Жажда

      Едва покинув подвал, ДонСик прислонился к стене и съехал на пол, утыкаясь лбом в колени.       Зрелище, как обнаженный ИнУ лежит на кровати с подложенной под бедра подушкой, окончательно снесло ему крышу и затуманило мозг. Все, о чем он мог тогда думать, это удушающее желание обладать им, но то, что произошло между ними, не было актом любви — вовсе нет. Это было утверждением своего права… Демонстрацией силы, если угодно, и они оба это знали наверняка. Несмотря на то, что его мечта сбылась — он обладал ИнУ, сделал его своим, — в то же время он не мог не видеть, что тому было больно, что он был унижен… Практически уничтожен. Удовлетворения или радости это не приносило. Наоборот, внутри огненным цветком разрасталось чувство вины. Да, он желал, чтобы это произошло, только вот в своих грезах все представлялось совсем иначе.       ДонСик, находясь в какой-то прострации, поднялся и, медленно переставляя ноги и шаркая по полу, доковылял до ванной. Повернул кран, включая холодную воду, наклонился и несколько раз умыл лицо. Выпрямившись, он всмотрелся в отражение в зеркале и долго глядел на свое лицо, пока губы не искривились в брезгливой гримасе. «Отвратительный. Мерзкий до тошноты», — именно такие слова вспыхнули в его голове. А как еще можно назвать человека, который совершил подобное?..       Он отвел глаза. Смотреть на себя было невыносимо. Ненависть к собственному лицу в зеркальной поверхности стала настолько сильной, что сдержать ее не было никакой возможности.       — Черт… — выплюнул он. — Черт! Ненавижу! — с отчаянным стоном ДонСик сжал руку в кулак и изо всех сил ударил в зеркало. Оно, впрочем, даже и не подумало разбиваться — ни единой трещинки не появилось на гладкой поверхности, лишь ушибленные костяшки прострелило болью. Ненависть к себе от этого стала только сильнее, уничтожая последние крохи самоконтроля. Пришла ярость — удушающая, ядовитая, требующая выхода.       Крича и то и дело всхлипывая, он принялся крушить все, что попадало под руку: бутылочки с шампунем и гелем для душа полетели на пол, туда же отправилась вырванная из стены мыльница и только стакан из-под щеток, с громким звоном разлетевшийся на множество осколков, доставил ему каплю удовлетворения. Но этого было мало: злость на себя и жгучая, с каждой секундой только усиливавшаяся ненависть и не думали проходить.       Дошла очередь и до контейнера с лекарствами: стекло пузырьков билось негромко, с глухим бряканьем взрываясь о стену, зато разлетавшиеся во все стороны таблетки хоть немного успокаивали ДонСика.       Когда в ванной не осталось ничего, что можно было бы сломать или разбить, он замер, тяжело дыша, и огляделся. Бездумно разглядывая устроенные им же самим разрушения, он как-то отстранено подмечал, что еще можно починить, а что восстановлению точно не подлежит. Осмотрев все вокруг, ДонСик бросил взгляд на зеркало, будто бы насмехавшееся над ним своей целостностью и все также отвратительно равнодушно показывавшее его искривленное гримасой лицо… Не выдержав, ДонСик съехал на пол, не обращая внимания на всюду валявшиеся осколки стекла, и завыл, сжимая руками голову.       Он презирал себя за то, что сделал. Раз за разом прокручивая в голове недавние события, он отчетливо понимал, что по-другому не выйдет, но чувство вины не отпускало.       Нельзя, никак нельзя было спустить ИнУ побега, иначе тот повторял бы попытки снова и снова. И рано или поздно у него бы получилось. Смог бы ДонСик пережить это? Вряд ли.       Когда он осознал, что ИнУ может его покинуть — и более того, хочет этого, — откуда-то из глубин его души полезла тьма. Он понял и, что самое главное, признал, что готов сделать все что угодно, лишь бы удержать ИнУ рядом. И вот сейчас для достижения этой цели ему пришлось унизить любимого человека, растоптать его гордость, наказать за попытку побега… И не только, чтобы показать, что последует за непослушанием, но и чтобы хоть немного унять собственную ярость. ИнУ принадлежит ему, он не имеет права уходить. Они связаны навсегда. Это то, в чем сам ДонСик был твердо уверен, в чем не допускал даже тени сомнения. Но дело было даже не в этом, а в том, что ИнУ никак не мог усмирить свою гордость и понять одну простую истину — он принадлежит ДонСику.       Но он не хотел мучить любимого, не хотел доносить до него этот факт таким вот способом… а другого не знал. Да его, пожалуй, и не существовало…       Понимание, что он поступил верно, слегка заглушило чувство вины, но далеко не полностью.       Больше всего на свете ДонСик хотел, чтобы ИнУ был рядом с ним по своей воле, чтобы он любил его так же сильно, как любит его сам ДонСик. Но возможно ли это? Сможет ли он пробудить в гордом и холодном убийце-психопате это чувство? Незнакомое людям, подобным ИнУ. Он не знал ответа, но в том, что никогда не оставит попыток добиться взаимности, был железно уверен.       А еще на ДонСика давила совесть. Да, он был зол на ИнУ и показал ему это, однако ни на секунду не переставал любить этого человека. Если бы только ИнУ отвечал ему взаимностью! Насколько иначе все могло бы сложиться… Они уехали бы куда-нибудь далеко, где никто ничего не знает о серийном убийце-психопате Со ИнУ. ДонСик бы заботился, ласкал, холил и лелеял — посвятил бы себя всего ему. Но сейчас это лишь мечты, которые кажутся несбыточными.       Оглядываясь назад, ДонСик осознавал, что гордость ИнУ — это именно то, что мешает им быть вместе. Тот всегда считал себя хищником, а ДонСика — жертвой, за исключением того краткого промежутка времени, когда они оба думали, что ДонСик на самом деле убийца. А значит, надо доказать, что он не хуже, а, может быть, даже лучше самого ИнУ. Что он способен на такие же жестокие рациональные поступки, способен игнорировать манипуляции пленника и быть на шаг, на два, на три впереди него. И если у него получится, Со ИнУ в конце концов смирится. Они будут вместе.       И именно это он и делал, показывая, что владеет Со ИнУ, контролирует его, доминирует и унижает. Ему не нравилось быть настолько жестоким, так сильно мучить возлюбленного, но другого выхода ДонСик не видел… У него была ясная и понятная цель — во что бы то ни стало он заставит ИнУ проглотить свою гордость! Правда, этого явно будет недостаточно…       Пришедшая в голову мысль заставила ДонСика вздрогнуть. Осознание медленно проникало в голову, заставляя холодеть кончики пальцев и продирая ознобом по спине.       Он должен совершить убийство. Показать не просто жестокость, но свою готовность идти до конца.       Сделать то, о чем ИнУ его так настойчиво просит — убить ДжиХуна. Но не сейчас, нет. Слишком рано. Слишком опасно. Слишком много шума поднимет смерть этого человека, а ведь тогда всем станет очевидно, что ИнУ вовсе не покинул Корею и находится в Сеуле. Чуть позже, когда они оба будут готовы. А сейчас… Сейчас нужно позаботиться об ИнУ, показать ему, как может быть хорошо, каким заботливым и любящим может быть ДонСик. Что все может быть иначе, и, быть может, тогда ИнУ пойдет ему навстречу. А начать, пожалуй, стоит со вкусного ужина. Да, именно так он и сделает: пойдет и приготовит что-нибудь изысканное, чтобы порадовать любимого.       Потратив несколько часов на приготовление всевозможных вкусностей, ДонСик уложил контейнеры с едой в сумку, остальное поставил на поднос и стал осторожно спускаться в подвал.       ИнУ все так же безучастно лежал на боку, как и несколько часов назад. Взгляд был расфокусирован, а на щеках засохли следы злых слез.       ДонСик опустил поднос на тумбочку, достал закуски, красиво все расставил и осторожно погладил ИнУ по плечу — тот даже не вздрогнул.       — Хён, я приготовил тебе поесть. Смотри, я сделал тебе самгётан*, знаю, что ты любишь его, а еще здесь есть кальби** и пибимбап***. Я очень старался, ИнУ. Попробуй, пожалуйста!       Тот медленно повернулся и равнодушно осмотрел представленное изобилие. ДонСик снова поставил поднос и обхватил ИнУ за плечи.       — Давай я помогу тебе устроиться, — пленник безучастно принял нужное положение и прикрыл глаза. ДонСик был расстроен и чувствовал тревогу, но все-таки надеялся, что ИнУ его когда-нибудь простит. — Вот так, а теперь, мой хороший, давай поедим. Смотри, сколько всего, — он сел рядом и поставил еду на колени, взял в руки палочки и посмотрел на любимого. — Ну, с чего начнем? Что ты хочешь?       — Чтобы ты сдох! — с этими словами ИнУ схватил поднос и перевернул его над ДонСиком.       Все произошло так быстро, что он только и успел зажмурить глаза, как кожу лица ожег горячий бульон. ДонСик вскочил и суматошно стал смахивать с себя остатки пищи. ИнУ злорадно и несколько истерично хохотал, а он смотрел на него и испытывал ярость — но не от того, что тот смеется, а потому что так бездарно уничтожил усердный труд нескольких часов и гору дорогих продуктов. ДонСик готовил с мыслями о любимом человеке, хотел порадовать его, а ИнУ… Он отверг все добрые намерения ДонСика, растоптал его желание позаботиться. Теперь-то ИнУ точно заслуживал наказания.       Ни слова не сказав, он снова пристегнул пленника к кровати, умылся, убрал весь беспорядок и ушел, напоследок забрав с собой наручники, но оставив цепь.       Раз так, и Со ИнУ не хочет есть приготовленные им блюда, не ценит его старания, не принимает его хорошее отношение — что ж, посмотрим, сколько он протянет вовсе без еды. Не хочет по-хорошему, будет по-плохому.

***

      Спустившись в подвал поздним вечером, ДонСик увидел, что пленник спит, сиротливо сжавшись в комок. Он бесшумно опустился на стул и стал ждать, пока ИнУ очнется. И когда тот наконец открыл глаза, Юк с каким-то упоением впитывал первые секунды, пока взгляд этого, несомненно, сильного человека был расфокусирован и еще не наполнился ненавистью. Это выглядело даже по-своему красиво: тот пару секунд непонимающе смотрел в потолок, затем стрельнул глазами по сторонам и наконец, увидев ДонСика, попытался резко сесть в кровати. Вот он — тот самый миг осознания! Это выглядело так сладко, так упоительно и потрясающе, что ДонСик ощутил, как по телу побежали волны удовольствия — ИнУ осознал, что его руки все еще снова скованы за спиной и он совершенно беспомощен.       — Объяснишь? — хрипло поинтересовался ИнУ.       — Конечно, — ДонСик улыбнулся. — Ты наказан.       Он увидел, как ярость полыхнула во взгляде пленника, но это нисколько не покоробило его решимости, а, скорее, даже наоборот. ИнУ прикрыл глаза, справляясь с собой, а когда вновь открыл их, то спросил почти спокойно:       — Тебе было мало? — мягкий тон еле слышного голоса, которым был задан вопрос, заставил ДонСика сглотнуть и отвести глаза. Он промолчал, и тогда пленник снова спросил. — И долго ты будешь меня наказывать?       — Долго. Пока ты не поймешь, — он пересел на кровать и, протянув руку, погладил ИнУ по щеке. — Я тебе, кажется, уже говорил, что ты — мой. И что при попытке сбежать я накажу тебя, — он бережно отодвинул черную прядь волос, что то и дело норовила залезть в глаза, ласково провел по кромке уха, прочертил пальцами линию вдоль шеи и осторожно, самыми кончиками пальцев, коснулся вспухшей и уже успевшей налиться багрянцем и синевой полосы на шее. — Я заставлю тебя выучить эту истину, ИнУ. А сейчас…       Он замахнулся и хлестко ударил его по лицу. Звук пощечины вышел звонким, а руку обожгло болью, но, черт возьми, это того стоило.       — Это за то, что попытался сбежать, — еще один замах и удар по той же самой щеке. — А это — за то, что разбил мне голову, — ДонСик жадно наблюдал за тем, как бледная кожа ИнУ краснеет в том месте, куда пришелся удар. Его чувства мешались в дикий коктейль: злость, удовлетворение, вина, восхищение… Они мотали его из стороны в сторону, разрывали на части, ДонСик терялся в них, не понимая, где заканчивается одна эмоция и начинается другая. Но все перевешивала решимость. Даже если он будет ненавидеть себя за все, что сделает, он не отступится. Никогда.

***

      ДонСик бил больно, нисколько не собираясь его щадить.       На ИнУ давила собственная беспомощность и невозможность абсолютно ничего сделать, хоть как-то защититься от агрессии его похитителя. И это не считая простреливающей боли в пояснице, саднящей — в заднице, и последствий удушения. Каждая пощечина отдавалась в голове, дыхание перехватывало, а сглатывать по-прежнему было больно, не говоря уж о речи. Жалкие пару вопросов он буквально заставил себя произнести: каждое слово приходилось прямо-таки выталкивать из себя. Звуки царапали горло, заставляя то судорожно сжиматься, но промолчать он не мог.       Удары сыпались один за другим, и это были не полноценные удары кулаком, как если бы ДонСик действительно хотел причинить ему боль, а обжигающие унизительные пощечины, которые скорее означали сам факт наказания. Кожа на лице горела, его голову мотало в сторону каждый раз, когда ладонь касалась щеки, но он вновь поворачивался к ДонСику, покорно снося удар за ударом. «Это мелочи, — убеждал он сам себя. — Это самое незначительное, что он может сделать с ним, так что пускай лучше бьет…»       А потом ИнУ зачем-то посмотрел в глаза своему мучителю и пропал: злость там мешалась с отвращением и решимостью. И еще множеством разных чувств, разобрать которые он просто не успевал. И вновь, уже не в первый раз, ИнУ ощутил отголоски чужих эмоций, которые слишком резко обрушились на него. От неожиданности, от чрезмерной интенсивности ощущений он зажмурился, изо всех сил стараясь скинуть наваждение. Но не смог. Покоренный силой этих эмоций, чужой уверенностью в своих поступках, ошеломленный тем, что говорил ДонСик ранее, он внезапно испытал восторг — настолько чистый, какой накрывал его лишь в момент смерти жертвы.       — Больно? — ИнУ ощутил, как рука ДонСика ласково коснулась его лица. Это вызывало дискомфорт, даже несмотря на то, что касания были почти невесомыми. — Открой глаза, ИнУ.       Он послушался. Сейчас слишком многое стоит на кону, он ведь понятия не имел, что еще пришло ДонСику в голову, а значит, надо сцепить зубы и всячески демонстрировать послушание.       — Немного, — не стал лукавить ИнУ.       — Мне жаль, что приходится делать это, правда, — ДонСик пытливо смотрел на него, на самом деле испытывая вину. Перед ним, своим пленником, убийцей и психопатом. Воистину, этот мир безумен. — Но иначе я просто не могу на тебя повлиять. Что бы я ни делал, как бы ни ухаживал за тобой, ты все сопротивляешься. Ты никак не хочешь признать, что принадлежишь мне, ИнУ.       Да, он не хотел. Он — хищник, который вправе лишить человека жизни, — не может кому-то принадлежать. Или может?.. Что если вот этот невзрачный с виду парень куда более опасный хищник, чем он сам? Такое ведь и впрямь возможно. Теперь эта мысль не казалась ни глупой, ни смешной. О нет, этот парень заставил воспринимать себя всерьез. Но легче от этого не становилось.       Раз за разом ДонСик доказывал, что может справиться с ним, и сейчас собирался сделать это снова. И как поступить? Сопротивляться до последнего, хватаясь за лелеемую гордость? Покорно сносить все, что Юк решит с ним сделать, сцепив зубы, и ждать возможности сбежать? Или смириться и подчиниться похитителю, вытягивая из одержимости ДонСика выгоду для себя? Куда ему идти, когда он так слаб, когда его все ищут, а до тайников не добраться? Пожалуй, решить и выбрать предстояло сейчас. Именно сейчас, пока ДонСик так открыт, пока смотрит своими лихорадочно горящими глазами и, не стыдясь, делится своими чувствами.       ИнУ прекрасно понимал, что если он сам решит подчиниться, то все, что ждет его впереди, пройдет куда легче, ведь это будет его собственный выбор. И ДонСик не сможет не оценить того, что он пойдет навстречу. Но, боги, как же это было трудно. Стоило только вспомнить то, что произошло несколькими часами ранее, как к горлу подкатывали отвращение и тошнота, горечью оседая на языке. Нет… Он еще не настолько отчаялся, чтобы добровольно согласиться по подобное.       Видимо, прочитав по его глазам и лицу отторжение и решимость сопротивляться, ДонСик тяжело вздохнул и провел ладонью по лицу, с досадой проговорив:       — Почему ты такой упрямый, ИнУ?.. Неужели не понимаешь, что только делаешь хуже?       — Разве тебя не это заводит? — просипел ИнУ, издевательски ухмыляясь.       — Нет! — даже отшатнулся его похититель, чуть не рухнув со стула. — Это не так! Все должно было быть иначе… Я думал, что у меня еще будет время, чтобы показать тебе, как это может быть приятно — в конце концов, я не могу дождаться того момента, когда ты захочешь сделать меня своим…       ИнУ опешил. ДонСик смотрел на него таким взглядом, что и дальше глядеть в его глаза, видеть там все эти эмоции и чувства было невыносимо. Слишком много сразу для него одного. Как живое существо может испытывать столько сразу?.. А слова его похитителя просто вводили в ступор. ИнУ даже мысли не допускал, что ДонСик предполагал, что ИнУ… Он где-то серьезно просчитался в оценке действий этого парня. Рассуждая, что изнасилование — способ утвердить свою власть, показать действительное положение ИнУ, наказание, в конце концов, он даже мысли не допускал, что ДонСик планировал поменяться…       Тот, видимо, понял, о чем он думает, потому что тяжело вздохнул и проговорил:       — Я правда люблю тебя, ИнУ. Почему ты не способен это принять?       Он оперся локтями в колени и спрятал лицо в ладонях. Его это огорчало?.. ИнУ был в замешательстве. Абсолютная непредсказуемость ДонСика раздражала и сбивала с толку. Как можно манипулировать человеком, если не можешь хоть немного прогнозировать его поступки, если не способен понять, как он думает? Что, черт возьми, творится в голове у этого, на первый взгляд, простоватого парня?..       Пауза затягивалась, и ему это надоело.       — И что ты будешь делать, ДонСик? — хрипло спросил наконец ИнУ. — Держать меня скованным до конца дней?       — Если понадобится, — тот убрал ладони и серьезно кивнул, уверенно глядя в ответ.       И от этого иступленного, горящего невыносимой жаждой взгляда его просто пронзило страхом — таким, какой он не испытывал, наверное, с самого детства. Он отчетливо понял, что ДонСик действительно готов пойти на все, что тот никогда добровольно не откажется от него, и это осознание каменной плитой легло на плечи, придавливая к земле. Сейчас ИнУ казалось, что у него просто нет сил бороться дальше.       А ДонСик продолжил говорить дальше:       — Я буду держать тебя скованным до тех пор, пока ты не подчинишься и не станешь моим. До тех самых пор, пока ты не перестанешь сопротивляться. Ты будешь полностью беспомощным, ИнУ. Без меня ты не сможешь умыться, справить нужду, да даже просто почесать макушку будет затруднительно. Я покажу тебе, насколько ты на самом деле зависим от меня! О, ничуть не меньше, чем я от тебя. Просто ты пока этого не видишь, ослепленный злостью, яростью и гордостью. А значит, я уничтожу эти чувства, чтобы ты, наконец, прозрел. И тогда мы будем вместе.       Он точно сумасшедший… ИнУ ощутил, как кровь отливает от лица, как он еще сильнее бледнеет, пока вслушивается в эти слова, страшные и безжалостные — от того, с какой уверенностью они были произнесены.       — И… — ему пришлось несколько раз неглубоко вдохнуть, чтобы собраться с мыслями и продолжить. — И как ты планируешь это сделать?       — О, ничего ужасного, не переживай, — ДонСик улыбнулся одной из своих жутковатых ярких улыбочек, так похожих на оскал. — Наручники мы оставляем. Спать будет неудобно, но ты переживешь. Скажи спасибо, что на кровати. А вот стол я унесу, отныне кушать ты будешь с пола, — ИнУ вскинулся, прожигая его яростным взглядом. Да как он смеет?! — Будешь-будешь, — с улыбкой покивал Юк. — Никуда не денешься. Сколько ты продержишься без еды? Два дня? Пять? Рано или поздно ты сделаешь так, как хочу я. Вопрос лишь в том, будешь ли ты страдать от голода до того, как согласишься, или нет, — он поднялся на ноги. — Я скоро вернусь с первой порцией. Жди.

***

      ИнУ считал дни, сколько он уже отказывался от еды, но то ли на седьмом, то ли на восьмом пришлось остановиться — он начал путаться и часто засыпал, словно в черный омут падал, чтобы вскоре вынырнуть обратно в ненавистную реальность. Он никогда не испытывал проблем с чувством времени, но теперь его разум, этот совершенный инструмент, начал ему отказывать. ИнУ становилось все хуже и хуже: силы и так не до конца выздоровевшего тела, кажется, ушли полностью, и вскоре уже трудно было даже шевелиться. …       Когда ДонСик пришел с едой в первый раз и поставил тарелку на пол, то ИнУ просто пнул ее, переворачивая, и с насмешкой поглядел на парня, а потом на вывалившуюся отвратительным комком рисовую кашу. ДонСик поджал губы, но в глазах мелькнуло удовлетворение. Отвратительное, сытое, словно ИнУ преподнес ему императорский подарок. И если поначалу нет-нет да закрадывалась мысль просто подчиниться и не мучиться лишний раз, то теперь, увидев миску с осточертевшей кашей и довольство своего похитителя, он ее отбросил. Нет. Он не настолько голоден и слаб, чтобы унизиться до… Вот до этого всего.       Тем более, пока он еще мог обманывать свое тело: стоило вспомнить изнасилование, как к горлу непроизвольно подкатывала омерзительная тошнотворная горечь — и голода как не бывало. Но долго так продолжаться не будет, однажды тело возьмет свое, и ИнУ с горечью представлял тот момент, когда ему придется — если он, конечно, не намеревается умереть от истощения, — сделать то, что так хочет от него ДонСик. Смириться. …       Обманки с отвращением хватило почти на двое суток. Дальше пришел он, голод. Противное тянущее и выкручивающее нутро чувство не давало сосредоточиться ни на чем другом, хотя ИнУ старательно вспоминал подзаконные акты, нюансы управления компанией, котировки — все, что требовало повышенной концентрации. Все, что помогло бы отвлечься от реальности. Но это больше не работало — природа брала свое, правда, гордость и чувство собственного достоинства пока сдерживали инстинкты, но на сколько его еще хватит, ИнУ не знал. Он с ужасом ждал момента, когда сдастся, молился, чтобы он не наступал как можно дольше, но понимал, что это неизбежно. В те минуты, когда ДонСика не было рядом, он мог думать лишь о том, насколько сильно хочет есть, но его мучитель начисто убирал всю еду перед тем, как уйти. …       ДонСик не собирался давать ему ни единой поблажки. Он все время проводил с ним рядом, удаляясь только на ночь. Давал воды, три или четыре стакана в день, но этого было мало. И он все время молчал, пристально наблюдая за каждым движением, иногда выпуская наружу свою жажду, свой голод, и тогда ИнУ опаляло обжигающими взглядами, словно кожи касались горячими прикосновениями.       Молчание, прерываемое только звуком дыхания и шорохом движений, выматывало едва ли не сильнее чувства голода. И хотя ИнУ никогда не испытывал потребности в общении, кроме разве что детских лет, и ему никогда не было одиноко наедине с собой, сейчас он не отказался бы просто поговорить — о чем угодно, даже о дурацких квестах, — но ДонСик со своим давящим взглядом полностью игнорировал все попытки завязать разговор. Он просто смотрел, сверлил его темным пронзительным взором, постоянно выбивая из состояния отрешенного созерцания, не давал уйти в себя и никак не реагировал на попытки взаимодействия, прикасаясь только для того, чтобы помочь справить нужду и помыть.       Гигиенические процедуры были самыми унизительными. Казалось, когда ДонСик был рядом, одно унижение сменялось другим, не прекращаясь ни на минуту. Он умывал ИнУ, заставляя его закрывать глаза, отчего опустошающее чувство собственной беспомощности усиливалось в десятки раз. Он чистил ему зубы, заглядывая в рот, тщательно водя щеткой по зубам и заставляя полоскать водой, взятой из рук Юка. Он мыл его, залезая пальцами в подмышки, между пальцев рук и ног, между ягодиц и под яичками. Он касался везде, прижимая его к своему полуобнаженному телу — иначе ИнУ просто не мог удерживать себя на ногах. И то, чувствовалось, что раньше в этих прикосновениях были эмоции, потребность, а теперь — лишь функциональная необходимость. Это сбивало с толку.       Голод накатывал все сильнее… В какой-то момент ИнУ искренне пожалел, что тогда, пойдя на поводу эмоций, опрокинул поднос с едой на ДонСика. Сейчас бы поесть — пусть даже и безвкусную овсянку или разваренный рис — было бы очень кстати…       Эта мысль заставила все внутри похолодеть от ужаса. Это случилось — он сдается. Если он начал допускать подобное, то ДонСик практически добился своего. Теперь всего лишь вопрос времени, когда не проходящее чувство голода, постоянное унижение и слабость доконают его.       Быть может, будь ИнУ один, голод бы он победил, с трудом, но и с остальным бы справился. Отвлекся на размышления… В конце концов, просто уснул бы. Но Юк сидел здесь же, поставив стул так, что ИнУ пришлось бы буквально вылизывать пол у его ног. Он не хотел, он просто не мог пойти на это.       Пока — нет… …       А затем вместе со слабостью пришел холод.       На третьи, кажется, сутки появился озноб. По телу прокатывались волны непроизвольной дрожи, с каждым часом становясь все сильнее. И тогда ДонСик полностью раздел его, не оставляя никакой возможности согреться или прикрыть наготу. Нет, ИнУ не стеснялся своего тела, даже наоборот, но похотливые взгляды, полные жажды обладания и обожания, били по и так расшатанным нервам, заставляя снова и снова содрогаться в отвращении.       А придя в следующий раз и выполнив привычную последовательность действий (вывалил на пол кашу, помог облегчиться и помыл), ДонСик просто разделся и лег рядом. ИнУ дернулся, снова сбивая уже почти ничего не ощущающие запястья в кровь, но живое тепло было так восхитительно, что он еле слышно простонал и затих, всем своим существом впитывая его, стараясь сохранить как можно дольше.       ДонСик бережно обнимал его, положив одну руку под голову, а вторую на ребра. Он не двигался, все также молчал, и ИнУ через какое-то время расслабился и сам не заметил, как уснул.       Проснулся он от того, что ему стало жарко. Наглые руки бесцеремонно касались, гладили. Он то и дело ощущал губы ДонСика, нежно касающиеся его плеча, шеи, груди и лица. Тот словно с цепи сорвался и не мог остановить себя. Нет, до этого он тоже прикасался к нему, помогая с гигиеной, но только сейчас ИнУ понял, как сильно сдерживал себя ДонСик.       Утолив свою жажду прикосновений, мучитель затих у него же на плече, щекотно и жарко дыша в шею, и ИнУ, как-то инстинктивно поняв, что больше ничего не будет, снова отключился. …       Голод практически перестал донимать, но постоянная слабость и боль в затекших конечностях доставляли сильный дискомфорт. Постоянно хотелось спать. А еще болела голова. Спазмы сдавливали голову, ненадолго отпуская после питья, но потом снова возвращались.       Время тянулось бесконечно, отмеряясь только ощущениями тепла и холода. Холод — он один, тепло — это объятия другого человека. ДонСика… Соображать было тяжело, мышление утратило ясность и остроту, но он все же помнил, что нельзя хотеть этих кажущихся безопасными, таких бережных прикосновений, что это неправильно… А еще — что есть с пола нельзя, хотя и не сразу смог вспомнить, почему… …       В какой-то момент, ощутив долгожданное тепло сбоку и привычную тяжесть крепких рук, он дернулся обнять в ответ, но услышал лишь звяканье железа о железо, а руки едва шевельнулись, и захныкал. Зрение плыло, но широкая, радостная улыбка и движения губ, будто ему что-то говорили, заставили его попытаться улыбнуться в ответ. Вялое напоминание, словно на инерции, какая-то слабая тень в голове напомнила, что нельзя… Нельзя улыбаться этому человеку, но что плохого, если он сделает то, что хочет?.. …       В следующее пробуждение что-то изменилось. ИнУ не сразу осознал, что чувствует себя намного лучше. Глухота прошла: звуки больше не доносились словно из-под подушки, а совсем еще недавно плывущее зрение обострилось. Вот только боль на сгибе локтя и в плече подсказывали, что он кое-что пропустил.       Рядом с кроватью стоял ДонСик и держал в руках два шприца.       — В одном — глюкоза и несколько витаминов, — без предупреждения заговорил он, едва убедился, что ИнУ в сознании, — я не хочу, чтобы ты умер от голода. Но, — он присел рядом и принялся деловито жгутовать тонкую руку ИнУ, — сейчас в твоей крови уже плещется коктейль, который я вколол тебе чуть ранее, поэтому ты чувствуешь себя лучше. Период, когда чувство голода притупляется, уже на исходе. Твой организм смирился с тем, что еда не поступает извне, и начинает тянуть нужные вещества от самого себя. Это может плохо кончится, а нам ведь это не нужно? Так что я решил помочь тебе продержаться подольше, для этого и нужны витамины, — он нашел вену и болезненно, видимо, из-за отсутствия опыта, загнал в нее иглу. Введя лекарство, он поднял второй шприц. — А здесь витамины С и D. Они нужны, чтобы искусственно усиливать чувство голода. Я больше не могу ждать. Ты не оставляешь мне выбора…       ИнУ не сразу смог осознать, о чем говорил ДонСик, но когда до него дошло, что станет только хуже, он дернулся, попытавшись отстраниться, но не преуспел. Он рванул назад, но только упал с кровати, больно ударившись об пол плечом и скованными за спиной руками. А вот встать, чтобы шагнуть назад, не получалось — от этого хотелось завыть. Он не понимал, зачем ДонСик так поступает. Хочет продлить унизительные пытки?       Юк в это время встал и, обойдя кровать, уселся на корточки рядом с ним.       — Как же ты силен, мой хороший, что все еще мне сопротивляешься. Такой несгибаемый, — он осторожно поднял ИнУ и вернул его на кровать. Он уже готов был сказать, что слаб, что практически смирился, но следующие слова ДонСика заставили его только плотнее сжать губы, чтобы не проговориться. — Ты удивительный, знаешь?       Вновь спиртовая салфетка и болезненная инъекция. А потом навалившееся через несколько часов чувство голода, которое только нарастало с каждой минутой. Как и зудящее чувство неправильности, какого-то дискомфорта. Все, абсолютно все, на что он еще вчера практически не обращал внимания, пропуская привычным фоном, сейчас раздражало и злило. Боль в скованных мышцах сводила с ума, хотелось лечь хоть как-то иначе, чем боком, подогнув под себя колени. От этого казалось, что болит и простреливает каждая мышца в теле. А еще холод. ИнУ знал, что в подвале достаточно тепло, но из-за голода он мерз и постоянно хотел спать. Духота мешала, будто он постоянно задыхается от недостатка кислорода, словно его опять придушили до потери сознания. Все вместе это подводило его к состоянию на грани. И это слово бы открывало второе дыхание. Черт! Он не сдался, даже лежа в коме, неужели сдастся сейчас?!       Недавняя готовность опустить руки, отдаться на милость своего мучителя, не говоря уж о смутно припоминаемом желании обнять и согреться в руках ДонСика, казались постыдными и отвратительно слабыми. Нет. Он еще поборется. …       Спать хотелось неимоверно, сознание то и дело выключалось, а сил становилось все меньше и меньше. Находясь в каком-то мутном полусне, ИнУ то и дело вспоминал свою прежнюю жизнь и себя, каким он был раньше. Безумно хотелось вернуться к той жизни, что он вел до всего этого: быть гордым, молодым, полным сил, иметь возможность свободно передвигаться, носить качественную одежду, пить терпкий дорогой алкоголь. И убивать. О, как же он скучал по этому, как хотел вновь увидеть утекающую жизнь из глаз его жертв. Но это все отнял у него чертов ДонСик!       Может… Может, он и сможет вернуть? Если он смирится, если будет добровольно с ним, то получит свою жизнь обратно. Наверное… …       ИнУ окончательно потерялся в днях и времени суток, и лишь приход ДонСика, слова, которые тот пытался донести до его замутненного сознания, вытаскивали его из этого состояния полусна-полубреда.       ДонСик снова говорил с ним, но вот ирония — сейчас он не понимал и половины того, что его похититель пытался ему сказать.       Его снова вырвали из сна.       — ИнУ, сдайся!..       …Так хочется спать…       -…мне больно смотреть, как ты страдаешь… Я хочу помочь тебе!       Тело снова согрело чужое тепло, такое нужное, такое… родное…       — …не могу. Пока ты сам не примешь решение, — ИнУ ощутил, как ДонСик положил его голову к себе на колени и перебирал волосы, массируя голову. Он слабо застонал, не в силах открыть глаза. — Ты устал, я знаю. Ты голоден, и у тебя нет сил. Но это все можно прекратить.       Эта мысль неожиданно взбодрила, вырывая из состояния тягучей дремы. Можно?..       А ДонСик тем временем продолжал:       — Усмири свою гордость и сделай то, что я от тебя хочу. Прими меня, ИнУ, и я дам тебе так много, как смогу!       Он наконец собрался и приоткрыл веки.       ДонСик наклонился, пристально и серьезно вглядываясь ему в глаза.       — Никто и никогда не узнает, что произошло и будет происходить в этой комнате. Это все будет между нами, ИнУ, обещаю, это будет касаться лишь тебя и меня, — его слова будто отпечатывались в голове, на внутренней стороне век, становились новыми правилами, по которым они будут жить. Это казалось заманчивым. Может, и впрямь согласиться?.. — Ты можешь быть каким угодно для целого мира, я позволю тебе оставаться тем же высокомерным ублюдком по отношению к другим людям. Я прошу только принять меня, разрешить быть рядом, и для начала тебе просто нужно поесть. Слышишь?       ИнУ едва заметно кивнул, сглатывая.       — Это ведь совсем несложно, да? — продолжал горячечно убеждать его ДонСик, поглаживая его скулы и щеки. — Так просто, ИнУ. Поешь, и тебе станет лучше. А еще, — он склонился совсем низко, и каждое произнесенное слово возрождало умершую было надежду, что все еще наладится. — Я сниму наручники. Ты слышишь меня?       Это было как удар под дых. Сколько он уже времени провел так?.. Он даже не знал, какой сейчас день недели. Сколько он провел без сознания?..       Мышцы ныли безостановочно, а браслеты стерли кожу на запястьях. И хоть ДонСик обрабатывал руки и даже бинтовал, боль никуда не уходила. Если он начнет есть, то сможет встать, сможет сделать хоть что-то сам, ему надо всего лишь подчиниться. И никто не узнает. Никогда. Только он и ДонСик.       И это его сломало.       Именно тогда он понял, что готов на все, чтобы вновь стать сильным, вернуться к прежней жизни, которая ему так нравилась. И если для этого нужно подчиниться, унизиться и продемонстрировать смирение, то пусть так и будет. В конце концов, главное — выжить, а потом можно и… Он примет решение позже.       Сквозь туман бессилия он внимательно вгляделся в лицо ДонСика. Тот смотрел так… Что это?.. Ему тоже больно?..       ДонСик выглядел измученным. Словно не хотел проделывать все это с ним, но делал, лишь бы добиться своей цели. ИнУ хрипло засмеялся.       — ИнУ, что? Тебе больно? ИнУ!..       Но истеричный смех никак не прекращался. Кажется, это та больная любовь, когда лучше убить того, без кого не можешь, чем отпустить. И сейчас, глядя на то, с какой надеждой, заботой и болью смотрит на него ДонСик, ИнУ понял, что проиграл.       — Да, — вышло что-то невнятное и слишком тихое, чтобы можно было расслышать. Кажется, встревоженно вглядывающийся в его лицо ДонСик, понял это как ответ на свой последний вопрос. Тогда ИнУ повернул голову и посмотрел на тарелку с едой и вновь на ДонСика и повторил. — Да.       Глаза ДонСика расширились, он судорожно вдохнул.       — Так ты согласен? — уточнил его мучитель. И когда ИнУ медленно кивнул, ДонСик просто просиял. — Умничка, какой же ты молодец, мой хороший. Я обещаю, ты не пожалеешь!       Он аккуратно переложил голову ИнУ со своих коленей на кровать и поднялся на ноги. Юк взял тарелку с кашей, что стояла здесь же на полу и вновь перевернул, вываливая ее содержимое на пол. А затем просто отстегнул наручники, уселся на стул и стал наблюдать.       ИнУ долго смотрел на лежавшую на полу еду. Что ж, это просто нужно пережить. Перетерпеть. Кажется, ДонСик не собирался помогать ему ломать собственную гордость, но, вероятно, так и должно было быть…       Сквозь туман в голове появлялось осознание. Он дает ему возможность самостоятельно принять решение, терпеливо ждет, что будет дальше… ИнУ слабо усмехнулся. Он видел, как хочет ДонСик получить желаемое, но тот не торопил, не кричал, не использовал грубую силу. Он мучил, убеждал и унижал, а потом сулил, что со временем вернет все, что сам же и отобрал. Да хотя бы возможность управлять собственными руками или самостоятельно стоять на ногах. Как мало, но как же на самом деле много…       Правда, ИнУ в какой-то момент пожалел, что все-таки не умер. Право, милосерднее было бы убить…       Он перевернулся на живот, а затем снова с трудом повернул свое тело, свалившись с кровати — по-другому встать не представлялось возможным. Упал, шибанувшись грудью так, что вышибло воздух. Из последних сил он умудрился поднять себя на колени, упираясь в пол головой и плечами. Попытался встать, но ничего не выходило — ноги подламывались, мышцы дрожали и их сводило судорогами.       Расстояние до ДонСика было совсем небольшим, но ИнУ преодолевал его целую вечность. Наконец, добравшись до еды, он поднял голову и взглянул на Юка: тот сидел на стуле, глядя на него сверху вниз, но в его глазах не было презрения или любопытства. Он просто ждал, когда ИнУ, стоявший перед ним на коленях, окончательно сдастся и начнет есть. Правда, напряженная поза показывала, что он в любой момент готов сорваться и кинуться ему на помощь, но первый шаг за ним, Со ИнУ, и он ясно это понимал.       Тянуть дальше не было смысла, он уже проиграл ровно в тот момент, когда только подумал о том, что стоит согласиться с условиями Юка. И теперь, вот прямо сейчас, отступать было поздно. Он сжал зубы и начал наклоняться, опуская голову и плечи ближе к полу.       Запах еды ворвался в ноздри и показался ему просто одуряющее сладким — плевать, что это всего-навсего каша. Дав себе лишь несколько секунд на сомнения, он высунул язык и слизал с пола немного, а потом еще… И еще. Он закрыл глаза и начал есть. Как животное, но это было неважно… И лишь спустя какое-то время, когда каша кончилась, а язык коснулся покрытия пола, он в полной мере осознал, что только что сделал.       ИнУ зажмурился. Стыд, жгучий стыд прокатился по телу, обжег щеки и скрутил горло так, что стало трудно дышать. Давно забытое чувство, которое он испытывал когда-то очень-очень давно, сейчас резануло по нервам яркой вспышкой, и ИнУ застонал. А затем ощутил, как чужая ладонь легла на затылок, его подняли и усадили на кровать, к губам поднесли стакан с водой, и он услышал шепот:       — Ты молодец, любовь моя. ИнУ, ты все сделал правильно.