Пидоры в Волейболе. Челлендж 2020

      Светомузыка била по глазам, алкоголь — в голову. Пьяный в говно, Ханамаки двигался под музыку, не долбящую по ушам, а играющую у него в голове. Было так хорошо. Легко, спокойно. Он не мог перестать улыбаться, чувствуя, как счастье пузырится в венах, растекаясь по всему телу. Кайфово. Казалось, что сейчас он всесильный. Что сможет преодолеть любые препятствия. Реальные и те, что были лишь в сознании, воздвигнутые им же. Распирало что-то сделать, смелость переливалась через край. Как же хорошо было. Обернувшись к рядом танцующему Ойкаве, он крепко схватил его за плечи, приближая лицо и громко крича, силясь переорать музыку:       — Держи меня, капитан, — и похер было, что они три года назад закончили школу, разъехались кто куда, а теперь празднуют возвращение Ойкавы на родину. Для Ханамаки то время, когда Ойкава был его капитаном — лучшее. Рядом был Матсукава. Не в той роли, в которой хотелось, но он всегда был рядом. — Очень крепко держи. Иначе я пойду творить глупости.       Ойкава засмеялся, посмотрел в глаза горячечным взглядом и так же громко ответил:       — Давно пора. Матсун так смотрит.       Ханамаки привык верить словам Ойкавы, и в этот раз поверил. Вот только он не знал, на кого смотрел Матсун. На него или же на Ойкаву. Обернувшись, он словил взгляд Матсукавы, пытаясь уловить чужие эмоции. Раньше секунды хватало, чтобы понять, о чем думает Матсукава. Они будто мысли друг друга читали. Раньше. А сейчас он тонул в темноте глаз и не мог разобрать, чем они полны. Безразличия, омерзения или, может, ревности? Ещё шире улыбнувшись, Ханамаки вновь повернулся к Ойкаве, до боли сжимая его плечи, боясь отпустить.       — Он приехал ради тебя, капитан, — Ханамаки чуть повело, он врезался в кого-то спиной, пьяно засмеявшись и ближе придвинувшись к Ойкаве, что придерживал его за талию.       Боги, они как два гомика обжимались, тёрлись друг о друга при каждом движении. Но противно не было, и не возбуждало это. Было хорошо. Он так скучал по Ойкаве. Он скучал по их великолепной четверке, от которой на три долгих года осталась лишь половина. Вернувшись, Ойкава вновь собрал их вместе. Подарил эти прекрасные мгновения, когда можно притвориться, что все классно. Что ему совсем не больно понимать — Матсукава здесь лишь из-за Ойкавы. Тоже скучал по-дружески, или там что-то большее? Страшно было об этом думать. Ханамаки и не думал. Лишь жадно смотрел на Матсукаву, которого не видел три года, и пил. Тот стал чуть выше, в плечах раздался, стригся короче, так что кудрей почти не было видно. Взгляд стал тяжелее, а голос огрубел. Стал чертовски горячим, притягательным. Ханамаки в конец поплыл, и весь вечер не переставал улыбаться. И похер, что он не к нему приехал.       — Не говори ерунды.       Ойкава фыркнул, чуть оттолкнул его, явно запарившись, и убрал со лба влажные волосы, не прекращая при этом пританцовывать.       — Три года не приезжал, а сегодня приехал.       Матсукава уехал сразу после выпуска. Поступил в Токийский мед. И общение постепенно сошло на нет. Сначала они старались поддерживать связь, но с каждой неделей созванивались реже, реже писали друг другу дебильные сообщения, а вскоре и это исчезло. Их дружба не вынесла испытания расстоянием. Ханамаки убеждал себя, что так даже лучше. Что так он скорее избавится от своей подростковой влюбленности. Сможет пройти этот этап и двигаться дальше. Не смог. Стоило вновь увидеть Матсукаву, и накрыло новой, ещё более мощной волной.       — А ты его звал, Макки?       — А он меня тоже нет.       Было по-детски обидно, что Матсукава ни разу не позвал его в Токио. Значит, не хотел видеть, не хотел больше общаться. А Ханамаки не хотел навязываться. Сколько раз порывался написать после долгого молчания, но так и не смог. Не пересилил себя. Отпустил того, кто был нужен. И сейчас, когда Матсукава был рядом, Ханамаки чувствовал себя счастливым, окрыленным. И не мог перестать улыбаться. Понимал, через день или два Матсукава вернётся в Токио, что они вновь потеряются, продолжат молчать. И старался взять от этого вечера максимум.       — Ты как ребенок, Макки, — Ойкава взял его за руку и повел к столику, пробираясь через танцующих. — Я устал, нужно выпить.       Ханамаки смотрел на их сцепленные руки, тихо смеялся и с трудом переставлял заплетающиеся ноги. Ойкава подтолкнул его к дивану, на котором сидел Матсукава, и он буквально завалился на него, упираясь руками в грудь и утыкаясь коленями в край сидения. Матсукава придержал его за бока, еле уловимо улыбнулся, неотрывно смотря в глаза.       — Ты пьян, Макки.       — В говно просто.       Они оба расплылись в широких улыбках. Ханамаки не смотрел — любовался, склоняясь ещё немного ниже, почти касаясь кончика носа своим.       — Ты так пьян, Макки.       — Я так скучал, Матсун.       Слова сорвались против воли, но он не жалел. Пофиг. Это же Матсун. Его Матсун. Он все поймет. Всегда понимал. Признание осталось без ответа. Матсукава погладил его по волосам и усадил на диван рядом с собой. Ханамаки засмеялся, потянулся за своим бокалом, желая скорее запить горечь, забившую глотку.       — Хватит шушукаться, засранцы. Пьем! — Ханамаки смотрел на Ойкаву, прилипнувшего к боку Иваизуми и что-то ему говорящего на ухо, и боялся глянуть на Матсукаву. Подтвердить свою догадку — тот приехал ради Ойкавы.       Ойкава встрепенулся, потянулся к стакану с какой-то слабоалкогольной херней и поднял его.       — За встречу.       — За воссоединение.       — За гребаную любовь, — Ханамаки широко улыбнулся и залпом выпил коктейль, пытаясь закрыть свой болтливый рот.       Ни Ойкава, ни Иваизуми не придали значения его словам, а на Матсукаву смотреть не хотелось. У него и так уже от улыбки сводило челюсти, но казалось, стоит прекратить улыбаться — и он развалится на части. Сломается.       Поставив бокал, он оперся двумя ладонями на стол и встал, торжественно оглашая, что идёт поссать. Сбегал, да. Но нужно было успокоиться, взять себя в руки и прекратить мучить лицевые мышцы. В туалете музыка не так сильно долбила по мозгам. Ханамаки открутил на максимум кран с холодной водой и хорошенько умылся. Скорее бы уже выкинуть из головы все лишнее и, блядь, прекратить улыбаться. Он растер лицо, оттягивая щеки вниз, но гребаная улыбка приподнимала уголки губ.       — Да я Джокер.       — Ты балбес, Макки.       — Сам балбес.       Матсукава засмеялся, подошел ближе, обнимая со спины, и лбом уткнулся в его плечо. Безвольно опустив руки, Ханамаки смотрел на их отражение в зеркале, чувствовал тепло Матсукавы, окольцевавшего его поперек живота. И не мог понять, что, черт подери, происходит. Жалости он не хотел. Хотел коснуться Матсукавы, опереться на него, чтобы еще ярче прощупать его близость.       — Тебе пять, Макки?       — Нет, конечно. Шесть.       — Балбес.       — Если пришел обзываться, то лучше свали, Матсун.       Матсукава выпрямился, впечатываясь в него всем телом, через отражение смотря в глаза посмеивающимся взглядом. Ханамаки жаром обдало. Слишком близко, слишком горячо. Безумно желанно. Совсем не дружеское объятие — интимное, до невозможного приятное.       — Что ты на танцполе устроил, дурачина?       Матсукава касался дыханием шеи, рассыпая колкие мурашки вниз по позвоночнику. Казалось, если бы его не держали, он бы осел на пол. И вовсе не из-за влажного, чувственного поцелуя за ухом. Из-за алкоголя, точно.       — Танцевал.       — Ты обжимался с Ойкавой.       — Не обжимался я. Ай, — болезненный укус в основание шеи погнал по венам волну колкого удовольствия, заставляя на несколько секунд прикрыть глаза. Ревновал. Матсукава его ревновал. Не Ойкаву.       — Я все видел, Макки.       — Хреново видел, — хрипло выдохнув, он откинул голову на плечо Матсукавы, подставляя шею под горячие, кусачие поцелуи. Он совсем не понимал, что происходит, реально ли это, но как же хорошо было.       Чужой смех за дверью прервал идиллию. Матсукава отстранился, схватил его за руку и потащил к кабинке, заталкивая вовнутрь и вжимая собой в хрупкую перегородку. Как же потрясно было ощущать Матсукаву. Его жар, его бедро, которое тот вклинил ему между ног, его руки на заднице. Ханамаки засмеялся, громко, с легкой хрипотцой, не в силах унять эмоции. Крепко обнял за шею, жадно прижимая к себе и продолжая смеяться, смотря в темные глаза, полные ответных чувств.       — Я думал, что вы с Ойкавой встречались, — Матсукава широко улыбался, делясь своими мыслями, заставляя смеяться еще громче.       — Боги, Матсун. Я дрочил на тебя со второго года.       — Я с первого, Макки. Я с первого.       Ханамаки прерывисто выдохнул, вплетая пальцы в темные пряди, надавливая ладонями на затылок и притягивая к себе для поцелуя. Жадно сминая губы, покусывая их и посасывая, Ханамаки ерзал, притирался к Матсукаве, не в силах устоять спокойно. Его конкретно вело. Было чертовски приятно, эта близость пьянила круче любого алкоголя. Он чувствовал, как жадно Матсукава сжимает его задницу, как напирает в поцелуе, и не мог сдержать стона. Тихо, чувственно постанывая в любимые губы, которых так долго хотел коснуться своими, Ханамаки гладил Матсукаву по шее, по широким плечам. Бесстыдно отирался пахом о его бедро, ощущая, как дрожью пробирает от осознания происходящего.       — У тебя стоит, Матсун.       — С первого года, Макки.       Он готов был отработать за каждый год, что они тупили, за каждый день. Такие идиоты, оба. Напридумывали себе всякого, но не увидели самого важного. Поцеловав в уголок губ, в кончик носа, прикусив за подбородок, искрящимся счастьем взглядом смотря, как Матсукава жмурится, он вклинил руки между телами, порывисто принимаясь расстегивать чужие джинсы.       — Я, конечно, сейчас сделаю тебе самый крутой минет в твоей жизни, но, Матсун, ты проштрафился не меньше. Свалил на три года, на три гребаных года.       — Прости, детка.       Виноватым Матсукава не выглядел, а вот довольным — да. Ханамаки коротко поцеловал его в улыбающиеся губы, плавно и, хотелось верить, сексуально опустился на колени, потянув джинсы вместе с трусами к коленям. Им обоим придется не один раз сосать прощение.