***
Бугатти нёс меня по дороге к даунтауну. Я вновь вернулся в общество, где Дастин выслушивал долгие лекции и истории. — Твой брат тогда сильно пошатнул политическое равновесие Европы... — рассказывал Габриэль, когда я, удивлённый, вошёл в приватный кабинет. — Твой брат, Дастин, не любит вспоминать прошлое, — утвердительно сказал я, недвузначно намекнув присутствующим. — Однако высшее общество любит перебирать твои былые заслуги. Надо же, всполошить весь Старый Свет, навести туман непонимания и скрыться в Америке, принявшись жить в затворничестве, — без презрения, но с недовольством произнёс Джордан, сведя пальцы около груди. «Знал бы ты, чему завидуешь, глупый человек». Отец встрепенулся: — Джордан, советую тебе сохранять благоразумие. — Высокомерные люди, почему некоторые вампиры думают, что они находятся в центре мироздания? — бездумно ответил тот, не обращая внимания на замечание Ноэля. — Сколько трагедий случалось из-за горделивости бессмертных! Неужели некоторые вправе решать судьбу других существ? — Джордан... — выплюнул я и закрыл глаза, спокойно опустив голову. — Судить грехи чужих вы так усердно рвётесь... — Начните со своих и до других не доберётесь! Он как всегда прав, как всегда абсолютно прав! — закричал Скорсезе и щёлкнул пальцами в воздухе. Я многозначительно ему кивнул. — Но всё же Европа знает своего истинного правителя в лицо, — с уважением произнёс Габриэль, глядя мне в лицо. Меня начинали выводить из себя разговоры о европейском престоле и власти бессмертных. Каждый считал своим долгом напомнить мне о моём настоящем предназначении, чему я сильно противился, – и тогда разгорались мои внутренние конфликты с внешним миром. — Я не единожды объяснял свою позицию вам, господа. Прошу, обойдёмся без этого. — Ты настолько своенравен, что иногда это выводит меня из себя, — сказал Ноэль и, взяв меня за плечо, опустил рядом с собой. — Присядь. Побеседуем о твоей будущности. Я пил вино со Скорсезе и отцом и наблюдал за Дастином. Тот с чувством, даже очень заинтересованно, говорил с Джорданом о бизнесе. «Неужели брат тяготеет к подобным вещам? Кажется, я как-то упустил смену его мировоззрения. Нужно пересмотреть своё отношение». Я вернулся к разговору: — София сообщила, что из-за Мора ситуация в Европе очень нестабильна. Все надеются на Алэна, однако... — Скорсезе с долей упрёка на меня взглянул. — Впрочем, не будем об этом, дети мои, — Ноэль развёл руками и вновь наполнил бокалы. — Беспорядки в наших краях продолжатся, я в этом глубоко убеждён. Вуд не слаб, однако молод. Ему не достаёт необходимой поддержки. Не каждый готов считаться с возрастом, а тем более, с отсутствием опыта. — Он вполне себе достойно улаживает конфликты и сохраняет хрупкий, но всё же мир с... мохнатыми, — Скорсезе кивнул на дверь, будто за ней собралась стая волков. — Он прогрессивен. Это важное качество лидера нашего времени. Полагаю, даже основное, — размышлял я. — Прогрессивность? — Именно. Он готов к изменениям, которые повсеместно происходят в мире. — Прогрессивность, — отец с некой брезгливостью произнёс это слово. Очевидно, он был не согласен с моей позицией: традиционность и патриархальный завет были у него в крови. — Мир меняется, и ты должен к этому, наконец, привыкнуть, Ноэль, — я звал его по имени, только когда во мне вскипало чувство возмущения. — Прогрессивность... — он будто пробовал это слово на вкус, не смотря ни на меня, ни на Скорсезе. — Чудно выходит. Забываем традиции, забываем непоколебимые основы патриархата. Славно, Виктор, — он, сощурив глаза, на меня глядел. Скорсезе, пытаясь скрыть волнение, наблюдал, как между нами разгоралось недопонимание. — Это не так чудовищно, как представляется тебе в твоём понимании. — Это неуважение предков. Неуважение того, что строилось веками. Меня ужасают убеждения молодого поколения... Вульгарность и пошлость. — Чем же мы так тебе неугодны, отец? — я, повеселев и увидев в нём раздражённость, задал провокационный вопрос. — Вы не чтите своих предков, вымениваете бессмертие на деньги, — он с ненавистью посмотрел на меркантильного Джордана. — Раньше вампиры способствовали развитию мира, а сейчас... — Что сейчас? Продолжай. — А сейчас, Виктор, вы живёте себе в удовольствие, без меры работаете на собственное благо и... приводите в дом кого ни попадя. Мой кулак приземлился на стол достаточно громко. Я ждал этой фразы. Он положил голову на сведённые под подбородком пальцы и буквально готов был взорваться от злости. Однако со свойственной ему сдержанностью Ноэль даже не дрогнул, когда я медленно отошёл от стола и убеждённо проговорил брату: — Не езжай учиться, если к тому не лежит твоя душа, Дастин. Распоряжайся своей жизнью, как хочется именно тебе. И не утруждай себя излишними заботами, — я прекрасно чувствовал, как накалилась злость отца. Он был в ярости, когда я перешагнул порог кабинета. «Конечно, это было для него чересчур, — я улыбнулся своим мыслям. — Он так отчаянно пытается совладать с молодостью брата, которому в пример ставит меня. Славно, впредь будет осмотрительнее». Я вышел из клуба и вдохнул мокрый воздух. «Сейчас... вот сейчас пойдёт дождь». И он пошёл. Застучал по крышам, скатился по водосточным трубам и залил мне глаза. Природа забушевала. Сильный ливень обрушился на город. Я стоял под холодными ручьями и дышал. «Скудоумие Джордана невероятно меня раздражает. Поведение отца так же неблагоприятно на мне сказывается». Я впал в тоскливое состояние. Я дышал. Ливень бился в исступлении и будто меня испытывал. «Зря. Я ведь могу простоять так вечность. Тщетные попытки, глупые попытки, абсолютно бестолковое состояние природы». Посмотрев на небо, я задохнулся от беспомощности. «Какое далёкое, высокое небо. Есть только оно – серое, неизведанное, необъятное – и есть я – вкусивший жизнь, испробовавший все её проявления. Я пресыщен. Я перенасыщен». Мучительная мысль всё же стояла у входа в подсознание. Я до последнего противился её появлению. Было только небо, и была жизнь: пустая, давно ушедшая, сухая, скудная жизнь. Я промок до нитки. Теперь и без того холодная кожа – я будто почувствовал – обжигала ледяной температурой. Я не помнил, как приехал домой и мокрый сидел на диване. Началась лихорадка. Конечно, у меня её не могло быть, однако человеческое тело противилось таким переохлаждениям.***
Она лишь появилась в пределе моих чувственных границ – подошла сзади. Я вспомнил утреннее: «Ты вновь так серьёзен». «Милая девочка, отчего же мне веселиться и радоваться?» Я сидел, опершись на руки. Она скромно остановилась шагах в двадцати сзади. «Отчего же мне радоваться, где же мне искать вдохновения? Только небо, одинокое и холодное, и я, покинутый и проклятый всеми Богами». Она смотрела мне в спину. Я не оборачивался. На всю комнату раздалось: — Мне больно. Я выговорил это в исступлении, как билось недавно небо, срывая на меня злые капли дождя. — Мне очень больно. Пойми же меня, я век прожил в одиночестве. Боже, как больно, Мия. Я впервые в жизни при ней произносил это вслух. Она медленно обошла диван и встала около меня. Я обхватил её талию и поцеловал низ живота. Мия отстранилась и села подле. — Ты хотела изведать тайну, что же, я могу тебе её открыть. Милая девочка, ты так мала для того, чтобы понять и разделить мою боль. Для тебя это – недосягаемая вышина. Я выбрал жизнь вампира – жизнь бессмертного властного существа. Некогда утром я сказал, что бессмертие используют в разных целях, но, пойми же, вечная жизнь – это проклятие, подписанное всеми Богами. Мой голос не срывался на крик, не понижался до слёз. Он просто стал болезненно тих и отчаян. Я не говорил это никому. Она разбудила во мне давно забытое – ей же и суждено было выслушать мою исповедь. — Пойми же, слушай меня. Я потерял близких, когда был слишком мал, чтобы осознать трагедию произошедшего. Это событие надорвало сердце, оставив глубокую рану, болезненно сочившуюся ещё много лет. Быть одиноким на свете, когда тебе пророчили великое будущее, – это осознать собственное бессилие и ночами тянуться к безмерному небу, чтобы снова и снова задать вопрос, который навечно останется без ответа: «Почему?». Я потерял семью. И никто не мог утолить мою гложущую рану. Но это было только началом моей холодной и ожесточённой борьбы с самой Жизнью. Люди воюют со Смертью, — я горько рассмеялся. — А я вступил в схватку с Жизнью, которая оказалась в бесконечное количество раз сильнее меня. Слова непроизвольно срывались с языка. Я знал, что она внимательно слушает, но в какой позе она сидела, я не видел. Я не хотел смотреть. Перед священником же... исповедуются, склоня голову. — Детство было ознаменовано смертью родных. Но юность вознаградила меня за страдания ценным подарком... Ноэль явился мне замечательным соратником. Он избавил меня от человеческих оков времени, дав полное всевластие. Я рос проницательным ребёнком, склонным к глубокому анализу, дедукции и рассуждениям холодного ума. Я растил себя сам. Я мало говорил, но много слушал, впитывая знания других. Отметка юности – и я, обладатель древней знатной фамилии и – благодаря Ноэлю – отменных качеств вампира, – принимаю у себя высокопоставленных лиц и их детей, моих ровесников. Я рос сильным, своенравным, непоколебимым. К моему мнению начали прислушиваться. Резко возросло число друзей, хотя я ни одного из них не считал другом, но вместе с тем возросло и количество врагов. Вторые занимали меня больше. Ведь о человеке судят по величию его врага, не так ли? Я горько улыбался, скалясь собственному прошлому. Я чувствовал себя умалишённым: я громко ведал свою биографию человеку, на которого – «Боялся?» – не хотел смотреть. — Моё влияние росло. Мешали плохо развитые Дары. Я жертвовал им добрую половину своего дня. Нидерландский Князь, обеспокоенный появлением уважаемого, а главное, молодого вампира, решил задушить все задатки моего величия. Я не поддавался. Меня забавлял он, бьющийся в цепях своей беспомощности. Количество единомышленников росло. Меня стали почитать, увидев во мне реальную угрозу княжеской элите. Но он не был глупым. Не-ет, он был неглупой тварью. Случилась вторая трагедия, рванувшая мне жилы сердца. Я остановился. Перехватило горло. Слова застревали где-то в гортани. Мне не доводилось произносить это вслух. — Он отнял самое ценное, что у меня было... Лицемерное бездушное исчадье. Я заболел. Меня пленила месть. Возмездие стало определяющим словом в моей жизни. Я стал ещё ожесточённее. Потекли реки человеческой крови – грянули мировые войны. На них я знатно веселился. Я упивался чужой лимфой, я тренировался, падая ночью в забытие. Те годы, больше схожие с обмороком, слились в один поток безумных, сумасшедших событий. Я видел ад. Я видел то, что творили люди. В моё ослеплённое сознание всё же пробивались ужасы людских поступков. Поверь, даже вампиры на такое неспособны. Воспоминания слабеющего тела девочки вновь на меня напали. Перед глазами расплылось пространство – я вновь пропустил всю жизнь через себя. Было больно. Мия, притихшая, сидела рядом. — Я видел ад. Я видел столько смертей, боли и страдания. Эти моменты лишили бы меня рассудка, если бы только я не горел целью возмездия, жаждой мщения. Я убивал его долго, очень долго. Мучительно долго. Я упивался его криками, видел отчаяние в его глазах. Я расправился со всеми ними. И теперь престол принадлежал мне. Но я не принял его и никогда не приму. Грянула третья трагедия: я покинул Европу, которую люблю и ненавижу всем сердцем. Только там я чувствую себя если не счастливо, то хотя бы комфортно, и только там меня лишают зрения воспоминания былых времён. Я не могу посещать эту часть света уже очень долго. Это, несомненно, вызовет брожение в политических кругах, а этого мне не нужно. Мора – лишь одна из тех многочисленных личностей, которые желали и желают моей смерти до сих пор. Таких наберутся сотни. И только несколько преданных друзей… Три масштабные трагедии на фоне тысячи маленьких. Я терял друзей, я терял рассудок, я видел ужасы войны и забвение умирающих. Я терял самых близких, меня мучили угрызения совести за невозможность предотвратить страшное. Я видел оскалы врагов перед смертью, я собственноручно лишал жизни их близких. Сладкие полутона крови... исступлённый крик поверженных... Я обернулся. И тело забилось в судорогах. Милое доброе создание заходилось слезами. Она беззвучно рыдала, вытирая мокрое лицо рукавами. Я обомлел. «Никто в жизни... ни разу мне не сочувствовал...» Я смотрел на ту, чьё лицо скривила гримаса страдания. Она услышала столько ужасов, что, мне казалось, лучшее, что она может сделать, – убежать подальше от этого проклятого дома и никогда больше не вспоминать о случившемся. Но она сидела и рыдала, глотая горькие слёзы. Она осталась рядом – слабая, напуганная, но одновременно сильная и бесконечно преданная. Я не знал, что сказать. — Что ты делаешь, Мия... — я коснулся её щеки и смахнул одну из множества слезинок. Они были настоящими. Влажными, солёными... самыми искренними. Я сам был вне сил. Я аккуратно упал на её колени и прислушался к содроганию. Вся комната наполнилась её всхлипываниями. Она красиво плакала. Небо подсказало мне одну мысль. Простую, очевидную мысль. Я прожил огромную жизнь. Местами благородную, местами тяжёлую. Казалось, я видел её всю. Но я не видел ещё многого, практически ничего – я не видел сострадания. И это сочувствие подсказало мне, что моя жизнь не была кончена. Наоборот, она только начиналась! Я поднял глаза. Мия, задыхаясь, положила ручки мне на голову. «Доброе создание, умеющее сочувствовать...» Я схватил её руки и убрал от лица: — Я не могу видеть эти слёзы. Прекрати, О Господи, прошу тебя. Глубокие большие глаза, пустые от собственных страданий и живые от сострадания ко мне, распахнулись. В них заиграли языки пламени – надежда на моё искупление – слабые тусклые огоньки. Я долго в них вглядывался. Она не говорила. Я тоже. Говорить было нечего. Её глаза всё произнесли за нас обоих. Её христианское сострадание в противовес моему звериному бесчеловечию... Я медлил. Всё медлил... Она мученически на меня смотрела, дрожа от непреодолимых чувств. И я её поцеловал. Глоток жизни, глоток живительной надежды. Глоток любви. Я так сильно сжал её плечи, что она невольно вскрикнула. Я целовал эту девушку, и она, упавшая в забытие, гладила мою спину и мои плечи. Я не мог оторваться от её губ. Как будто в них собрался смысл всей моей жизни, моё спасение, мой кислород. Её лицо было омыто слезами, которые она проливала за меня, и я целовал их, благословляя каждое биение её сердца. В каждом движении я говорил ей «спасибо», а она, отвечая взаимностью, даровала мне чудесную силу своего людолюбия. И мы вновь стали единой, неразрывной сущностью. Я нёс её в спальню аккуратно, как самое драгоценное в мире украшение… Она произнесла со сбившимся дыханием: — Ты так замёрз. — Я не замёрз. Мне было слишком больно. Я вновь коснулся её плоти. Она в исступлении затряслась. — До чего ты прекрасна, — Мия меня поцеловала. — До чего ты бесценна, милая. Я дарил ей наслаждение и очень, очень горько её целовал. Она была в моей власти, но эту власть диктовала сама: она даровала мне надежду на искупление. Каждый её стон, каждый её крик – я ловил их губами и хотел подарить новый. Мы стали квинтэссенций нежности. Мучительная мысль меня, наконец, нашла. Конечно, я любил её. Конечно, я любил её тело, её глубокие пустые глаза. Но больше этого я любил только её душу. Богатую золотую душу, которая вобрала в себя отголоски моей боли, моего многолетнего отчуждения. Конечно, ну конечно, я любил её. Я любил её так горько. Не она появилась в моей жизни. Это я стал частью её удивительной диалектики души. — Замечательная, прекрасная... — всю ночь шептал я, пока девушка целовала мою жилистую шею и искренне, горько меня любила. На рассвете, прижимая к себе всхлипывающее существо, я знал, что впредь наши жизни будут слиты воедино и, пока суждено будет жить ей, обязан буду жить и я. Иначе моя жизнь будет кончена. Иначе она будет лишена смысла. Счастье переполняло мне душу. Я зажил. Спустя столько декад... Я кутал её в объятиях и понимал, что в ней теперь заключён весь смысл моего земного существования. Я потерял многих, но обрёл её. Её – милую человеческую девушку, выносящую на своих острых плечах столько испытаний и согласившуюся разделить мою боль. Мою боль Невозвратимого Прошлого.