь, в любом случае, спокойнее, нежели в подземелье.       Комната вся была черная, как и все здесь. Но по тому, какая изысканная мебель здесь стояла, и как было ухоженно и идеально выдержанно все здесь, было ясно, что принадлежала она не какому-то обычному демону, а настоящей правой руке самого Дьявола. Кровать огромная, затянута черными шелковыми простынями, которые шлейфом тянутся даже на полу в переплетении огромного количества подушек, стекающих на пол черными снежными комьями. Словно кто-то намеренно устроил беспорядок, на деле же все было идеально разложено в лучших традициях модных интерьерных стилей. Два настенных факела прямо над изголовьем кровати висят скрещенные словно мечи, светят особо ярко, так, что даже тьма не может их затмить. Одно большое черное кресло стоит у дальней стены, рядом с кроватью, напротив панорамного окна, занавешенного плотной черной занавеской. И с правой стороны шкаф, а с левой дверь, ведущая еще в одно помещение.       Чимин хорошо помнит, что ему говорили ничего не трогать, но он не может сдержать любопытства и не посмотреть, что за окном, как выглядит Ад снаружи, он тоже не может. Все, что он видел — это бесплодную пустыню, прежде чем его бросили в подземелье. Но не может же все здесь быть таким? Чимин желал проверить, а потому на запрет плевал. Он уверенно двинулся к окну, и даже не обратил внимание на то, как тьма крупной каплей стекла с потолка прямо к нему на плечо, с жадным любопытством осматривая его тело, явно имея на него планы.       Многочисленные раны на теле ныли от каждого движения, но, пожалуй, Чимину сейчас это было необходимо. Раньше боль его страшила, но недавно он четко понял, что боль — это источник наслаждения, в котором все рвущие на части душу мысли уходят на самый дальний план. Боль — это спокойствие. А потому Пак не испытывал от ноющих ран никакого дискомфорта, он просто двигался к окну, ведомый своим любопытством.       Резко отлетела в сторону тяжелая штора, легко поддавшись чужому давлению, звонко ударились друг об друга кольца, держащие на себе идеальный кусок ткани, комнату залил мрачный серый свет, перетекающий почти в черный. В Аду не было ни солнца, ни луны, только грозное темное небо.       Чимин застыл у окна, немигающим взглядом смотря на пустыню, разбросанную на сотни километров в разные стороны. Безжизненную пустыню. За окном не было ничего, только пустота. Это был самый настоящий Ад, пугающий и умерший, уничтоженный. Пак ошибался, когда думал, что преисподняя вся не может быть такой, она может, она во власти того, кто ее такой сделал, и она будет такой до тех пор, пока господин не смилостивится.       — Великолепный пейзаж, не так ли? — позади Чимина раздается радостный знакомый голос.       Пак незамедлительно оборачивается и сразу взглядом натыкается на фигуру Юнги, одетую в плотную черную одежду, перетянутую многочисленными ремнями, воинственную. Даже крылья его выглядели воинственно, поднятые высоко над ним. Черные волосы слегка взлохмачены, в них запутались капли крови, красное было даже на его одежде и лице. Он словно вернулся с поля боя, только катаны не хватало. Но он и так выглядел слишком уж опасно.       Чимин, к стыду, даже не услышал, как демон вошел в комнату. Да и важно ли это, после слов ДжэИна, что Юнги и есть сам Ад?! Но почему все это Пака не пугает? Пожалуй, будь он хоть немного похож на себя прошлого, то попытался бы дать ответ на этот вопрос, но сейчас ему все безразлично.       — Ты пришел, — шепчет очевидное Чимин, забывая обо всем, чему его учил ДжэИн.       Он просто статуей замер, смотря на то, как Юнги скалится в ответ, слизывая с губ капли крови.       — А ты очень непослушный, — улыбается демон, и отчего-то в голосе у него недовольства нет.       Ему нравится, что Пак не лебезит перед ним, что остается все еще со своим, хоть уже и другим, характером. Сломать его было бы очень забавно, но и приручить не менее интересно.       — Я… — отвечает Чимин, понимая, что совершил ошибку.       Юнги прерывает его легким взмахом руки:       — Поздно и ненужно, — отвечает демон, проходя вглубь комнаты, оставляя на полу кровавые отпечатки ботинок. — И я позвал тебя не для того, чтобы ты у меня прощение просил. Демоны не прощают.       Чимин просто кивает. Ему не страшно, он смотрит, как Юнги приближается к нему опасным хищником, и ему не страшно. Что-то внутри Пака сломалось, что-то очень важное и нужное, кажется, это была его душа.       — Тебе понравилось в подземелье? — Мин никогда не ведет себя сдержанно, всегда старается задеть побольнее.       Пак закусывает губу, отвечая:       — Там не так уж и плохо.       Но голос у него все выдает. Подземелье ему было не страшно, и в этом Чимин не соврал, но вот то, что там водилось, что выгрызало Пака изнутри, кто это делал — просто невыносимо. Хосок его там изводил, делал безумным и страдающим, давал столько боли, что от нее в пору было умереть, и непонятно, как Чимин был еще жив. Он мог стерпеть там и голод, и холод, но только не образ того, кто ядом в душе теперь.       Юнги звонко цокает языком, наигранно качая головой, разбрасывая слипшиеся от крови черные пряди волос по лицу. Он все видел и в объяснениях не нуждался, знал, что Чимин ему почти соврал сейчас и даже знал почему. Он в видениях этих не виноват и никто не виноват, кроме самого Пака. Демон просто отлично понимал чувства Чимина, чтобы догадаться о том, кто и что его сжирали все это время.       — Я скажу тебе только раз — не ври мне, я знаю, когда мне врут, — шепчет Юнги, грубо вторгаясь в личное пространство Пака, становясь к нему лицом к лицу так близко, что Чимин даже в черных зрачках видел темное засасывающее болото, в которое теперь угодил. — Я знаю, что тебе больно, твоя душа, — Юнги прикладывает руку прямо к вырезанной голове змеи на груди Пака, давит совсем немного — он боль и по-другому может вызвать, — она горит внутри тебя, так трещит в этом пламени, что я ее слышу.       Чимин стоит неподвижно, готов вытерпеть все, что демон с ним собирается сделать. Но тот руку неожиданно убирает и скалится ни чем не хуже той змеи, которую на теле Пака вырезал. Улыбается довольно, безумно, как только он один и может и снова губы лижет. Ему нравится дело рук своих, нравятся все эти раны и шрамы на теле Чимина, и он бы с радостью оставил новые, но вот незадача, они Пака совсем не трогают.       — Почему молчишь? До сих пор его любишь?       — Нет, — слишком поспешно отвечает Чимин и выдает себя этим с ног до головы.       Юнги с черной радостью рычит, усмехаясь презрительно:       — Я говорил — не врать мне, — и смотрит в карие глаза напротив, в стеклянные глаза, за которыми все еще что-то трепещет. — Он тебя предал, а ты его любишь? — демон никогда не знает, когда остановиться, да и нужно ли это ему?! — Использовал тебя…       Юнги снова трясет головой и с удовольствием замечает, как брешь в холодной стене Чимина становится шире. Долго он не протянет.       — Он ведь приходит к тебе в видениях? — легко догадывается Юнги.       Он знает, что Чимина грызет, слишком хорошо знает. Пак молчит, на вопрос не отвечает, но демону ответ этот тоже не нужен.       — Издевается и смеется? — еще больнее бьет, и эффект от его слов намного больше, чем от ран. — А тебе больно, да? Душа на части рвется, и внутри все полыхает, — Юнги взглядом опускается на еле затянувшуюся тонкой коркой рану на груди и улыбается. — Да, я все это знаю. Это, — демон намеренно пальцы запихивает в отверстие, оставленное от ножа, ощущает, как кровь тут же начинает течь по руке, но не останавливается, только кисть крутит, чтобы глубже пальцы в рану вошли, чтобы больнее, — самое лучшее доказательство того, что я прав. Ты сам себя калечишь, потому что тебе больно.       У Чимина лицо каменное, но в глазах рождаются слезы предательские, и он шепчет совсем немыслимое:       — Не останавливайся.       Эта боль, которую демон несет, ничто, по сравнению с той, какую Юнги одними словами оставил. Снова Хосок, снова эти видения проклятые, снова душа полыхает, как Мин и сказал «в огне». Ему больно нестерпимо, его крутит и сжимает до размеров микроба, но не отпускает. Уже больше недели прошло, а ему все так же больно.       Юнги усмехается, и пальцы из раны вытаскивает. Он с какой-то черной радостью осознает, что Чимин так быстро стал, как сам Мин — мазохистом до больной степени привязанности к этому чувству. Но он боль не намерен был и дальше причинять, в этом не было кайфа, Чимин-то не страдал. А Юнги нужно было, чтобы он и дальше саморазрушался.       — Тебе больно? — снова спрашивает Мин, за глаза смотрит, в душу, которая трещит на костре, разожжённом самим Чимином.       — Да, — в ответ шепчет Пак, и первая слезинка стекает вниз по его щеке.       — Ты его ненавидишь? — Юнги так просто не отстает.       — Да, — снова честно отвечает Чимин, сжимая руки в кулаки.       — Ты его любишь? — Мин вопросительно приподнимает бровь, хотя ответ и так знает.       Пак колеблется. Он не хочет ничего такого признавать, хочет к Хосоку только ненависть и испытывать, но… но он его любит, и ничего с этим поделать не может. Он ненавидит себя за эту слабость, но ему бы и в половину не было так больно, если бы Хосок был для него никем.       Чимин открывает рот, чтобы ответить, и губы его предательски дрожат, когда он тихо выдыхает:       — Да.       Юнги сияет так, словно только что получил многомиллионный приз, а его подарок был куда лучше жалких денег. Его подарком была душа, и это самая большая ценность в мире. И пусть сотни скептически посмотрят на это, но они просто не знают всей ценности прекрасной и чистой души. Чимин совершил грех, но был чист на самом деле, был брошен здесь умирать.       — Хочешь и дальше страдать?       — А у меня есть выбор? — Пак горько усмехается.       Мин толкает язык за щеку и многозначительно вздергивает бровями:       — Выбор есть у всех, и у тебя тоже. Я могу помочь тебе не чувствовать боли, изгнать ее навсегда. Никакой боли, — добавляет Юнги, — ни душевной, ни физической.       Чимин слишком отчаян и слишком доверчив, даже сейчас. Он добровольно идет в свою ловушку, потому что не может справиться со своими чувствами, потому что готов на все, лишь бы их навечно выкорчевать. Он бы и душу продал, чтобы она перестала ныть. Если у демона такая цена, то Пак ее с радостью заплатит.       — Хочу, — твердым голосом отвечает Чимин.       — Отлично! — ярко улыбается Юнги и даже крыльями хлопает, заставляя тьму с потолка на них стечь, в них впитаться. — Честно, мне не нравятся твои раны, — сам себе противоречит. — Я бы хотел, чтобы они зажили, чтобы твоя кожа была прекрасна, чтобы мне было на что посмотреть и чему порадоваться.       Чимин этот порыв не понимает, но кивает в ответ, сам не осознавая на что подписался.       — ДжэИн! — громко кричит Юнги, озадачивая этим Пака. — Он нам поможет, — объясняет с улыбкой демон. — А пока, — Мин смотрит куда-то за спину Чимину, и улыбка его в оскал превращается, даже топь в глазах меняется на голодное чудище. — Смотри-ка, ты нравишься тьме.       Чимин впервые отрывает свои глаза от Юнги и голову вниз опускает на ужасные раны на груди, которые сейчас скрыты мягким черным туманом, который любопытно изучает тело Пака. Он его даже не чувствовал на себе, у других эта тьма вызывала страх, но для Чимина она была чем-то особо привлекательным, чем-то словно родным. Она была стопроцентно неподвластна, но при этом чертовски привлекательна.       — Она мне тоже, — отвечает Пак.       Юнги удивленно бровь вверх приподнимает:       — И ты ее не боишься?       — В ней спокойно.       Мин тут же осклабился, довольно улыбаясь. На такой исход он и рассчитывать не мог. Обычно все дрожат в панике перед тьмой, обычно все от нее бегут, но Чимин к ней тянулся, добровольно тянулся. Это ново. Это напоминает Юнги его самого, когда он только в Ад попал.       — Верно, в ней спокойно, — шепчет Мин, тоже наблюдая за тем, как тьма змеями вокруг их фигур клубится, все рассматривает и изучает.       Она любопытна непомерно и не сдержана, только Тэхену в полной мере подчиняется. Они с Гадесом родились в одну эпоху, он как брат и сестра с ней. Юнги ею управляет только потому, что не боится, но всю мощь свою она ему никогда не отдаст.       Мягко открывается дверь, впуская внутрь полоску неяркого света адского пламени, и в комнату несмело заходит ДжэИн, тут же падая на колени перед Юнги. Демон на звук незамедлительно разворачивается, и на лице его цветет яркая предвкушающая улыбка.       — К вашим услугам, господин, — падший отвечает ровным и бесцветным голосом, но Мина не обмануть, он страх ДжэИна чует клетками тела.       Юнги ярко улыбается сначала падшему, хоть тот этого и не видел, склонив перед демоном голову, а потом снова оборачивается к Чимину, который до сих пор не понимал, зачем Мин позвал ДжэИна. Правда, ему недолго пришлось оставаться в неведении.       — Ты же хочешь избавиться от боли? — вкрадчиво интересуется Юнги.       — Да, — Пак отвечает твердым и уверенным голосом. Он на все согласен, на все готов, лишь бы освободиться, лишь бы убить эту любовь к Хосоку.       — Отлично! — Мин предвкушающе скалится и протягивает Чимину руку с зажатым в ней кинжалом. — Убей его, убей ДжэИна.       *****       Немые скорбные воины стройными рядами в белых одеждах стоят, их крылья опущены, как и головы, у них тяжелые времена, у них траур явно ощутимый на кончике языка. Они все здесь скорбят по братьям и сестрам, погибшим в неравной битве с самим Гадесом. Все желают поскорее землю от этих адских созданий очистить, искупить невинную ангельскую кровь, чтобы вспоминать своих павших собратьев можно было с чистым сердцем, ибо смерти их стали бы не напрасными.       Они все здесь молчат, но у всех одни и те же мысли в голове, каждый мечтает избавиться от Ада, каждый хочет победы небес, у каждого слезы в глазах немых стынут, утрата слишком велика. Для ангелов все собратья как настоящие родные души, потерять кого-то — то же самое, что потерять брата или сестру, наставника или друга, лучшего друга. Ад отнимает слишком многое.       Суа сидит в кресле на возвышенности перед своей огромной армией. Ее левая изуродованная часть тела сейчас полностью закована в ярко-серебряную маску из металла, почти доспехи, которые другие ангелы выковали для нее специально. Даже крыло кое-как удалось восстановить с помощью все того же металла, только летать она все равно не будет. Она была изуродована, но для своей армии стала святой, единственная выжила после встречи с Гадесом. Пострадала, но смогла выстоять. Просто никто здесь не знал правды о тех событиях.       Хосок стоит со своими братьями и сестрами перед Суа, он тоже скорбит, но его скорбь особо ядовитая, она разрушает все в радиусе метра, потому рядом с ним никого нет. Он один. Его не бросили свои, но и не относились уже как к ангелу, ведь он перестал им быть. На него косились, шушукались за спиной. Благо, сейчас молчали, отдавая тишину в память своим погибшим товарищам.       Хосоку было некуда идти. Он не разделял позицию Суа — она ему не нравилась, ему не нравился сам подход и ее желание искоренить зло во всех проявлениях, ему не нравился ее фанатизм. Он увидел своего наставника в новом настоящем амплуа, и это его сильно поразило, но не настолько, чтобы он лишился слов. Наоборот, он впервые за все время, что был ангелом, усомнился в тех базисах, которым его учили; он впервые пошел против, правда, еще не открыто, но мыслями он был словно уже и не тем, кем был раньше. Прозрел — по-другому и нельзя сказать. Но он остался, потому что одному ему было страшно, потому что он отчаянно желал узнать способ, как вытащить Чимина из Ада, как все исправить. Он просто еще не понимал, что уже ничего нельзя было исправить, ход сделан, и судьба запустила обратный отсчет на этой бомбе, которая скоро рванет.       — Тяжелое время для всех нас, — ровным, но звонким голосом нарушила тишину зала Суа, тяжело выдохнув.       Ангелы все так же остались со скорбно опущенными головами, их боль слишком велика.       — Мы старались очистить землю от зла, боролись за лучшее будущее, старались, чтобы мир стал чище и краше, но зло не желает быть изгнанным, оно как яд, и скоро он погубит всех.       Суа многозначительно замолчала, удобнее раскладывая позади себя крылья, особенно искусственное, которое как ни старались ангелы, а легким сделать не смогли. Они спрятали ее ужасную рану, но большего сделать были не в силах.       В зале тишина стоит, небесные воины каждому слову своего полководца внимают, верят ей и не думают сомневаться в ее словах. Ангелы никогда в таком не сомневаются. Никто, кроме Хосока, который уже много и долго думал над тем, как Суа смогла от Гадеса ускользнуть, а больше никто не смог? Тэхен явно за ней приходил, странно, что выжила она, а не другие ангелы. У Хосока была масса подозрений, но озвучить их он не мог никому.       — Мы не действовали быстро, — продолжает Суа после паузы, окидывая своих скорбных воинов довольным взглядом, — мы делали все четко и медленно, чтобы не нарушить равновесие. Зло должно быть изгнано, но мы должны сохранять здравый ум в желании его истребить. Мы были слишком благосклонны и наивны в этом. Мы должны были понимать, что зло никогда не станет сдаваться просто так. — Ангел тяжело и громко выдохнула, словно ей было нелегко такое озвучивать. — И мы в итоге проиграли, потеряли наших братьев и сестер. Лишились нашего МинДжона, который был лучшим стратегом, который подарил нам план, как победить сам Ад.       Ангелы словно стали после этих слов еще мрачнее. Утрата слишком велика, болезненна. А уж про старого и очень уважаемого МинДжона и говорить не надо было — он был для всех здесь наставником, каждому помог, был очень сильным. Ад все отбирает.       И снова же Хосок Суа не верит. Она не могла одна выбраться оттуда живой. Если приходили за ней, то и погибнуть должна была она. А МинДжон… что ж, Хосок его слишком хорошо знал и даже догадывался, что ангел, скорее всего, пожертвовал собой ради Суа. А та всех предала.       — Но сдаться сейчас — значит проиграть, — продолжает ангел, укладывая руки на подлокотники кресла.       Выглядела слишком уж довольно и вальяжно, по мнению Хосока, который за наставницей исподлобья следил. Она точно не горевала ни по кому, подозрения Хосока от этого только подтверждались.       — А мы не можем проиграть, не можем отдать все Аду и смотреть, как он все уничтожает, как рушатся города и погибают люди, как погибает все, что создал Бог! Мы должны бороться ради него, должны снова очистить мир, должны сделать его достойным в глазах Создателя, должны искоренить зло ради погибших собратьев, ради человечества и ради лучшего будущего! — распаляется Суа и, кажется, сама верит в то, что говорит.       В любом случае, остальное ее войско этому верит, они кивают согласно, но головы так и не поднимают. Склоняются уже перед ее величием, не замечая перед собой подделку.       — Но без потерь нам победы не видать, — уже спокойнее добавляет Суа, с легкой улыбкой оглядывая свое войско, которое выполнит любое ее пожелание. — Но мы должны бороться и не бояться умереть. Наши имена и наш подвиг будет увековечен! Не все мы доживем до конца, многие положат свои жизни на поле боя, но все это в итоге приведет к победе! Зла в мире больше не будет, не будет Ада, и каждый человек сможет возвыситься, избавившись от демонских искушений!       Ангелы закивали активнее, все это было им по душе. Конечно, многих страшила смерть, но они все были воспитаны так, что готовы были положить свои жизни за жизнь другого, за идею другого, в данном случае, за идею Суа. Бредовую идею — по мнению Хосока. Когда-то он и сам верил, что очистить землю от нечисти — благая цель, но после всего, что с ним произошло, словно прозрел. Этого не будет никогда. В мире должно быть равновесие, если Суа его нарушит, то всему настанет конец. Другие ангелы этого не замечали, они не имели и мысли о том, чтобы усомниться в планах Суа — она их полководец и наставник.       — Потому, чтобы все это свершить, нам нужно пойти на рисковый шаг, нам нужно избавиться от Гадеса и Ада, но для этого мы должны порвать с ними мирный договор, — Суа медленно подводит свое войско к сути дела, пока они распаленные и окрыленные ее идеей, не начали замечать во всем этом что-то ужасное. — Мирный договор устарел, это то, чего до сих пор придерживаемся мы, но не они! — Суа рычит, чтобы выказать свое явное недовольство, чтобы ангелов подтолкнуть к нужным ей выводам. — Они каждый год крадут сотни чистых душ, коверкают их и загоняют в ловушки, уничтожают! Но мы сделать ничего не можем, мы соблюдаем мирный договор, и разрушить его не можем. Мы не можем никого спасти! — намеренно громко по слогам диктует Суа и с удовольствием наблюдает, как ее войско от этих слов вздрагивает.       Это задевало всех, ведь ангелы рождены чтобы спасать души, а не чтобы смотреть, как их уничтожают и не иметь возможности что-то исправить.       Хосок всему этому не верил, ведь если бы Суа было хоть какое-то дело до других душ, то и Чимина она не стала бы подставлять, не бросила бы его как кость собаке для отвлечения внимания, не бросила бы его в Аду. У нее были другие цели, только падший не знал какие.       — А архангелы, которые обязались поддерживать соблюдение мирного договора, тоже ничего не делают! — ангел довольно улыбалась, зная, что ее безоговорочно поддерживают. — Они не делают ничего, только правят нами, хотя истинного положения вещей не знают!       И снова ангелы согласно закивали, потому что все это было правдой. В Раю все сидели на своих нагретых местечках и ничего не делали. Воевать или соперничать с Гадесом было рискованно, а потому никто не старался, ему все спускали с рук. И кажется, у Суа благие цели, но не все так просто. Она ведь ему мстит, только теперь об этом никто не знает.       — Они не хотят нам помогать, — продолжает ангел, вдыхая воздух шумно, — я просила их оказать нам поддержку, но они отказались, — легко врет, ведь архангелы бы такого не допустили, остановили бы ее уже давно. Она все за их спинами провернула, а сейчас ее уже ничем не остановить. — Они не хотят ничего делать, они боятся!       Ангелы недовольно зашушукались, и Суа одобрительно тихо хмыкнула.       — Но мы все равно все сделаем сами, без их помощи, и пусть, но мы сделаем. И я знаю, что многие из вас поддерживают идею об истреблении архангелов. Да, это ужасно, но жертвы быть должны. Или нас, или мы. Я предлагаю Ад уничтожить!       Хосок от этого вздрогнул, он не разделял всеобщего единодушного согласия других ангелов с идеей Суа. Истребление архангелов его пугало и тогда, и особенно сейчас. Нужно было быть полным психом, чтобы провернуть такое. Они же братья и сестры, они же все, как семья! Как можно вонзить нож в спину тому, кто тебе доверяет?! Но другие ангелы, похоже, об этом не думали, они, наверное, вообще не думали, обладали одним мозгом на все стадо. А Хосок теперь как паршивая овца.       — Нужно действовать решительно! — вещает Суа дальше высоким голосом, чтобы все слышали. — Ад уже наступает, это явно была не последняя атака, чем дальше мы будем откладывать, тем быстрее нас уничтожат! Мы должны быть решительнее, должны успеть донести слово Господа до всех!       Ангелы доверчиво закивали в поддержку, выкрикивая «Да», даже головы подняли, как по команде.       — Нам нужно перейти в наступление. Мы должны убить архангелов! Нужно сделать это быстро и безболезненно, стремительно!       Войско разразилось гвалтом согласия, все ангелы поддерживали Суа, готовы были прямо сейчас ринуться в бой, прямо сейчас начать действовать. Они, и правда, как стадо, пастух погнал их в лес, значит, надо идти в лес, в болото, так в болото…       Хосок только головой удивленно крутил, смотря на своих слепых собратьев и удивляясь тому, что и сам был раньше таким! Как так получилось, что они все безмозглые, тупые солдафоны?!       — Но это еще не все! — Суа прерывает ангелов, снова подавая голос. Все тут же замолкают и с благоговением смотрят на своего предводителя, ожидая, что будет дальше. — Чтобы победить, нужно убить всех архангелов, и Люцифера тоже. — Она драматично делает паузу, опуская голову. — И я не смею вас о таком просить, это слишком опасно, он силен и мало кто выживет в поединке с ним, потому я пойду сама…       Как и ожидалось, ангелы тут же подали свои голоса, наперебой крича и вызываясь добровольцами в этот стопроцентно самоубийственных поход. Они и подозревать не подозревали, что ими сейчас просто манипулировали, ими просто пользовались, как расходным материалом. Конечно же, Суа рассчитывала на такую реакцию, конечно же, ради нее все это и затеяла. Она не станет рисковать собой, она выставит их против Люцифера, а сама будет собирать лавры!       Хосок поджимает губу. «Рай сгнил» — ему давно говорили, он не хотел, чтобы это было правдой, но именно ею оказалось. Кто хитрее и сильнее здесь — выживает и пользуется дарами небес себе во благо, а остальные просто стадо, просто пешки. Это уже не Рай.       Хосок разворачивается и идет к выходу сквозь толпу некогда своих собратьев, его одинокие шаги вязнут в одобрительном гвалте голосов смертников.       *****       Закатное Солнце уже давно покинуло небосклон, отдавая корону первенства далеким звездам на безоблачном небе, радующим человеческий глаз. Просто многие не подозревают, что и половина этой красоты далекой уже мертва, их свет дошел только сейчас до земли, на самом деле там наверху на их местах сейчас пустота. Но если не задумываться об этом, то над головами было все такое же прекрасное небо, синее, с полосами почти черного, переходящего в темно-голубой, это было время после заката Солнца, когда ночь берет над городом свои права, а на утро снова их возвращает, и так по кругу бессчетное количество раз. Но сейчас она правительница, сейчас все ей подчинено, а она не подчиняется никому, кроме одного существа, которому любая стихия подвластна.       На большой крыше две фигуры сидят, обе с крыльями черными, сливающимися с наступающей хозяйкой ночью. Разница только в размере их крыльев и в их сущности, и много в чем разница, просто в темноте они кажутся похожими, и только другие существа, неожиданно бы их увидевшие, могли презрительно фыркнуть на заявление об их схожести. Они не схожи ничем, их объединяет разве что Ад.       — Странно, как он не ощущает твое присутствие рядом с ним постоянно, — тянет Люцифер, сверкая в темноте своими ярко-голубыми глазами.       Он сидит на самом краю крыши, свесив с бордюра не только ноги, но и одно крыло, второе же одеялом укрывает бетонную крышу. Он, таким образом, равновесие идеально держит, чтобы случайно не соскользнуть и не упасть.       — Хотя, учитывая, кто ты, это не так уж и странно, — падший закусывает губу задумчиво и смотрит на Намджуна, который на него никакого внимания не обращал.       Демон сидел на пирамиде из сваленных на крыше мешков у самого бордюра и безотрывно наблюдал за далекой, едва различимой для человеческого глаза, фигурой Джина в окне их загородного особняка. Был, как и обычно, холодным и неразговорчивым, сдержанным очень, и Люцифера это знатно так бесило.       — А Тэхен о нем до сих пор печется, — продолжает падший, — тот его предал, но Тэхен своим принципам не изменяет, — Люцифер усмехается и трясет головой, но тут же снова устремляет свой пронзительный взгляд на Намджуна, пытается его на разговор вывести. — Мне в нем это нравится, он может и не сдержан и жесток, но ведь и я такой же! Только вот корону мне никто не помог удержать, да, мы изначально с ним в силе не равны. Он же Тэхен, великий Тэхен, которому подвластно все, не какой-то жалкий архангел, а сам Тэхен. К тому же у него есть ты, — падший скалится, ветер треплет перья на его крыльях, раздувая их, как только он один может. — Ваше трио, кстати, мне особенно нравится!       Намджун внимание на Люцифера не обращает, у него на такие случаи особо железная выдержка, к тому же он не забывает о том, что сюда пришел только для того, чтобы следить за Джином, чтобы съехавшие ангелы его не убили. А трепаться с Люцифером, как с Юнги — бесполезно. Но падший так не считает, он не собирается сдаваться.       — Я бы хотел, чтобы хоть кто-то из вас попал в мою коллекцию, а лучше все вы, — падший улыбается предвкушающе, провоцирует намеренно, чтобы Намджуна разговорить. — Так странно, — трясет головой, — у вас самый необычный триумвират, какой я только видел: Тэхен, ты и Юнги. — Люцифер змеей улыбается. — Но никто из вас по-настоящему не является демоном. Особенно ты с Гадесом. — Падший склоняет голову на бок и подтягивает к груди одну ногу, опасно балансируя на краю пропасти, но не боясь упасть. — Вы братья, такие сильные и такие разные, но братья. А ты у него на побегушках.       Намджун на открытую провокацию не ведется, по нему вообще не понятно, что он разговором заинтересован, что он вообще Люцифера слушает. Только, не моргая, следит за окном особняка, в котором видит Джина, даже не двигается, словно застыл. Единственное — ветер треплет его перья и выдает обратное.       — Ты мог бы достичь большего, мог бы стать великим и всесильным, а не прогибаться под него, — падший не желает останавливаться, как и у большинства демонов, у него нет тормозов. — Ты сильнее меня, Намджун, — искушает, как настоящий змей, коим и является, — конечно, не сильнее Тэхена, но ведь это поправимо. Мог бы пойти против него, стать великим, иметь власть над всеми мирами.       — Чего ты добиваешься? — наконец, подает голос Намджун, но на Люцифера так и не смотрит, тот ему не интересен. — Хочешь нас поссорить? Ты жив только потому, что я попросил Тэхена тебя не убивать.       Падший тихо рычит и недовольно глазами сверкает. Разговор привел не совсем к тому результату, который он ожидал:       — Ты мне угрожаешь?       — Предупреждаю, — холодно выдает Намджун. — Он мой брат, я ради него на многое готов.       Люцифер зло скрежещет зубами, здесь он был бессилен, конечно же, не мог и дальше гнуть свою линию, иначе бы лишился головы. Эти два брата ему поперек горла уже костью были, рассорить их было самым удачным решением, только Люцифер не рассчитал, что они друг за друга на лоскуты готовы порвать. Столкнуть их лбами еще никто не смог и вряд ли когда-нибудь сможет. Когда-то давно они были единственными друг у друга, потому что вокруг больше не было никого, конечно же, их связь прочнее любого металла. Конечно же, они, не являясь кровными братьями, все равно считали друг друга родней.       — Ну ладно-ладно! — Люцифер хоть и зол отчасти, но себе не изменяет — продолжает свой адский спектакль. — Вы мне просто слишком нравитесь, я бы хотел кого-нибудь из вас в свою коллекцию! — и улыбается паскудно, зная, что слова его мимо ушей Намджуна не прошли.       — Трещишь безумолку, как Юнги, — холодно бросает Джун, отмахиваясь от Люцифера, как от назойливого комара.       Падший на это только предвкушающе усмехается, даже губы лижет с мечтательным выражением на лице. А Намджуну даже видеть его не надо, чтобы все это ощущать, он существо старое и очень сильное.       — Юнги… — тянет Люцифер с улыбкой, — он мне нравится! Такой несдержанный и дикий. Им хочется обладать!       — Гадес тебе его не отдаст, — просто бросает Намджун.       — Тогда, может, Чонгука? — издевательски спрашивает падший, скалясь ярко. — Такого редкого архангела я бы тоже хотел в своей коллекции иметь.       — Не замечал за тобой раньше склонности к самоубийству, — ровным голосом отвечает Намджун, по-прежнему на Люцифера не смотрит.       Его броню из абсолютной безразличности невозможно пробить. И падшего это дико бесит! Он не просто пришел с Намджуном потрепаться, ему нужна была особая информация, он вернулся в игру и собирался в ней стать больше, чем пешкой.       — Он слишком жадный! — рычит Люцифер, даже крылом начиная нетерпеливо подергивать. — У него и Юнги, и Чонгук, у него два архангела! Надо делиться.       — Скажи это ему в лицо, — просто выдает Намджун, одной фразой заставляя падшего рычать дико.       Конечно же, Люцифер ни в жизнь подобного Тэхену не скажет! Тот его убьет без лишних раздумий! Он всегда был чертовым жадным единоличником, у него никого из этих двоих архангелов, которые падшему приглянулись, не отобрать. Даже в аренду не взять, даже не купить — за такие мысли его тоже смерть ждет. И это Люцифера бесило, потому что он был беспомощен перед Тэхеном.       — Я слышал, что Гадес заключил сделку с межизмеренческими и попросил у них брошь Михаила, — падший начал заходить с другой стороны, поменяв тему разговора.       Намджун же ничего на это не ответил, все уже об этом знали, не было смысла подтверждать очевидное.       — Брошь моего брата, — продолжает Люцифер, укладывая руку на колено, начиная пальцами отбивать на нем какой-то ритм. — Зачем она ему? Неужели он не настолько силен?       — Ты и сам знаешь, зачем нужна брошь, — безразличным голосом отвечает Намджун.       Падший раздраженно цокает языком. Надо признать, что он выбрал для допроса не слишком-то удачную цель. Стоило бы пойти к Юнги, вот только тот сразу бы начал к Люциферу с неоднозначными намеками лезть, а Тэхен бы падшего без лишних объяснений за это убил. Несправедливо, но Гадес и не добродетель.       — Она для многих вещей может пригодиться, — тянет оскал падший, толкая язык за щеку. — Мой брат мертв, а это последний святой предмет с его кровью, а потому силы в нем немерено.       — Брошь сейчас у Юнги, — ледяным тоном выдает Намджун, — интересно, что он с ней делает, так иди и спроси его. Что-то мне подсказывает, что ты к нему не подойдешь и на километр.       Люцифер снова рычит, уже более открыто и злее, чем до этого, даже ветер становится несдержаннее в своих порывах, только Намджуна стороной и обходит, подчиняясь ему так, как никогда не станет падшему. Люцифера и это злит, он ни в чем не может с этим триумвиратом посоперничать!       — Стоило бы меня посвятить в ваши планы, это ведь нечестно! — падший клацает зубами. — Думаешь, я не знаю, что Тэхен намеренно меня на доску шахматную сейчас выставил? — Люцифер презрительно усмехается. — Я знаю, что он моими руками собирается Суа убить.       — Так, если тебе это не нравится, — Намджун впервые отрывает взгляд от окна, переводя на падшего, но не отражая своими глазами абсолютно ничего — мертвое болото, — то можешь перейти на ее сторону. Уходи сейчас, тебя никто не держит.       Люцифер сжимает челюсти до боли, чтобы не зарычать на Намджуна, тот сдержанный, конечно, но проверять насколько, желания не было. Падший знал, кто он, и кто Тэхен, и отчетливо понимал, что победить их вместе нельзя, да и поодиночке тоже. Суа, вообще-то, с катушки слетела, если против Гадеса пошла!       — Прийти к ней добровольно, чтобы она просто взяла меня и зарезала, как свинью? — а в голосе Люцифера все равно нотки рычания скользят. Он себя сдерживает, но полностью контролировать злость не может. — Нет уж! Я поиграю пока по вашим правилам, а потом посмотрим, что будет.       — Ты мне опасное сейчас говоришь, — у Намджуна голос никак не меняется, — попахивает предательством.       — Расскажешь ему? — усмехается Люцифер очень смело, но в голосе у него явные нотки страха появляются.       Да, он в своем желании выбить из Намджуна информацию слепо зашел слишком далеко. За такое и головы можно было лишиться.       — Если бы я говорил ему все, что слышу, в мире бы и камня на камне не осталось.       Люцифер за это хватается, как за соломинку:       — Вот видишь! — улыбается безумно. — Ты хоть и его брат, а столько всего от него скрываешь! У тебя есть от него свои тайны, ты тоже не до конца с ним честен. Не расскажешь о таком!.. А ведь это может плохо на всем отразиться!       — Не рассказать о чем? — вкрадчивый, до ужаса спокойный голос раздается позади Люцифера, и тот, к стыду, вздрагивает, тут же поднимаясь в воздух, оборачиваясь легко, встречаясь взглядом с черными до жути спокойными зрачками.       Тэхен материализовался из воздуха, появился так резко и стремительно, что Люцифер его даже не почуял. А он бы его никогда не смог засечь на своем радаре. Гадес сама тьма, сама сущность мироздания, он есть везде и нигде одновременно. Потому падшему с ним и не тягаться ни в одной из сил.       Намджун на появление Тэхена никак не отреагировал. Конечно же, он знал, что тот идет. Они не просто братья, они связаны теми узами и силами, которые никому из молодых не понятны. Это та магия, в которой даже Люцифер не разбирался.       — Почему все замолкают, когда я прихожу? — холодно интересуется Тэхен, но голосом этим как ножом режет.       У него сейчас не было крыльев, и он выглядел обычным по сравнению с Люцифером и Намджуном, но тьма вокруг него была настолько концентрированной, что и сомнений не оставалось, кто на этой крыше самый сильный.       — Ты застаешь их врасплох, — отвечает падший, продолжая парить в воздухе, в спасительных, конечно же «нет», пяти метрах от крыши.       Тэхен усмехается только опасно и очень зло, сомнений не остается, что часть разговора он слышал. Странно, что Люцифер был еще жив.       — Ты приходил к Чонгуку, — ледяным тоном выдает Гадес, и падший ощущает, что смерть буквально сдавила его горло. Это было опрометчивым решением, но с другой стороны:       — Ты сказал не трогать его, — выворачивается Люцифер, — не сказал, что мне и говорить с ним нельзя!       Вокруг Тэхена тьма буквально бурлит, кипит, словно в котле на адском костре, всю его злость демонстрирует. А падший явно понимает, что ступил на запретную территорию, не следовало лезть к тому, из-за кого Тэхен стал Гадесом.       — Он нам еще нужен, — Намджун впервые за все это время поднимается, подходя к своему брату. — К тому же, это будет помощью Суа, — давит на логику, останавливаясь рядом с Тэхеном, почти его плеча касаясь, чтобы успокоить.       Люцифер бежать не пробует. Во-первых, это низко, а во-вторых, от Гадеса не скрыться абсолютно нигде. Он просто ждет своей участи, понимает, что просто так его не отпустят и думает, что уж слишком часто он из-за своего длинного языка попадает в неприятности.       Тэхен успокаивается как-то слишком уж быстро, только улыбка его не предвещает ничего хорошего:       — Ты мне должен, — говорит он Люциферу, — а потому я потребую кое-что взамен.       *****       Снова темнота перед глазами звонко трепещет, переливаясь всеми оттенками черного цвета, словно волны на море, которые бегут к берегу и обратно в объятия стихии, чтобы набраться силы для нового своего наплыва. Только тонкая полоска света через плотные шторы едва-едва пробирается, освещая комнату совсем незаметно, позволяя увидеть ее крайне размытые очертания. Тьма на это только недовольно шипит и рядом клубится, все намереваясь эту яркую полоску укусить, чтобы она перестала пытаться отобрать у нее пальму первенства.       Чонгук лежит на черной, укрытой мягким шелком постели, смотрит на эту игру света и тени и испытывает очень четкое чувство дежавю. Совсем недавно, буквально день, а может и полдня назад он точно так же проснулся в темной комнате, ничего не помня о том, как в ней оказался. Сейчас он был в той же самой спальне, словно попал в петлю Мебиуса. Единственным отличием от той ситуации была вот эта полоска света, пробивающаяся через шторы, а еще тот факт, что, кажется, Чонгук отлично понимает, как его вырубило.       Конечно, Тэхен ему на вопрос на тот так и не ответил, только улыбнулся и ничего не сказал. Архангел, конечно, рассчитывал на ответ, но так же он рассчитывал и на отказ от него. Но сдаваться тогда все равно не хотел, железной хваткой вцепился в Тэхена и все шептал ему на ухо один и тот же вопрос: «Кто ты? Кто ты?», словно это было самым важным в мире. И потом снова отключился, и дальше темнота. Его организм просто не выдержал всего, что с ним произошло за такой небольшой промежуток времени. Ну, а очнулся уже здесь. Не трудно понять, что Тэхен его сюда снова принес. Не бросил, и на том спасибо.       Чонгуку сейчас немного не по себе. Он успокоился и начал мыслить здраво и холодно, и ему было стыдно. Стыдно за то, как повел себя с Тэхеном, с врагом! Как лез к нему в объятия, как рыдал у него на глазах, был слабым и ничтожным! Так стыдно не было даже, когда он очнулся, думая, что они с Гадесом переспали, потому что тогда он был не в своем уме, пьян, а в дендрарии, в Аду, был стопроцентно трезв.       Чон забарахтался на кровати, натягивая на лицо одеяло, словно это могло его спасти. Ну, чем он думал?! Зачем полез к Тэхену? Почему, вообще, полез к нему? Ну, право слово, мог куда угодно полететь, но нет же, надо было именно к врагу идти! Пасть у него в глазах мелким и никчемным! Тэхен и так его постоянно этим унижает, так архангел теперь ему еще больше поводов для этого дал! Стыдно!       Чонгук яростно вздернул крыльями, аккуратно уложенными на кровати с двух сторон от него, и уверенно вылез из-под одеяла, намереваясь со всем этим покончить. Гордо развернуться и уйти, перестать постоянно сталкиваться с Тэхеном, перестать ему столько всего позволять. Это низко! Он же архангел!       Чон закутался, как и в прошлый раз, в одеяло, хотя его никто не мог здесь увидеть, никто из демонов не был настолько самоубийцей, чтобы заходить в комнату Гадеса. А это именно его спальня и была. Чонгук зубы сжимает и рычит от досады — он снова голый — кроме боксеров на нем ничего нет! Чувство дежавю злобно хихикает где-то совсем рядом и начинает просто кататься от смеха по полу, когда Чонгуку на глаза попадается идеально ровно сложенная стопка чистой одежды, как и в прошлый раз.       Архангел не хочет эти вещи брать, он готов просто завернуться в одеяло и уйти отсюда вот так, гордо подняв голову. Но и одеяло принадлежало Тэхену, здесь все было его. А Чонгук упрямо быть его не хотел!       Да, Гадес, возможно, и правда, его спас, вытащил из Ада. Чон от этих воспоминаний плечами передергивает, опускаясь голыми ступнями на мягкий черный ковер. Но ведь это не значит, что архангел теперь перед ним должен лебезить, должен всю свою жизнь это помнить. К тому же, он не знает, с каким мотивом Тэхен его спас, что им двигало тогда. Он на собственной шкуре уже не раз узнал, что верить адским тварям слепо не стоит, а потому, даже если он его и спас, ползать на коленях перед ним Чон не станет! Ему и так стыдно за то, что расклеился перед своим врагом, быть жалким и дальше желания не было!       Чонгук зубами скрипит, но одежду, щедро предоставленную Тэхеном, надевает. Как и обычно черную, как и обычно очень простую, но функциональную. И как обычно, к ней прилагается еще пара грубых кожаных ботинок. Стоило бы поблагодарить Гадеса хотя бы за то, что он не оставляет Чонгуку какие-нибудь развратные яркие шмотки, чтобы намеренно унизить его. Но Чон считает, что Тэхен этим «спасибо» подавится, ведь архангел не просил ему оставлять одежду и не просил его раздевать. Он мягко выпрямляет крылья позади себя, успешно их вытаскивая через прорези на свитере и незамедлительно идет к двери, намереваясь покинуть этот дом быстрее.       Чонгук до сих пор думает над неожиданно проснувшимся ароматом на коже Тэхена. Конечно, архангел, вообще, не хотел забивать свою голову Гадесом, но вот так получилось, что не думать о Дьяволе выходило у него крайне редко. Чон хорошо помнит, что у Тэхена ни при первой встречи с ним, ни после, не было никакого аромата, иначе бы Чонгук хоть не архангельским радаром, так хоть своим чутьем знал о его приближении. И вот неожиданно, абсолютно непонятно как, но у Гадеса появляется аромат, как у всех небесных созданий. Но Тэхен ну, уж никак не мог быть ни архангелом, ни ангелом, да он и сам тогда отрёк эту идею. И ладно бы это был самый обычный аромат — Чонгук вряд ли бы взял этот инцидент в долгое переваривание и осмысливание. Тэхен пах небесами, вопреки всему, он пах лилиями, которые росли в непонятно откуда взявшемся дендрарии в Аду. Он пах домом, спокойствием и силой, уютом. И это было немыслимо!       Чонгук отлично помнит, чему его учили на небесах, а еще лучше то, что ни одно существо не может иметь аромат лилий, потому что это самый чистый и нетронутый аромат. Это отчаянное желание «Пожалуйста, люби меня!», которое может принадлежать только самой прекрасной душе, самой высшей, искренней и сильной. У Тэхена души нет, он не мог иметь этот аромат! Он не мог! Просто не мог! Это неправильно!       С этими нелегкими мыслями Чонгук снова ступает на ту злополучную лестницу, на которой был пойман в прошлый раз Тэхеном. Сейчас этого тирана внизу не видно, и Чон с облегчением выдыхает, намереваясь в этот раз быстро и тихо смыться из этого дома, чтобы не получилось как в прошлый раз. Но фортуна думает иначе.       Дверь, находящаяся под лестницей, неожиданно отворяется, освещая холл ярким солнечным светом, и Чонгук нос к носу сталкивается с не менее удивленным Микой прямо в разгар своего немужественного побега.       Повисает пауза. Было яснее ясного, что Мика встретить здесь Чона не рассчитывал, ровно как и сам архангел дизайнера. Чонгук яростно ищет в неожиданно пустой голове себе оправдание, хоть какие-то слова, способные мягче передать его нежелание еще раз с Тэхеном пересечься, а потому и этот побег, но натыкается только на невнятное бормотание, которое вырывается у него изо рта на поверхность.       Мика приходит в себя быстрее, добродушно улыбается и качает головой, перебивая поток непонятных слов Чонгука:       — Его здесь нет, можешь не бежать.       Чон подвисает и медленно, с шеи, покрывается краской. Никто не должен был узнать, что он вот так, совсем не храбро, удирает от Тэхена, словно его боится. Он его не боится, нет! Просто… ну просто…       — Я не…       — Пойдем, — Мика снова ему улыбается, уже ободряюще, и кивает головой на кухню, из которой только что вышел, — не сбегай так просто, я бы хотел с тобой поговорить.       Чонгук не знает, что на это ответить. С одной стороны он, и правда, как самый настоящий трус, собирался дать дёру, лишь бы не столкнуться с Тэхеном, и если он сейчас промедлит, то Гадес может вернуться. Но с другой стороны, просит Мика, и он ему ничего плохого не сделал, отказывать ему нехорошо. Чон разрывается всего пару секунд на деле, а ноги его уже несутся следом за Микой.       У него какое-то трепещущее предчувствие в груди по поводу этого разговора. Не то, чтобы нехорошее, скорее тягучее, он будто догадывался, о чем пойдет их беседа, и это заставляло его краснеть и нервничать. Ни о ком другом они бы не стали говорить, их с Микой связывает только одно существо. Судя логике, они будут именно о нем говорить.       — Присаживайся! — улыбается парень, указывая на стул, на котором Чон уже имел честь сидеть.       Архангел только улыбается и принимает приглашение, ощущая, как узел в груди становится туже. Отчего-то ему было ужасно страшно от того, что они будут сейчас обсуждать. А Мика, словно это понимает, потому что улыбается Чонгуку ярко и очень искренне.       — Чай или кофе? — предлагает он.       Чон отрицательно качает головой и, странно как, сохраняя голос ровным, отвечает:       — Нет, спасибо!       Мика понимающе улыбается и просто кивает, садясь напротив Чонгука и укладывая на столе руки, сцепленные в замок. Он все видит, знает, что архангелу неловко и страшно, а потому не хочет с этим тянуть.       — Я вижу, ты заинтересовал Тэхена.       Чонгук больно сглатывает и молится, чтобы его румянец не приняли за что-то там! Это просто солнце напекает, вон какое яркое сегодня! Да, блин, почему ему так неловко обсуждать их взаимоотношения с проклятым Дьяволом?!       — Это просто небольшая сделка, — отмахивается Чонгук, нервно сцепляя пальцы под столом.       Мика с легкой улыбкой качает головой:       — Нет, если бы ты его не интересовал, он бы о тебе не заботился.       Чон мрачнеет, все это слишком ненужно сейчас.       — Он обо мне и не заботится, столько всего мне сделал…       — Он принес тебя сюда, попросил, чтобы я о тебе позаботился, — прерывает его Мика, — защищал тебя от других демонов, — парень по-доброму усмехается. — Да, я видел, как он на тебя смотрит.       У Чонгука в груди что-то предательски трепещет. Кажется, это сердце, хочется его заткнуть, чтобы перестало выдавать чувства и перестало так остро на все реагировать. Сердце глупое — уж архангел-то знает, и пусть хоть кто говорит обратное. Сердце просто идет на поводу у своих желаний, а Чонгук их боится.       — Он жуткий собственник и все, — Чон ничего не хочет признавать.       Мика снова отрицательно качает головой.       — Да, он собственник, но не стал бы ради тебя делать ничего, если бы ты был ему неинтересен, и пальцем бы не пошевелил. Я не знаю, где ты отключился сейчас, но он бы просто бросил тебя там и ушел, если ты был ему не нужен.       — Что ты хочешь? — устало спрашивает Чонгук, потому что сердце его просто ядом сейчас какие-то неправильные чувства по всему организму распространяет от всех этих слов. Чон этого боится.       — Не предавай его, — просто отвечает Мика, а во взгляде у него впервые сталь появляется. — За всю его жизнь, его слишком часто предавали, потому его окружает так мало существ, потому он стал таким. Ты, наверное, не знаешь, но он стал Гадесом из-за предательства. — Чонгук перестает дышать. — Поэтому, пожалуйста, не предавай его, он этого второй раз не выдержит.       *****       Черный мрамор залит кровью, она здесь везде, по всему коридору тянется длинной ужасной дорожкой, даже стена выпачкана красными отпечатками рук того, кто, за нее держась, свою жизнь пытался спасти.       Босые ноги твердо ступают по лужам крови, купают свои ступни в ней, еще теплой, еще свежей, идут за своей добычей. Никому не убежать, хищник вышел на охоту, и он голоден, и он ненасытен.       Пальцы, окровавленные, плотно сжимают в ладонях маленький кинжал, покрытый красным вплоть до рукояти; на пухлых губах цветет безумная улыбка, и он шепчет:       — Прячься лучше, ДжэИн, а то мне скучно становится.