Map of the soul: 7

      Тихо шелестит листва пушистых гортензий, редкие бабочки порхают с цветка на цветок, чтобы успеть продолжить такой короткий жизненный цикл. Их нереальные, ярко-голубые крылья драгоценными камнями переливаются в ярком солнечном свете. И эти легкие взмахи нежных крыльев разбавляет бесконечное жужжание пчел, которые тоже в дивном саду облюбовали кусты гортензий. Природа радуется и цветет, набирая силы от солнца на скорую зиму, чтобы потом снова радовать людской глаз своей неземной красотой.       И среди всего этого великолепия на земле, поломанный и жалкий, сидит Хосок невидящими, стеклянными глазами глядя в пустоту прямо перед собой. Он в таком состоянии ровно с того момента, как Чимин поведал ему жуткую правду о его прошлом, рассказал о том, какой сволочью был Хосок раз так предал Юнги. Ангел не шевелится от слова совсем, не моргает и никак не двигается, кажется, даже не дышит, словно в статую превратился посреди этого чудесного сада. Его здесь будто и нет, а мыслями, он, и правда, очень далеко, настолько, что, кажется, не выберется оттуда никогда.       Хосок начал вспоминать, рассказ Чимина заполнил его пробелы в памяти, вернул потерянное, которое все это время тоскливо дожидалось на дне подсознательного, чтобы ангел обратил на него внимание. Но он сам лично этот отрезок своей жизни забетонировал и похоронил так глубоко, чтобы даже случайно на него не наткнуться, чтобы никогда, никогда не вспоминать о том, что он сделал. До всего, что Чимин ему поведал, Хосок считал, что быть предателем он не может, иначе бы не переродился в ангела. Но он очень сильно заблуждался на этот счет. И сейчас с воспоминаниями, которые постепенно, но достаточно быстро достраивались у него в голове, он знал даже ответ на этот вопрос.        Он стал ангелом, потому что считал, что выполнял святую миссию, когда рассказал отцу Юнги о его тайне, он-то считал, что Мину помогает таким образом избавиться от темных мыслей о своей сестре. Благая, абсолютно слепая цель, которая привела к ужасным, смертельным последствиям. Хосок не знал, честно, чем все обернется, ведь не за что бы ни подумал, что отец Юнги так выйдет из себя, он думал, что тот просто разделит Мина и ЁнХи, не более, ангел и предположить не мог такой исход, такую трагедию! А самое ужасное во всем этом, что Хосок тогда у костра, где Юнги сожгли, все осознал. Там, маленьким мальчиком, он все понял, именно поэтому и поставил у себя в голове такой блок, потому и предпочел забыть лучшего друга, чтобы не думать о предательстве, чтобы никогда не вспоминать о том, куда слепая благодетель может завести. Хосоку с рождения не было приписано быть ангелом с его вечными осечками и эгоистическим мыслями, Хосоку с рождения была приписана дорога в Ад, которую он удачно избежал, потому что сам себя оправдал, считая свой поступок не предательством, а святым обязательством, попыткой грешную душу Юнги наставить на путь истинный. Это он сделал Мина таким, это все он. И он полностью расплачивался за свои грехи, все, что с ним произошло, он заслужил, абсолютно все. Он больше даже пытаться стать ангелом не будет, даже не попытается хоть как-то Мина обозвать или что-то плохого о нем подумать, потому что Чимин был прав — Хосоку никогда не вымолить прощения у Юнги за то, что он сделал, никогда. Он будет жить вечно и каждый день помнить свой гнусный поступок, каждый день ненавидеть себя за слепую святость и беспечие, поломанные души и судьбы. Только вытащит Чимина из этой битвы и примет весь удар на себя, теперь-то когда он вспомнил, когда все осознал, Юнги должен был оставить Пака в покое и полностью переключиться на Хосока. А ангел даже и не против.       Чимин смотрит на фигуру Хосока, сидящего на тротуарной плитке, и поначалу выглядит холодным и неприступным, рассказ ведет очень четко, как ему сам Юнги обо всем и поведал — искажать ничего не станет. Он собирался ангела своим дальнейшим поведением и колкими фразами дожать, сделать ему больно, чтобы и он понял, как другие могут от его действий страдать. Как страдали Чимин и Юнги! Вот только Хосок с момента, как Пак повествование закончил: не произнес ни слова, ни шелохнулся, ни даже звука не выдавил. Его, вообще, словно здесь и не было, его, будто воском покрыли, а душу вытянули.       — Теперь, наконец-таки вспомнил? — Чимин не может сдержать язвительного комментария, желая вывести ангела на разговор. Смотрит на него сверху вниз, и ушел бы, да, только хочется насладиться его болью так же, как он наслаждался их все это время! — Теперь бегать от правды бессмысленно! — Чимин наигранно вздыхает. — Ты чудовище и всегда им был!       Но Хосок на слова Пака никак не реагирует, словно и не слышит его. Он продолжает смотреть, не моргая, в одну точку, ничего не видеть, абсолютно, находясь не здесь, а глубоко в себе, куда всегда боялся заглянуть, где прятал своего монстра, коим был жуткий секрет из далекого прошлого. Коим был он из далекого прошлого, и как показывает жестокая реальность — быть чудовищем он не перестал. Он не думал о других, только о себе. Что тогда, что сейчас был абсолютным эгоистом, от поступков которого страдают все вокруг, только не он сам. Наверное, лучшим решением было сейчас пойти к Юнги вместе с Чимином и попросить их обоих покарать его за всю боль, что он им принес.       — Молчишь, потому что я прав!? — Пак хмыкает, складывая руки на груди. — Конечно, я прав! — с презрением смотрит на Хосока, только глаз его за длинной челкой не видит, да даже если бы и видел — ничего бы не изменилось, ведь ангел, кажется, оглох и ослеп разом. — Можешь продолжать играть в молчанку, но мы все знаем, кто настоящий монстр! — Чимин намеренно громко хмыкает, желая, чтобы Хосок в любом случае услышал, и демонстративно дефилирует мимо ангела, чтобы не думал, что Пак ему поверит и будет сразу к нему добр и мягок! Он ему столько боли принес — за такое не прощают!       Чимин грациозно шествует мимо Хосока, слегка задевает его плечо бедром, но гордо не замечает этого, проходя мимо, продолжая играть холодную неприступность. Вот только и пяти метров не отходит от ангела, вдруг осознавая, что тот за все это время так и не шелохнулся, даже никак не отреагировал на то, что Пак его задел, просто… просто сидел и словно умирал.       Чимина передергивает от этой мысли, он ненавидит сейчас себя за эту слабость, но разворачивается и, кусая губу, зовет:       — Хосок? — Но никакой реакции в ответ не получает.       Его не слышат, о том, что он рядом даже не знают. Ангел глубоко в своих мыслях, настолько, что даже дороги обратно не видит, и не стремится, если честно, ее найти. Он заслужил вот так глупо сдохнуть за все, что успел сделать, скольким успел испортить судьбы. Никакой пощады, никакого оправдания.       Чимин начинает заметно нервничать, глаза сужает и смотрит на широкую спину, ожидая, когда ангел хотя бы вздохнет, но получая в ответ сплошное ничего, приправленное каким-то неприятно тянущим предчувствием где-то в груди, из-за которого Чимин себя ненавидел, но все равно продолжал стоять и никуда не уходить, желая убедиться, что с ангелом не случилось ничего плохого. Он ненавидел и его, и себя, но уйти просто так не мог.       — Хосок? — пробует Пак второй раз, делая к нему шаг, надеясь, что вот сейчас он пошевелится, вот прямо сейчас.       Но все надежды были пустыми. Он словно, и правда, обращался, как безумец, к статуе, надеясь получить от нее ответ. И это осознание многотонным грузом в груди Чимина сворачивается, тянет вниз, на землю, к застывшему Хосоку, только демоненок продолжает двигаться к ангелу на дрожащих заметно ногах. А в глазах черных… а там только какая-то немая мольба, уже ни капли ненависти или злости. Там страх, потому что Пак отчаянно не знает, что случилось с ангелом, и не знает, что с этим делать.       — Хосок? — Чимин аккуратно сжимает руку на плече падшего.       А сам обходит его и в глаза стеклянные заглядывает, с трепетным ужасом осознавая, что с ангелом и близко не все в порядке. Он не врал и не притворялся, он сейчас был раздавлен и убит правдой, которую ему поведал Чимин. И Пак даже понимал, как Хосок сейчас себя от этого ощущает, потому что и сам был в такой ситуации, когда узнал правду о споре и многое другое. Но вот проблема была в том, что Пак ни перед кем не был виноват, а Хосок нес груз двух испорченных судеб и, кажется, справиться с ним не мог, медленно задыхаясь под этой ношей.       Чимин присаживается на корточки перед ангелом, попеременно смотрит то в один его глаз, то в другой, надеясь найти там хоть какие-то отголоски жизни, но встречая глухое ничего. И Пака начинает от этого сильно трясти, он и сам не может с этим справиться, и сам понимает, что должен Хосока всю жизнь ненавидеть, не должен даже о нем переживать, не то, чтобы помогать. Но вот прямо сейчас ни за что себе не простит, если просто развернется и уйдет. Да, он даже и шага сделать от ангела не сможет! Он же… он же его до сих пор любит!       — Хосок! — Чимин отчаянно трясет падшего за плечи, заглядывает глубоко в карие глаза, надеясь в этом вдруг мертвом море найти его настоящего, но наталкиваясь только на пустоту, от которой и Пака паника начинает пробирать. И, пожалуй, только осознание, что он единственный, кто сейчас Хосоку может помочь, оставляет его в свежем уме. Не холодном, ведь он не может быть холоден к своей единственной любви.       — Очнись, Хосок! — Чимин игнорирует тупую боль в районе груди, где гнило его сердце, вместе с душой кровью черной обливались, видя до чего Пак ангела довел! — Хосок, ты меня слышишь? Хосок?! Хосок!!! — кричит Чимин, продолжая безвольное тело трясти в своих руках, но не получая никакого ответа.       Пак себя сейчас ненавидит очень сильно, потому что мог бы учиться усерднее и уже владеть некоторыми азами магии. Мог бы с ее помощью попытаться пробраться в разум ангела и вытащить его оттуда и даже если не так, то хотя бы достучаться до него через эту стену, за которую он ступил, и которая теперь была его личной тюрьмой. Но у Чимина не было такой силы, у него не было абсолютно ничего, что помогло бы ему Хосока вытащить на поверхность, позволить вздохнуть. Он не должен пытаться ангела спасти, но если с тем хоть что-то случится, то Пак и сам жить спокойно не сможет. Вообще не сможет жить.       — Хосок, очнись, очнись, пожалуйста! — взмолился Чимин, падая на колени и притягивая к себе падшего, в объятия свои его укутывая крепко-крепко, чтобы никогда его не отпускать. Чтобы слушать, как у него медленно умирает в груди сердце, чтобы свое, хоть и гнилое отдать ему, чтобы он жил, только он! Пак зубы от отчаяния сжимает, мог бы, так уже и слезу пустил, а так только давится своей беспомощностью!       — Хосок! — Чимин берет лицо ангела в свои ладони и заглядывает в его глаза с безумно близкого расстояния.       Любит! Он его так сильно любит, что готов пылью у его ног рассыпаться, только, чтобы вытащить падшего из этого жуткого, абсолютно нездорового состояния, чтобы заверить его, что все уже в прошлом. И пусть это даже не так, и пусть такие раны не зарастают — Чимин готов нагло врать, лишь бы спасти Хосока. Потому что его любит! Ему никто не нужен — ни магия, ни крылья, ни сила, как у Высших, ни избавиться от боли. Он только сейчас это понял, все это стало его целью только чтобы забыть об этой любви, забыть об этих чувствах, все забыть, Хосока забыть. Но это невозможно, этого не будет. Любовь свою ты не забудешь никогда, особенно, если она была настоящей.       — Хосок, очнись, пожалуйста! — как мантру повторяет хриплым, тихим голосом, словно сейчас сорвется и зарыдает, только он лишен такой привилегии. Слез у него в арсенале больше нет.       Но ангел не реагирует, только гаснет с каждой минутой все сильнее и сильнее, кажется, вот-вот и рассыплется пеплом в руках Чимина, просто в воздухе растворится, чтобы уже не иметь возможность никому вреда принести. Он не заслуживает прощения и возможности жить. Нет.       Чимин отчаянно прижимает ангела к себе, обратно в свои объятия, сам голову у него на плече размещает, вдыхает аромат гортензий, хотя, это, скорее, пахнет сад, нежели падший. Но Паку наплевать, он наслаждается этим родным и любимым телом, этими объятиями и хоть сейчас они не взаимны. Он так скучал по всему этому, что даже словами передать не может, как ему одновременно хорошо и страшно сейчас. Ведь Хосока он так вытащить с той стороны сознания до сих пор не смог. У него не было в этом опыта, у него не было ничего, кроме…       — Я люблю тебя, слышишь?! — Чимин в самое ухо ангелу эту фразу шепчет, продолжает сжимать руки у него на спине, к себе ближе прижимать, чтобы дарить свою жизненную силу, чтобы не отпускать. Никогда. Он его никогда не отпустит. — Всегда любил, — Пак продолжает, — врал, что ненавижу, потому что слабак, потому что мне было страшно, что ты меня на самом деле не любишь. А если бы я тебя ненавидел, то получается, что и не страдал бы, — Чимин зубы сжимает и глаза сильно-сильно жмурит, держа ангела так крепко, что странно, как у него еще кости не начали трещать. — Но я страдал, мне было каждый день больно, каждый день невыносимо оттого, что ты меня просто использовал, что не любил никогда! Однако, даже осознавая все это, я продолжал тебя любить, я готов тебя любить, даже если я тебе и не нужен вовсе, слышишь!?       Чимин себя за эту слабость люто ненавидит, готов сам себе язык откусить за все, что говорит, вот только внутри головы этот голос, вещающий из глубины души, не заткнуть. Сколько бы Хосок не издевался над ним, сколько бы ни втаптывал эти его чувства в грязь, он даже в таком случае будет продолжать его любить; он говорил постоянно, что ангела ненавидит, так вот, ненавидит он не его, а себя, потому что избавиться от этой привязанности, от этой любви не может. Страдает от нее, бесится, вымещает злость на других душах, но изгнать не может, потому что в Хосока он сильно. Потому себя и ненавидит. Потому его и любит. Потому сейчас плюет на свою гордость и пытается ангела вытащить из тисков подсознательного.       — Я тебя люблю, — Чимин снова повторяет, а сердце его гнилое больно бьется о грудь, просится к сердцу ангела, которое тихо, редко трепещет в этом вдруг умирающем теле. — Не смей меня покидать! Ты не можешь! — Пак не сдается, носом зарываясь в короткие волосы на затылке. — Не можешь так со мной поступить второй раз! Не можешь! Я тебя люблю! Даже если я тебе не нужен, я тебя люблю! — Чимин от бессилия может только продолжать шептать эту фразу Хосоку на ухо и рассыпаться бетонной крошкой, осознавая, что если не сможет в итоге его вытянуть, то и сам за ним уйдет. Вот так глупо, как в пьесе «Ромео и Джульетта», но Паку все равно. Он думал, что было больно, когда его предали, когда он страдал в одиночестве в Аду в своих мыслях. Нет, поистине больно ему будет, когда он потеряет Хосока. Вот тогда, в этот самый момент, он полностью умрет, останется только оболочка и ничего более. Ни души, ни личности — пустой сосуд.       — Я тоже тебя люблю, — неожиданно подает голос ангел, но такой тихий, такой еле различимый, что Чимин почти и не слышит.       Только реагирует мгновенно, распахивая глаза, осознавая вдруг, что сердце Хосока начало очень красиво, с трелью биться о ребра, больше не стараясь отмерить ему необходимое количество ударов. А тело в крепких объятиях больше не безвольное, больше не холодеет с каждой минутой, эти родные и мягкие руки Чимина в ответ несмело обнимают. Но даже это не важно, потому что этот человек для Пака самый важный и нужный, любимый.       Демоненок Хосока в объятиях чуть ли не душит. Сопит шумно ему в шею, больно жмуря глаза, и ощущает, как внутри у него этот узел, его сдавливающий, начинает ослабевать, выпускать его из своих тисков. Он словно впервые с момента, как попал в Ад, вдруг стал свободнее и счастливее, он высказал все, что грузом лежало на душе, принял все, отчего отчаянно бежал. Теперь ему было легче, он сбросил свою ношу, но принял другую, грозясь повторно обжечься. Но теперь ему терять уже нечего. В особенности после фразы Хосока: «Я тоже тебя люблю». Может его снова обманывают, может им снова пользуются. Но важно ли это? Чимин сейчас рядом с тем, кого любит, а потому готов на любой риск, если ангел скажет, чтобы он пошел и сгорел в адском пламени, он так и сделает.       У Хосока дрожит все тело, он еле может управлять своими конечностями, но Пака в ответ обнимает. Потому что… потому что вдруг все это сон? А вдруг он так глубоко погряз в своем подсознательном, что эти слова Чимина, это признание и эти мягкие, хоть и такие нетерпеливые объятия, ему кажутся? Хосок от себя прочь эту мысль гонит, он готов жить даже в этой иллюзии, главное, чтобы Пак был рядом, чтобы они были вместе. Это все не отменяет его гнилой и гнусной натуры, но дает опору, дает шанс стоять, когда силы уже нет.       — Люби меня, прошу тебя, люби меня! — шепчет сорванным голосом Чимин, шумно и полной грудью вдыхая аромат гортензий, понимая, что скучал по нему так же дико, как и по самому Хосоку. Бежать было бесполезно и глупо.       А ангел после этой фразы ясно понимает, что все это не сон, не иллюзия, это реальность. Чимин сказал ему это по-настоящему, Чимин его любит по-настоящему. И понимая это, у Хосока на глазах прорезаются слезы, которые он отчаянно сдерживает, утыкаясь лбом в черный воротник чиминовой рубашки. Сейчас не нужно рыдать, не надо позволять себе быть слабым. Сейчас нужно быть как никогда крепким, нужно… нужно просто любить. И Хосок любит. Он все боялся, что Чимина не вытащит, все боялся, что никогда свою вину перед ним не загладит, и он еще ничего из этого не сделал. Но его грело только одно — Пак сам признался, что Хосока любит. А ангел…       — Я всегда тебя любил и любить буду! — у падшего голос ломается, потому что он слезы сдержать пытается. — Я никогда тебе о своих чувствах не врал, Чимин! Про многое врал, только не о том, что тебя люблю, никогда не врал!       Хосоку больно, и одновременно им какое-то ощущение потрясающего счастья овладевает. Он-то думал, что Пака потерял навсегда, он готов был даже от него отказаться, от этих чувств отказаться, чтобы иметь возможность Чимина спасти. Но всего этого было не нужно, потому что Пак ангела все еще любил, крепко любил, намного крепче даже, чем сжимал его в объятиях сейчас. И ценнее этого быть не могло ничего.       Любовь самое недооцененное в мире чувство. Такое могучее и прекрасное, но уничтожающее и жестокое. От него можно вознестись, а можно сгореть до жалких остатков пепла. Хосок готов был сгореть ради Чимина, а Чимин готов был стать ради ангела пеплом. Вместе в горе, а когда-нибудь и в радости.       *****       Густой и непроглядный пар от горячей воды легко, медленно, не торопясь, улетает наверх, теряясь в черной мраморной плитке потолка. Он словно танцует только одному ему известный танец, в котором дарит всю свою грацию и неповторимые изгибы природного явления любому желающему, нашедшему в этой самой обычной картине изысканную красоту, с которой не может сравниться ничто. Ведь природа сама по себе прекрасна и неповторима, она идеальна просто фактом своего существования и простого развития, в котором может с легкостью разобраться каждый, но не каждый сможет его по-настоящему понять, не каждый увидит заложенные загадки и тайны, не каждый сможет найти ключ у себя в голове, чтобы их разгадать. А ключ есть у всех, просто о его существовании почти никто и не догадывается.       Тэхен завороженно смотрит, как Чонгук носится туда-сюда, то полотенца чистые принесет, то одежду, то что-то еще — Гадесу было наплевать абсолютно на все, за исключением его маленького архангела, который был для него самым красивым во всей Вселенной. Любое, самое прекрасное природное явление проигрывало ему разом в своем великолепии, потому что Тэхен красоту всего мира познал, она ему наскучила уже давно — холодная и неприветливая. Только Чонгук рождал трепет в груди, только он оживлял гнилое сердце, только он и этот едва уловимый аромат глицинии, который после падения архангела стал совсем незаметным почти. Тэхен по нему скучал, честно, но ни за что бы такого вслух не сказал, он просто будет глубже дышать, отделяя все запахи друг от друга, чтобы добраться до глицинии. Он просто будет Чонгука в объятиях сжимать, собирать дурманящий аромат с прекрасной шеи…       — Что с тобой случилось? — Чон, кажется, уже все дела успел переделать, даже выключил воду в ванной, разворачиваясь к Тэхену с уверенным и серьезным выражением лица. Ему нужен ответ на вопрос, он не собирается просто взять и отступить. У него все внутри сворачивалось в кровоточащий узел, стоило ему просто посмотреть на жуткие раны Тэхена!       Гадес легко жмет плечами, совсем не чувствует боли физической, для него она не более чем жалкая помеха. У него позади свернутые и переплетенные друг с другом крылья лежат, но все равно даже так на стену вверх утекают, не имея возможности поместиться даже в таком немаленьком помещении. Раны рваные сильно кровоточат, залили черной жидкостью весь мраморный пол, не заживают совсем. А Тэхену плевать на все это, он смотрит только в черные, прекрасные глаза и словно исцеляется. Да, пусть это и глупо звучит, но он впервые за многие-многие годы начал по-настоящему исцеляться рядом с Чонгуком. Все эти физические раны ничто по сравнению с тем, что его так уничтожало все это время. Тэхен впервые в сегодняшней битве с Суа почувствовал, что у него начинает оттаивать сердце, что гниль отступает, дает свету озарить измученный орган и спасти его. Впервые, когда ангел начала открыто угрожать Тэхену жизнью Чонгука.       — Я дрался с Суа, — спокойно отвечает Гадес, смотря, не моргая, в черные глаза, купаясь в их красоте и искренности, которой ему не хватало уже так давно, — ну, точнее дралась она, потому что я пришел за Люцифером.       Чонгук от удивления чуть рот не открывает, считая, что ослышался. Он знал, что Тэхен не в бильярде шары гонял все это время, но даже и предположить не мог такого ответа! И ладно он дрался с Суа — такой исход стоило ожидать, ведь к этому все и шло, в конечном итоге. Хотя все это не отменяло того факта, что Чонгук бы вдруг перестал о Тэхене переживать. Наоборот. Он переживал от этого еще сильнее, потому что хоть и верил в силу Гадеса, но слишком боялся его потерять. Чона в этой истории удивило то, что Тэхен вдруг пошел спасать Люцифера! Они же враги! Они же точно и стопроцентно враги! И пусть Суа бы убила падшего, Гадес бы разом избавился от одного недоброжелателя. Но не все было так просто. Чонгук смотрит в черные глаза Тэхена и видит там только спокойную гладь и зверя, который мягко урчит, посапывая на дне своей клетки. Даже если Гадес и спас Люцифера, чтобы оттянуть планы Суа, не оставить Чона единственным архангелом, отделяющим ее от полной власти, он не сожалел. Чонгук точно не знал о планах Тэхена, но Дьявол ни об одном своем шаге не сожалел.       — Что? — Чон быстро хлопает глазами и покрывается холодной коркой. — Зачем?       Да, он должен был любить всех живых существ от мала до велика, и не считать, что жестокий и злой Люцифер не заслуживает спасения. Но. Этим «но» был тот факт, что Чонгук бы никогда не смог пережить смерть Тэхена в попытке спасти его врага. Сейчас все обошлось, но вдруг… вдруг…       — У нас с ним договоренность, он играет подсадную утку, чтобы спровоцировать Суа и выяснить, на что она способна, а я вытаскиваю его жалкую шкуру из передряги, — улыбается Гадес Чону мягко, а сам его жадно поедает глазами, никак насмотреться не может.       Ведь архангел теперь полностью был его, любил его, и Тэхена от этого осознания знатно ведет. Ему не было до этого никакого дела до своих ран, а сейчас он, вообще, обо всем забыл, наслаждаясь взглядом самых прекрасных глаз, взмахом ресниц, ароматом и нежным, мягким голосом.       Чонгуку хочется Тэхена встряхнуть хорошенько, может даже наорать на него, чтобы перестал постоянно так рисковать, перестал играть в свои игры и строить многоходовые планы, в которых всегда рисковал своей жизнью! Но он ничего из этого не делает, потому что ясно понимает — война не закончится на этом, одной из сторон придется положить ей конец. Чон только надеется, что с Тэхеном ничего плохого не произойдет.       — Твои раны нужно осмотреть, — выдыхает успокаивающе архангел и идет к Гадесу уверенным шагом, намереваясь насильно его всего перебинтовать, если вдруг начнет брыкаться!       А Тэхен только с улыбкой смотрит в самые любимые глаза, не сопротивляется, не пытается сбежать или вообще хоть что-то предпринять. Ему нравилось, что Чонгук о нем беспокоился, потому что выходило, что он любил его по-настоящему. Нет, Тэхен, конечно же, в искренности Чона не сомневался, просто, он уже давно, никогда, лучше сказать, не испытывал этого взаимного чувства, от которого возрождалось его гнилое сердце.       Чонгук же настроен решительно. Он очень переживает за состояние Тэхена, хоть и понимает, что для того подобные раны были не новинкой. Новинкой они были для Чона, они были для него наглядным примером того, почему он переживал за Тэхена, когда тот ввязывался в битвы. Да, без души Гадеса убить было нельзя, но что если Суа, и правда, знает, где душа Тэхена? Что тогда?! Тогда Чонгук точно не найдет себе спокойного места, как и сейчас блуждая в догадках!       Архангел обходит Гадеса со спины, старается не наступать на длинные черные перья, заполонившие просто все пространство позади Тэхена. Чон себя за губу кусает, глядя на огромные, жуткие раны на крыльях Дьявола. В битвах и ангелы, и демоны всегда метят в крылья, чтобы выиграть дополнительные очки победы. Но Суа не просто метила силой в крылья Тэхена, она словно собиралась их выжечь, раз не могла отрезать. Ужасно! Чонгук еле заставляет себя смотреть на эти кровоточащие раны.       — Твои крылья требуют немедленного лечения! — Чон старается звучать твердо, потому что Тэхен обычно на свое здоровье в ста случаях из ста не обращает внимания. И раз он не будет, так это сделает сам Чонгук, даже без силы накачает его человеческими лекарствами и перебинтует, как мумию. Желательно к себе бинтами привязать.       Тэхен не видит больше глаз архангела и его самого — все, о чем думает в этот момент Гадес. Он надеялся, что Чонгук осмотрит другие его раны, скажем на груди их вот предостаточно или вот на щеке, а может даже на руках! Но не крылья же! Тэхен так совсем не сможет насладиться видом своего маленького архангела! Нет, так дело не пойдет!       — У меня болит щека! — Тэхен слегка нагибается назад, так что даже перья шуршат, уползая выше на стену, и заглядывает в черные, нахмуренные глаза с легкой улыбкой на губах.       — Это не шутка! — Чонгук смотрит в черные колодцы ответно, но сдаваться не собирается!       И пусть у Тэхена, и правда, глубокий порез на скуле, и пусть Чон хотел бы его всего разом вылечить, но сделать этого не мог. А потому выбирал самую, на его взгляд, опасную рану — на крыльях, к тому же и не одну!       — Ты же даже их убрать не сможешь, пока они не заживут! — давит на логику, намереваясь выйти в спальню и перерыть там все, чтобы найти человеческие лекарства.       Но не успевает даже ничего сделать, как на его глазах с многочисленным шелестом быстро сворачиваются крылья, мгновенно уменьшаясь в размерах, втягиваясь в спину, просто исчезая. Всего через секунд десять их просто нет, остались только черные кровавые разводы на полу и отпечатки перьев на голой коже Тэхена, которую успели лизнуть выпачканные в крови перья. Немыслимо! Дьявольская магия во всей красе! У Чонгука от этого даже слов в голове никаких не осталось, он знал, что Гадес силен, все знал, но увидеть — совсем другой уровень понимания!       — У меня болит щека, — снова повторяет Тэхен, улыбаясь архангелу.       Ему совсем не нравилось, что Чона он не увидит, пока тот будет его лечить. Да и лечить его было не нужно, на нем все заживет мгновенно! Суа нужно было быть не меньше чем Ману, чтобы Тэхен несколько недель зализывал свои раны!       Чонгук моргает, медленно, но уверенно снова возвращаясь в реальность, где рядом с ним невыносимый Гадес!       — Зараза! — Чон наотмашь, намеренно прикладывая больше силы, чем нужно было, бьет Тэхена ладонью по плечу, и сверкает на него разъяренными черными глазами.       Он наивно переживал, места себе не находил, боясь, что с Гадесом могло произойти что-то очень плохое, ужасное! Но тому было не просто наплевать на свои раны, он их с легкостью залечивал, обходя все законы магии и простой физиологии! Архангел переживал впустую, можно было сверху всех ран Тэхена избить за эту беспечность, вымещая на нем злость за то, что за собой совсем не следит, что заставляет Чонгука волноваться, ведь он и дня не проживет без Гадеса!       — Марш в ванну, отмывайся! — архангел бьет Тэхена повторно, но в ответ получает только улыбку веселую. Конечно, для него эти удары не более чем жужжание мухи! — И не болит у тебя щека, на тебе все мгновенно заживает! — рычит Чонгук, сводя брови на переносице, стараясь выглядеть страшнее, чем он есть на самом деле.       Тэхена все это забавляет. Ему нравится такой архангел: одновременно мягкий и трепетный, но с целым ураганом чувств в душе. И ему нравилась эта забота, нравилось, что Чонгук на него злится, что искренен в своих чувствах, открыт нараспашку перед Тэхеном, не боится его. Только за него. Это очень ценно, это та любовь, в которой ты слепнешь, в которой ты становишься зависимым до жуткой ломки, и тебе никто, кроме объекта твоего помешательства не нужен. Звучит все пугающе, немного неправильно, но вот только Тэхеном владеет то же самое. Для него осознание, что Чонгук его так же сильно любит — важно, для него просто важен Чон рядом с ним.       — Как прикажешь, — Тэхен жмет плечами и легко поднимается на ноги, без капли стеснения начиная расстегивать на себе рубашку, которая из-за многочисленных дыр и кровавых подтеков мало чем теперь вообще рубашку напоминала.       Гадес смотрит в глаза Чонгуку, замечает там зарождающиеся панические огоньки, но из своего метафизического плена не выпускает. Только намеренно несдержанно срывает с себя кусок ткани, слушая, как пуговицы свистят в воздухе, медленно опадая на мраморный пол, создавая заливистый перезвон десятков ударов.       Чон сегодня ночью был с Тэхеном, они занимались любовью, сексом, если кому-то так будет удобнее. И вот когда он под Гадесом стонал, напрочь обнаженный, он нисколько не стеснялся, у него даже мысли об этом не было. Только не сейчас, только не тогда, когда они в неожиданно душном от обилия горячего пара помещении стоят друг к другу лицом к лицу, а Тэхен намеренно интимно и красиво снимает с себя одежду, ничуть не стесняясь. Даже мелкие раны и капли черной крови на его груди нисколько эту медовую кожу не портят, не заставляют Чонгука брезгливо отшатнуться. Напротив, внизу живота у архангела резким и болючим грузом вдруг падает желание, отчего Чон начинает дрожать и губу, и так не зажившую, кусать, осознавая, что готов прямо сейчас позорно громко простонать, выдавая себя с головой. Он должен помнить, должен помнить, что еще не готов, у него ничего не зажило и…       Тэхен с наслаждением смотрит, как в черных глазах плещется желание и стягивает с себя штаны вместе с бельем, оставаясь перед Чонгуком полностью обнаженным. Красивый, как древнегреческий бог и даже лучше, прекраснее, неповторимее. Чон точно не видел голым еще никого, кроме Тэхена, но мог поклясться, что таким неземным и величественным никто, кроме Гадеса выглядеть без одежды не мог. Великолепный, ровный цвет медовой кожи, сильные, рельефные мышцы, без перекачки, идеально подчеркивали красоту его тела. И черная россыпь кровавых капель, и даже раны не могли всего этого скрыть. Благодаря им, пожалуй, он отдельно выглядел очень властным, этакий тиран, коим он и был, Дьявол — идеальное описание. Красивый и искушающий Дьявол.       Чонгук сам себя контролировать не может, когда жадным, голодным взглядом скользит по этому телу, которое полностью принадлежит ему. Можно прямо сейчас потрогать, поцеловать, укусить — делать все, что захочется. А тонкая дорожка волос от пупка заманчиво спускается вниз, и глаза Чонгука следом за ней…       Архангел резко себя одергивает, губу еще сильнее кусает и взгляд отводит в сторону в черный мрамор стены, безбожно краснея, ощущая, как больно во всем теле отзываются спазмы внизу живота, рожденные чистым желанием быть с Тэхеном снова.       Гадес смотрит на это все с легкой, многообещающей улыбкой. Ловит явный кайф от того, что архангел вдруг снова начал дико стесняться, заливаясь краской по самые уши. Тэхен и сам Чонгука хочет, так, что прямо бы здесь его и взял на холодном мраморе пола, согревая его в пекле их сладкого соития. Но слишком хорошо помнит, что только этой ночью Чон лишился девственности, сейчас ему было необходимо отдохнуть, восстановить силы. Поэтому Тэхен свои желания глубже пихает, но их обоих продолжает дразнить, не может банально себе в этом отказать.       Скользит собственническим взглядом по красному профилю прекрасного лица, тянет оскал еще шире и намеренно ничего не предпринимает, разворачиваясь и направляясь в жаром пышущую ванную, как архангел ему и сказал. А Чонгук движение краем глаза цепляет и не развернуться, и не залипнуть на широкой спине не может. Да, кого он обманывает?! Смотрит он точно не на спину, а ниже. На две до трепета в животе привлекательные ямки над ягодицами и на сами аппетитные половинки; под кожей от каждого нового шага перетекали сильные мышцы. Наверное, Чонгук бы сейчас банально кончил от вида такого Тэхена, если бы не отвел все-таки глаза в свой «любимый» узор мраморного камня на стене.       К счастью, а может, и нет, всплеск воды раздался довольно быстро, предупреждая, что Гадес все-таки опустился в ванную, и Чон мог больше не делать вид, что вся эта, вдруг пышущая едким желанием атмосфера, его не напрягает. Напрягает. Так сильно, что у Чонгука член болезненно стоит, вдавливаясь чувствительной головкой в молнию брюк. Проклятье!       Архангел старается в себе этот порыв подавить, забыть о том, как нагло и очень искусно Тэхен его сейчас совращал. Но вот незадача, он не просто так Дьявол — у него талант к таким искушениям в крови. Чонгук что бы ни делал, а забыть не может, как никогда не сможет забыть свой первый раз, и как ему хорошо было с Тэхеном…       Ну, нет! Все это точно не поможет ему успокоить жаром пышущие щеки и болезненно стоящий член! Чонгук успокаивающе выдыхает, пытается переключиться на другие проблемы. Смотрит на Тэхена, который в пене укрытый лежит, мягко голову положив на черный мрамор стены, прикрыв глаза, только ресницы трепещут. Нереальный. Потрясающе прекрасный и нереальный. Чона к нему тянет, и он сам себя остановить не может, только зубами скрипит, осознавая вдруг, что со стояком ходить совсем неудобно. Но даже это он пытается в себе задушить, понимая, что каким бы сильным не был Тэхен, и как легко не давалось бы ему лечение всех этих ран, а энергию магия у него все равно отнимала. Проще говоря, Чонгук просто собирался помочь Гадесу помыться без какого-либо подтекста. Дьявол этот подтекст создал сам, ну и архангел со своими желаниями, за которыми необходимо было следить. Сказал Тэхену раздеться — тот разделся, сказал пойти в ванну — пошел. Слишком неожиданная вдруг шелковистость в выполнении, честно скажем, приказов.       — Ты мне подчинился? — Чонгук удивленно вскидывает брови, а сам шарит по полкам с разными баночками, выискивая легкий гель для душа, чтобы мелкие раны на Тэхене не раздражать еще сильнее. Он просто не желал делать ему больно, не догадываясь, что физической боли Гадес был лишен давно.       — Только тебе, — тихо отвечает Тэхен и глаза открывает, встречаясь с черными, удивленно-смущенными зрачками, которые смотрели глубоко в гнилое сердце и не боялись.       Чону эти слова льстят до трепетных бабочек в животе, до удивительно прекрасных ударов сердца. Ведь это было правдой. Гадес ничьи приказы никогда не выполнял, да, он баловал Юнги, даря ему то, что тот хотел. Но с Чонгуком все было иначе, Чон для него святыня, его возлюбленный. Если архангел прикажет, Тэхен просто подчинится, даже думать не станет. Все готов сделать, абсолютно все.       Чонгук закусывает губу и находит, наконец, баночку с рисунком прекрасного, уникального цветка. Гель с ароматом лилии, архангел точно знал, что такой у Тэхена должен был быть. Он не хотел перебивать его запах другими, а потому нашел эту баночку, сразу выдавливая небольшое количества его белого, прозрачного содержимого на мягкую шелковую мочалку, которая идеально нежно проходилась по коже. Конечно, у Тэхена в доме только самое лучшее.       — Я тебе помогу, — зачем-то поясняет Чонгук, присаживаясь на мраморную ступень у ванны, чтобы было удобнее, сжимая челюсти, понимая, что член его теперь совсем нестерпимо больно упирался в молнию брюк.       Двойное проклятье! Но архангел стремится не обращать на все это внимание, он тянет к Тэхену руки, и тот легко поднимается, садясь ровно, как Чонгук и хочет, чтобы иметь доступ к его прекрасной спине.       Чон одной рукой держится за плечо Гадеса, чтобы в воду не упасть, а второй ловко орудует мочалкой, аккуратно натирая медовую кожу на спине, отмечая, что на Тэхене ни царапинки от ногтей Чонгука не осталось. Не честно! На самом архангеле и укусы, и засосы, и синяки цвели! Тянуло просто специально пройтись ногтями по спине Тэхена повторно. Но Чонгук, конечно же, не стал, продолжая самозабвенно натирать кожу до красноты, не понимая, что чище она не будет!       А Тэхен просто наслаждается, ему нравится эта забота от архангела, нравится, как он иногда голой рукой касается его кожи, как крепко держится за плечо, и сам даже не осознает, что слишком крепко, так, что даже больно, только не Гадесу. И он ощущает желание Чонгука, как бы он не скрывался, как бы не пытался казаться спокойным к этому — у него не получалось. Точнее, Тэхен подобное ощущал по одному запаху глицинии, который враз усилился, словно Чон снова стал архангелом. Аромат снова начал забиваться Гадесу в мозг, утоляя ломку на время, потом все равно нужно будет еще.       Чонгук резко замирает и шумно вдруг выдыхает, произнося:       — Надо было сначала голову помыть! — и даже бы треснул себя в этот момент ладонью по лицу, только она вся была в пене и так оплошать — не лучшая идея.       Он так был занят тем, что пытался унять свое интимное желание по отношению к Тэхену, что не сразу даже вспомнил о последовательности принятия ванных процедур!       — Ты можешь это сделать сейчас! — Гадес голову вверх задирает и смотрит в черные глаза непозволительно близко, улыбаясь легко, почти искушающе. Почти.       Чонгук кладет мочалку на бортик ванной, взглядом скользит по глубокой ране у Тэхена на скуле и мягко, почти невесомо оглаживает щеку Гадеса, стараясь не задеть ранение. Видимо, Суа очень близко к Тэхену подобралась, если смогла нанести эту рану. Честно, Чонгуку все равно за Гадеса страшно. Что бы ни произошло, а он будет о нем переживать, и ему будет за него страшно, пока вся эта ситуация, со смертью одной из сторон, не уляжется.       — Сильно болит? — Чон заглядывает в черные глаза, понимая, что Тэхен все это время без зазрения совести его разглядывал.       — Если поцелуешь, то и болеть не будет! — улыбается Гадес архангелу, глубоко вдыхая дурманящий аромат глицинии. Он не может повторить сейчас их ночь, но один небольшой поцелуй он же получить может!       Чонгук головой качает, улыбаясь, но продолжает руку держать на щеке Тэхена. Неисправим, Гадес просто неисправим! Но сам себе противоречит, потому что тянется своими губами к Тэхену, желая ощутить их вкус снова, их силу и требовательность. То, как грубо Гадес каждый раз прикусывает и так израненную нижнюю губу Чонгука, прежде чем слиться с ним в долгом голодном поцелуе, которым разве что душу из архангела не выпивал. А тот даже такому повороту событий не станет противиться. С Тэхеном навсегда, только с ним.       Гадес легко поддерживает Чонгука одной рукой за талию, мочит и так грязную рубашку в воде и пене, но не желает, чтобы архангел вдруг провалился в ванную, потому что он в поцелуе враз теряется, отдавая всего себя Тэхену, держась только одной рукой за его плечо, а второй за шею, жадно переплетая языки, жарко выстанывая в рот Гадесу, который этот звук пил. Чонгук хотел угомонить свой пожар, свое желание, но сам же бросился в цистерну с бензином, объятый пламенем, поджигая всего себя на новом, нешуточном уровне. Сердце бьется отчаянно и быстро, а узел внизу живота, кажется, просто архангела этой болью убьет, потому что терпеть ее, сил нет!       Чонгук стонет громко и протяжно в сомкнутые губы, поцелуй не разрывает, потому что ему неожиданно мало. Но рукой с красивой шеи Тэхена скользит стремительно вниз по груди, под воду и ниже. Гадес даже отреагировать и остановить архангела не успевает, когда тот сжимает его член пальчиками у основания, с радостью осознавая, что у Тэхена тоже стоит.       Гадес рычит в сомкнутые губы, отстраняется вдруг, заглядывая в черные, пьяные глаза напротив и ровным голосом выдает, никак не вяжущимся с его состоянием:       — Тебе нужно отдохнуть, Чонгук, мы сейчас просто не можем повторить.       Архангел словно и не слышит. Слышит, конечно, просто у него желание ядом в крови, и слушаться голоса разума он не собирается. Тэхена он видит не так уж и часто, тот постоянно в опасности, постоянно на линии фронта. Чонгук хотел быть с ним все возможное время и делать все, что ему захочется. А сейчас ему хочется Тэхена, прямо сейчас, в себе, как этой ночью. Да, он понимал, что у него все еще болело буквально все тело, что ему будет снова больно, но все это мелочи по сравнению с тем, как у него кровь пенится только от воспоминаний о том, как Тэхен любил его…       Чонгук использует абсолютно запрещенный прием — он ладонью ведет вверх по члену Гадеса медленно, мучительно. На пробу обводит большим пальцем крупную головку и с радостью отмечает, что Тэхену нравится, потому что у того глаза стали совсем черными, а еще он шумно сцедил воздух сквозь сжатые зубы, хватку на талии Чона усиливая. Но архангел даже не против.       — Я хочу тебя, Тэхен, — отвечает Чонгук, снова уводя ладонь вниз по стволу, до сих пор удивляясь, как член Гадеса в нем, вообще, поместился?! — Я хочу, чтобы ты меня взял, хочу тебя в себе, хочу, чтобы ты отключил сейчас свои мозги и просто меня любил, пожалуйста.       И смотрит в черные без белков глаза, не боится ни их, ни того, что просит, хватит, уже отбегались. Теперь если Чонгук хочет, то желаний своих не стесняется и не страшится, в этом нет ничего плохого. В том, чтобы быть с тем, кого любишь — нет ничего плохого, и пусть дальше горят ангельские законы!       Тэхен смотрит дальше, чем находится душа Чонгука, он все видит, все знает, для него нет запретов, потому что архангел сам перед ним раскрыт полностью, позволяет себя читать, знать свои глубинные тайны. Ему уже давно не страшно такое показывать самому Дьяволу, в конечном итоге, он его любит. А против этого аргументов мало, да, он их и не ищет.       — А я хочу тебя, малыш, — Гадес голодно лижет свои опухшие от поцелуя алые губы, отвечает низким, хриплым голосом, от которого у Чонгука этот узел еще больнее внизу живота сворачивается, а член так дергается, что архангел губу закусывает, чтобы не закричать — больно и хочется уже прикосновений жарких и долгих. — Так что не медли, раздевайся и иди ко мне.       Чонгука прямо оглушает тем, с какими повелительными нотками Тэхен ему последнюю фразу говорит. И то, как смотрит на него, как его пальцы крепко сжимают его бока, точно оставляя новые синяки. Нежный архангел горел в желании совсем не от нежности к себе, а от властности, от грубости Тэхена, отчетливо понимая, что Гадес еще и близко ему не показал, каким жестким может быть. Вот только даже одного осознания хватает, чтобы Чонгук начал предвкушающе дрожать, готовый нарушить приказ и в одежде броситься к Тэхену, выдавливая между ними и воздух, и воду. Но все-таки часть здравого рассудка его еще не покинула, поэтому он с неохотой слезает со ступеньки, выпрямляется, не разрывая с Гадесом зрительный контакт, и начинает дрожащими от предвкушения пальцами вытаскивать чертовы пуговицы из петелек. Мог бы и как Тэхен разом рубашку порвать, вот только не желает повторяться, а может просто не думает об этом. Под этим взглядом думать не получается.       Гадес смотрит жадно и от этого становится в душном помещении еще жарче. Чонгук буквально ощущает, как его касаются эти собственнические руки, опаляя высокой температурой и чистым желанием, не разбавленным абсолютно ничем. От такой дозы и умереть можно было, вот только Чона это не останавливает. Он белым шоколадом в жару плавится, скидывает, наконец, эту ненужную рубашку и дрожит по-новому. Потому что Тэхен на него не может насмотреться ровно, как и сам Чонгук совсем недавно на Гадеса.       У Дьявола от пара волосы еще сильнее вьются, стекают на глаза, создавая тень, в которой архангел просто тонет. Точнее, тонет он в этих черных колодцах, которые смотрят на него безотрывно, в которых сейчас столько интимного обещания, что Чонгук буквально ощущает, как задыхается просто. У него мелко дрожат руки, когда он откидывает в сторону ремень, звонко упавший на черный мрамор пола пряжкой, и тут же затихнувший, не желая портить этот момент лишними звуками.       У Тэхена медленно, но тяжело вздымается грудь, заставляя воду вокруг него небольшими волнами в стороны расходиться. Он скользит взглядом по своим же укусам на молочной коже, по россыпи бардовых засосов, и ему все равно этого мало. Смотреть — мало, потому что к Чонгуку минимум хочется прикасаться.       Архангел губу кусает, давит в себе стон, когда расстегивает молнию на брюках и тянет их вниз, так же стаскивая все вместе с бельем, как и Тэхен недавно. Горячий воздух лижет головку члена, который, наконец, получил свободу, сильно упираясь в живот, требуя к себе немедленного внимания. А Гадес все смотрит, жадно обводит взглядом все контуры прекрасного тела, заставляет Чонгука от этого дрожать нездорово, полностью представая перед Тэхеном обнаженным. И снова же никакого стеснения. Почему-то именно в такие моменты это чувство архангела полностью покидало, сдаваясь на волю вожделению.       — Иди сюда, — голос до мурашек возбуждающий и темный, как и взгляд этих дьявольских глаз. Звучит как приказ, но Чонгук готов сейчас подчиняться, ему нравится подчиняться этому тирану.       Архангел легко заходит на ступеньки около ванны, заглядывает в черные колодцы, получая новую дозу ядерного желания, вдыхает запах лилий, купается в нем. А потом просто опускается в ванну, в объятия Тэхена, не замечая даже, как вода за бортики выливается захлебывающимися толчками, как пена оседает толстым слоем на полу. Он ничего этого не замечает, падая в жаркие объятия, усаживаясь на колени Тэхена, явственно ощущая, как его стояк упирается Чонгуку в ягодицы. Архангел от этого стонет, не в силах себя больше сдерживать, укладывает ладони на широкие плечи и поддается навстречу этим манящим губам.       Тэхен целует, как всегда требовательно, несдержанно и очень жадно, с привкусом боли и крови. Он кусает нижнюю губу Чонгука, прежде чем ворваться языком к нему в рот, буквально трахая его орально. Чону нравится до звездочек перед глазами, а еще ему нравится, как руки Тэхена по-хозяйски мнут его ягодицы, прижимая архангела к себе настолько близко, что даже член Чонгука зажимается между их животами, отчего у него по всему телу волна дрожи проходит, оседая еще большим грузом внизу живота.       Вода приятно лижет тело, дополняя мелодию из утробных стонов Чона своим мягким плесканием. Архангел намеренно трется о член Тэхена ягодицами, играет очень грязно, не по правилам, но и сам себе не может объяснить, что ему в этих манипуляциях так нравится. Он горит в сильных руках и плавится, ощущая на коже желание Тэхена, которое не меньше, чем у самого Чонгука, а может даже и больше.       Гадес рычит от действий Чона, сжимает ладони на вкусных половинках сильнее, явно до синяков, но поцелуй не разрывает. Знает, что у архангела кислород постепенно из легких пропадает, но продолжает трахать его рот своим языком, потому что им обоим нравится. Вот так дико и бесконтрольно.       Чонгук руками жадно с плеч на острые ключицы Тэхену скользит, оглаживает шею, пальцами проводит по кадыку, заставляя Гадеса от этого отдельно напрячься, продолжая терпеть все эти выходки Чона. Потому что архангел свои имитации толчков не прекращает, он двигает бедрами красиво и плавно, на деле бы прямо сейчас сел Тэхену на член, потому что внутри так пусто, что от этого боль во всем теле растекается лавой, требуя, чтобы архангел поторопился.       Чонгук голодно руками скользит по груди, отмечает только краем сознания, что там уже ни шрама от недавних ран нет, и сразу же начинает оставлять на Тэхене длинные, глубокие царапины ногтями, как и хотел изначально. А Гадес и не против, он одну руку перемещает на тазовые косточки Чону и притягивает его еще ближе к себе, хотя непонятно насколько ближе они могут быть, потому что между ними даже вода полностью выдавлена.       У архангела постепенно кончается кислород окончательно. Он до сих пор не смог нормально вздохнуть, до сих пор позволял Тэхену самозабвенно трахать свой рот одним языком, и до сих пор плавился от этого в удовольствии, не боясь даже задохнуться, не боясь даже темноты перед глазами, которая вспышками начала появляться вместо ярких звёзд под закрытыми веками. Чонгук продолжает бедрами тереться о Тэхена, доводить его намеренно, осознавая, что пострадает его многострадальный зад. И руками жадно водит по всей крепкой груди, понимая, что, сколько бы крови не пустил, сколько бы ни трогал, а ему все равно мало.       Тэхен поцелуй разрывает резко, позволяет Чонгуку глубоко вдохнуть спертый, от жара воды и двух тел, воздух, отдышаться ненадолго от такого жадного поцелуя. А сам смотрит в черные, абсолютно неадекватные глаза напротив, тонет в них и вопреки всему тонко вдыхает аромат глицинии — все, что ему было нужно. Не жалкий кислород, а этот запах, перед которым он уже давно пал на колени.       Архангел даже свои соблазнительные покачивания бедрами прекращает, замирая на минуту, стараясь отдышаться, чтобы продолжить эту увлекательную игру. Он снова пойдет до конца, потому что по-другому не хочет. Он хочет Тэхена и на этом точка! Вот так капризно. Только и сам Гадес не против, он не хотел Чону вредить, но его болезненный стояк говорил все за него.       Вот только отдышаться Чонгуку Тэхен не дает, он лижет свои губы голодно, собирая с них глицинию и капли крови Чона, смотрит своими дьявольскими глазами на архангела и намеренно медленно скользит пальцами между ягодиц Чонгука, заставляя того вздрогнуть от неожиданности, широко распахнув глаза. Не больно, но неприятно, маленькие раны все еще саднят, но Чон слишком возбужден, слишком плотно покрыт слоем едкого желания, чтобы вот так сдаваться. Он лишь шипит тихо и маленькими ноготками вгрызается в грудь Тэхену сильнее.       — Я же говорил, что ты еще не готов, — Гадес сам себе противоречит, хочет архангела разорвать просто, но пытается его же отговорить. Чону это не нравится, не хочет он отговариваться! Тэхена хочет и все тут!       У Чонгука взгляд пылает, он сам весь пылает, сжигая остатки своего здравого смысла. Он смотрит в черные, убийственно черные глаза и руку заводит за спину, сжимая ладонь на члене Тэхена. Гадес шипит, но терпит всю эту игру архангела, позволяет ему немного побыть хозяином положения, понимает, что тот не отступит, даже если ему все еще будет больно. Они оба друг в друга навсегда и полностью, нездорово, но им так нравится.       Чонгук упирается коленками в дно ванны и приподнимается немного, приставляя головку члена к своему входу. Тэхен это зрелище запомнит надолго, будет его смаковать часто, когда архангела рядом не будет, будет сам себя этим изводить. Чон одной рукой держится за плечо Гадеса, дрожит заметно, не потому что ему страшно, он предвкушает, кусает истерзанную губу и начинает медленно вводить в себя член, стараясь максимально сильно расслабиться, чтобы принять весь его размер.       Тэхен рычит сквозь стиснутые зубы, так, что у него даже грудь от этого звука дрожит. Он смотрит на архангела и терпит, хотя хочется его грубо на себя натянуть, а потом трахать весь день и всю ночь, не давая им обоим отдохнуть.       Чонгук голову вверх закидывает, стонет отчасти от боли, отчасти от того, что, наконец-то, внутри начала появляться приятная наполненность. Вода, лижущая тело, помогает расслабиться, но он все равно изредка зажимается, потому что боль еще никуда не делась. Как и возбуждение, и вот оно сильнее всего сейчас. Из-за него архангел полностью выпускает член Тэхена из тисков, обоими руками сжимает его плечи, чтобы пока еще на поверхности держаться и продолжает вбирать в себя весь размер члена Гадеса, выстанывая красиво и громко в черный мраморный потолок.       Тэхен смотрит на искусанную линию шеи, на то, как часто Чонгук облизывает губы, как его грудь вздымается, и маленькие бусины сосков упорно стоят, привлекая к себе жадное внимание Тэхена. Пожалуй, только аромат глицинии, который его пьянит, и держит еще достаточно трезвым, иначе бы Гадес просто сейчас сорвался с поводка, втрахивая Чонгука в черный мрамор ванны. Однако отказать себе в удовольствии прикоснуться губами к груди Чона, не может, собрать эту дрожь любимого тела, впитать эти стоны и жадно кусать за соски, ощущая, как архангела от этого простреливает новая порция дикого наслаждения.       Чонгук дрожит в сильных руках, плавится в них, и полностью несдержанно опускается на всю длину члена Тэхена, с громким стоном осознавая, что в такой позиции крупная головка члена до ужасного сладко упирается в простату, заставляя кровь пениться, а архангела крупно дрожать, ощущая едкое наслаждение в крови. Слишком глубоко, запретно прекрасно настолько, что Чонгук и сам не понимает: хочет все это прекратить или же продолжить.       Тэхен кусает Чона за сосок особо больно, явно оставляя отпечаток своих зубов, когда архангел на пробу качает бедрами, выгорая в наслаждении полностью без остатка. Член Гадеса слишком сильно упирается в простату, а Чонгук слишком сильно не желает себя контролировать сегодня, продолжая соблазнительно раскачиваться на члене Тэхена, вздрагивая от каждого нового попадания головки по простате.       Гадес явственно рычит, отстраняясь от груди Чона, наслаждается тягучими, как патока стонами Чонгука, но полностью отдать архангелу контроль не может, потому что у него у самого ядом в венах липкое желание кипит, он и сам теряет рассудок от запаха глицинии, от жара любимого тела, и от осознания, что Чонгук все это захотел сам. Тэхен руками разводит аппетитные половинки Чона в стороны и не сильно, но толкается в него бедрами, впитывая его наслаждение, как свое.       Чонгук окончательно тает, ему с каждым новым толчком хорошо, ему так явно хорошо, что он даже начинает слегка приподниматься, чтобы усилить стимуляцию простаты, чтобы ощутить член в себе сильнее, грубее. Чтобы ощутить эту явную несдержанность Гадеса, вот только тот границы не переходит, просто не хочет делать архангелу больно. А он именно что больно и хочет.       — Тэхен, — выстанывает Чонгук и пытается взгляд свой сфокусировать на черных глазах, но выходит у него плохо, особенно включая, что он насаживается на член особо сильно и жмется к Гадесу ближе, отчего его пенис, который так и не получил ни доли внимания, крепко зажимается между их животами, рождая в Чоне новые стоны — яркие и громкие, отлетающие от мраморных стен, оседающие медовым переливом в ушах Гадеса.       — Тэхен, — Чонгук пробует еще раз, дрожит, крепко держась за плечи партнера, — Тэхен, не сдерживайся, возьми меня грубо, как ты хочешь.       Интимный контакт глаза в глаза, два явно тяжелых дыхания и один незамедлительный толчок сильными бедрами в тугую дырочку до упора. Чонгук замирает с широко распахнутыми глазами и открытым в немом крике или стоне ртом, сжимая плечи Тэхена так сильно, что странно, как еще кости его не затрещали. Наслаждение ядом в вены в раз поступает, рушит перед глазами целые галактики, заставляет даже пальчики на ногах поджать от количества сладости во всем теле. Чонгук двигался на члене Тэхена сам, но это ни разу не шло в сравнение с тем, как Гадес лично мог его трахнуть, каким мог быть несдержанным и сколько удовольствий принести. Опыта у него для этого навалом, а еще жажды, жажды быть с Чоном.       Тэхен одной рукой хватает Чонгука за подбородок и притягивает к своим губам, выдыхая в них жарким шепотом:       — Я просто тебя до глубины души испить хочу, — и вгрызается снова в истерзанные губы диким поцелуем, срывая с себя контроль полностью.       Держит Чонгука под ягодицы, оттягивает половинки сочные в стороны и грубо с явным привкусом боли натягивает его на себя, начиная трахать без остановки с особым наслаждением. Крепкими бедрами вбивается в податливое тело, руками сильнее на себя насаживает, не дает ни капли контроля. Вокруг них вода продолжает выплескиваться из ванной, сдается под напором двух жадных тел. Но это никого не волнует.       Чонгук стонет в сомкнутые губы, дико дрожит, ощущая, как у него наслаждение в мозг стреляет, царапает плечи Тэхена намеренно, но плавится мягкой зефиркой при этом, потому что хорошо, потому что это правильно, он с тем, кого любит. Боль стреляет в поясницу и выше, почти отдаваясь эхом в лопатках, но Чонгуку на нее наплевать, он даже не против этой боли, она ему даже нравится. Как и нравится ему, как Тэхен грубо и жестко вгоняет в него свой член, с каждым новым толчком вбивая затвердевшую простату глубже. Чонгук здраво понимает, что долго так не протянет, разрываясь в клочья от количества запретного наслаждения. Но все равно не думает останавливаться, все равно подмахивает Тэхену, насаживаясь на всю длину его члена, ощущая, как его от каждого нового толчка растягивает. Неправильно, но так сладко!       Гадес грубо разрывает их поцелуй, оттягивает голову Чонгука за волосы назад и больно кусает его за кадык, ловя удивленные стоны удовольствия сорванным полностью голосом. Архангел продолжал ловить галактики перед глазами, продолжал плавиться от количества едкого наслаждения, ощущая вот-вот свой скорый конец, но отдаваясь Тэхену полностью, позволяя ему делать с собой все, что Гадес захочет. А он многое хочет, настолько многое, что все-таки приходится себя осаждать.       — Тэхен! — задушено стонет Чонгук, в удовольствии купаясь от того, как член в него грубо вбивается, как зубы острые кожу на шее вспарывают с легкостью. Его просто на части рвет, а собрать пока никак не может.       Гадес Чона руками за талию обвивает, больно бедрами ударяет о ягодицы, вгоняя свой член глубже. Но архангелу это только еще больше нравится, он громче стонет, хотя голос уже к черту сорвал. У него ягодицы полыхают и только вода, подстывшая, пока часть жара снимает. Ненадолго, конечно, потому что Тэхен неожиданно резко их из ванны поднимает и вжимает грубо Чонгука в мраморную стену, подставляя руку ему под голову, чтобы архангел не ударился. Но не выходит из него, нет, перехватывает за бедра удобнее, заставляет себя за талию ногами обнять, и вжимает дико в стену, наслаждаясь тем, как струи воды обратно в ванну стекают с румяного тела.       Чонгук прекрасен сейчас: глаза пьяные, шея в укусах и засосах, держится за Тэхена железно, дрожит от того, как прохладный воздух лижет разгоряченную кожу, но сам в руках Гадеса елозит, желая продолжить, ощущая свою скорую разрядку. Тэхен рычит, одной рукой звонко ударяется о черный мрамор стены у правого уха Чонгука, заставляет его отчасти на поверхность выплыть, но второй за бедра крепко держит, снова начиная вбиваться в это желанное тело несдержанно, словно сейчас и архангела к ней приварит такими темпами. А еще снова его губы в плен своих берет, продолжая их дикое соитие.       У Чонгука уже даже силы нет стонать или Тэхену подмахивать, но он старается двигать бедрами, желая ощутить еще больше, чтобы его член между их животами получал порцию своего внимания с каждым новым толчком. Короткими коготками скребет по спине Тэхена, оставляет свои следы, понимая, что Гадесу эта небольшая собственническая черта в Чоне нравится, а боли он не боится.       Воздух становится тяжелее, совсем не проникает в легкие, а в мозг уже давно перестал поступать. Чонгук с глухими стонами ощущает, как жестко Тэхен продолжает его драть, вбивая простату все глубже, заставляя архангела трястись в запретном наслаждении в крепких руках. И Чон рассыпается вдруг, достигая своего пика. У него член дрожит, тягучими толчками выплескивая сперму на их животы. А перед глазами рождаются новые звезды, целые Вселенные, их пушистые края, словно мягкий мех его окутывают, дразняще по коже ползут, отчего Чонгук стонет высоко, закинув голову, ударяясь несильно о стену, но продолжая в наслаждении стонать.       Тэхен смотрит на эти искусанные губы, впитывает его удовольствие, как свое, но архангела продолжает грубо трахать, вбивая его в стену с каждым новым толчком. Да он бы его все свое свободное время так натягивал на член, только Чонгук все-таки человек и отдых ему более чем нужен.       Гадес делает несколько особо сильных толчков, сжимает ягодицы Чона жестко и кусает его за ключицу, желает оставить на обеих ее сторонах симметрично расставленные укусы. Чонгука враз вырывает на поверхность, в объятия жаркие Тэхена, где новая волна наслаждения, новая порция требовательных губ и новые несдержанные толчки.       Чон задушено кричит, елозит в сильных руках и кончает второй раз очень быстро, выстанывая, как молитву:       — Тэхен!       Гадес делает последний толчок и замирает, рычит Чонгуку в губы, прежде чем снова начать их терзать, и изливается глубоко в Чона, ощущая, как архангела трясет от каждого протяжного толчка спермы. Глупое желание, но Тэхен хотел бы, чтобы Чонгук от него забеременел, чтобы у них был маленький малыш, который был бы точной копией архангела. Глупое и неисполнимое желание.       Гадес бедрами поддается назад и мягко выходит из Чона, чем вырывает его на поверхность.       — Тэхен, — Чонгук все еще перед глазами ничего, кроме новых рождающихся звезд не видит, но ощущает дурманящий аромат лилий и крепкие руки, которые его держат, потому что сам архангел стоять не мог, — я… я еще хочу.       Тэхен усмехается и мягко целует Чона в щеку. Слишком запретный сейчас, слишком.       — Потом, Гук-и, сейчас тебе надо отдохнуть.       Архангел пару раз моргает и еле-еле фокусирует свой взгляд на Тэхене. Он, и правда, не готов для еще одного захода, у него все ноет и болит, на тело накатывает усталость, в мозгах просто каша. Но он кивает и говорит:       — Я не смогу сам идти.       Гадес только сильнее обнимает Чона за талию, смотрит в эти черные, уставшие глаза и отвечает:       — Я сам тебя донесу.       Архангел кивает и даже за тонной усталости не видит, что шрам Тэхена на щеке так и не зажил. Все остальные раны давно исчезли, только не маленький порез, нанесенный копьем Михаила.       *****       Вокруг только кровь черная все собой залила, растеклась по черному дереву пола, опасно блестя в ярком солнечном свете, свободно проникающем в комнату через распахнутое настежь окно. Черные крылья лежат в этих лужах крови, нисколько не брезгуя испачкать свою неземную красоту, тоже купаются в солнечных лучах, отражают свет своими идеальными боками, красуются явственно. И запах пионов в воздухе плывет, удушающий и сильный, перебивает даже аромат гортензий, который залетает в комнату через открытое панорамное окно.       — А ты можешь аккуратнее?! — в сотый раз звучит уже этот вопрос с одинаково недовольной интонацией на грани банального рычания.       — Терпи, — в ответ раздается холодный голос и звонкий шлепок тел друг о друга.       — Вау, и чем же вы, мальчики, тут занимаетесь? — Юнги без стука открывает дверь и проходит внутрь комнаты, щурясь, как настоящий лис от яркого солнца. У него на губах цветет предвкушающая улыбка, и в глазах черных что-то задорно полыхает, кажется, это был его здравый смысл, но и того у демона уже давно не было.       Он взглядом встречается сначала с Люцифером, сидящим на стуле у кровати без рубашки, с жуткой открытой раной на плече, по-прежнему кровоточащей; крылья черные почти в окно панорамное вытекают, и это отчего-то очень даже красиво. А потом с Намджуном который, с самым невозмутимым видом, продолжал что-то колдовать над раной падшего, никак на слова Мина не отреагировав. Пусть думает, что хочет, Ману просто на все наплевать, он к доставучему демону давно привык. Зато вот Люциферу Юнги явно нравился, он весь при его появлении встрепенулся и выпрямился, перестал постоянно жаловаться, что Намджун с его раной неаккуратен, все внимание на Мине сосредоточил, сверкая огромными ярко-голубыми глазами.       — А это кто? — Люцифер кивает головой на Высшего, который так и шел безвольным рабом за Юнги, больше не имея возможности ничего предпринять.       Дразнить Мина было приятным занятием, как и оскорблять его, и унижать. Вот только это изначально пахло самоубийством, а уж здесь — в окружении большей части триумвирата Тэхена и Люцифера — сразу ровнялось убийству. А потому Высший застыл у закрытой двери, низко склонив голову, не желая, чтобы его действия приняли за неуважение, и, в принципе, не желая ни с кем встречаться глазами.       — Смотрю, Тэхен тебя балует! — Люцифер тянет улыбку, глядя в черные глаза Юнги с явным интересом.       Мин хмыкает, лениво проходя вглубь комнаты, но к падшему так и не подходит, замирая у стены и только и глядя на него в ответ. Не боится, дразнит. Вот он стоит близко, а все равно не достать. Да, он знает, что Люциферу нездорово интересен, а потому в игре своей дьявольской обороты накручивает.       — Он ударил меня по щеке и назвал «шлюхой», — просто отвечает Юнги, облокотившись о стену. Даже если его это и задевало, по нему нельзя было ничего сказать.       Люцифер тут же мрачнеет, зло сверкает на Высшего голубыми глазами и зубами клацает, и совсем не от того, что Намджун был с его раной неосторожен. Он в бешенстве закипает от услышанного, только тот факт, что демон Мину теперь принадлежал его на месте и держит. А так падший давно бы Высшего на части порвал за то, что он сделал! Юнги может и ведет себя отвратительно и раскованно, но он маленький демон, маленький и беспомощный демон, которого тянуло защищать, даже несмотря на то, что падшему он не принадлежал.       — Мразь! — рычит Люцифер, полыхая на Высшего уничтожающим взглядом. — Как, вообще, посмел к нему прикоснуться?!       Даже Намджун бросил на демона, сжавшегося у двери, замораживающий насмерть взгляд, видя перед собой очередной глупый труп. Трогать Юнги никому нельзя, как будто это правило так сложно запомнить! Но Ману, в принципе, наплевать, что с Высшим будет, главное, чтобы Мин был цел. А судя по тому, как меленькая дрянь тихо улыбалась, стоя у стены, он, вроде, в порядке. Если бы демон Юнги сделал что-то весомое, Тэхен бы без промедлений Высшего сжег в адском огне.       — Что будешь с ним делать? — Люцифер снова смотрит на Мина, отмечая, какие прекрасные у того глаза, как у Тэхена. Они с Гадесом, вообще, были очень похожи.       — Я еще не придумал, — Юнги жмет плечами.        Он с любопытством смотрит на то, как профессионально Намджун штопал плечо Люцифера, хоть падший и жаловался, что тот с ним неаккуратен. Не то чтобы — понимал Мин, просто Ману очень холоден ко всем, и все. И да, Юнги недавно узнал о том, что Намджун Ману и теперь у него к их ледяному другу было еще больше вопросов!       — Как придумаешь, золотко, скажи мне, — Люцифер тянет предвкушающую улыбку, — я тоже хочу поучаствовать!       Высший у двери заметно вздрагивает, но не бежит, ведь это, в конечном итоге, бессмысленно. Ему и двух шагов не сделать, как кто-нибудь из этих троих его поймает и шкуру живьем спустит. А потом придумает целую карусель «развлечений». Высший сам виноват в своей беде, сам и будет за все расплачиваться.       — Обязательно! — хмыкает Юнги, скучающе осматривая комнату, желая найти что-нибудь интересное, чтобы занять себя, пока Намджун играл в доктора, и отправиться вместе на задание они не могли.       — Тронешь его, и Тэхен тебя лично убьет, — предупреждает ледяным тоном Ману, даже не оторвавшись ни на секунду от раны падшего. Так как они его Суа на блюдечке преподнесли, то им и лечить его было. Все более чем честно.       — Да, я знаю, — печально вздыхает Люцифер, жадным взглядом скользя по телу Юнги, осматривая маленького демона так, словно видел впервые.       Хотя, конечно, это было не так. Конечно, он имел честь видеть маленькую дрянь даже без одежды, в очень блядском положении. Но Мин его все равно манил. Если бы он не принадлежал Тэхену, то Люцифер бы точно сделал его своим. В Юнги было что-то такое, чего не было у многих других демонов, изюминка. Сладкая и прекрасная изюминка.       Мин на эти слова никак не реагирует, ему абсолютно наплевать на то, что там два красивых самца говорят. У него свои тараканы, которым срочно нужно чем-то заняться, иначе они начнут грызть Юнги мозги, подогревая его сделать что-то очень рисковое.       — Что это? — Мин неожиданно взглядом натыкается на длинное копье, неаккуратно отброшенное в тень от занавески, но продолжающее прекрасно сверкать золотыми боками, приглашая Юнги к себе прикоснуться. И Мин от такого соблазна отказаться не может, срываясь мгновенно с места и направляясь к чудо-оружию, жадно беря его в руки.       Люцифер за Юнги все это время следит внимательно, тянет оскал, отвечая:       — Это копье Михаила, им мой брат сверг меня в Ад!       У Мина от этих слов улыбка становится ярче, он голодными глазами осматривает оружие, так и этак поворачивая его в руках, чтобы оно переливалось сиянием тысячи кристаллов в солнечном свете. Копье было идеально сбалансированным и легким, несмотря ни на что, наконечник призывно сверкал, побуждая Юнги опробовать его силу на ком-нибудь прямо сейчас. Мин легко крутит копье всего в одной руке, отмечает, его гибкость и покладистость. Ясно, почему Михаил смог победить Люцифера, хотя дело не только в оружии. В любом случае, маленькому демону новая игрушка очень приглянулась, настолько, что он даже довольно заурчал, проводя по золотистому металлу пальцами любовно.       Люцифер смотрит на все это с улыбкой, даже игнорирует, что Намджун снова больно колет его иглой, зашивая рану. Он заворожен Юнги, тем, как тот расслаблен и открыт. Он настоящий. У всех других фальши и притворства хоть цистерны заливай, но только не у Мина. Если ему что-то нравится или что-то хочется он просто это делает и все. Он не думает над реакцией окружающих, и падшему это жутко нравилось. Пожалуй, это отдельно и заставило его взбеситься, когда этот Высший вдруг Мина тронул!       — Нравится? — Люцифер лижет губу и смотрит на Юнги, который вдруг переводит на него взгляд своих черных глаз и топит в нем падшего, без капли страха или сожаления.       — Конечно, — улыбается Мин и изящно крутит в руке копье, резко выкидывая его вперед словно для удара, но, конечно же, его не совершает. Просто балуется, как и обычно.       — Можешь забрать себе, — щедро предлагает Люцифер.       Ему ни капли не жалко расставаться со своим оружием, особенно если оно будет в этих прекрасных, завораживающих руках.       Юнги улыбку тянет, даже не благодарит, а этого вроде, как и не надо, и даже не пытается играть недотрогу, не пытается отказаться от подарка. Он копье, и правда, хотел, ему отдали его, так зачем же эти бесконечные «нет, нет, я не могу его принять и бла-бла-бла»? Мин хотел, Мин получил, он счастлив, на этом абсолютно все!       — У него этих игрушек — целый склад, а он только своим кинжалом и пользуется, — встревает Намджун, продолжая штопать рану падшего золотыми нитями, теми самыми, из которых были сделаны плети межизмеренческих. Это чтобы рана не разошлась — обычные людские лекарства, и вещи не могли выдержать силы таких, как Люцифер, Тэхен или Ману. А потому у них были свои способы лечения.       — Все равно — пусть забирает, — падшему просто наплевать. — Я только буду надеяться, что золотко понимает, что это не игрушка, а очень сильное оружие. — Голубые глаза ярко, ненатурально полыхают.       Юнги хмыкает, без тени страха смотрит на Люцифера и одним ловким движением приставляет острие копья к его горлу, улыбаясь ярко, безумно. Точно бы убил сейчас падшего — читалось в черных глазах. Но Люциферу ответно не страшно, даже Намджун никак на выходки Мина не реагирует. Была вероятность, что если его дольше игнорировать, то он от скуки пойдет доставать кого-нибудь другого. Бред, конечно.       — Золотко все понимает, — Юнги наклоняется прямо к лицу Люцифера, не убирая при этом копья. Смотрит на эти розовые губы голодно, облизывается и безумно хохочет, отстраняясь, продолжая наслаждаться прекрасным равновесием оружия в своих руках.       Люцифер жадно следит за Мином, желает к нему прикоснуться. Но прекрасно знает, что Тэхен ему руки за это отрежет. А Юнги, словно это все понимает, намеренно толкает падшего к краю бездны. Истинный демон, маленькая дрянь. Прекрасный и неповторимый, им определенно хочется обладать. И дело даже не в том, что он был рожден архангелом, дело в том, кем он был сейчас, каким был. Красивым, сильным и преданным. Падший таких не встречал очень давно.       — Завидую Тэхену, — тянет Люцифер, с радостью замечая, что Намджун закончил его штопать, начиная протирать кровоподтеки марлей. Да, доктор из него не важный, но другого просто не предвиделось среди адской своры.       — Зависть плохое чувство, — пропел немного шепелявый, до сладкого умопомрачительный голос Юнги, который продолжал кружить с копьем вокруг двух сильных существ, намеренно провоцируя их бояться, как бы Мин случайно их копьем не зацепил. Ну, не случайно — в его случае, а специально. Правда, никто до сих пор так и не вздрогнул.       — А я не добродетель, — усмехается криво Люцифер.       Юнги коротко хохочет и подплывает к Намджуну, с интересом глядя на то, что он делает. Да, Мин не умел лечить, ему не нравилось это занятие, но он любил играть. И игра в доктора начала постепенно входить в его личный топ лучших игр. Ману на такое наглое вмешательство в свое личное пространство никак не отреагировал. Он привык уже к Мину, как отмечалось не раз.       — Что ты делаешь? — вот прямо ребенок, которому вдруг стало скучно, и он пошел донимать своего родителя. Только у этого родителя нервы были прочнее алмаза.       — Буду бинтовать рану, — просто отвечает Намджун и никак не реагирует на то, что Мин его обнимает за плечи, чтобы лучше все рассмотреть.       Юнги на такие личные прикосновения наплевать. Для него вообще личного пространства не существует. Высший назвал его шлюхой, но и на долю не был прав, он просто видел то, что видеть хотел. Сильные существа видели в Юнги другое — прикосновения для него почти признак доверия. Если он так свободно тебя касался, то доверял. Да, он постоянно пытался после свести все к банальному совращению, потому что так ему было интереснее, но факта главного это все равно отменить не могло.       — Я хочу, — неожиданно выдает Мин, и в черных глазах вспыхивают предвкушающие синие огоньки.       Люцифер на все это только смеется коротко, лижет губы, язык за щеку толкает и смотрит на маленького демона своими нереальными голубыми глазами, отвечая:       — Пусть он забинтует, видимо, ему совсем скучно стало.       Намджуну на самом деле наплевать, но он бросает на падшего многозначительный взгляд, в котором ясно дает понять, что тот сам напросился на все, что последует. Вот только Люциферу от этого стало еще интереснее, вдруг стало любопытно, а что собственно Мин делать будет? Ничего хорошего — и это надо было понять уже всем.       — Мне скучно, потому что Тэхен сказал, что у Намджуна есть для меня интересное дело, — отвечает Юнги, принимая из рук Ману бинт и с укоризной глядя в карие глаза, — но я пришел, а вы тут вдвоем, мальчики. И ничего интересного, — Мин тянет оскал и поочередно смотрит в глаза двум сильным существам, продолжая: — а может вы чем-то интересным занимались, пока меня не было? — и вопросительно вскидывает бровь с паскудной улыбочкой на губах.       Намджун никак не реагирует, отходя в сторону, пропуская Мина, чтобы мог забинтовать плечо падшего. Юнги играет, нет никакого смысла на эти игры вестись, иначе демона понесет еще дальше, так, что угомонить его будет большой и неразрешимой проблемой. А вот Люциферу такой Мин нравится, да, ему, вообще маленькая дрянь любой нравится. И шагнуть в пропасть с его играми, в которых нет никаких правил, было очень даже интересно.       — И чем же? — падший улыбается Юнги, предвкушая много интересного.       — Не знаю, — Мин жмет театрально плечами и вздыхает, проводя пальцами по черным перьям Люцифера, — может даже ничем, — словно уже сдался, вот только это даже и близко не правда. — А может, — Юнги сверкает озорными огоньками на двух мужчин, — может, сделаем нечто интересное втроем прямо сейчас, а?       Люцифер улыбается еще шире. Мин его не разочаровал, повернул всю ситуацию в свое русло, просто развлекаясь, как ему хочется. Маленькая дрянь, но какая восхитительная!       — Может, — Юнги ведет пальцами по шее падшего, дразнит его откровенно, знает, что тот его коснуться не может, а потому ему даже нравится все, что он делает в несколько раз больше, — может, замутим тройничок, а?       И тут же отстраняется от Люцифера, с улыбкой смотря на Намджуна, который вообще никак на все это не реагировал.       — Я посередине, — Юнги переключается на Ману и пальцами скользит по его груди вниз, смотря прямо в карие, убийственно спокойные глаза. — Можете трахать меня вдвоем, — отстраняется от Намджуна и смотрит в голодные глаза падшего, предлагает себя слишком уж открыто, слишком красиво, от такого подарка отказаться — насилие над вожделением. Но самоубийц здесь нет. — Я никогда в таких играх не участвовал, но уверен, что два члена в себя смогу принять, — скалится Люциферу, а потом резко хватает копье и метко кидает его в Высшего, замершего у двери, пригвождая его к мраморной стене точно в районе груди, выше сердца, чтобы дольше мучился! — Я же шлюха! — рычит Юнги зло, и тихая тьма по углам враз вспыхивает, начиная предвкушающе шипеть, желая Высшего тоже куснуть, тоже попробовать его крови.       Люцифер смотрит на Мина восхищенно. Игнорирует и стихию, и крики боли демона. Юнги невероятный и безумный до чертиков, опасный, а падшему все равно нравится. Такая сила необузданная и гордость за всеми играми полыхает. Не стремление к полной власти или желание жадно насытиться. Мин всего этого лишен, у него другие приоритеты и другие мысли, и цели в голове. Там полно тараканов, да, но там же просто уничтожающий коктейль безумия, которым он сам и правит. Там настоящий Юнги, без всех фокусов и игр, без масок. Более чем ясно, за что Тэхен так Мина ценил.       — Не надо себя так недооценивать, золотко, — Люцифер смотрит в злые глаза, но они его только больше завораживают, — если бы ты был шлюхой, то Гадес тебя направо и налево всем отдавал. Но он всех на своем пути рвет, кто к тебе хотя бы прикасается.       Юнги хмыкает и легко вскрывает упаковку с бинтом, но в глазах по-прежнему дикое зверье беснуется, требует больше крови, чтобы в ней купаться, чтобы насытиться ей сполна. Пожалуй, только осознание, что они сейчас в военном положении не дает ему идти и убивать просто всех на своем пути.       — Я знаю, — отвечает Мин, и неожиданно очень невесомо, пожалуй, даже нежно начинает бинтовать Люциферу плечо, не принося ни капли боли, как можно было от него ожидать. — Но меня бесит, что другие этого не знают.       Намджун впервые за все это время тянет улыбку, которую падший тут же замечает, вопросительно поднимая бровь. Но Ману головой качает, ничего не говорит. Юнги всю эту немую беседу и так ощущает, ему не надо видеть этих двух существ, чтобы знать, о чем они там переговариваются. Мина все пытались ткнуть лицом в грязь именно потому, что он принадлежал Тэхену. Если его унизить, показать его жалкую беспомощность, то можно было занять вакантное место, можно было приблизиться к королю преисподней, греться в его лучах и получать его силу. Юнги все завидовали по черному, мечтали его с трона скинуть, никто просто не понимал чем и как он, вообще, до сих пор держался за свое место. И не понимали, почему Тэхену он так нужен. А все ведь до банального просто — они с Гадесом невероятно похожи, до безумного, а еще Юнги его никогда не предаст, а Тэхен Мина. Это союз, привязанность, которая выше любого магического закона. Не любовь, не дружба, а нечто другое, чему описания просто нет.       — Нехило Суа тебя приложила, — Юнги задумчиво кусает свою губу, продолжая легко плечо падшего перебинтовывать.       — Ну, вы и спасать меня не спешили, — замечает Люцифер, смотря сначала на Намджуна, который снова был холоднее статуи, а потом на Мина с непозволительно близкого расстояния, пока тот играл в доктора.       Юнги в ответ только хмыкает, отчего в глазах его снова озорные огоньки вспыхивают, сменяя разъедающую злость.       — Даже извиняться не буду, — говорит демон, — Тэхен меня в срединный мир не пустил, так что я тут ни при чем.       — И не надо тебе туда! — В один голос отвечают Намджун и Люцифер, но смотрят все равно только на Мина. На маленького демона, который вечно лез в самую гущу событий, не имея за собой ни капли древних знаний.       — Какое единодушие! — улыбается Юнги поочередно обоим мужчинам и закрепляет бинт.       Ему не льстит, и он не обижается, что они считают его слабым для таких битв. Он и сам знает пределы своей силы, и сам знает, чего ему следует избегать. Его смерть, глупая и самоуверенная, никому на пользу не пойдет.       — Я и сам это знаю, — Юнги выпрямляется и задумчиво кусает губу, направляясь к стонущему от боли у стены демону, чтобы забрать свой подарок. — Но это не отменяет того факта, что мне здесь скучно.       — Так закати вечеринку, пригласи мальчиков и девочек, устрой парад кровавых игр! — предлагает Люцифер, глядя, как Мин без единой эмоции, без капли жалости выдрал копье из тела Высшего, не обращая внимание, как тот жалкой кучкой свалился к его ногам.       Намджун в этот момент думает, что Люциферу и Юнги нужно конкретно спеться и вести дела вместе, потому что их мозги одинаково заточены на бесконечные игры, с кровавой программой, как заметил падший.       — Я бы с радостью, — Мин с безумной улыбкой оборачивается к двум мужчинам, — вот только мы в режиме войны. Это несколько недальновидно.       Люцифер восхищен. Безумец, который видит дальше, чем все ангельское войско — прекрасный и умный демон. Чего еще можно желать?       — Для вас двоих есть задание, — говорит Намджун, привлекая к себе внимание пары павших архангелов.       — Для меня? — удивляется Люцифер.       — Я думал, что просто пришел посмотреть, как надо лечить тяжелые ранения, — язвит Юнги.       Намджун одинаково холоден к ним обоим. У него терпения целые вагоны, он смог бы пережить их доставучесть и даже возможную грызню хоть каждый день. Вот с Тэхеном бы у них такое не прокатило.       — Ты хотел побыть с Юнги подольше, — отвечает спокойно Ману Люциферу, — это твой шанс.       — Гадес будет в ярости, если узнает, что ты позволил вдруг такое, — улыбается падший, а сам смотрит на маленького демона, облизывая предвкушающе губы.       — Он будет в ярости, если ты его тронешь, — ледяным голосом поправляет Намджун Люцифера. — У вас с Тэхеном договор, так выполняй его. Он такими предложениями просто так не раскидывается.       Падший хмыкает, но встает со стула на ноги, тут же втягивая свои черные крылья с жуткими ранами. Он в этой магии прокачан как Гадес, ему не нужно долго лечиться, чтобы иметь возможность крылья убрать. А Юнги смотрит не на сильную магию, а на голую грудь Люцифера, с красивыми, прорезающимися кубиками пресса. Прекрасно.       — Я готов сдержать свое обещание, — отвечает падший, — в этом можешь не сомневаться.       — Я не Тэхен, чтобы так легко доверять, — трясет головой Намджун, — потому я всегда сомневаюсь, потому с тобой Юнги и идет.       — Будешь следить за мной? — Люцифер вопросительно вскидывает бровь, смотря, как Мин идет к ним, соблазнительно покачивая бедрами.       — Именно так, — улыбается Юнги, облизывая нижнюю губу, — буду шпионить за тобой, — демон резко приставляет острие копья к кадыку падшего, безумно ему улыбаясь, — и убью, если захочу.       — О, с таким спутником я готов хоть куда идти! — улыбается в ответ Люцифер.       *****       Напряжение и недосказанность. Точнее желание сказать так много, что даже не знаешь с чего начать — висело в воздухе, требуя, чтобы его услышали. Вот только утекло уже немало воды, немало времени прошло, и боли было немало. Да, она и сейчас еще была, грызлась изнутри злым червем, поедая внутренние органы, вот только теперь за ней было много всего, что хоть отчасти, хоть немного ее успокаивало. Было спокойствие и какое-то равновесие — осознание, что все перевернутое вверх дном вдруг встало на свои места. Но вместе с тем было еще и желание узнать, вытащить, спасти и обнять. Много желаний было, они и рождали некое напряжение, потому что понять, какому следовать изначально, никто из них не знал.       Чимин привел Хосока к нему в комнату, даже умудрился захватить по дороге поднос с фруктами, чтобы ангелу не пришлось, при желании поесть, тяжело и долго спускаться вниз. Но начать тяжелый разговор снова он не знал, как и с чего. Черное сердце, с гнильцой, подогревало просто бросить ангела здесь, гордо вскинуть подбородок и списать все к шутке. Но Чимин так поступить не мог, он сейчас ясно понимал, что после всего, что услышал и сказал, он сам не сможет без Хосока и дня прожить, будет беситься и страдать, умирать от ненависти к себе, но ангела любить. Все, по-другому больше никак. Он либо примет эти чувства до конца, либо от них и загнется.       — Чимин, я… — начинает первым Хосок, смотрит на профиль Пака, который стеклянными глазами в окно распахнутое глядел, с мыслями собирался.       Ангелу тоже нелегко, но он пытается, он готов был отказаться от своего счастья, чтобы Чимина спасти, снова вытащить его на свет, сейчас глупо было отступать, глупо было все вот так закончить. Он должен постараться, должен попробовать еще раз, даже если его снова будет ждать провал. Он не просто перед Паком виноват, он его любит, и это сильнее, это то, из-за чего он так отчаянно и хочет спасти Чимина, его душу из лап преисподней вытащить. Потому что дальше будет хуже, дальше Пак полностью станет демоном, и никогда уже прежним не будет, каждый раз утопая во тьме все сильнее и сильнее, пока Хосок не перестанет его даже узнавать.       — Чимин, я хотел бы… — ангел все никак не может подобрать правильную фразу, но внимание Пака к себе этим бурчанием привлекает.       Тот оборачивается к нему полностью и с немым вопросом смотрит в карие глаза, давая понять, что слушает. Он впервые готов слушать. Не будет больше кричать и биться в истерике, что все, что Хосок ему говорит — ложь. Он его выслушает, честно и открыто выслушает, и даже попытается понять.       Хосок переводит дыхание и пробует в третий раз, заставляя свое сердце уняться и не мешать ему в такой важный и волнительный момент:       — Я, правда, очень сильно перед тобой виноват, и мне никогда эту вину перед тобой не загладить, — Чимин молчит, но слушает, — я был слепым глупцом, думал, что все, что мне приказывают правильно. Я думал, что этим спором буду тебя защищать, я не думал тебя использовать, — Хосок отчаянно давит в себе слезы, сжимая пальцами одеяло, — я не думал намеренно играть на твоих чувствах. Я не мог тебе рассказать правду, потому что у нас есть закон о неразглашении. Но я никогда не врал тебе о том, что я тебя люблю.       Хосок смаргивает слезу, но не дает себе раскиснуть полностью, смотрит в черные глаза, на свою боль плюет, продолжая:       — Я не знал, что ты не настоящий объект спора, но моей вины это не умаляет, потому что я все равно поступил ужасно, продолжая тебя втягивать в эту войну. Но я тебя люблю, что бы ни произошло, я тебя люблю! — Сердце жестко ударяется о ребра, просится к чернеющему Чимину, чтобы его успокоить и сберечь. — Я всегда был с тобой искренен в этом… я даже хотел тебя вытащить из Ада, только не успел. Я… — Хосок глубоко вдыхает, — я и сейчас хочу тебя спасти, если этого хочешь ты. Я больше не стану игнорировать твои желания, если хочешь, чтобы я ушел из твоей жизни — я уйду. Если не простишь — не надо. Просто знай, Чимин, я все равно буду тебя любить.       Пак смотрит в карие глаза, пытается найти там хоть долю лжи и неискренности, хоть долю фальши в этих слезах, но там только боль. Там горечь и вина, которые ангела разъедают. Там любовь к Чимину, истоптанная и избитая, но она все равно теплится, она горит в карих глазах, никуда не делась, никогда не была лживой. Пак сейчас все это ясно понимает. В подземелье Ада к нему приходил другой Хосок, у того в глазах всегда была ложь, а в словах яд. И Чимину, честно, просто было легче считать, что и этот ангел такой же. Тогда получалось, что можно было ненавидеть всех вокруг, выжигать из себя ненужную любовь и не страдать от боли, но он страдал. Однако понял, что без Хосока больше не может только сегодня, когда вдруг чуть по-настоящему его не потерял. Вот тогда ему стало страшно, и он отчетливо понял, что от себя он не сбежит никогда.       Чимин падает на колени, глухо ударяясь ими об пол, но не замечает этого. Физическая боль — все, что его теперь держит на поверхности, иначе он так и не скажет всего, что так хотел Хосоку сказать. Пак склоняет перед ангелом голову, ощущает, как у него в груди черное сердце неспокойно трепещет, но это все пустяк.       — Это я должен просить у тебя прощение, — Чимин сжимает руками ткань брюк, но продолжает, — я испугался, позволил себе усомниться в твоих чувствах. Отдался тьме, потому что так было легче, хотя обещал, что буду тебя любить. Я ненавидел тебя, и говорил много ужасных вещей, потому что так надеялся сделать больно тебе, потому что больно было мне.       Хосок уже полностью свои слезы не контролирует, они слепым потоком бегут по щекам, теряясь где-то в черной рубашке. Ангелу хочется Чимина на ноги поднять, прервать его поток извинений, вот только Пак не останавливает свою речь, словно порыв Хосока ощущает.       — Я хотел быть плохим, отдал свою душу Аду, потому что в тебе усомнился, потому что я в себе усомнился. Я считал себя недостойным твоей любви, а потому от света бежал, чтобы скрыться во тьме, где было только слепое наваждение. Там я мог стать сильным, я убивал и издевался над другими, потому что так мог стать сильным, вот только им я не был. Я как был слабаком, так и остался. Я столько раз тебе больно сделал незаслуженно совсем, ты ведь хотел меня вытащить, но я тебя по рукам бил. Бежал, был трусом. Я должен просить у тебя прощение, — Чимин тяжело выдыхает, чувствуя, как внутри у него все горит от боли, которая разъедает душу. Он должен был хоть раз дать Хосоку все объяснить, прежде чем становиться таким бездушным и эгоистичным. Демоном. — Если сможешь, прости меня и спаси меня. — Пак поднимает голову и встречается с заплаканными глазами Хосока. Он бы и сам зарыдал, но в том, кем добровольно стал, был такого лишен. — Я хочу снова на свет, спаси меня, пожалуйста!       Хосок больше сдерживать себя не может, ползет тихо с кровати на пол к Чимину, игнорируя боль в ноге, тянется к нему, потому что им обоим друг без друга одинаково больно и пусто. Они нужны друг другу. Пак сам в эти объятия святые и чистые падает, жадно обнимает ангела, утыкаясь лицом ему в грудь. Любит до боли, слепо, у него душа не на месте, она рвется из тисков тьмы к светлому образу Хосока, выламывает с помощью сердца ребра, и кровоточит сильно. Чимин и сам не понимал, что их навечно — это не пустые слова. Они не могут друг без друга, они связаны, предназначены. Они любят, и никакого другого объяснения.       Хосок никак слезы угомонить не может, закрыть их в себе и сильным остаться тоже не может. Он думал, что надежды больше нет, что он больше Пака никогда не вернет. И вина в этом только ангела, что бы Чимин не говорил. Хосок слишком хорошо понимает, что все это сделал он своими руками, как с Паком, так и с Юнги много лет назад. Чимин не смел просить, потому что ангел должен был, обязан был ему помочь. И любить, да, он его любит, даже такого, ступившего в объятия тьмы, любит.       — Я тебя не брошу, Чимин, — Хосок его в объятиях сжимает, игнорирует тупую боль в ноге от неудобного положения, обнимает Пака руками крепко-крепко. Он просто боится, что это все-таки может оказаться очень жестокий сон. — Никогда не брошу, буду всегда тебя любить! — слезы мешают даже говорить нормально, но Чимин слышит каждое слово отчетливо, он их слышит с отчаянными ударами сердца ангела. — Я спасу тебя, буду с тобой, спасу и вытащу, сделаю все, что будет нужно, но вытащу тебя из тьмы.       Пак Хосока сильнее сжимает руками, рассыпается перед ним пеплом, отдает ему всего себя, позволяет себе снова чувствовать. Возрождает из прогнивающей души эти болючие, но такие необходимые ему чувства. Готов еще раз в них сгореть, снова глупо с собой играть, но только не отпускать ангела, не оставаться одному — ненужному и разбитому. Он один, без Хосока больше не сможет, никогда. Сегодня он это отчетливо понял.       — Люби меня, просто меня люби, — шепчет Чимин, вдыхая мягкий аромат гортензий, успокаиваясь впервые за долгое время в этих объятиях. И надо же, для этого не нужно было мучить узников, было достаточно просто обнять того, кого любишь.       — Всегда, — Хосок глотает слезы, которые капают на пепельную макушку, кусает себя за губу больно, чтобы хоть немного успокоить. Но его боль даже в конечности не способна в чувства привести, и уж такая небольшая помеха точно не отрезвит его. — Я всегда тебя любил и любить буду!       Чимин голову поднимает, смотрит в карие глаза, покрасневшие, мягко смахивает большим пальцем слезинку со щеки и нежно-нежно касается этих прекрасных губ, по которым его ломало нещадно, от воспоминаний о которых он отдельно жестоко страдал, съедая себя всего живьем, чтобы стать монстром. Но Хосоку этот монстр не противен, он его ответно целует, без жадности и страсти, с горечью, с важным осознанием, что они две стороны медали, что только вместе они могут по-настоящему жить.       Пак сцеловывает слезы соленые, но для него с оттенком боли, руками сжимает Хосока в объятиях, прижимает к себе ближе, чтобы их два потерянных сердца больно бились в унисон, каждое просясь друг к другу в руки. И Чимин свое спокойно ангелу отдает, даже такое израненное и потемневшее, ему противно осознавать, кем он стал, но он видит, что Хосоку это не важно. Он любит его даже монстром.       — Я не хочу быть демоном, — Пак лбом утыкается в лоб ангела, смотрит в родные, до боли любимые карие глаза и снова смахивает новый поток слез со щек, — я не хочу в Ад, спаси меня, пожалуйста, спаси меня!       Желания, которые владели им раньше — не более чем попытка убежать от себя. Если бы он полностью отвернулся от света, если бы погряз во тьме крепко, как и хотел, то он был бы не один, ему уже не был бы нужен никто. Он просто не знал, что даже это его не спасло бы в итоге.       Хосок давит в себе слезы, смотрит в черные глаза и мысленно себя бьет, чтобы прийти в холодный ум, чтобы вспомнить, что такие редкие цветы не предназначены для тьмы, что Пака, и правда, надо вытаскивать из Ада, в который ангел его и кинул, как можно скорее. А Чимин теперь и сам хочет спасения, и это прекрасно, и надо было срочно браться за дело, потому что каждый день промедлений отзывался новой порцией непроглядной тьмы в глазах Пака. Скоро там не останется ничего, его самого там не будет. Монстр, которого он растил, вырвется на свободу, пожирая все вокруг. Чимин не заслужил такого конца. Кто угодно, только не Чимин, который не сделал ничего плохого, чтобы стать чудовищем. Самые чистые страдают больше всех.       — Я спасу, — Хосок силится улыбнуться, сжимая дрожащие руки на тонких боках еще сильнее, — я тебя спасу, Чимин. Только верь мне, пожалуйста, верь мне, и я вытащу тебя.       Пак кивает, вот так просто наступает на те же грабли второй раз. Только в этот уверен, если все вдруг примет плохой оборот, если все снова будет ложью, то он просто себя убьет. Еще раз он такого не переживет. Но второй шанс Хосоку дает, дает себе разрешение ему верить, снова отдаться на его волю и даже умереть от его руки. Все, лишь бы быть с ним.       — Я верю, — Чимин смахивает одиночно бегущую слезу со щеки ангела, — но… но Юнги тебе не позволит этого сделать.       Хосок снова весь холодеет, слезы вмиг стынут. Воспоминания о том, что ангел ему сделал, болезненно свежи, они цепкими клешнями хватают его за сердце, напоминая, что все, что происходит с ним сейчас, он начал уже давно. Одна ошибка тогда выросла в глобальную катастрофу сейчас. Прежде чем спасать Чимина, он должен был поговорить с Юнги, вымолить у него прощение, хоть душу свою ради этого предложить, что угодно. Но начинать все надо было, он хотел вытащить Пака из объятий тьмы, но для начала и сам должен был их покинуть.       — Я принадлежу ему, — Чимин грустно улыбается, показывая свою золотую метку на руке. — И даже сейчас я должен пойти и выполнить его приказ.       Хосок кусает свою губу, ненавидит свою подлую натуру за все, что произошло тогда и сейчас. Хочет побыть с Паком подольше, но понимает, что Юнги все это просто так не оставит, он на ангела очень зол и давно. Хосок даже непонятно какой наивностью думал выпросить у него прощение и попытаться выпросить Чимина из его лап. Глупый и наивный. Юнги страдал не хуже самого ангела, потому так жестоко и мстил.       — Я поговорю с ним, — несмотря ни на что, уверенно кивает Хосок, но внутри у него этой уверенности не так уж и много. Он просто хочет, чтобы Пак не отчаивался, чтобы не позволял тьме собой владеть.       Чимин просто кивает, он и сам не верит, что из этого разговора выйдет что-то путное, но, как и Хосок понимает, что сдаваться сейчас было нельзя. Если не получится у ангела вымолить у Юнги отпущения, то Пак и сам попробует, сделает все, что демон прикажет, но попробует снова уйти на свет к Хосоку. Убьет снова, если такова будет цена. Слепой, маленький мальчик, который боится снова остаться ненужным.       — Я должен идти, — Пак ненавидит себя, за то, что ангела бросает. Но у него нет другого выбора, он должен выполнить приказ своего хозяина. Но Чимин просто так не уходит, он Хосока под мышки подхватывает и сажает снова на кровать, отчетливо видя, как тот жмурится от боли в конечности, которую все это время не жалел. — Береги ногу, — улыбается Чимин.       — Куда ты? — Хосок не может не спросить.       Не должен, но спрашивает, потому что по-другому не может. Ему важно знать, что Пак не идет кого-то убивать или пытать — каждое такое действие откидывало его от света так далеко, что обратной дороги он бы уже никогда не нашел, ее бы просто не было.       А Чимин понимает все опасения, и… ему самому от себя противно. Он ведь, и правда, часто по своей инициативе мучил других, чтобы не мучиться самому. Понятно, что Хосоку все это не понравилось бы. Пак напоминает себе, что с этого момента должен быть лучше, должен избегать тьмы. Да, в ней много сладкого, она снимает боль и ярость, но отнимает она куда больше, она убивает в Чимине его самого.       — Юнги сказал перепрятать кое-что очень важное, — Пак ни разу не врет.       Он каждый день в одно и то же время бежал в склад Мина, чтобы перетащить оттуда маленькую коробочку в другое место, а потом обратно на склад и снова в другое место, словно демон не мог определить, где она надежнее всего спрятана.       — Я буду ждать тебя, — кивает Хосок, верит Чимину безоговорочно, даже не пытается за глаза в душу глянуть, чтобы поймать на лжи. Так отношения заново он не выстроит.       Пак нагибается и мягко чмокает ангела в щеку на прощание, на большее у него нет времени, он и так опаздывал. Юнги его на лоскуты за это может порвать, и все-таки просто взять и уйти не может, он должен на губах сохранить тепло и аромат ангела, горечь этих слез и сладость их воссоединения. С этим комплектом можно было даже на плаху идти.       — Я скоро вернусь, — шепчет Чимин, и уже с тоской в сердце выходит за дверь, намереваясь покончить со всеми делами быстрее.       Кажется… кажется, он даже сосредоточиться не сможет на том, чтобы удачнее в этот раз спрятать коробку, которую так лелеял Юнги, но Чимина это как-то не очень в этот раз волнует. Главное вернуться быстрее, к Хосоку, которого хочется постоянно видеть и обнимать.       Ангел остается один в комнате, где только тьма по углам пряталась, изредка смотря на Хосока с любопытством, но, не притрагиваясь к нему. Он все еще думает, что это сон, иллюзия, потому что не могло все вдруг обернуться таким образом. Не могло выйти все так слишком просто. И просто не будет. Фраза «вытащить из тьмы» только звучит легко, об этом только думать легко. Тьма никогда и никого просто так не отпускает, она, словно всего ничего проникла в организм, совсем недалеко забралась, только попробовала, только. Но это все обманчиво намного сильнее даже, чем вероятность того, что Хосоку весь этот разговор и вся ситуация в целом привиделись.       Тьма в Чимине была глубоко, уже корни пустила, мозг путами оплела и душу его тоже; выкорчевать ее будет нелегко, и Джин об этом Хосока предупреждал. Он говорил, что настоящая битва наступит с момента, как Чимин согласится измениться. Пак не врал, правда, об этом, но тьма в его душе его просто так не отпустит к свету, всеми силами будет тянуть к себе в искушающие объятия. И если Чимин хоть раз сорвется, его будет больше никогда не вернуть. Потому что его душа, измученная метаниями туда и обратно из Инь к Ян, не сможет противиться более сильной стихии. Она сдастся тьме, изменится до пугающей неузнаваемости, и Чимин никогда не станет прежним, он будет монстром, заточенным на одно желание — убивать.       Хосок отчаянно гонит от себя плохие мысли. Он должен мыслить позитивно, должен быть сильным и решительным, должен уже взять проблему в свои руки и начать действовать немедленно, если он, и правда, хотел выполнить хоть одно обещание перед Чимином. А он хотел, очень хотел, так же, как и попросить у Юнги прощение, которое он не заслужил. Он должен был даже в случае, если Мин его слова не примет, хотя бы попытаться. Он сделал двух дорогих ему людей демонами, и одного из них уже не спасет, не вернет, и ни одним своим словом не сможет загладить свою вину. Но он пробует, прокашливается, чтобы голос звучал более громко и все равно шепчет при этом:       — Юнги.       Конечно же, не происходит ровно ничего. Демон — не собачка, которая побежит по первому зову. В прошлый раз Хосоку пришлось постараться, чтобы его вызвать. Но сейчас они были в одном особняке, только если Мин куда-то не ушел по делам.       — Юнги, мне надо с тобой поговорить, — увереннее вещает в пустоту ангел, сжимая руками край одеяла, потому что ему вдруг становится страшно. Не перед демоном, он просто не знает, как смотреть своему бывшему лучшему другу в глаза после всего, что вспомнил после рассказа Чимина.       — Юнги…       — Что надо? — недовольное ворчание прорезает комнату, и Мин тут как тут материализуется из воздуха, с прищуром лисьих глаз смотря на Хосока.       У демона в руке копье, окровавленное, между прочим, он переодет в свой боевой костюм с множеством кожаных портупей, обтягивающих тело, основное предназначение которых — поддержка в боевом положении пары черных крыльев, которые Юнги сейчас держал строго прижатыми к спине. Он явно куда-то собирался отправиться, но все-таки пришел по зову ангела. Вот только последнему трусливо хотелось бы, чтобы демон его все-таки проигнорировал.       Хосок смотрит огромными, все еще красными от слез глазами в черные, без дна, омуты Мина и у него во рту пересыхает вдруг. Он абсолютно не знает, что сказать и как себя вести. Раньше все было просто — демона он ненавидел. Но правильно было, что Юнги должен был ненавидеть Хосока. И возможно все именно так и было, только вины ангела это не умаляет нисколько. Он заслужил всю свою боль, ненависть — все заслужил.       Юнги внимательно на Хосока смотрит, склоняет голову к плечу, отлично ощущает, что здесь что-то нечисто уже по одному потерянному взгляду карих глаз. Только не догадывается, что происходит, не понимает, зачем его позвали. Он и пришел только потому… потому что и сам не знает. Ведь у него было великолепное, замечательно и рисковое задание с Люцифером. Но он пришел.       — Прости, — все, что может прошептать Хосок, прежде чем повторно упасть на колени, только даже в этот раз игнорировать боль в ноге. А еще стоять с опущенной головой, давя в себе слезы, совсем как Чимин недавно. Только вина Хосока настоящая.       Юнги опускает копье на пол, сжимает на нем руку до предела, отвлекая себя, и смотрит на каштановую макушку. Он понял, за что ангел просит прощение, вот так просто и без лишних объяснений понял. Да, он даже догадывался, что Пак язык за зубами не удержит и все расскажет. Но от этого тихого «прости» ему не стало ни капли легче, только больнее. Ужасающе больнее в черной душе, там эта незаживающая рана кровоточит и ноет, захлебывается своей детской беспомощностью, предательством Хосока и вдруг дичайшим одиночеством. Ангел его тогда одним поступком лишил всего. Юнги сжимает челюсти и держит себя в узде, хотя ему минимум от этой боли выть хочется, только крылья трепещут, выдавая его состояние.       — Вспомнил? — а голосом можно целые миры замораживать.       Хосок вздрагивает, но голову не поднимает. Он ощущает, что Мин злится и это даже заслуженно. Если захочет его убить — тоже заслуженно, главное, чтобы Чимина отпустил, дал ему шанс спастись. Главное, чтобы и самого Юнги хоть немного отпустила эта боль. Конечно, ангел уже ничего не исправит, но он искренне сожалеет и ненавидит себя за тот поступок, а большего у него нет.       — Я не знал, — Хосок кусает и так погрызенную губу, давит слезы — они Мину не нужны, — я не знал, что все так обернется. Я просто боялся, что ты поддашься тьме, она ведь была твоя сестра…       Юнги скрипит зубами, сжимая копье в руке до боли в костяшках. Он не может сорваться, просто не может. Но и боль эту терпеть столько лет — не может. Это выше его сил, он хоть раз в день, в каждый чертов день, но ЁнХи вспоминает и тоскует по черному, до беспомощного вытья в голос, до попыток все на своем пути разрушить, до тех пор, пока Тэхен его не успокаивает, не забирает себе его боль, не укачивает его в своих объятиях, в тысячный раз предлагая ее вернуть. Но Юнги также в тысячный раз отвечает отказом.       — Ты знал, что мой отец тогда был обозлен на весь мир, — у Мина голос звучит до чертиков спокойно и это даже хуже, если бы он бесился, — ты знал, что он иногда меня бил, но все равно пошел к нему. — Долгая тихая пауза. Жутко долгая, в которой Хосок мысленно ненавидел себя особо сильно. — Почему? За что ты так со мной поступил? — Юнги вопрос задает почти отчаянно.       Он триста лет жил с ним, триста долгих лет не понимал, что он сделал плохого Хосоку, за что тот с ним так поступил?! В чем была его вина?! В чем?!       Ангел медленно поднимает голову и встречается с черными, укрытыми толстым слоем боли глазами. Он в ней виноват, эту боль породил он, он ее автор и хозяин, который ее накормил так, что она выросла в такого монстра. Это Хосок сделал из Юнги монстра.       — Я не знал! — у ангела срывается из глаза слеза, которую он просто не может остановить. — Клянусь тебе, я не знал! — и голос дрожит, срывается. — Я думал, что он просто вас разделит и не более! Я не думал, что все так обернется!       — Благими намерениями, — рычит Юнги, плотно сжимая зубы, — вымощена дорога в Ад!       Хосок смахивает слезы, не может их просто держать, кажется, рыдает и за себя, и за Мина, который такой возможности лишен. Смотрит на него с немой мольбой, в которой ясно дает понять, что и сам знает, что прощения не заслужил.       — Я не знал! Поверь мне, я не знал! — давится своими слезами, готов ползти к ногам Юнги и их целовать, вымаливать о прощении. Только его нельзя простить, он и сам это понимает.       — Я ее любил! — кричит Юнги и зло всаживает копье в деревянный пол, чтобы снять хоть немного боли.       Но не выходит, она уже ядом по венам, уже захватывает разум и заставляет всего его выть от того как все ноет и болит, как ломает его изнутри, словно монстр сейчас из груди вырвется, выдирая ребра, крича так, чтобы все знали, как Мину больно. С каким невыносимым чувством он живет все это время. Ее ничто не способно заглушить, ничто не успокаивает, только Тэхен может ее себе забрать, только он может такое вынести по тысячному кругу, даже не вздрогнув ни разу. А Юнги не может, он гнется, разваливается на части, он маленький демон и не более.       Хосок громко всхлипывает, он сам себя живьем ест, догадывается, как Мину больно, знает, что тот страдал все это время и сейчас страдает, но ничего сказать не может, ничего не может сделать. Разрушать — легко, собирать по частям — невозможно.       — За что ты так со мной?! — Мин отчаянно воет и хватается за грудь в районе сердца, где боль душит особо жестко, где от нее в глазах темнеет, где он снова сгорает на том костре. — В чем моя вина?! Почему ты меня предал?!       — Прости, — Хосок слезами захлебывается, но поблажек себе не дает, не дает себе ни капли возможности скинуть груз вины. Его вина будет вечной. — Юнги, если хочешь… если хочешь, убей меня, пытай меня! Я заслужил, — Хосок смахивает слезы, пытается свою боль заглушить, потому что выходило, что она пустой звук по сравнению с тем, как жутко ломало все это время Мина.       — Убить? — Юнги неожиданно усмехается и начинает тихо, истерично хохотать, как безумный, только руку на копье держит словно приклеенную.       И Хосок даже за слоем слез знает почему — он боится, что действительно сорвется и ангела убьет. Мин не собирался его убивать, хотел, но жутко сдерживал себя каждый раз. Хосок был его лучшим другом, Юнги этого забыть не сможет никогда, потому и руку на него никогда не сможет поднять.       — Думаешь, мне это надо? Раз я злой и жестокий демон, то все, что я могу хотеть — это убивать и уничтожать?! — Мин резко приходит в норму и смотрит в карие глаза своими черными, пустыми, за которыми боль плещется, которую Юнги отчаянно пытается скрыть, но она все равно рвется на поверхность.       — Я не это имел в виду, — отвечает Хосок, жалобно смотря на Мина, желая загладить свою вину, сделать хоть что-то…но он беспомощен, он не сможет повернуть время вспять.       — Но сказал именно это, — горько усмехается Юнги и резким движением выдергивает копье из пола, оставляя в дереве жуткую острую рану. — Если это все, то мне надо идти, — просто не хочет здесь задерживаться, чтобы боль снова не начала брать над ним контроль, подзуживая, и правда, ангела убить. — Я не простил тебя, но ты хотя бы вспомнил, за что страдаешь, — Юнги тянет кривую улыбку, — не как я, но все же.       — Постой! — Хосок его не отпускает.       Он не смеет просить, не он, кто угодно, но не он, отобравший у Мина абсолютно все, даже его самого у него отобрал, — а это особый уровень ангельской жестокости. Юнги смотрит на него сверху вниз, молчит, отчаянно сжимая зубы, чтобы не завыть подбитым зверем, но все же слушает. Не уходит гордо, как хочет, а слушает.       — Я не могу просить, — Хосок смахивает очередной поток слез и так уже мокрым насквозь рукавом рубашки. — Но Юнги, пожалуйста, отпусти Чимина! Забери меня вместо него, только отпусти! Он же ни в чем не виноват!       Демон стоит молчаливой, ледяной статуей, смотрит в отчаянные красные глаза напротив, желает многое Хосоку сказать, но, а смысл?! Ангел прав ведь — ничего не исправить. Он будет жить с этой болью до конца своих дней, до конца своих дней у него будет только Тэхен, который был единственным созданием во всех мирах, которое его боль разделяло и понимало.       — Он свободен, — отвечает Юнги, наконец, — если бы я не хотел, чтобы вы виделись, он бы и сегодня к тебе не пришел. Я его не держу, он свободен, можешь сам ему об это сказать. — У Мина на руке ярко выгорает золотая метка, подтверждающая, что демон не шутит и не врет.       Хосок такого подарка не заслужил.       *****       FLASHBACK       Яркие, роскошные сады тянутся на многие километры, утопают в благоухании бесконечных цветов, манят своими изысканными плодами, каждый из которых сверкает дороже бриллианта в ослепительном солнечном свете. Но здесь совсем не жарко, несмотря на согревающие лучи раскаленной звезды, здесь ветерок мягкий льется, условия просто запредельно комфортные. Где-то между деревьев журчит чистый, прекрасный ручеек и ослепительно белые голуби носятся стайками туда-сюда, резвятся, наслаждаясь прекрасным местом обитания.       Тэхену почему-то не нравится. И не потому, что он в своих черных одеждах, с огромными черными крыльями сюда совсем не вписывается. Ему просто не нравится вся эта показушная чистота и спокойствие. Маска. Он буквально каждой клеточкой тела ощущал эту маску.       — Мы здесь живем, — улыбается Джин, сверкая радостными карими глазами. — Это Рай.       Тэхен скептически осматривает ярко-зеленую траву под босыми ногами. Приятно, щекочет ступни мягко-мягко и все-таки ощущение чего-то неправильного в этом месте его не выпускает. Он пошел сюда только потому, что архангел его с собой позвал. Потому что за все время, что Тэхен себя помнит, архангел был единственным, кто от него не сбежал, кто остался, кто заговорил.       — Мы — это те другие, кто приходил посмотреть на меня? — легко догадывается парень, пронзая Джина взглядом магических ярко-голубых глаз.       Архангел губу кусает и мнется, конечно, Тэхен прав, конечно, так и было. И, наверное, ему даже неприятно от того, что на него приходили посмотреть, как на монстра. Джин вон тоже пришел, только встретил не чудовище, а одинокого потерянного парня. Немного неправильного по стандартам небес — темного, но разве это важно? Он ведь хороший, уж Джин-то точно знает.       — Это мои братья и сестры, моя родня, — не собирается врать. Ложь — плохо, его с сотворения учили этому.       Тэхен хмурится, сводит густые брови на переносице:       — Они не все на тебя похожи, — заключает парень. — Вы разные.       — Да, — улыбается Джин, — а у тебя разве никого нет?       — Я никого не помню, — жмет плечами Тэхен, но и на долю не выглядит расстроенным.       Он просто не знает значения фразы «близкие люди», а потому и горевать ему не о чем. Он жил один, да, ему было тоскливо и грустно, да, даже иногда обидно, что на него приходили, чтобы поглазеть, как на чудо, а потом в панике бежали. Но он не стремился ни с кем завести знакомство, он давно понял, что таких, как он сторонились. Все, кроме Джина.       Архангелу от этих слов почему-то больно. Он железно уверен, что Тэхену нужна компания. Никто не может быть один, это же невыносимо!       — Пойдем, — Джин хватает парня за ледяную руку, но даже не морщится от этого, — раз ты один, то будешь жить с нами! Будешь тоже нашим братом!       — А разве это возможно? — Тэхен никак не выдает, что у него кончики пальцев покалывает теплом, от того, что его впервые кто-то чужой взял за руку. Но сам готов вот так с Джином хоть куда идти.       — Ну, Михаил явно будет против, — архангел всего на долю сбавляет свои радостные обороты, — но я думаю, что Люциферу ты понравишься! Пойдем, Рай — это место, где все нуждающиеся могут найти дом!       И Тэхен идет, не отпуская руки Джина, еще не понимая, что так идти за ним будет до самого конца. Еще не понимая, что первая привязанность — самое сильное чувство во всей Вселенной после любви, которая в нем скоро вспыхнет, уничтожая его изнутри.