Map of the soul: 7

      Воздух здесь легкий и приятный, пропитан лилиями очень нежными, мягкими, не удушающими, а родными. Этот запах был свойственен только небесам, только в Раю царила эта атмосфера домашнего уюта и тепла. Но здесь не было ничего светлого, мрак кругом, и тьма скалится из углов, блестя своими огненно-черными глазами на любого, кто осмелится подойти слишком близко к ней. Она сейчас здесь обосновалась, стекала с потолка по стенам на пол из черного дерева, клубилась у люстр и светильников, недовольно на них рыча, выглядывала из-под столов и кроватей. Тьма была везде, она все испробовала и все потрогала, ко всему прикоснулась, однако все равно в этом разнообразии нашла то, чего ее жадные руки так и не смогли коснуться. И не смогут, приказ нарушать было нельзя никому. Да, тьма могла бы ослушаться своего господина, восстать против него, но не стала бы этого делать никогда, она очень привязана к своему владельцу, настолько, что готова всю себя ему отдать.       Хосоку тьма не нравится, она не то чтобы его пугает, хотя, да, она его пугает. Не так как раньше, кажется, с потерей своего небесного благословения ангел получил то, чего у него никогда раньше не было — стойкость и смелость. По-другому его резкое изменение поведения было просто не объяснить. И все-таки кое-что от него прошлого у Хосока осталось — любовь к Чимину, неспособность ему противиться и желание его защищать и оберегать. Да, в последнем он потерпел полный крах, а с учетом, что силы у него сейчас вообще не было, то он как был в этом лжецом самому себе, так и остался.       Но в любви он не врал, он настолько не врал, что когда дверь в его спальню открылась, и к нему зашел Чимин, у Хосока дар речи пропал. Он весь окаменел, сидя на кровати, даже боль тупая в ноге перестала ощущаться, потому что болело в другом месте — сердце болело и жалостливо просилось к Чимину, который на ангела даже не смотрел, взгляд его всячески избегая.       Юнги вошел за Паком следом с гаденькой улыбкой на пухлых губах. У демона было отвратительно приподнятое настроение, ведь он не просто так вытащил Чимина из Ада и притащил сюда. Что-то ему подсказывало, что его маленькие дьявольские игры только набирали нужные обороты. Хотя, будем честны, и в половине бед виноват не Юнги, а эти двое, демон только со стороны наблюдал за тем, как они тонут в болоте непонимания своих же чувств. Лично он их туда не толкал.       Мин пришел просто чтобы сменить Хосоку повязку на ноге, дабы рана зажила быстрее. Даже с магией демон не мог ее вылечить, ибо человеком падший был слишком к такому чувствителен, а у Юнги был приказ ангела не трогать. Но даже в таком варианте развития событий Мин не был в проигрыше. Чем чаще он будет к Хосоку заходить, тем веселее. Вот сегодня к нему Чимина привел, так сказать, пусть демоненок учится.       — Добрый день, солнце! — Юнги скалится, ставя на прикроватную тумбочку поднос с необходимыми ему медикаментами. Жалкие человеческие лекарства не нравились Мину, но поиграть в доктора его искушало. — Хотя вот солнца сегодня как раз-таки и нет.       Хосок хмуро смотрит на Мина, хотя хочется взглянуть на Чимина, который замер на входе, низко склонив пепельную макушку, явно, чтобы с падшим взглядами не пересекаться. После последней их встречи у Пака случился срыв, из-за которого он половину узников из подземелья по нескольку раз жестоко перерезал, но в норму пришел нескоро. Чимин просто сам в себе запутался, он надеялся, что эта жалкая любовь сдохла с его душой, но вышло все не так; такие сильные чувства просто так не уходят. Пак себя за это ненавидел, весь мир ненавидел, Хосока ненавидел.       — Где Намджун? — Холодно интересуется падший, никак в лице не изменившись.       — Сегодня я вместо него. — Улыбается Юнги, толкая язык за щеку, наигранно-профессиональным взглядом окидывая пострадавшую ногу Хосока.       Демон умел калечить, лечить же — не его стезя. Но это не значит, что свой спектакль доктор-пациент он не доиграет до конца.       — Отрежешь мне ногу? — Хосок с усмешкой переводит взгляд свой холодный на черные глаза Юнги, понимает, что Чимин на него так и не посмотрит.       Мин улыбается шире и даже в ладоши хлопает, заставляя этим звуком тьму под потолком с интересом возобновить свое движение, ожидая нечто интересное.       — Ох, ангелок научился язвить, браво-браво! — Демон коротко захлопал в ладоши, показывая, как он счастлив. Наигранно счастлив, хотя момент того, что игра вдруг набрала обороты с новым поведением Хосока, не стоило сбрасывать со счетов. — Увы, но я не могу, — Юнги печально вздыхает, — приказ хозяина тебя не трогать.       — Ты ему очень предан. — Замечает падший, осознавая вдруг, что какой бы скотиной не был Мин, а Тэхена слушает всегда, горой за него стоит, на все ради него готов.       У демонов такое было не в почете, они часто друг друга предавали у себя в группке, хотя с другими существами и грызлись. Странно, что Юнги так привязан к Тэхену, словно любит его. Но это, конечно же, бред.       Мин чуть сужает глаза, отлично понимая, куда этот разговор заходит:       — Я ему доверяю, он меня ни разу не предал, в отличие, от некоторых. — Юнги тянет оскал и тут же становится холоден до смертельной дозы, присаживаясь перед ангелом на колени, но продолжая в глаза смотреть. — Не шевелись, я никого ни разу не лечил, поэтому не могу обещать, что больно не будет.       Да он просто хочет, чтобы было больно. Но Хосока не это цепляет, а первая фраза, с некой злобой и обидой брошенная ему в лицо. Что же произошло у них в их человеческой жизни, отчего Юнги так жестко падшему отомстил? Что Хосок сделал ему? Предал? Но в таком случае, он не смог бы переродиться в ангела. Ответ на этот вопрос где-то рядом, просто падший его не видит, нужно только позволить болезненным воспоминаниям взять верх, и все станет яснее ясного.       Юнги с легкостью разматывает бинт, у него сведены брови на переносице и взгляд черных глаз устремлен только на пострадавшую конечность Хосока. Черные волосы мягко блестят в тусклом свете настенных ламп, длинные ресницы трепещут — и весь он выглядит вполне себе домашним и уютным, но стоит ему глаза поднять, как сразу понятно — демон.       Хосок смотрит на Мина, потому что Чимин с ангелом взглядами пересекаться не желает, упорно стоит у дверей, даже не шелохнется. На нем сейчас только таблички не хватает «Хочу сбежать», потому что негласно это всем здесь понятно.       — Где Чонгук? — Падший переводит разговор в другое русло.       Он провел в особняке Тэхена всю ночь, но Чона так до сих пор и не видел. Была вероятность, что он еще просто не проснулся, хотя смог бы уснуть после того, как узнал о смерти Джина? Как он себя сейчас вообще ощущает? Ему наверняка одиноко и больно. У Хосока от этого осознания сердце болезненно сжалось.       Юнги поднимает свои черные колодцы на падшего ровно в тот момент, когда окровавленный кусок ткани жуткой картиной вспархивает в воздух, отброшенный в стороны за ненужностью. У демона в глазах прочесть ничего нельзя, но оскал на пухлых губах не наводит ни на одну утешительную мысль.       — С Тэхеном. — Просто отвечает Мин, вопреки всему.       Легко тянется за замоченными в чашке бинтами, чтобы протереть рану, которая заживать пока еще и не думала.       — Ты его ревнуешь? — Не понимает Хосок, приподнимая вопросительно бровь.       Юнги давно был игрушкой Гадеса, но теперь повелитель Ада занят Чонгуком. Не сложно было предположить, что Мина вдруг объяла ревность к своему хозяину. А в условиях, что он демон, переживать по этому поводу стоило вдвойне.       Юнги удобнее перехватил раненую ногу Хосока, заставляя того от боли зубы стиснуть и зашипеть. Демон же от этого только удовольствие получал:       — А ты меня к Чимину, а? — а сам в глаза карие пристально смотрит.       Юнги спиной ощущает, как Пак в том конце комнаты вдруг напрягся весь, все его бахвальство было напускным. Он в демоненка превратился и дальше во тьму стремился только потому, что чувства к Хосоку у него не пропали. Уж Мин-то знал о таком хорошо.       Падший больно сглатывает, во рту резко пересыхает, а сердце в груди жалобно бьет о ребра и молит, чтобы ангел не сказал ничего такого, что двумя парами ушей было бы воспринято неоднозначно. Даже не так страшно, как отреагирует Юнги, как то, как воспримет эти слова Чимин, который как бы ни хотел присутствовать в этой комнате, а уйти все равно не мог, все равно был здесь принудительным слушателем. Хосоку голову хочется поднять и на Пака посмотреть, сказать ему, что любит его чисто и искренне, верит ему до сих пор, каким бы монстром Чимин не стал. Но он не может, потому что Юнги смотрит Хосоку в душу, ответа ждет.       — Как можно… — Шепчет падший, весь вдруг похолодев.       Мин усмехается криво и сильно отжимает бинт от лишней воды, заставляя тонкую ткань жалобно трещать в его крепких руках, а ангела от этого вздрогнуть.       — Вот и не задавай глупых вопросов. — Отвечает демон, неожиданно аккуратно протирая рану от засохшей крови и остатков мази. — Мы с Тэхеном трахаемся, и на этом все. Мне нравится, ему нравится, а на большее никто не претендует.       Юнги сосредоточенно обмывает рану, стараясь не задеть ее разорванные края. Как бы ему не хотелось сделать Хосоку больно, а он не мог.       Падший губу кусает, пряча глаза в черном дереве пола. Со стороны Чимина снова тишина, непонятно даже, как он воспринял слова ангела, что, вообще, подумал. И думал ли он еще о Хосоке или нет? К сожалению, сам падший ответить на эти вопросы не мог. Ему просто отчаянно хотелось услышать положительный ответ, но он отчетливо понимал, что не заслужил его, особенно в ситуации, когда Чимин яростно кричал ему: «Я тебя ненавижу!». От этого было очень больно.       — Я могу его увидеть? — Хосок пихает свои разрушительные чувства глубже, не желает сейчас их размусоливать, иначе снова поддастся им, снова даст им свободу, а потом будет страдать.       Он только по кусочкам собрался, чтобы бороться за душу Чимина дальше, и сейчас вот так легко заново стать ничем, было бы самой большой глупостью. А потому падший концентрируется на других проблемах, на тех, в которых, сам того не осознавая, вступил в борьбу со своими собратьями, с Суа. Она явно не бросит попыток убить Чонгука, хотя вряд ли сможет достать его здесь. Однако, даже исключив все это, Хосоку просто было необходимо узнать о состоянии архангела, увидеть его живым и успокоить себя тем, что Тэхену он, слепо, не просто так доверился.       Юнги откинул грязный бинт на поднос, отжимая новый, чтобы рану отмыть качественнее, чтобы ничто заражению не поспособствовало. Он сейчас очень сосредоточен, а еще непривычно молчалив, просто делает то, за чем пришел. И если бы Хосок не знал дьявольскую сущность Мина так хорошо, но все же недостаточно, то воспринял бы такую ситуацию как должную. Но в тихом омуте Юнги водилось кое-что пострашнее чертей.       — Конечно, — просто отвечает демон, — он здесь гость, а не пленник.       — А я? — Почти с вызовом кидает вопрос Хосок, смотря в упор на черную макушку, которая очень медленно поднялась на этот вопрос.       В глазах Юнги тьма плескалась, даже с углов начало неспокойно завывать, предупреждая об опасности. Но Мин даже с места не двинулся, только бросил еще один испачканный бинт на поднос.       — Так хочется им стать? — Юнги задает риторический вопрос, и оскал тянет, видя тень страха в карих глазах. — Расслабься, — усмехается Мин, снимая все напряжение разом, и берет сухую марлю, чтобы кожу мокрую вытереть, не допуская возникновения пролежней, — Чонгук попросил за тебя, поэтому ты теперь неприкосновенен, — черные глаза блестят на Хосока всего секунду, но Юнги тут же опускает голову, снова приступая к обработке раны. — Ты здесь тоже гость, а гостей мы не обижаем.       Мин ногу ангела держит крепко, почти больно пальцами в нее впивается, но при этом протирает кожу у раны осторожно. И непонятно: то ли боится получить за то, что приказа ослушался, то ли вдруг в нем жалость к Хосоку взыграла. Хотя последнее звучит явно как бред.       — Однако, — Юнги меняет интонацию на серьезную, — тебе придется обращаться к Тэхену в уважительной форме — это раз, а два — ты даже при всем желании не сможешь растрепать никому о том, что здесь видел или слышал. Надеюсь, что это понятно. — Юнги резко голову поднимает, сверкая черными огромными глазами на Хосока. — Тэхен открыл двери дома вам, потому что хотел спасти Чонгука, тебя здесь быть не должно было. Хозяин приютил тебя, потому что попросил Чон, а он ему доверяет. А я не доверяю никому, кроме Тэхена, а в особенности не доверяю тем, кто меня уже предавал, Хосок. Надеюсь, что по второму разу этот сценарий не покатится. Я могу тебе многое простить, но никогда не прощу, если ты что-нибудь сделаешь Тэхену, никогда, это понятно?       Падший смотрит в черные злые глаза в упор, видит, что там крупным шрифтом его смерть читается, если он хоть кому-нибудь пикнет о том, что здесь видел или слышал. Юнги не шутит, Юнги очень серьезен сейчас, для Юнги Тэхен настоящий бог.       Хосок просто кивает, без тени страха на лице, но с толикой уважения. Ангелы слепо шли за своим полководцем, ни в чем не сомневались, и часто это играло им в убыток, они могли не доглядеть за чем-то или за кем-то, допуская такие ошибки, которые стоили им десятка или сотни жизней. Юнги тоже доверял своему господину, тоже в нем не сомневался, но у него было свое мнение, он не боялся делать что-то вопреки приказам Тэхена, не боялся его гнева, потому что, что бы он ни делал, а делал все только ради Гадеса. Юнги был не просто его Цербером, был его линией обороны, не давая ничему навредить Тэхену. Такая преданность, но при этом ясность мыслей заслуживала отдельного уважения.       — Я никому и ничего не расскажу. — Кивает уверенно и серьезно Хосок.       Юнги только хмыкает и снова склоняется над раной, придирчиво ее осматривая. Было яснее ясного, что ходить самостоятельно падший сможет еще не скоро, сила ангелов прожгла ему и кожу, и мясо до самой кости. Восстановление будет трудным, с условием, что магию применять к лечению Хосока было рискованно. Но другого пути просто не было; Юнги, конечно, мог бы и Тэхена попросить залечить рану ангела, но не стал бы. Зачем ему такие трудности? Хосок не стоит того, к тому же, это ведь совсем не смертельно.       — Это хорошо. — Под нос себе бурчит Юнги, слепо взяв с подноса баночку из черного стекла, круглую и широкую, чтобы мазь вытаскивать было легче. Хосок уже видел ее, когда его лечил Намджун, но даже не знай он, что это — не стал бы сопротивляться и требовать ответа на этот вопрос. — Мне не хотелось бы нарушать приказ Тэхена и убивать тебя.       Позади демона едва заметно Чимин вздрогнул. Да, демоненок кричал и ядом плевался, что собирается убить Хосока, что жаждет этого, даже в силе начал практиковаться, правда, выходило у него плохо. Но в реальности, встретившись с тем, кто был ему дорог, понимает, что глупое сердце продолжает предательски биться в груди от одного только вида Хосока. Невыносимо!       Падший угрозу воспринимает стойко, даже не вздрагивает, и ни одна мышца на его лице не выдает ни капли страха. Он многое пережил, и многое ему еще стоит перенести, а потому он, сам того не замечая, начал закаляться, становиться сильнее. Теперь его многое не трогало, как раньше, только Чимин остался единственным, кто будил в нем чувства.       Юнги легко откручивает крышку на баночке и сразу погружает в нее два пальца, накручивая на них мазь толстым слоем. Черная густая жидкость не вызывала ни капли доверия у Хосока ни в первый раз, ни сейчас. Он и представить себе не мог, из чего было сделано это лекарство. Все, что он мог с точностью о нем сказать — боли в ноге не было, эта мазь блокировала нервные окончания так, что конечность Хосок не ощущал от слова совсем.       — Что это? — Падший не мог не поинтересоваться.       Он не спросил у Намджуна, потому что тогда было не до этого. Тогда он, если честно вообще, плохо соображал.       — Обычное лекарство. — Жмет плечами Юнги и мягко прикасается к ране, оставляя в ней мазь толстым слоем, не боясь, что она вдруг начнет вытекать наружу.       А она словно прилипла к мясу и кости, заполняя всю рану полностью, словно собиралась стать ее частью. Зрелище поистине жуткое, даже неопытному глазу понятно, что это не «обычное лекарство».       — И все же? — Не сдается Хосок.       Юнги поднимает на него взгляд черный, утягивающий на свои глубины, и улыбается при этом уголком губы устрашающе, так, что от одной этой улыбки мурашки табуном по спине падшего скачут, желая сбежать.       — Тебе, и правда, хочется это знать? — Голову к плечу склоняет, поднимая вопросительно бровь.       И сам знает, что ангел спросил, просто чтобы тишину хоть чем-нибудь заглушить, но нарвался на неожиданно очень неприятную правду.       Хосок стойко смотрит в черные глаза, не хочет перед демоном сдаваться, но внутри дрожит. У Юнги был невероятный дар катастрофически разрушать нервы ангела самыми обычными вопросами. Мин, вообще, весь был как сплошное разрушение, как торнадо — перед ним ничто и никто выстоять не могли.       — Да. — Отвечает Хосок смело, но голос предательски дрожит.       — Чимин! — Неожиданно громко зовет Юнги, а сам смотрит в глаза ангела, его реакцию считывает с особым наслаждением.       Пак позади демона вздрагивает, но голову так и не поднимает, там Хосок, там тот, кого он ненавидит и любит одновременно до слепоты.       — Да, хозяин? — Отзывается Чимин, уже осознавая, что надвигается что-то нехорошее.       Уж что-что, а то, что Юнги настоящая дрянь, он успел за все это время отлично понять. Не просто так он его с собой взял, ой, не просто. Но Чимин понял зачем только когда двери открыл и встретился взглядом с Хосоком. С того момента и стоит на пороге, ожидая, когда Юнги перейдет в наступление, так сказать.       Ангел неосознанно взгляд от Мина отводит. Это «да, хозяин» его больно задевает. Потому что в этом он полностью виноват сам. Это он испортил Чимина, и тот попал в Ад, в жадные руки Юнги, которому Пак теперь служит, как своему господину. У падшего от этого сердце нездорово сжалось, болью отдаваясь в ребра и даже легкие, мешая нормально вдохнуть воздух, который стал густым и тяжелым в один миг.       Юнги скалится еще шире, поднимаясь на ноги, так рану Хосоку и не забинтовав обратно. Он ощущает чувства падшего, знает, что того грызет, понимает его боль, и от этого его ведет еще сильнее, почти нездорово, так, что даже тьма это чувствует, протяжно начиная шелестеть мягкими боками под потолком, но не стекать вниз, не выдавать себя здесь. Она будет наблюдать и питать себя этой болью, свой голод утолять; будет зрителем и судьей, палачом.       — Обработай рану Хосоку до конца, — твердым голосом приказывает Юнги, с наслаждением ощущая как оба парня от этих слов вздрогнули, как по команде, — а потом помоги ему спуститься вниз, ему необходимо поесть и набраться сил.       Юнги смотрит на Чимина, который, головы так и не подняв, выдает свои эмоции даже сильнее, чем Хосок, продолжающий слепо пялиться в одну точку с холодным выражением лица.       — Будешь его сиделкой на сегодня, это понятно?       — Да. — Незамедлительно отвечает Чимин, осознавая, что его личный кошмар только что ловко пробрался в реальность, чтобы сгноить его по новой.       Все это время он радовался, что видения с Хосоком закончились, что в теле и в душе прогнивающей не осталось от ангела ни следа, было относительно спокойно, только постоянно мучил голод и нездоровые желания, отчаянно вспыхивающие в демоническом мозгу, требующие немедленного выполнения, насыщения. Но еще с того самого момента, как он Хосока на том поле увидел, как в груди у него что-то затрепетало уничтожающе, Чимин понял, что его личному спокойствию пришел конец. Потому он и травил в себе эти чувства, пытая узников в подземелье, потому и стремился к тьме, потому что на свету был образ Хосока.       А Чимин слишком хорошо знает, что ангел только с виду выглядит добрым и хорошим, на деле же будет снова издеваться над чувствами Пака, будет его изводить, врать ему снова и снова. Юнги специально притащил Чимина сюда, специально его здесь оставлял сейчас — это было еще одним испытанием, наказанием за грехи, которые они с Хосоком натворили вдвоем, но расплачивается за них только Чимин. Однако Юнги Пак отказать, ни в каком варианте развития событий, не может.       — Вот и отлично. — Улыбается демон довольно, и взгляд переводит на ангела, который только упорно делал вид, что все это его не трогает.       Он хотел бы с Чимином еще раз поговорить, попробовать его вытащить, хотя бы наставить на этот путь искупления, но отчетливо ощущает, что Юнги дает ему эту возможность нарочно, а, значит, радоваться было пока рано.       — Кстати про мазь, — демон тянет ехидную улыбку, заставляя Хосока посмотреть ответно в черные глаза, недобро полыхающие изнутри, — она, и правда, необычная. Это кровь ангелов, смешанная с кровью демонов — гениальный состав, который способен вылечить даже такие раны. — Юнги довольно подмигивает Хосоку и разворачивается, направляясь к выходу, кидая Чимину: — Не тяни, иди к нему.       Падший реагирует на информацию о лекарстве спокойно, в конечном итоге, он что-то подобное и ожидал. Раньше бы он яростно на это начал возражать и кричать о варварстве и прочем, чему его, как ангела, учили. Но сейчас в нем что-то сломалось, отчего даже такую жуткую информацию он воспринимал удивительно холодно. Только вот все равно проигрывал Юнги в этой игре, потому что у демона был козырь, против которого Хосок был чертовски бессилен — Чимин.       Хлопнула, закрывшись за Мином, дверь, и парни оба остались в полной тишине наедине, каждый съедаемый своими мыслями и тревогами. Пак стоит на пороге еще только секунд пять, хотя ощущается как вечность. Он отчетливо понимает, что не может проиграть эту битву, он снова позволяет своим не сдохшим до конца чувствам взять верх, и это плохо. Надо их убить в себе окончательно, надо выпотрошить душу, чтобы после нее пустота звонкая и никакого даже намека на что-то светлое не осталось.       И в этом Чимину помогает злость, она по щелчку пальцев поднимает свою мерзкую голову, заставляя даже кровь в жилах закипеть, все собой перекрывает и чувства эти ненужные тоже. Как он может хоть что-то испытывать к тому, кто его предал, кто ему врал, кто его не любил, кто его только использовал?! Он должен смерти его желать, должен только в могиле его видеть, ненавидеть слепо. И Чимин ангела ненавидел, потому что так ему было легче, так он забывал о том, что в груди у него еще не все сгнило.       Хосок смотрит на Пака, который уверенно движется к нему и эту злость ощущает, знает, что заслужил ее, но от этого легче не становится. От этого внутри все рушится в бездну, где полыхает тот второй способ спасти Чимина, который перед смертью Хосоку поведал Джин. Ужасный способ. Ангел будет избегать его, пока еще будет слепо надеяться, что Пака сможет банально из объятий тьмы вытащить. Он просто еще не видит, что тьма вокруг Чимина теперь повсюду, да она даже здесь, в этом особняке. Только тьма.       Пак молча опускается на колени перед Хосоком и берет с подноса марлевую салфетку, накладывая ее поверх раны, чтобы потом обмотать ее чистым бинтом. Он действует просто по наитию, в лечении не силен, но помнит, как однажды читал одну статью в медицинском журнале на похожую тему. Тогда он еще был человеком и никогда бы и подумать не смел, что подобные знания ему пригодятся. Тогда он еще не знал Хосока, не знал этой боли медленно, но верно перерастающей в ненависть.       — Чимин… — Начинает ангел, осознавая, что, даже несмотря на то, что шанс с Паком поговорить ему подкинул Юнги, упускать его было нельзя.       Ему нужно снова наладить с Чимином контакт, нужно попытаться его вытащить, хотя бы немного, хотя бы показать ему, что тьма — это не выход.       — Не надо! — Резко его прерывает Пак, но глаза на Хосока так и не поднимает, сосредоточенно работая над раной.       Ему на самом деле хочется сделать ангелу больно, хочется, чтобы он хоть на долю секунды почувствовал, как себя ощущал все это время Чимин, как ему было невыносимо больно и обидно, как у него душа на части рвалась, как рвался он сам, сгорал, чтобы воскреснуть в новом, жестоком амплуа демона.       — Послушай, я… — Хосок не сдается, он должен попробовать.       Даже если ему и самому больно, даже если от Чимина и несет злостью и ненавистью, даже если кажется, что уже ничего не вернуть, он должен продолжать пробовать еще и еще раз. И только после тысячи неудач можно было бы сложить оружие и признать поражение. Но только не сейчас.       — Я сказал — не надо! — Рычит Чимин и руку на ноге Хосока сжимает чуть сильнее положенного, но ангел внимания на это не обращает. — Все, что ты скажешь — ложь! Я не хочу ничего слышать!       Больно. Ангелу от этих слов больно. Он понимает, что Чимин прав, понимает, что доверия, и правда, не заслужил, а потому от этого ему больно вдвойне. Все, что с ними произошло — его вина и только его. Не будь он таким слепым эгоистом, то всего этого бы не произошло. Но он думал только о себе, был не лучше в этот момент самой Суа, не видя в своих желаниях, как рушит на своем пути чужие души и судьбы.       — Я просто хотел сказать, что буду любить тебя даже таким. — Ровным, но убитым изнутри голосом говорит Хосок, ощущая, как Пак новый слой бинта сильнее нужного накладывает, но, даже не дернувшись от этого.       Чимин зубами скрипит и после паузы секундной снова начинает свою работу.       — Я тебе не верю. — Слова яд источают, а голос до шепота опускается.        Паку такое слышать было нелегко, он глупо даже готов был поверить этому признанию, забыть свою боль. Но боль — это то, что забыть не может никто. Чимин хорошо помнит, как Хосок приходил к нему в подземелье, как обнимал и шептал слова любви, а потом бросал одного в клетке с монстрами, смеялся жутко и каждый раз на повторе твердил: «Ненужный и жалкий!».       Ненужный и жалкий — он был таким и таким же и остался. Ничего не поменялось, просто в Хосоке вдруг жалость взыграла, не более. Просто он крылья свои потерял и мечтал их вернуть — не более. Чимину не следовало вестись на эти красивые слова. Любви нет, и никогда не было.       Падший понимает, что Пак ему не верит, да, он даже знал, что так и будет, просто обязан был попробовать. Он ведь не врал, он был искренен, но эту искренность Чимин за всей своей болью не видит. Он ее не хочет видеть, и вина в этом только Хосока. Он сам все испортил. Юнги не при чем, спор проклятый не при чем. Во всем виновен только падший, он лично все уничтожил и теперь предпринимал жалкие попытки на восстановление, хотя и понятия не имел, как все починить. У него было только желание и любовь, от которой до сих пор было больно им обоим. Хосок любил, но ему не верили. Чимин любил, но считал свои чувства ненужными, односторонними. Они оба страдали, но каждый по своему, хотя и одинаково невыносимо.       — Пожалуйста, дай мне шанс. — Просит Хосок с мольбой, глядя на пепельную макушку.       Чимин зубы сжимает больно, накладывает последний слой бинта, закрепляя его, чтобы не спал. Тянет время, потому что злость в нем кипит слепая, потому что ангела он хочет убить, на части разорвать, а потом рыдать над его мертвым телом, потому что любит его и это ничто не поменяет. Потому что, оказывается, даже демоном став, он это чувство не потерял. Из-за этого он злится еще сильнее, из-за этого у него внутри все клокочет, и душа гниет, желая в Ад снова спуститься и пытать там жестоко нового заключенного, заливая его кровью черный мрамор. От этого его бы отпустило, ненадолго, но отпустило бы.       — Чтобы ты снова смог со мной развлечься? — Хмыкает Чимин и поднимает черные, злые глаза на Хосока, заставляя его от этого всего похолодеть. — Дать тебе шанс поиздеваться надо мной еще раз? — Слова яд источают, зубы клацают, желая пронзить плоть, уничтожить, убить.       — Н-нет… — Отвечает ангел, но его не слышат.       Чимин в своих чувствах сгорает по новой, ненавидит себя и его ненавидит, горит яростно, словно прямо здесь и сейчас хочет пеплом у ног Хосока остаться. Именно так и хочется, наверное, это единственный выход ничего не ощущать.       — А знаешь что? — Чимин продолжает и приподнимается слегка, придвигаясь лицом к ангелу так близко, что это запретно-интимно даже. Но Паку на это наплевать. — Давай. Хочешь трахнуть меня еще раз, так давай! — Улыбается безумно, сверкая адским пламенем в черных глазах. — Нам обоим нечего терять теперь. Хочешь меня — бери! — рычит. — Может, после того, как получишь желаемое, оставишь меня в покое! — И выпрямляется резко, складывая руки на груди, зло смотря на Хосока, который так и остался неподвижно сидеть на кровати, с мертвым выражением на лице смотря в стену.       У ангела в один момент внутри со звоном что-то рушится, кажется, это было его сердце.       *****       Аромат лилий мягко плывет по комнате, оживляет даже тьму, которая с любопытством и неверием тоже этот запах вкушает. Даже эта древняя стихия не ожидала, что райский сад оживет и заблагоухает, воскрешая самые далекие, самые светлые, но при этом уничтожающие воспоминания. Тьма касается аромата легко, плывет в своем любимом танце, старается схватить его порцией побольше, чтобы саму себя напитать, чтобы воспроизводить этот запах повторно каждый раз, когда боль будет переполнять вынутую душу неимоверно, когда в мире снова не останется ни капли света.       Лилии успокаивают, лилии пахнут домом, лилии — это сам Тэхен. Они подхватывают аромат глицинии и с ним мягко переплетаются, не стараются его подавить или уничтожить, притираются, дополняют, любят вопреки всему. Тьма на эту игру с любопытством смотрит, отлепляется от стен и потолка и уже эту амброзию в себя впитывает, но не жадничает, как обычно, вдыхает чуть-чуть, позволяя двум ароматам и дальше плыть по комнате, окончательно сплетаясь друг с другом.       Чонгука вырывает на поверхность из сна неожиданно, словно его кто-то оттуда выталкивал очень настойчиво. Он с трудом разлепляет глаза, чувствуя, как их покрыло корочкой из высохших слез. Ощущение, в принципе, неприятное, но тело Чона все еще сон держит в крепких объятиях, а потому он не спешит глаза протереть.       Архангел только медленно с оттяжкой моргает, глядя в черный потолок, где тьма клубилась, с любопытством разглядывая Чонгука, желая стечь вниз и прикоснуться к нему, но не делая этого, понимая, что архангел и испугаться может. Тьма просто знала, как к Чону относится ее хозяин, а потому предпочла мягко уплыть к самым темным углам, чтобы Чонгука не нервировало ее здесь появление. А архангела пока еще сонного, не особо соображающего, что творится вокруг, не волновало до определенного момента ничто.       Чон медленно, но верно просыпается, хлопая длинными ресницами, вспоминая события прошедшего дня, которые предпочел бы никогда не знать. Боль, которая в нем заснула, вместе с ним же теперь и снова пробиралась на поверхность, жестко скручивая внутренние органы, иголками впиваясь в сердце, заставляя его потерянно биться о ребра, не имея возможности из этих тисков выбраться.       Чонгук громко всхлипывает, и зубы сжимает, слепо потирая глаза, не желая снова пускать ядовитые слезы, от которых кожа на щеках даже сегодня все еще горела. Пора было брать себя в руки, взять боль под контроль, смириться, ненавидеть себя за все, что Джину не сказал, но сделал, и смириться. Назад ничего не вернуть, не исправить, с этой болью придется жить всю оставшуюся жизнь, принять ее, как часть себя, и если не усмирить самому, то поддаться ей и пасть в ее широко распахнутые объятия, продолжая сгорать с каждым днем все сильнее, пока от архангела не останется только жалкая оболочка. Заманчивая мысль, но Чонгук ее от себя гонит, как и слезы, потому что сдаться сейчас — значит проиграть в битве с Суа, в которую Чон, сам того не осознавая, был втянут; значит разменять смерть Джина за бесценок, наплевать на его жертву, забыть и не уважать. Чонгук никогда не был такой скотиной и никогда ею не станет, он будет бороться ради своего отца, ради небес, но не тех, что съехали в пропасть своего величия и гордыни, а ради тех, которые хочет в будущем видеть архангел. Последний архангел — от этой мысли почему-то отдельно очень больно.       Чонгук трет глаза еще сильнее, желает таким образом слезы назад запихнуть и снять корочку с век, чтобы моргать было комфортнее. Он собирался сейчас в который раз уже воскресать как феникс из пепла и начинать пытаться нормально функционировать. Он и понятия не имел, что ему дальше делать, как жить, осознавая, что ты последний архангел и у тебя нет никого. Никого, кроме…       Чон резко поднимается в положение сидя, безумными глазами оглядывая темную и спокойную комнату. Тэхена не было! Архангел хорошо помнит, что тот ложился прямо рядом с ним по просьбе самого Чонгука. Но неужели это был его вчерашний бред? Неужели это ему все померещилось?       Чон эту правду не желает принимать, потому что так оказалось бы, что он совсем один, абсолютно и полностью один, у него больше никого нет, Тэхена нет!       Сердце в груди забилось яростнее, быстрее, нагоняя свой темп с каждым удушающим глотком воздуха. Того и гляди, сейчас разорвет грудную клетку или само взорвется от перегрузки, неспособное принять правду, в которой архангел был совсем один. Удары сердца в ушах набатом отдаются, глаза безумно вглядываются в пустоту комнаты, хотя мозг уже понимает, что Тэхена здесь нет. Воздух густой совсем не проникает в легкие, заставляет Чонгука в панике нездоровой трястись, задыхаться, сжимая в руках край одеяла до треска ткани, потому что страшно.       Чону отчаянно страшно быть одному, осознание, что рядом с ним никого не осталось ядом разъедает все внутренние органы, заставляя боль с каким-то новым, абсолютно садистским наслаждением пытать его и так измученную душу. В голове ехидный голос хохочет над Чонгуком, шепча противно: «Один, ненужный, один!». И архангела от этого окончательно срывает, он взмахивает крыльями, помогая себе подняться с кровати, броситься из темной комнаты прочь, бежать по запутанным коридорам особняка, ища его, желая убедиться, что голос врет, что он не прав!       Чонгук задыхается почти, дышать уже совсем не может и подняться с кровати тоже не может. Его тело не слушается, только крылья звонко хлопают в воздухе, еще отчаянно желая своему владельцу помочь. Чон рукой дрожащей хватается за грудь в районе сердца, потому что боль перерастает в такой разрушительный поток, что архангела от нее крутит, желая уничтожить его, сжечь живьем. Он ведь один и никому не нужен, исчезнет — никто и не заметит.       Воздух урывками хватает, но проглотить его не может, насытить легкие им не может, потому что яд уже в каждой клетке его тела, даже сердце, кажется, окончательно перебралось в уши, потому что его биение просто оглушало. Весь мир сейчас состоял только из этого биения, разрывающегося от перенагрузки органа и боли, скручивающей каждую клеточку тела особенно сильно, особенно по-садистски.       Чонгук силится с этим бороться, заставить себя с этим бороться, но не может. Он подсознательно понимает, что это не более чем психология, это просто страх, паническая атака, но это осознание проблемы ему не помогает, потому что он и понятия не имеет, как с ней бороться, как ее угомонить, заставить отпустить свое тело, заставить отпустить саму душу. Архангел может только в этой боли загибаться, только вжимать отчаянно руку в ребра, желая сердце угомонить и задыхаться, под хохот яростный и голос злобный, продолжающий Чонгуку напоминать, что он в этом мире теперь один — ненужный и забытый, брошенный всеми.       Хлопок крыльев в комнате раздается как-то неожиданно и даже, пожалуй, пугающе-резко, но только не для Чона. Архангел этот звук слышит едва-едва сквозь бешеные удары сердца, которое разогналось так, что уже и непонятно, как его можно было остановить и можно ли вообще. Чонгук в своей боли и панике загибается и даже не ощущает, как запах лилий в комнате в раз становится сильнее, сплетаясь с глицинией в один невероятный коктейль. Сильные и крепкие руки Чона ловко обхватывают за плечи и притягивают к себе в объятия, в которых только и ощущаешь себя не одиноким, а нужным, защищенным.       — Прости, что оставил тебя одного. — В черную макушку шепчет Тэхен, утягивая архангела к себе на колени буквально, вынимая его из объятий одеяла и из его панического страха одним своим голосом.       Запах лилий в мозг стреляет смертельной дозой и враз стирает и голос этот противный, и все жуткие мысли, заставляя архангела резко прийти в себя, настолько резко, что сердце больно бьется о ребра, буквально вколачиваясь в грудь Тэхену. Чонгук на пробу пытается аккуратно вдохнуть, но воздух по-прежнему легкий, уже не удушающий, как прежде, а потому архангел его жадно глотает, вместе с ним поглощая и аромат лилий, идущий от Тэхена.       Спокойно становится как-то неожиданно резко, и мерзкие мысли из головы вылетают. Просто потому что Гадес снова рядом с Чонгуком, потому что архангел не один, потому что, пусть и не знает достоверно о чувствах Тэхена и есть ли они вообще, но уже сам факт того, что тот рядом с ним, что не бросил, и что события прошлой ночи — не сон, архангела успокаивает. Он на Гадеса бросается с объятиями сам, крепко обвивая его шею руками, носом зарываясь в мягкие длинные волосы, наполняя легкие этим успокаивающим ароматом лилий, родным ароматом, любимым.       — Не уходи. — Шепчет одними губами отчаянно, жмуря глаза до боли, чтобы снова не разрыдаться.       Хватит постоянно быть слабым, хватит сопли разводить, пора вспомнить, что Чонгук очень сильный и гордый архангел и со многим может справиться. Просто… просто пусть Тэхен будет рядом.       Гадес аккуратно держит его в своих объятиях, стараясь не давить на крылья Чона, чтобы не сделать ему больно лишний раз. Он его панику за сотню метров ощутил, да еще и тьма ему все рассказала — она лучший шпион, лучшие его глаза и уши во всех мирах. Просто Тэхен не думал, что он Чонгуку будет нужен вот так внезапно, что без него архангелу будет так страшно. А надо было понять это еще ночью, когда Чон попросил его с ним остаться, надо было понять, что после такой травмы ему будет больно еще долго, и ему будет нужен кто-то, кто сможет забрать часть его боли, кто сможет ее понять. Тэхен и в самой смелой мечте не мог предположить, что именно он будет нужен Чонгуку, архангелу, который его сейчас так рьяно обнимает. Он этого не заслужил, определенно ни одним своим черным поступком не заслужил таких искренних и прекрасных чувств.       — Не бросай меня, Тэхен, — шепчет Чон, носом шмыгает, понимает, как выглядит со стороны — жалким и слабым, — но ему откровенно на это все наплевать, потому что Тэхена он навсегда и сильно.       — Не буду. — Отвечает Гадес, вдыхает глицинию морозную до самого гнилого сердца, и сам умиротворенно готов от этого урчать, но не позволяет себе, чтобы архангела не спугнуть, чтобы с ним еще хоть ненадолго вот так побыть. — Прости меня. — Добавляет, а сам продолжает на крылья смотреть прекрасные, избегать сильно на них давить.       Чонгук успокаивается медленно, даже не задумывается о том, что паническая атака его так неожиданно отпустила, что она, на самом деле, не должна была так просто исчезнуть, что она сейчас в Тэхене сидит, только его холодную броню пробить не может. Архангелу важно лишь осознание и понимание, что он рядом с Гадесом, что тот его не обманул и не бросил, что остался с ним вопреки всему, вопреки желанию, ужасному и слабому желанию архангела убить единственного, кто был ему нужен и дорог, единственного, кто у него остался, кого он любит так слепо, так сильно.       — Обещай, что останешься со мной. — Чонгук вдыхает лилию родную и умиротворяющую и успокаивается понемногу.       Ему по-прежнему больно — смерть отца из души не изгнать, эту боль не изгнать, потерю. Но именно благодаря ей, а может вопреки, архангел желает быть уверенным, что Тэхен его не оставит, что с ним навсегда будет. Чонгук бежал от этого рьяно, но уже сейчас ясно понимает, что если Гадеса не станет, если он исчезнет из его жизни — Чон этого просто не вынесет. Он Тэхена любит, и бороться с этим чувством нет смысла.       — Обещаю. — Отвечает Гадес, мягко касаясь пальцами нежных перьев, и сам хочет удостовериться, что архангел в его объятиях настоящий, что это не галлюцинации его мозга, который яростно желает получить то, что для него запретно.       — Обещай, что не оставишь меня одного. — Не отступает Чонгук, не желает в этом отступать.       Он только глубже себя ароматом лилий пропитывает и не сопротивляется этому, сам хочет, чтобы от него и самого этими родными цветами пахло. Он даже глаза открывает и смотрит на широкую спину Тэхена, на его крылья огромные, тянущиеся ковром по всей комнате и все равно в ней не помещающиеся, перьями длинными укрывая даже стены. Гадес куда-то отлучался — ясно понимает архангел.       — Обещаю. — Спокойно дает согласие Тэхен, продолжая мягко перебирать белые перья Чонгука, удивляясь их неземной шелковистости.       А он и был неземным, словно и ненастоящим, настолько прекрасным, что в его реальность было сложно поверить. Но Тэхен верил, запах глицинии не давал повода для сомнений. Это Чонгук, настоящий и живой, у Гадеса в объятиях, добровольно его обнимающий.       — Обещай, что сдержишь свое обещание.       Архангел аккуратно отпускает Тэхена из своих тисков и отстраняется только чтобы заглянуть в эти глубокие, без дна, черные глаза, по-прежнему держа Гадеса ладонями за плечи, не переживая даже о том, что сидит у него на коленях в очень двусмысленной позе. К черту все эти переживания и постоянные небесные запреты хоть на какие-то прикосновения к себе, хоть на какие-то отношения, все к черту! Важно только быть рядом с тем, с кем страшно, но с кем до боли в душе хочется. Да, теперь даже упрямая душа Чонгука признается, что Тэхена она любит, а сердце только радостно бьется в груди — оно правду изначально знало.       Гадес смотрит в черные глаза напротив, в эти самые прекрасные, самые невероятные глаза, в которых сейчас намеренно твердость выстроилась, а за ней мольба тихо прячется. Архангел боится получить отказ, ему страшно, что он Тэхену не нужен, что тот его просто жалеет, что выбросит в скором времени, что все, что он себе надумал — это иллюзия.       Гадес все это ощущает, хочет разом снять все подозрения, но понимает, что не заслужил. Он готов хоть на крови Чонгуку поклясться, но он его не заслужил. Однако отвечает, хоть и знает, что слова — это пустой звук:       — Обещаю.       И сердце Чона в этот момент снова начинает с ума сходить, но уже по другой причине. Оно теперь полностью довольно тем, что произошло, оно ощущает себя полноценным рядом с Тэхеном, не одиноким и нужным, таким, каким себя ощущает и сам архангел, который только продолжает всматриваться в черные глаза Гадеса, ища там скрытый подвох, хоть что-нибудь, что выдавало бы его неискренность, желание Чонгука носом в его чувства ткнуть.       Но не видит там ничего, кроме тьмы, однако только сейчас и понимает, что тьма никогда не лжет, она, ни на что несмотря, самая чистая и искренняя, в ней всегда правда плещется. Просто из-за ее мрака, из-за этого черного цвета и боязни утонуть в этих глазах архангел никогда этого не замечал. А сейчас словно прозрел. Нет, он просто позволил себе тонуть, просто отдался на волю судьбе, принимая любой ее исход, открыл свою душу и впустил в нее самого Дьявола. Да, боялся, что после останутся шрамы и гнилые раны, да, переживал, что кроме его тела и души Тэхену ничего не нужно, да, его нездорово трясло, и в мозгах образовывалась пустота, когда он вот так безотрывно глядел в черные глаза Гадеса, и, да, его все это пугало. Но он больше не сопротивлялся, он был готов рискнуть, даже если после этого останется только боль.       Чонгук силится улыбнуться, но у него выходит плохо и криво, правда, это и не так уж важно, включая, как Тэхен на эту улыбку смотрел, как внимательно следил за движением губ, за звездами, пролетающими в черных глазах. Для Гадеса в Чоне все красиво. А еще его затормаживает сейчас одно простое, но очень для него значимое понимание — Чонгук Тэхену просто поверил. Не стал, как обычно фыркать и головой отрицательно трясти, кидая такое знакомое: «Я тебе не верю», он верил, и это было слишком открыто и прекрасно, слишком волнительно и искренне. Тэхен не заслужил.       — Чонгук. — Гадес смотрит в черные глаза, он мягок, но серьезен, а еще почему-то архангел видит в нем печаль, хорошо скрытую, но печаль. И это совсем не из-за потери Джина, это нечто другое, нечто, чему объяснения не сможет дать даже сам Тэхен. — Я хочу отпустить тебя.       — Что? — Чон непонимающе хлопает ресницами и прямо сейчас готов снова впасть в панику или прахом рассыпаться в руках Гадеса. Неужели он?..       Тэхен снимает правую руку Чонгука со своего плеча, мягко, но крепко переплетает их пальцы, однако все это время смотрит в глаза архангелу. Он просто хочет, чтобы Чон знал, что Гадес ему не врет, что делает это не из-за каких-то эгоистичных побуждений, он делает это ради самого Чонгука. Он должен его отпустить, иначе архангел сгорит вместе с ним.       «Моя любовь умеет только убивать…»       — Я разрываю нашу сделку, — говорит Тэхен уверенно и даже не смотрит, как обе их руки вмиг вспыхивают золотом, неярко освещая темную комнату, — ты мне больше ничего не должен. Я тебя отпускаю.       Чонгук ошарашенными глазами смотрит на спокойного Тэхена, который так легко отказался от того, чего так рьяно добивался. И архангел ощущает пустоту, не радость от освобождения, а пустоту, словно он лишился чего-то важного и нужного, лишился части души.       Предательская слеза срывается с уголка глаза, устремляясь вниз по щеке, щипля раздраженную и так уже кожу. Чонгук с болью смотрит на Тэхена и шепчет сорванным голосом:       — Не отпускай. — И поддается вперед, отчаянно впиваясь своими губами в алые Гадеса, целуя его с привкусом слез и боли, желания быть с ним всегда, на любых условиях, но всегда.       Он через этот поцелуй всего себя Тэхену на жертвенник выливает, отдает и душу, и тело, и даже крылья эти треклятые — все отдает, а взамен просит всего ничего — не отпускать, быть с ним рядом, не отпускать.       Тэхен все это ощущает, пальцами сильнее положенного сжимает бока Чонгука, отвечает на его поцелуй мягко, совсем на себя не похоже, но дальше не заходит. Архангелом ему очень хочется обладать и не столько в плане интимном, сколько в душевном, но не в том, какой у всех всплывает в мозгу при озвучивании этого желания. Он хотел, чтобы Чонгук его полюбил, знал, что это невозможно, но хотел; он ждал этого полмиллиона лет и готов был ждать еще столько же, просто чтобы архангел его полюбил. Это эгоистичное желание, абсолютно неправильное, однако Тэхен так рьяно хотел, но получив его сейчас, понимал, что разрушит этим самым Чонгука, утянет его в свое логово из тьмы, лишит света, который так архангелу нравился. Он его испортит, и тот будет несчастен, будет страдать и в итоге ненавидеть Тэхена за все, что между ними произошло. А потому он должен был его просто отпустить, и он отпускал. Сам страдал, но отпускал Чонгука, потому что тот и сам недавно понял, насколько разрушительна их связь, сколько в ней боли и тьмы. Он был готов умереть или убить Тэхена, чтобы лишиться этих чувств, а потому Гадес его отпускал, чтобы спасти, чтобы сделать свободным и счастливым.       — Не надо, — в алые губы выдыхает Чонгук, глотая свои слезы, чтобы перестали мешаться, — я тебя люблю, слышишь? Не надо меня отпускать.       Чон отстраняется слегка и смотрит в черные колодцы и видит этого зверя, видит эту клетку и эти цветы, которые его сдерживают. И только сейчас понимает, что это не стебли лилий его сковывали, а глициния, он заперт в клетке из цветков глицинии, тонет в них, вынужденный навсегда остаться там в своем одиночестве и боли, которые никому не может показать, но не вырывается, смирился давно со своим положением, смирился, что в глицинии цветках встретит свою смерть.       — Я без тебя не смогу, Тэхен. — Шепчет Чонгук, осознавая ярко, что эта фраза значит на самом деле — жалкое существование пустой оболочки, потому что душа навсегда останется с тем, кому вдруг стало не страшно принадлежать. — Не отпускай меня, я хочу быть с тобой, я тебя люблю. — Чонгук остервенело смахивает очередную слезу, не желая, чтобы она мешала ему смотреть в эти черные, настоящие неожиданно глаза. — Думаешь, я не знаю, какая цена? Знаю, — он уверенно кивает головой, — но мне на нее наплевать, мне не нужны крылья!       Архангел совсем не лжет сейчас, говорит все, как есть. С недавних пор он начал понимать истинную ценность вещей, которые нельзя потрогать, но без которых невозможно жить. Он сможет жить без крыльев, готов их прямо здесь отрезать и выбросить в окно, потому что они толком не значат абсолютно ничего, если душа при этом просит не величия и силы, она просит кого-то нужного и любимого рядом, кого-то, кто и крылья твои и твое величие, которого так хотелось.       — Это не страшно, — шепчет Чонгук, улыбаясь криво, большим пальцем смахивая с губ Тэхена свою слезу, — я этого не боюсь, я готов и не такую цену заплатить. Только, пожалуйста, не отпускай меня, ты обещал, что будешь со мной, так не отпускай.       Тэхен смотрит Чону в душу, знает, что архангел сейчас ему не лжет, да, даже не надо обладать даром Гадеса, чтобы это понять. Ему очень приятно все это слышать, он счастлив так, что ему от этого больно, потому что он не должен быть счастлив никогда — это его личное проклятие. Но от этих слов, от этого тихого «я тебя люблю» ему запретно и трепетно хорошо. Он не рассчитывал это услышать, не ожидал, что архангел на такое решится, и уж точно не ожидал, что захочет этого, захочет этих чувств, которые делают тебя самым счастливым, и они же приносят самую большую боль. Он Чонгука очень сильно, без души, но так сильно, что этим и боится его убить. Тэхен Чона отпускает, потому что это шанс его спасти, вытащить из болота, в которое он архангела сам и бросил, но Чонгук теперь предпочитает тонуть дальше. Он не жалеет, он сам этого хочет.       — И ты меня не боишься? — Гадес все равно пытается Чона отговорить, в чувства привести. Надеется, что это утрата родного человека на него так подействовала, но сейчас понимает, что она просто стала катализатором и не более. — Я плохой, Чонгук, и я уже говорил тебе это. У меня нет ничего, кроме тьмы за спиной и кучи душ, которые горят в Аду. Я Дьявол.       Тэхен смотрит архангелу в глаза, когда это говорит. Он выглядит спокойным и несколько отчужденным, но Чонгук в черных омутах видит Гадеса настоящего — ему никогда не было все равно.       — Я убиваю и не прекращу этого делать, потому что мне нравится. Порой мне так нравится, что я и сам себя боюсь.       Чон вздрагивает, но продолжает сжимать ладонь Тэхена в своей, вдруг осознавая, что подобное перестало его пугать уже давно.       — От меня надо бежать, ты должен меня бросить, ненавидеть меня за все, что я сделал. Я должен быть тебе противен. — Чонгук губу кусает, но молча продолжает все это слушать. — Разве тебе не страшно, что я могу тобой просто пользоваться, могу сейчас тебе врать? Ты не боишься тьмы? Не боишься, что не просто лишишься своих крыльев, ты попадешь в Ад, ты будешь вечно во тьме, как и сказал? А вдруг я украду твою душу или твою невинность? А вдруг я тебя не люблю, а просто пользуюсь тобой, что тогда? Как ты будешь действовать тогда?       Чонгук слушает, а у самого внутри сердце и душа разрываются одинаково больно, кровью и ядом обливаются, топят собою все вокруг, топят в себе Чона. Он сопротивляется, не хочет поддаваться, но не может не признать, что многое из того, что Тэхен сказал и в голове самого архангела крутилось. Он просто готов был это принять, со страхом в душе, но принять даже такую правду, только чтобы быть с Гадесом даже на его условиях, чтобы быть с тем, кого он сильно и навсегда.       Пусть у Тэхена нет души, пусть он считается палачом в любом из измерений, пусть пугает архангела — он будет продолжать его любить. Потому что Гадес его сейчас не просто так отговаривает, он не просто пытается его от себя оттолкнуть, в чувства привести, показать себя настоящего, ужасного и гадкого, прогнившего до такой степени, что у него не было даже души. Он отговаривает Чонгука, потому что любит его в ответ так сильно, что готов от него отказаться. И от этого осознания, от понимания всей ситуации Чона рвет изнутри на маленькие кусочки, каждый из которых стремится к Тэхену, хочет его вылечить, хочет быть с ним, чтобы этому зверю на дне клетки из глицинии не было так одиноко, чтобы он перестал там жалобно скулить, смиренно смотря в глаза архангелу, ожидая его отказа от такого монстра.       — Если так, то скажи, что не любишь меня. — Чонгук идет ва-банк, рискует сильно, почти до дрожи, потому что ведь легко может ошибаться, легко может снова оказаться наивным и глупым архангелом, которым был всегда.       Но он желает услышать в ответ то, что так рьяно хочет услышать его сердце. Он рискует, потому что уверен сейчас в том, на что раньше ему намекал Тэхен, но что отрицал сам архангел, теперь он уверен.       — Я… — Гадес смотрит не моргая, хочет взять просто и соврать, снова свести все к прямому давлению, желанию Чона отговорить, но не может. Он не может и никогда не мог врать о своих чувствах. — Я люблю тебя.       Чонгук замирает, весь словно в статую превращается, только тонет в черных бездонных колодцах, направляясь прямиком к этому зверю, который заперт в клетке из цветов. У него невероятно ровно для такой ситуации бьется сердце, но внутри сходит с ума душа, обливаясь слезами радости, неверия, а еще желанием, чтобы Тэхен повторил три этих коротких слова. Желанием удостовериться, что архангелу не послышалось, что Гадес его, и правда, любит.       — Ты… — Выдыхает прерывисто Чон, начиная медленно хлопать глазами, видя очень четко сейчас, что внутри у Тэхена была не пустота.       Там не было души, но было то, чего никогда не будет ни у одного сколь сильного существа — там была чистая и искренняя любовь, которую он никому не мог подарить долгие полмиллиона лет; которая скреблась внутри него, запертая в той самой клетке, превратившаяся в монстра, который может только уничтожать. Она не умеет по-другому, потому что была никогда и никому не нужна, ее боялись и избегали, били жестокими словами и поступками, втаптывали в землю из раза в раз, пока эта любовь не превратилась в чудовище, разрушающее на своем пути абсолютно все. Гадес — не монстр, монстром его сделали другие.       — Я тебя люблю. — Ровным голосом повторяет Тэхен уверенно, с некой твердостью глядя в глаза Чонгуку, который отчаянно смотрел на каждый его черный зрачок по отдельности, словно боясь, что в них правда разная.       Нет, она абсолютно одинаковая — уничтожающая, но при этом такая прекрасная, что архангел от нее начинает дрожать и вдруг понимать своим сердцем и душой — у него взаимно и долго, настолько долго, что раньше он и сам об этом и не знал. Он боялся, что его чувства никому не нужны, что у него жестокая односторонняя привязанность, и никогда не думал о том, что у Тэхена это чувство было куда сильнее. Он был не нужен и не понят полмиллиона лет, сгорал в своем одиночестве, превращаясь в монстра. Бояться должен был не Чонгук, а Тэхен, но последний был уж слишком хорошо научен горьким опытом, чтобы пытаться подарить свою любовь кому-то еще. И к тому же он не хотел тащить Чона в свою тьму, но это уже другая проблема.       Чонгук сам себя остановить не может, носом шмыгает, глотая слезы, крепче сцепляет ладонь Тэхена со своей, отчаянно почти, губу кусает, чтобы не разрыдаться снова, хотя очень хотелось. Не только от счастья, еще и от осознания, как несправедливо сложилась судьба Гадеса, как долго он ждал, и как он страдал. Архангелу этого никогда не понять, а потому ему и больно от этого. Он счастлив, что Тэхен его тоже любит, но при этом желает его спасти так же, как и сам Гадес хочет защитить Чонгука.       — Скажи, что не отпустишь меня. — Смято бормочет Чон, бесполезно пытается слезы остановить, но у него не выходит, конечно же.       Тэхен мокрую дорожку на щеке архангела аккуратно стирает сам, улыбается ему мягко-мягко, пытается его приободрить, словно знает, что Чонгук увидел в его всегда таких откровенно-распахнутых глазах.       — Никогда. — Отвечает Гадес.       Архангел просто не выдерживает, снова налетает на Тэхена, впивается в его губы отчаянно, даря поцелуй с таким количеством горько-соленых слез, что в них и утонуть можно было.       Но Гадеса это, конечно же, не останавливает, он держит Чонгука за талию одной рукой крепко, пока целует мягко, не желая на него давить, а вторую ладонь архангел по-прежнему сжимает в тисках сильно, показывает, что не боится, что доверяет и что любит. Тэхен в ответ любит не меньше, он просто дает Чонгуку шанс освободиться, уйти, если так можно сказать, не идти в эту тьму, которая навсегда с Гадесом останется. Он не хочет Чону такой же судьбы, даже несмотря на то, что любит его так сильно, что из-за этого же и страдает.       Но архангел выбор сделал, и идти обратно не собирается. Он теперь только с Тэхеном, только так — с ним навсегда, он его бросать не желает, и уходить от него не желает. Да, бежал и боялся, но все это в прошлом. Да, впереди его может ждать много боли и разочарований, но он не готов из-за этого бросать Тэхена, который в одночасье стал для него всем.       Чонгук целует настойчиво, у него по-прежнему по щекам бегут слезы, но он уверенно держит Гадеса за шею свободной рукой и целует, словно всю свою душу сейчас ему отдаст, чтобы Тэхен и думать не сомневался, что архангел просто бахвалился. Чтобы показать ему, как сильно Чон его любит, как доверяет слепо, что не боится ничего. Гадес доверился и отдал в руки архангелу орудие, чтобы его убить, готов был пасть от его руки, потому что если он, и правда, такой ненужный, если его чувства, и правда, такие разрушительные, то пусть с ними лучше покончит тот, кто страдает больше всех. Проблема в том, что больше всех страдал всегда только Гадес, этого просто никто не знал и знать не хотел.       Тэхен мягко, но настойчиво разрывает поцелуй, снова смахивает слезы с щек Чонгука, взглядом скользит по маленькому шрамику, который остался от рук дикой преисподней, которую к тому моменту еще никто не приручил. Он бы хотел вот так долго с архангелом в обнимку просидеть, ощущая этот аромат глицинии, тепло Чона, которое его жизнью наполняло, от которого голод убавлялся, и становилось спокойнее, не было желания идти и убивать. Но у них впереди было много дел, среди которых нужные, но болезненные.       — Тебе надо поесть. — Говорит Тэхен, заглядывая Чонгуку в глаза, опухшие и покрасневшие, но все равно самые красивые. — Ты много сил потерял, надо восполнить запас энергии.       Чон откровенно не хочет с Тэхеном расставаться даже чтобы переодеться, и это последний не может не видеть. Но Гадес неумолим, особенно когда дело касается здоровья тех, кто ему дорог. Он не доктор, конечно, и многие вещи в этой сфере не знал, но что отлично понимал по одному виду Чонгука, что ему надо поесть. Архангел был совсем слаб, он только начал возрождаться из пепла, а потому ему следовало тщательнее следить за такими мелочами.       — Я не хочу. — Чонгук шмыгает носом, переставая пускать слезы, но Тэхена не отпускает.       Он хочет остаться с ним, и только с ним, потому что, а вдруг, если архангел хоть на мгновение отлучится, то Гадес исчезнет, как видение? Что будет тогда?!       — Надо. — Настойчиво качает головой Тэхен, готовый, при случае, Чона даже на руках тащить до столовой и кормить его с ложечки, если придется.       — Тогда, — архангел кусает себя за губу и с мольбой смотрит в глаза напротив, — не уходи.       — Тебе надо переодеться. — Весомо замечает Гадес, а сам ощущает, как у него губы горят от недавнего поцелуя, как аромат глицинии на них осел новой наркотической дозой.       Чонгук даже не думает, когда уверенно произносит:       — Все равно — не уходи.       В пекло стеснения, чистоту и невинность — все в пекло! Главное, чтобы рядом был Тэхен. Пусть смотрит, пусть голодными глазами изучает тело архангела, да даже пусть трогает. Главное, чтобы рядом был Тэхен. Пусть пристает, пусть пытается границу перейти, пусть видит больше положенного. Главное, чтобы рядом был Тэхен. Пусть утянет архангела на черное дно, пусть лишит его крыльев и даже света. Главное, чтобы рядом был Тэхен.       *****       Серость и мрак — погода отражала всеобщее плохое настроение, потерю невосполнимую, горе, которое ядовитыми клещами сжимало сердца многих здесь, даже тех, на кого сложно было подумать. Ветер угомонился, больше не стремился сдуть половину планеты, словно смирился или выдул через свои гигантские легкие весь гнев. Гроза так и не пролилась на землю, только тучи тяжелые по-прежнему затягивали весь небосвод, угрюмыми воинами встав над душами всех земных жителей и иных существ, кои здесь обитали. Ни грамма просвета в этих свинцовых облаках, ни намека на что-то светлое, только темнота кругом, только печаль и скорбь, ощутимые клеточками тела.       Хосок смотрит за окно, и настроение его и так ужасное, вообще катится в пекло, чтобы окончательно прогнуть под собой ангела, чтобы ему яростно и ярко показать, каким он слепым был все это время. Синее небо над головой и яркое солнце были только в его иллюзии, на деле же, все давно уже было таким — мрачным и ужасным, прогнившим до самого основания. Рай пуст, ангелы проржавели в своей слепоте, и только демоны не изменяли своим принципам. Но и их любить было не особо за что. Да, один из них спас Хосоку жизнь не так давно, но это в общей картине не значило абсолютно ничего.       Перед ангелом целый стол накрыт самых изысканных и невероятных блюд, какие он когда-либо встречал, а он к ним не притрагивается, потому что рядом с ним мрачный и злой Чимин. И Хосок не должен был бы такое вспоминать особенно в этой сложной ситуации, но он вспоминает, как они с Паком гуляли по ночному Сеулу, пробуя уличную еду. На душе от этих воспоминаний становилось тоскливо и больно. Хосок сам все это убил, сам все порушил, а сейчас в панике не знал, как склеить этот карточный, сожженный в пепел домик обратно. Ужасная правда была в том, что обратно его уже было не восстановить, только строить новый на развалинах старого, молясь, чтобы в этот раз все прошло хорошо.       Чимин каменной статуей у кухонного островка застыл, руки на груди скрестил, спиной опираясь о стол позади себя. У него в черных глазах ненависть ярко читалась и злость. Это все так полыхало в его зрачках, что рассмотреть хоть что-то еще не представлялось возможным. Пак горел, потому что ненавидел этот приказ оставаться с Хосоком весь день и Юнги за него ненавидел, и самого ангела, а еще больше себя, ведь недавно он очень четко выяснил, что оставаться абсолютно хладнокровным рядом с Хосоком не может. В нем никак не желало дохнуть это никчемное и жалкое чувство, которое он теперь ненавидел вдвойне. Ангел его в грязи вытоптал, использовал и врал, а Чимин каким слабым был, таким и остался. Его отчасти успокаивало то, что он свой путь перерождения только начал, а, значит, в будущем, когда станет сильнее, сможет стать таким же бесчувственным и жестоким, как Юнги, перестанет даже думать о любви, потому что в его гнилой душе ей места точно не будет.       Хосок по-хорошему хочет с Чимином заговорить, снова хоть как-то начать беседу, но слишком ярко помнит, как она закончилась совсем недавно. Пак его, и правда, ненавидит, заслуженно, между прочим. Только от этого ни капли не легче, ведь Хосоку нужно было как-то с ним диалог наладить, попытаться вытащить на свет, от которого Чимин так яростно отпирался. Чем дольше он остается во тьме, тем сильнее от нее становится зависимым, скоро вообще не останется ничего, что смогло бы его обернуть к чистоте и свету. И Хосок знает, что может попытаться насильно схватить Пака и вытянуть его в эти согревающие лучи солнца, а не замораживающие тьмы, но с его нынешней раной он не сможет сделать и этого. А, к сожалению, другого способа у него не намечается.       Чимин не желает спасения, он не желает иметь ничего общего с небесами и самим ангелом, потому что такое предательство, такую боль простить почти невозможно. Пак до знакомства с Хосоком страдал сильно, а уж после в этом болоте так погряз, что и выбраться из него не смог. А теперь тонул в одиночестве, съедаемым своими собственными страхами и мыслями, стремился ничего не ощущать и не испытывать. По-хорошему его надо было оставить в покое, он заслужил, чтобы от него все отстали, чтобы перестали его тянуть туда-сюда, чтобы он сам выбрал свой путь, ошибся, страдал, но выбрал. Однако Хосок его оставлять не желает. Он почему-то стопроцентно уверен, что Чимин один уже не выплывет.       — Ешь или мы пойдем. — Говорит холодно Пак, а на ангела даже не смотрит.       Не может на него смотреть, тот ему только боль приносил. И сейчас ее приносит одним своим появлением, блеском этих карих глаз. Словно и не виноват ни в чем! Бесит! Хочется с ветерком его по Аду прокатить, а потом бросить в подземелье на неделю и только после спросить, как ему там было? Понравилось ли? А сколько раз на дню к нему приходили его же страхи и измывались над ним? К сожалению, Чимин такой привилегии был лишен, только Юнги мог решать такие вопросы. А Юнги непонятно то ли к Хосоку питал какие-то чувства, то ли его люто ненавидел.       Ангел даже ответить Чимину не может, только продолжает пялиться в окно со свинцовым небом, нависшим над городом, и молчать. Он внутри давится своими собственными словами, искренними признаниями в любви к Паку, чувствами своими и мыслями, но вслух ничего не говорит. Он слишком отчетливо и ярко понимает, что Чимин ему не поверит, Хосок бы и сам себе не поверил после всего, что Паку сделал. А еще ангел вдруг понимает — не скажи он Чимину тогда о своих чувствах — ничего бы не было. Поэтому он будет рьяно молчать о них сейчас, делать больно всем вокруг, но молчать, в надежде, что это поможет Чимину избавиться хоть от малой доли гнева, хоть немного вспомнить, что такое настоящий свет.       — У меня много и других дел, — рычит Пак, полыхая на ангела злыми глазами, — надо в Ад спуститься, проверить как там все те, на кого небесам откровенно плевать! — Язвит, желая у Хосока хоть какую-то реакцию выбить, но падший на него даже не смотрит, словно замерз под этим взглядом холодных глаз, сияющих голубым пламенем.       — Можешь идти. — Просто отвечает ангел, еле шевеля одними губами.       Чимин скрипит зубами, бесится откровенно, что Хосоку вдруг стало на него наплевать. Да еще, к тому же, падший на Пака даже не смотрит! Противен, да?! На такого монстра даже взглянуть страшно?! А кто его таким сделал?! Но вместо всех этих вопросов выдыхает ядом полыхающее:       — Приказ Юнги все еще в силе.       Хосок даже на это никак не реагирует, продолжая пялиться в одну точку, но даже ее перед глазами не видя:       — Я тебя отпускаю, можешь идти по своим делам.       Чимин презрительно, намеренно громко фыркает. Как же, словно Хосок здесь большой босс! Когда-то, может, он и имел власть над Паком, но так заигрался в бога, что и ее потерял! Теперь Чимин служит демонам, потому что и сам стал одним из них.       — Я… — Но договорить Пак так и не успевает, потому что дверь на кухню неожиданно распахивается, и внутрь незамедлительно входят сразу двое.       Одного из них Чимин не знал, только по крыльям черно-белым понял, что это Чонгук, о котором все здесь говорили, а вот второй был его хозяином, был хозяином любой адской твари.       Чимин кланяется низко и так и остается стоять, головы не поднимая, пока не получит для этого приказ. Он забывает обо всем, о чем хотел Хосоку сказать, на него медленно наплывает липкий страх. Еще ни один из его повелителей не появлялся для того, чтобы сделать что-то хорошее.       — Здравствуйте, господин! — Громко произносит Чимин, не желая, чтобы его поведение сочли неуважительным. Вряд ли Гадес будет к нему так же благосклонен, как Юнги.       — Чонгук! — Раздается радостное.       Хосок тоже голову поворачивает на звук и с трепетными огоньками счастья в карих глазах смотрит на архангела, словно боялся, что его больше не увидит. А он, честно, не рассчитывал его увидеть так скоро! Ангел даже порывается подняться, но с одной рабочей ногой это слишком трудно.       Только Чонгук и сам идет к Хосоку и заключает его в крепкие объятия, несколько облегченно улыбаясь. Он потерял одного члена своей семьи, но рядом с ним по-прежнему остался ангел, который его не бросил. Чон и сам не мог описать нормально это чувство, но именно с воссоединением с семьей оно и ассоциировалось. За всеми своими проблемами архангел не думал о том, как здесь Хосоку в одиночестве, но сейчас увидев его живым (спасибо, что Тэхен сдержал слово) и отчасти даже здоровым, даже вздохнул с облегчением. Душой он за ангела все равно переживал.       Гадес смотрит на всю эту сцену молча, никак на нее не реагирует, не ревнует и не злится, что ему не удастся с Чонгуком побыть наедине. Просто и очень легко принимает все обстоятельства и в особенности то, что Чону нужно побыть с кем-то другим, чтобы окончательно не сойти с ума. Тьма не для архангела — Тэхен это отлично понимал. Конечно, он дал Чонгуку слово, что не отпустит его, и конечно, он его сдержит, но постоянно будет давать архангелу шанс одуматься и уйти добровольно. Потому что, кажется, еще немного глицинии в воздухе, еще немного этих мягких губ на алых Тэхена и Дьявол Чонгука уже сам никогда не сможет отпустить, никуда не отпустит, архангел будет с ним везде и постоянно, утонет во тьме и голоде. Тэхен здраво такого исхода не хотел.       — Пойдем. — Говорит Гадес Чимину.       Тот вздрагивает, знает, что к нему обращаются. Он боится Тэхена, наслышан о нем сполна, если тот его за собой зовет, значит, ничего хорошего Паку не светит. Но он не может противиться приказу, даже не может козырять ранним приказом Юнги — Тэхен выше, Тэхен здесь бог.       — Куда? — Чонгук даже в такой ситуации все слышит, следит за Гадесом, не хочет его отпускать.       Он огромными глазами на него смотрит и словно говорит этим: «Ты же обещал!».       Тэхен от этого только усмехается, ставя тем самым даже Хосока в тупик, потому что не издевательски улыбается, не придумывает какие-то козни, улыбка у него теплая, такая, что это на Дьявола совсем не похоже.       — Я буду у себя, у меня много дел накопилось. — Отвечает Тэхен, взмахом руки отворяя дверь позади себя.       Без крыльев он выглядел немного меньше, но только немного, потому что величие его от него волнами в стороны расходилось. Он будет Гадесом даже на смертном одре.       — Можешь поболтать пока с Хосоком.       На логику давит, хочет архангела тут со светом оставить. И плевать, что ангел пал. Уж Тэхен-то, как никто другой, знает, в чем состоит настоящее падение — Хосок еще и близко не подошел к тьме, он на свету сверкает, просто этого отчего-то никто, кроме него, не видит.       — Хорошо. — Чонгук соглашается легко, не хочет отпускать Гадеса, но и с ангелом ему действительно нужно поговорить, ему нужно знать, что он не один. Да, у него есть Тэхен, но на небесах он последний архангел, и этого ничто уже не изменит.       — Поешь. — Почти приказывает Гадес, хоть и с улыбкой, а сам выходит, уводя за собой Чимина, который ожидал кары непонятно за что. Он просто не догадывался, что Тэхен отпустит его сразу же, как только они выйдут за дверь.       — Ты теперь с ним, да? — С улыбкой интересуется Хосок, когда они остаются на кухне вдвоем.       Чонгук оборачивается медленно, за губу себя кусает, краснеет, сам того не осознавая, взгляд в пол уводит, словно боясь, что его осудят, только крылья позади него трепещут. Он молча обходит стол с другой стороны и опускается на стул прямо напротив Хосока, только после этого выдавая уверенное:       — Да.        Ангел не перестает улыбаться. В конечном итоге, хоть кто-то из них должен был быть счастлив, конечно, в свете недавних событий о полном счастье говорить было пока еще рано. Однако грело душу одно уже то понимание, что Хосок не ошибся в Тэхене, когда Чонгука к нему отпустил, когда слепо доверился. Ангел сейчас не может и не станет анализировать их отношения, в конечном итоге, пусть Чон будет с тем, с кем хочет. Крылья, небеса, Рай, чистота — это все пустой звук. Нет ничего выше тех чувств, которые владеют любящими сердцами, и которых многие так страшатся. Потому что они не только прекрасные, они разрушительные. Хосок будет надеяться, что у Чонгука все сложится хорошо. Он ступил на территорию Дьявола, это ли не повод убедиться в том, насколько сильны чувства Чона?! Хосок верит в то, что и у Тэхена к Чонгуку все настолько же серьезно, он бы не хотел потом видеть архангела раздавленным и убитым прекрасной, но уничтожающей любовью.       — Я рад. — Говорит ангел, смотря, как Чон взгляд, а с ним и пунцовые щеки прячет, как у него крылья позади подрагивают, хоть покоятся на спинке стула. Архангел просто смущается, и Хосок не хочет его на эту тему допрашивать. В личную жизнь не лезть — закон.       — Как твоя нога? — Чонгук надеется, что серый свет, бьющий из панорамного окна, хоть немного сгладит жар его охвативший, потому глаза на ангела поднимает.       Ему искренне интересно и беспокойно о состоянии Хосока. Когда Чон вошел на кухню, то буквально ощутил напряжение, бьющееся в тисках между ангелом и Чимином. Конечно, у этой пары все сложно.       Хосок ободряюще улыбается:       — Не зажила пока, но ты не беспокойся, меня здесь лечат, — он немного тускнеет, закусывая губу, — а ты как? Как твое ранение? Болит? Как ты вообще с ним двигаешься?       Чонгук улыбается несколько довольно. Да, в событиях вчерашнего дня было много ужасных вещей, много болезненного, что пока тихо дремало в груди архангела, но грозилось проснуться в любую минуту. Однако там же случилось и много того, что заставляло Чонгука трепетать, хотя бы перо Гадеса, которое он перепрятал теперь уже в карман этих штанов, так и не зная, что с ним делать.       — У меня ничего не болит, Тэхен меня полностью вылечил. — Признается Чон, легко поднимая крылья над собой.       Хосок восхищенно сверкает глазами. Он знал о силе, которой обладает Гадес, но не думал, что он способен на такое. Это древняя магия и очень мощная, ангел только слышал о ней, но достоверно знал, что ею никто не пользуется из-за многих побочных эффектов, среди которых было полное перемещение раны с больного на его врача. Такой ценой никто никого лечить не хотел. Хосок не знал, насколько Чонгук осведомлен, как его рана так быстро зажила, и рассекречивать этот способ он не хотел. Это все не его дело. Ангела только удивляло, что Тэхен сделал такое ради Чона, у него к архангелу наверняка очень сильные чувства.       — Это хорошо. — Кивает Хосок с улыбкой. — Тебе надо поесть. — Повторяет он за Гадесом, потому что и сам видит в каком состоянии Чонгук.       Он видит и глаза его опухшие и красные, и бледность его кожи, и некую зажатость, которая совсем не имела отношения к тому, что он стеснялся сейчас обсуждать свою личную жизнь. Архангел выглядел так, словно боялся, что его сейчас побьют, и да, жизнь его нехило помотала за такой короткий отрезок времени. Когда рядом был Тэхен, Чонгук так не жался. Конечно, рядом с повелителем Ада к нему никто бы даже не прикоснулся.       — Тебе тоже. — Улыбается Чон, смотря на Хосока, покрытого коркой бледности, как и сам архангел.       Ангел разве что выглядел немного свежее, потому что свою потерю давно перенес, хоть она и издевалась над ним до сих пор. Душевные раны имеют свойство не заживать.       — Я должен тебе рассказать все. — Отвечает Хосок, и повисает тишина.       Чонгук отлично и без объяснений понимает, что ангел хочет ему поведать. Это важная правда, в которой он и так о многом догадался, но, видимо, падшему было важно покаяться перед Чоном, он ведь обо всем знал, но молчал. И Чонгук бы хотел его винить за это, но не может, он прекрасно знает, как воспитаны все небесные существа, поступок Хосока сейчас считается предательством. Он не должен был спасать Чона, не должен был рушить планы Суа, он должен был просто делать то, что ему приказывают. Ему тоже нелегко, он тоже через многое прошел, чтобы на такое решиться. А потому Чонгук больно сглатывает и просто кивает, показывая, что слушает его:       — Я, честно, не знал о том, что ты был объектом спора. — Начинает Хосок, сжимая пальцы в замок под столом до хруста. Ему еще и глаза хочется отвести, в пол опустить, но он смотрит в черные зрачки Чонгука и все ему выдает, понимая, что он заслужил все обвинения. — Суа сказала только, что собирается свергнуть Гадеса и все. Она долго для этого тренировалась, искала его слабые места, собирала информацию о нем у старых существ. Она тогда не переходила границы, просто предложила спор на… Чимина, — с болью выдает Хосок, толкая слезы глубоко в бездну, развернувшуюся в груди и так и не потухшую, — и все. Мы были уверены в ее миссии, в ее победе. Она сражалась за святое, хотела изгнать тьму, чтобы свет восторжествовал. Никто не видел истинного положения вещей.       Хосок грустно улыбается и ощущает, как плечи и спина у него мерзнут, хочется себя руками обнять, но он не позволяет себе и этого, только на Чонгука смотрит и ведет свой рассказ.       А архангел слушает молча, у него на лице ни один мускул пока не дрогнул, даже при упоминании имени его матери. Он давал Хосоку шанс выговориться, освободиться от давящей его душу правды.       — А потом она начала нас культивировать. На тот момент Тэхен крал много чистых душ, был и остается до сих пор страхом для всех измерений, он тиран — и мы все с этим были согласны. Вот только архангелы, которые должны были следить за тем, чтобы он границу не переходил, ничего не делали.       Чонгук тоже сжимает пальцы под столом. Не потому что он злился, а потому что каждое слово Хосока — правда. Архангелы никогда не ввязывались в противостояние с Тэхеном, никогда, они просто отсиживались на небесах, ничего не предпринимая. Чонгук сейчас ясно видел все положение вещей.       — Ангелы находятся ниже вас, — продолжает Хосок, — мы видели все, что происходило, собственными глазами, и мы были очень недовольны тем, что архангелы бездействуют. Но мы не могли сказать этого вам лично — ты же знаешь, как нас воспитывают. — Хосок давит вялую улыбку, на которую Чонгук только кивает. — Мы были очень раздражены и злы, огорчены своей беспомощностью, без приказа Высших мы не могли ничего сделать. И вот тогда к нам пришла Суа. — Голос Хосока приобретает холодные нотки.       Она для него больше не полководец и даже не ангел, так же, как для Чонгука не мать, и никогда ею не была и не станет.       — Она пообещала нам, что мы сможем избавиться от Тэхена и тьмы, от самого Ада. Конечно, здраво это звучало более чем бредово, но тогда нам нужна была хоть какая-то надежда, и Суа нам ее дала. Мы все — ангелы — пошли за ней, потому что у нее был план, она не собиралась бездействовать, она вела себя как Бог в наших глазах. А потом, когда она хорошенько взрыхлила почву и посеяла семена, то стала нас и дальше подкармливать, чтобы в своей вере в нее мы росли выше и крепче, чтобы окончательно стали слепыми.       Чонгук ощущает всю боль Хосока от этого рассказа, потому что это была их общая боль, как небесных созданий. Падший сказал, что ангелы были слепы, но ведь и архангелы вели себя не лучше — они не видели под своим носом абсолютно ничего. Здесь не может быть только одной виноватой стороны, они все одинаково виновны. Просто Суа воспользовалась подходящей ситуацией.       — И мы слепли с каждым ее приказом. — Продолжает Хосок, которому хоть и больно все это озвучивать, но он желает все рассказать. Ему надо все рассказать. — Она заставляла нас очищать души, чтобы потом насильно делать их ангелами и архангелами. Говорила, что нас слишком мало для борьбы с Тэхеном, и мы велись. Нам было наплевать на человеческие души, наплевать, что многие бы такого перерождения не перенесли, мы просто слепо шли к ее цели. — Хосок сглатывает новые слезы. — Она сказала нам, что знает, где душа Гадеса, и мы поверили, — Чонгук вздрагивает, покрываясь коркой льда, — мы поверили, что победа у нас почти в руках, надо только немного поднажать. И тогда она сказала, что нам нужно разорвать мирный договор между Раем и Адом, а для этого нужно убить всех архангелов. — Хосок рукавом рубашки стирает предательскую слезу. — Меня это пугало — да, но я тогда против нее не пошел. Я знал, что она планировала, но даже не предупредил вас, никого не предупредил. — Ангел не выдерживает и взгляд отводит на серое небо за окном. — Бездействие порой даже хуже действия. В этот раз все так и было. Я слепо шел за ней, пока не пал, пока не лишился Чимина, и Юнги не сказал мне, что объектом спора был не он, а ты. — Хосок носом шмыгает, чтобы сдержать этот приступ горьких слез. — И то потом я пошел к ней, — ангел смеется над своей глупостью, — но только, когда она легко отмахнулась от жизни Чимина, вдруг понял всю ситуацию. А потом только убеждался в ней из раза в раз. Я пришел тогда, чтобы предупредить вас с Джином об опасности, но опоздал. — Хосок переводит взгляд обратно на Чонгука и тихо добавляет: — Прости меня, если сможешь. Если бы не я, то Джин был бы еще жив.       Архангел сидит тихо, молча смотрит в глаза Хосоку, видит всю его боль и истинное сожаление. И… черт побери! Он ведь и сам был слепым и доверчивым, он ведь и сам верил всему, что ему пели на небесах. Он ничем не лучше. Они оба похожи, у них исковерканные судьбы и сломанные мировоззрения, сломанные идолы и души. Оба падшие, которые только через боль смогли прозреть. Чонгук по-хорошему должен винить Хосока, должен его ненавидеть, ядом плеваться, но внутри у архангела этих чувств нет. Там только сожаление. Если бы Высшие не были такими жалкими и ничтожными, если бы перестали трястись в страхе от одного имени Тэхена, если бы они распахнули хоть раз глаза и спустились бы на землю из своих насиженных мест, то всего этого можно было избежать. Как уже говорилось — в любой ситуации виноваты обе стороны.       — Я тебя не виню. — Отвечает Чонгук, начиная моргать, стряхивая с себя корку льда. — Мы все причастны к этому. Ты просто выполнял приказ, ты ни в чем не виноват.       — Виноват. — Отрицательно качает головой Хосок, и новая слезинка срывается с длинных пушистых ресниц, устремляясь вниз. — Я должен был сказать, а не молчать.       Конечно, даже Чонгук понимает, что в такой ситуации многое можно было исправить. Но он все равно ангела не винит. Это низко и подло, в таком случае нужно было винить и самого Чона за его слепоту ко всему, что происходило вокруг него. А он себя и винил, в смерти Джина он до сих пор себя и винил. Если бы Чонгук тогда его дослушал, а не психанул и улетел, то и Суа до него бы не добралась, взломать защиту особняка не смогла бы даже она со всей своей силой. Юнги смог попасть на территорию ангелов, скорее всего, потому что с ним опытом и знаниями поделился сам Тэхен.       — Ты сказал сейчас. — Говорит Чонгук, сам не знает, как можно Хосока переубедить.       Он не мог себя переубедить в своей непричастности к произошедшему, конечно же, и сам ангел не мог так же переубедить и себя.       — Слишком поздно, — Хосок глотает слезы, — теперь остался только ты и Люцифер. Если она сможет вдруг… если сможет, то станет самой могущественной на небесах, сможет Тэхену отомстить.       Чонгук все это понимает, осознает это слишком хорошо. Теперь он — основная ее цель. Может, Люцифера ей будет еще трудно поймать и победить, а бессильного архангела завалить легко. Она почти это сделала вчера, если бы не помощь от Тэхена, Чонгука бы здесь не было. Тэхен… она мстит Тэхену…       — Не сможет. — Уверенно отвечает Чон, словно сам себя в этом убеждает. Ему не страшно умереть, ему страшно от осознания, что в таком случае Суа получит то, что хотела — прямой доступ к Тэхену. — А почему она… почему ему мстит?       Хосок размазывает слезы по щекам, понимает, что так делу не поможет, что все равно останется виноват, кто и что бы ему не говорил, но старается взять себя в руки. Ему необходимо оставаться сильным для всех, и для Чонгука, которого обязан защищать, обязан загладить свою вину, и для Чимина, которого нужно вернуть обратно, даже ценой потери этих трепетных к нему чувств.       — Я не знаю. — Отрицательно мотает головой Хосок. — Я раньше думал, что она просто хочет землю очистить, а потом понял, что она ему мстит. Она маниакально шла за ним, даже тебя ему подослала, чтобы он отвлекся и не замечал ее козней. — Чонгук до боли сжимает под столом кулаки. Осознание, что он чуть не предал доверие Тэхена, его до сих пор больно ест живьем. — Она говорит «очищение», а я слышу только «месть».       — Она знает, где его душа? — Шепотом интересуется Чон, смотря в упор на Хосока, который, как смог, закрыл свои слезы на замок, понимая, как важно оставаться сильным. Важно победить в этой войне, важно снова вернуть все на круги своя, избавить ангелов от нового змия, намного ужаснее предыдущего.       — Она так нам говорила, — кивает Хосок, — но никогда не объясняла где, даже не намекала. Я не знаю, насколько в этом она не врала. Может, она специально набивала себе цену, как командиру. — Ангел трясет головой. — Но надеюсь, что она не знает местоположение его души. — Хосок тянет кривую улыбку. — Никогда бы не подумал, что встану на эту сторону и буду сражаться со своими же.       Чонгук на это только мрачно кивает. Он и сам никогда бы не смел предположить, что станет защищать Дьявола, что станет беспокоиться о нем и мечтать поражения небесным войскам. Что станет любить Гадеса.       *****       Вечер близился неумолимо, надвигался с хохотом злобным, превращая серые облака в черные, беспроглядные. Он пробирался жутким предвестником неминуемого в каждую тень особняка, в каждый его угол, где тьма спокойно клубилась, но на этого гостя злобно огрызалась, правда, выгнать все равно не могла. Остановить течение времени никому не под силу. Все, в конечном итоге, должно свершиться, даже самые страшные и болезненные события, так или иначе, произойдут.       Может показаться, что наступление ночи — это совсем не повод для паники, ведь она — ночь — приходит каждый день в течение длительного количества лет. И Чонгук, если честно, никогда ее не боялся. Да, тьма его страшила порой, да, ему иногда было очень страшно от постоянного мрака вокруг, но не так, как сегодня. Сегодня на вечер, прямо сейчас, было запланировано прощание с Джином, окончательное и бесповоротное. И вот от этого осознания, от понимания того, что несет в себе наступление сумерек, а за ними и ночи, Чонгуку было страшно и больно.       Только в этой боли он был не один. С ним был и Тэхен, который свои чувства прятал слишком уж хорошо, по-прежнему оставаясь ради архангела сильным и непоколебимым. Он и сам бы не хотел отпускать Джина, даже не так, не его, а тело, потому что души там уже не было. Это был не архангел, которого он знал, это была мертвая оболочка, потому что сам Джин исчез, растворился в воздухе, как солнечный свет.       А еще с Чонгуком рядом был Хосок, который лично видел тот удар катаны, лично видел эту смерть. Ангел чувствовал не только вину перед Джином, он также ощущал потерю, скорбь давящую, боль, которую все здесь по-своему испытывали. У всех она разная, но у всех одинаково невыносимая.       Даже Юнги пришел, прилип к крылу Тэхена, кутаясь в него, словно ему было холодно. Чонгук смотрел на демона хмуро, но не испытывал к нему ревности ни капли и отвращения не испытывал, потому что во-первых, не время, а во-вторых, Юнги впервые на его глазах выглядел таким мрачным. Не шутил, не ехидничал и даже не скалился безумно, у него были мертвенные черные глаза и очень холодное выражение лица. В тот момент, наверное, Чонгук явственно понял, что Юнги ощущает все, что грызет Тэхена изнутри. У них был не просто триумвират, построенный на силе, он держался еще и на боли, которую они разделяли друг с другом. Чонгук бы сейчас хотел подойти и Тэхена обнять, чтобы тоже его боль разделить, он ведь не слепой, он знает, как Гадес к Джину относился, и знает, как ему нелегко сейчас — он просто это прячет ради них всех. Он здесь самый сильный, а потому не имеет права на эмоции. Но Чонгук не может Тэхена обнять сейчас, только поддерживать морально, рядом стоять, понимая, что боль может быть у кого угодно.       Они находятся на заднем дворе особняка, у прекрасного пруда чистого и великолепно прозрачного, еще бы выглянула Луна, и была бы просто сказка. Но об этом здесь не задумывается никто. Красоты вокруг никто не видит. Это ночь окончательной потери, здесь ничего кроме боли и сожалений, даже великолепный пейзаж не сможет ничего сгладить. Только черные тучи над головами разделяют их чувства.       На глади пруда мягко качается плот, сплетенный из черного дерева, укутанный самой тьмой, которая прямое участие в этом действе сегодня примет. А на самом плоту лежат лилии, огромное количество прекрасных цветков. Они словно здесь всегда росли, головки некоторых даже лижут воду, мягко стекая с бортов плота вниз. Их так много, что они почти одеялом служат, только укутывают не спящего, они укутывают тело мертвого архангела, который спокойно покоился на этом чудесном ложе. У Джина мягко сложены белые крылья, руки лежат на груди и глаза закрыты, он словно, и правда, спит.       У Чонгука в груди все сворачивается в новый болезненный узел. Он знает, отлично знает, что архангел не спит. Его больше нет, его отца больше нет, он умер от рук тех, от кого такое ожидалось меньше всего. Чон зубы плотно стискивает и руки в кулаки сжимает и давит, давит в себе эти слезы. Он хочет остаться сильным в последний раз перед взором того, кто его больше не увидит. Он знает, что душа Джина давно покинула, но все равно цепляется за это тело, потому что по-другому не может, потому что по-другому боль такая, что от нее впору только загнуться.       Тэхен стоит с каменным выражением лица, смотрит на тело архангела, словно ничего не ощущает. Но его боль Юнги отлично чувствует и знает, что так здесь нестерпимо больно не может быть никому, потому что архангел у него на руках умер, потому что Тэхен ведь мог его спасти, но не стал, потому что тот попросил.       И Юнги самому от этого тоскливо, он и сам знает, как плохо и больно сейчас Гадесу. Только демон сделать ничего не может, лишь крепче пальчиками вцепляется в крыло, которым себя укрывал и пытается своим спокойствием демоническим с Тэхеном поделиться. Знает, что эта ситуация от других отличается, но все равно бросить Гадеса лицом к лицу с этой проблемой не может.       Хосок пальцами впивается в ладонь до боли, ему нелегко, ему плохо и… лучше бы он там лежал за все, что сделал, нежели Джин, который был самым светлым и добрым, который был так нужен им всем. Чонгуку нужен, Тэхену нужен!.. Это абсолютно бессмысленная и ужасная смерть, это просто резня, это война, в которой потерялись все принципы! Война всегда забирает самых достойных — не к месту вспоминается Хосоку, и он давит в себе новые слезы, желая, как и Чонгук, остаться сильным напоследок в глазах того, перед кем виноват.       — Пора. — Как приговор выносит Тэхен, который единственный и может держать всю ситуацию под контролем.       Конечно, он кажется холодным и словно бесчувственным, вот только все здесь понимают, что справиться со всем, что свалилось на них разом, может только Гадес. Он просто берет на себя роль провожатого в тот мир, как и полагается хозяину преисподней. Вот только сейчас не надо быть повелителем Ада, чтобы стать могильщиком, не надо никакой силы иметь, кроме воли и стального характера — тело Джина не сможет попасть ни в Рай, ни в Ад, потому что души у него больше нет. Но вот именно этого стального характера, этой способности стойко переносить все удары судьбы здесь не было ни у кого, кроме Тэхена.       Юнги реагирует первый не потому, что хочет со всем этим быстрее закончить, а потому что кто-то должен начать. Начинать такое всегда тяжело, демон знает не понаслышке, но у него к этому тоже работает его холодный, способный вынести многие козни судьбы характер. А еще он боль Тэхена в себе несет, и это заставляет его действовать даже, когда двигаться хочется меньше всего. Юнги легко вырывает перо из своего крыла и в воздухе посылает его к прекрасной могиле Джина, надеясь, что когда он умрет, ему устроят не менее красивые проводы.       Черное перо в воздухе летит изящно и легко, оно — дань уважения и прощание с мертвым архангелом. Пусть Джин пытался Юнги убить, все пусть в пекле горит, потому что у демонов свое мнение на этот счет. Он был достойным противником, сильным и честным. Какой бы скотиной не был Мин, а даже он подобные качества ценил, и ценил чувства своего хозяина, его боль и утрату.       Чонгук вырывает перо из своего крыла вторым, толкая вглубь слезы и комок, который в горле встал, душил невероятно. Что бы не произошло, а он не желал Джина отпускать, не хотел, потому что это страшно. Это ужасно и неправильно, от этого душа стремится наизнанку вывернуться и улететь следом за этим пером к архангелу, потрясти его за плечи и слезно попросить вернуться, очнуться, перестать так жестоко шутить. Вот только Джин уже больше никогда не пошутит, он мертв, и сколько бы литров слез не пролил Чонгук, он его обратно не вернет. Он должен его отпустить, должен наступить на глотку своим желаниям и отпустить Джина, своего отца.       Хосок губу кусает, у него нет крыльев, и он даже перо не может в знак последней памяти отправить архангелу. Каким был беспомощным, таким и остался.       Помощь приходит с неожиданной стороны. Просто перед ангелом неожиданно вырастает черное крыло Тэхена, который мягко им позади обогнул Чонгука, легко дотягиваясь до Хосока. Падший смотрит на черные перья и не спешит их брать, потому что такого доверия и подарка явно не заслужил.       — Бери. — Спокойным голосом произносит Гадес, а сам смотрит только вперед, только туда, где он сейчас лично похоронит свою первую любовь.       Хосок раздумывает еще пару секунд, но в итоге как можно мягче вырывает из крыла Тэхена перо и посылает его в воздух. Даже без сил ангела оно сможет долететь куда надо. Оно взято у древнего и сильного существа, оно могло бы одним своим прикосновением Джина воскресить, но Тэхен в себе это желание на корню рубит, только сам вырывает еще одно перо из своего крыла и последним отправляет его к прекрасной могиле из цветов, мысленно замораживая себя всего разом.       Юнги ощущает все сразу, он плотнее в крыло кутается и губу поджимает, глядя как черное перо Гадеса, отправленное последним, медленно летит к своей цели, а когда долетит… все знают, что произойдет.       У Чонгука сердце бьется неровно раз и… два. Оно глазами Чона тоже следит за этим пером, молится, чтобы оно летело медленнее, чтобы Джина подольше не отпускать. Странно, но это тело уже ничего общего с архангелом не имело, пустая оболочка, однако даже ее отпускать не хочется. Потому что Чонгук подсознательно понимает, что все, это последнее, что у него от Джина осталось. Отпустит и это, и все, обратного пути не будет, он уже архангела никогда не увидит.       Чон руки сильнее сжимает в кулаки и глотает этот комок в горле вставший, но не помогает, потому что лекарства от такой боли еще никто не придумал.       Чонгук смотрит, как перо почти своей цели достигает, и ему ужасно хочется к Тэхену прижаться, хочется снова его обнять и себя, и его утешить. Он не видит в Гадесе ни капли боли, но он ее ощущает, там в этих черных глубоких глазах скорбно воет зверь, запертый в клетке из цветов. Сколько бы потерь Тэхен не перенес, а каждый раз это будет по-новому разрушительно и больно.       Перо в медленном танце, прощально трепеща своими черными боками, опускается прямо на грудь Джина, к другим павшим собратьям. Оно бессильно парит в воздухе, борется с ним, словно и само не хочет опускаться, не хочет это мгновение приближать. Но оно уже проиграло эту битву, его судьба решена, как уже свершилась судьба самого Джина. Мгновение и…       — Прощай. — Шепчет Тэхен, перед тем, как яркое пламя мгновенно охватывает весь плот с цветами и телом архангела, забирая его из этого мира навсегда, забирая эту оболочку. Нет, забирая с собой первую любовь Тэхена, которая не принесла ему ничего, кроме боли.       Чонгук не может себя сдержать, как бы ни старался, а не может. Он часто сглатывает вязкую слюну, смотрит, как адское пламя, красиво извиваясь в воздухе, поедает тело его отца, и слезы сами по себе по его щекам текут. Он зубы стискивает и шипит, но не помогает это все. Рядом Хосок тоже слезами давится, глаз отвести не может от того, кого сгубил, совсем не видит уже его очертаний в этом диком пламени, но подсознательно помнит, где его тело лежало, а потому смотрит туда и рыдает тихо. Душит себя этой болью и слезами, ненавидит за то, что все это время бездействовал и клянется, клянется во что бы то ни стало сделать этот мир лучше.       Чонгук искоса взгляд бросает на Тэхена, но тот стоит, как и прежде, ничего не отражается на его лице, кроме отголосков адского пламени. Он холоден и сдержан, вот только Чон его боль своим сердцем ощущает, он почти слышит, как жалобно скулит этот зверь, запертый в клетке, как самому Тэхену хочется в голос кричать, но он, конечно же, не позволяет себе этого.       Архангел краем глаза видит даже Юнги, который завороженно смотрит на пламя, как глупая мошка, которая стремится к нему подлететь, зная, что сгорит. Чонгук вначале и не замечает, а потом, когда Юнги слегка двигает головой, видит, как у демона по щеке катится слеза, как она ярко горит от всполохов адского огня, как одиноко прочерчивает линию по щеке, теряясь в вороте черной рубашки.       Похоже, что Чонгук смотрит слишком долго на Мина, пытается понять, не показалось ли ему, ведь демоны слез ни по ангелам, ни по архангелам не льют. Но Юнги ощущает, видимо, как Чон на него смотрит, потому что оборачивается вдруг, слезы у него в глазах рубинами сверкают из-за яркого пламени. Он улыбается Чонгуку уголком губы и снова отворачивается к пламени, которое стройным и красивым танцем поедало тело Джина, забирая его себе.       Чон думает всего секунду, а потом просто налетает на Тэхена с объятиями, крепко стискивая его обеими руками, пальцы зарывая в густые перья у основания крыльев. Лилиями от Гадеса пахнет очень сильно, но за запахом боли и потери Чонгук даже об этом не думает. Он носом шмыгает и лбом утыкается в шею Тэхену, шепча тихо, не осознавая или забывая, что его все равно слышат:       — Я тебя никогда не брошу.       *****       Адская какофония звуков раскрашивает небольшое помещение. Монстры дерутся и рычат, пытаются перегрызть друг другу глотки, звенят цепями в этой темноте, протяжно воют и даже пытаются задушено хихикать. Но сразу прекращают все звуки, кроме звуков борьбы, когда новый кусок мяса им щедрой рукой хозяина прилетает на пол. Каждый хочет насытиться, каждому мало, каждый голоден и жаден.       В темноте горят их глаза красные и злые. Они отдирают плоть с мяса с протяжными чавкающими звуками, рычат бесконечно друг на друга и бьют цепями об пол, требуя еще. Они не бывают сытыми никогда.       Суа сидит на стопке старых поваленных книг, с кривой, жуткой улыбкой вытаскивает из полного крови тазика человеческую ногу и кидает ее на пол, наслаждаясь новыми звуками борьбы.       — Ешьте, — шепчет она, — ешьте, вы мне нужны сильными, чтобы растерзать Тэхена.