Часть 3
17 января 2020 г. в 19:32
Джихун не спускался из убежища уже три дня. Никто не пытался его оттуда вытащить, просто потому что так было заведено: если тебе необходимо убежище, никто другой не переступит его порог, пока ты сам не захочешь этого. В этом доме было не так уж и много правил, но это не нарушалось никогда. Кроме как с Сунёном, который прятался в убежище не от проблем, а от Джихуна, но это не считалось, потому что старший был единственным, кто справлялся с трудностями только в кругу остальных.
Как в хорошо подготовленном к ядерной войне бункере в убежище было всё, что могло потребоваться: небольшая ванная комната с ящиком всех нужных принадлежностей, чайник, целая полка чаёв, ещё более забитая полка с различной лапшой быстрого приготовления, аптечка, книжная полка, а ещё шкаф со сменной одеждой, обычно такого размера, чтобы налезала на Мингю. А потому на третий день своего отшельничества Джихун, скрестив ноги, сидел на кровати у окна в футболке, достающей до колен, в которую поместился бы ещё кто-нибудь. Джихуну было даже уютно.
На второй день он услышал голос Сокмина, который приехал как-то внезапно, и ему стало как-то волнительно. А что, если другу тоже нужно убежище? Что, если он приехал именно за этим? Джихун никогда не был тем, кто занимал убежище раньше, а потому только видел всё со стороны. Он знал, что если кому-то нужно было убежище, но его уже заняли, то дорога вела прямиком в «родительскую» спальню, где сколько угодно времени Джонхан окружал заботой и самыми тёплыми объятиями, выгоняя Сынчоля к кому-то из младших в комнаты. Джихун всё это знал, но всё равно волновался. Однако выйти не мог. Он всё ещё боялся того, что закралось в его мысли. Мысли, которые он не хотел думать.
Джихун уже обшарил каждый угол в убежище за эти дни. Ему нужно было подумать, но он делал всё что угодно, лишь бы оттянуть этот самый момент. Поиски «сокровищ» по всем закуткам — стали отличным развлечением.
Он уже нашёл книгу, которую спрятали от Сунёна, когда застали его рыдающим взахлёб над историей о том, что люди после смерти попадают в нихиль, своеобразный загробный мир, а единственное, что помогает им жить там дальше, это воспоминания о них живыми. Сунён так долго плакал, считая, что его никто не будет помнить и он умрёт даже после смерти, что Сынчоль сказал, что книгу надо сжечь, бормоча под нос, что сжечь её надо вместе с Вону, который книгу после этого, видимо, тут и спрятал. Джихун решил прочесть её и тоже плакал, но решил никогда в этом никому не признаваться.
Хун достал с верхней полки всё для чайной церемонии, которую Минхао устраивал в убежище, постигая свои китайские мудрости и успокоение за размеренным чаепитием. Джихун считал, что Хао пользовался убежищем только для того, чтобы попить свой чай в тишине. Не то чтоб у него не было проблем, от которых хотелось бы убежать, были, у всех в этом доме они были, просто Минхао единственный, кажется, мог придушить любую свою проблему голыми руками. Джихун в какой-то момент уверовал, что в Китай ему ехать опасно, если два китайца из двух, которых он знал, могли убивать и при этом скрывались за такими мягкими улыбками. Китай — большая мафиозная группировка, Джихун был уверен. Но чай у них вкусный, определённо, но главное было ничего не разбить, не хотелось пережить столько, чтобы потом умереть за крошечный чайничек или пиалу.
Джихун нашёл блокнот, в котором оставалась только половина листов, остальные торчали шершавой бахромой как воспоминание о чьих-то мыслях, что кто-то унёс отсюда с собой. Хун нашел карандаш и первым, что он написал на шероховатой и очень приятной на ощупь бумаге, было имя Сунёна, после чего тяжело вздохнул, ругая своё глупое безвольное сердце, отказывавшееся выкинуть эту болезненную любовь. Джихун хотел, чтобы у него было как у Сынчоля с Джонханом — такая любовь, что никто и не подумает, что мог быть кто-то другой в их жизнях, кроме, конечно, ещё одиннадцати очень и очень странных детей, которые давно уже в целом и не дети. Джихун хотел такие же любящие взгляды, такие же мягкие и нежные объятия, шёпот куда-то в затылок, когда проходили мимо друг друга, всего этого, что было той самой любовью, которая и держала весь этот прогнивший мир на своих плечах, чтобы он не рухнул. Джихун хотел всего этого, но не делал ничего для этого, избегая Сунёна даже как своего самого лучшего друга, что уж было говорить о том, чтобы проявлять свои чувства. Свои настоящие чувства.
И Джихун подумал, что он может написать об этих своих болезненных чувствах. Про всё, что он никогда не скажет Сунёну, о том, как сильно он его любит и будет любить до последнего своего вздоха. О том, что он трус и не скажет никогда о том, что у него на сердце, из-за страха потерять Сунёна. Джихун вообще не понимал, как при его росте в нём помещалось столько заморочек и страхов, словно он целиком из них и состоял. Он писал, писал, писал, о том, какой Сунён потрясающий, о том, как его смех заставляет его просыпаться по утрам, о том, как при виде его улыбающихся глаз сердце сжимается всякий раз, пропуская удары, о том, что Джихун хочет убить любого, из-за кого на лице Сунёна появляется грусть… и не хочется думать, что обычно это сам Джихун и есть. Джихун писал всё это, пока не закончилась бумага, а потом понял, что никакой бумаги не хватит, чтобы описать всё, что у него на сердце к Сунёну.
Джихун нашёл краски, но бумаги больше не осталось, а потому он решил рисовать на стекле. И именно в тот момент, когда он понял, что, не задумываясь, начал рисовать море, осознал, что избегать себя нельзя.
Ты скучаешь по дому?
Из всех, кто что-либо мог сказать Джихуну про море, Сунён единственный, кто спросил его про дом… И это именно то, о чём Джихун думать совсем не хотел, потому что понятия не имел, что именно он чувствует по этому поводу. Эти дни в убежище ему нужны были для полного радиомолчания в своей голове, как оправдание своего страха, от которого хотелось сбежать, что он, в общем-то, и сделал. Но то, что Джихун не мог признаться Сунёну в своих чувствах, не значило, что он не мог признаться сам себе в своих слабостях. И время на то, чтобы дать себе передышку перед очень важным решением, подошло к концу.
Джихун выбрался из убежища на четвертый день, спрятав вырванные из блокнота исписанные листы в кармане шорт и проведя почти всю ночь за уборкой после того, как перевернул всё вокруг вверх дном, разыскивая что-нибудь интересное для себя. Когда Хун аккуратно спустил лестницу, то увидел совсем недалеко от неё матрас посреди коридора, на котором спали Сунён и Джонхан, который его обнимал. Джихун так удивился, что застыл, приоткрыв рот, не заметив, как Хани открыл глаза и улыбнулся, заметив младшего, после чего поднёс палец к губам, призывая его к тишине. Хун спустился, аккуратно, стараясь не шуметь, поднял лестницу, после чего лёг с другой стороны от Сунёна, обнимая его теперь с Джонханом в четыре руки.
— Он отказывался уходить отсюда всё это время, сидел на полу и ждал тебя. Когда бегал в туалет, заставлял Чана караулить вместо себя. Я даже кормил его здесь насильно. — Джонхан не спрашивал, как сам Джихун, потому что знал, что тот, если захочет, всё расскажет сам, а раз он вернулся, значит, сейчас ему легче. — Ему нужны были мои обнимашки, но уходить он не собирался, а я не собирался укладывать свои старые кости на пол.
Джихун фыркнул, уткнувшись в спину Сунёну, отчего он заворочался, а потом, проснувшись, замер, ощущая тепло чужого тела позади себя.
— Хун? — Сунён напрягся и резко развернулся в этих общих объятиях, под тихое хихиканье отстранявшегося Джонхана, и, удостоверившись, что перед ним действительно Джихун, притянул его к себе, обнимая так крепко, как только мог. — Хуни…
— Ты меня задушишь, Сунён…
— И будет прав! — Джонхан уже скрывался за дверью комнаты: — Чоль, просыпайся, теперь обнимашки нужны мне!
— Хуни, Хуни, Хуни… — Джихун был уверен, что у него останутся синяки на спине от пальцев Сунёна, но отталкивать его совсем не хотелось, а потому он уткнулся в такое родное плечо, наслаждаясь такой непозволительной роскошью, как проявление собственной нежности. — Извини меня! Пожалуйста, извини!
— За что? — Джихун нахмурился и чуть отстранился, заглядывая в лицо взволнованного молодого человека.
— Я тебя расстроил или обидел, но я не понял чем, извини меня! — Сунён тараторил так быстро, что Хун даже понять не мог, что он имеет в виду. — Я не хотел, честно!
— Сунён, тише… — Джихун, чтобы прервать этот бессвязный поток, накрыл ладошкой рот друга, тихонько шикнув на него. — Ты ничего не сделал и никак меня не расстроил. Просто… просто так случилось. И ты ни в чём не виноват.
— Но… — Горячее дыхание на ладошке волновало Джихуна, а потому руку он убрал.
— Никаких «но». Ты ни в чём не виноват. Никто ни в чём не виноват. Ты мне веришь? — Сунён кивнул, тревожно вглядываясь в глаза напротив, ища в них ответы на все свои невысказанные вопросы.
— Просто ты ушёл туда впервые… — Джихун тяжело вздохнул и обратно уткнулся в плечо Сунёна, тихонько поглаживая его по спине. — Я испугался…
— Когда-нибудь наступает время, когда приходится делать что-то впервые. — Джихун не стал говорить, что он только начал этот путь, боясь напугать Сунёна сильнее.
Джихун, не спавший всю ночь, незаметно для себя провалился в сон, расслабившись в тёплых объятиях, а проснулся, как и Сунён немного раньше, зажатый с двух сторон. По ладошкам, плотно сцепившимся в замочек на животе Хуна, он узнал Чана, что тихонько сопел ему в спину. Сунён не спал и смотрел на Джихуна с какой-то нежностью, улыбнувшись, когда тот встретился с ним взглядом и вернул немного сонную улыбку.
— Когда вы, ребята, бываете такими нежными плюшками, я начинаю ревновать! — Джихун дёрнулся на голос Сокмина, поднимающегося по лестнице на второй этаж, улыбаясь так солнечно, как мог только он один. Но не успел никто ничего сообразить, как молодой человек, подойдя к импровизированной постели посреди коридора, схватил Джихуна за ноги, дёрнул на себя, вытягивая из объятий, после чего перехватил его за талию и перекинул брыкающегося и хохочущего себе на плечо, быстро спускаясь с ним вниз. — Ребята! Джихуни отвоёван! Он наш!
Сокмин вместе со своей пищащей ношей добрался до гостиной и плюхнулся по центру дивана, обнимая Джихуна и смеясь вместе с ним. Сунён с Чаном сбежали за ними почти сразу же, заняв места по обеим сторонам от ребят. Сунён перехватил Хуна и уложил его голову себе на колени, аккуратно поглаживая кожу на его шее, а Чан перекинул его ноги на свои. Из кухни выглянули Сынчоль с Джонханом, и, подойдя к ребятам, Чоль подвинул кресло поближе к дивану, сел на него и уронил на себя Хани, который тут же устроился поудобнее и запустил руки в волосы зажмурившегося от удовольствия Джихуна, чью руку перехватил Сынчоль, крепко сжав в своей ладони тонкие длинные пальцы младшего. Из своих комнат выглянули сонные и растрёпанные Вону и Джун и, увидев происходящее, с улыбками вышли ко всем и сели на пол возле дивана. Вону переплёл свои пальцы с пальцами Хуна, а Джун положил голову ему на коленки. Джихун жмурился довольно и улыбался. Если любовь за пределами их дома выглядела как-то иначе, то он отказывался в неё верить.
Они провели вместе весь день, отложив все свои дела, если у кого-то что было запланировано, до самого вечера слушая истории приехавших ребят, смеясь, подкалывая друг друга и совершенно не собираясь никуда выходить из дома. Джихун молчал три дня, но и сегодня в кругу своей разношёрстной семьи ему не хотелось говорить, он просто был частью чего-то, чего, как он надеялся, каждый из них заслуживал, несмотря на то, как складывались их жизни до встречи друг с другом.
Джихун и сам не заметил, как уснул и проснулся, уже когда Сунён поднимал его на руки, чтобы отнести в комнату. Хун обвил его шею руками, уткнувшись куда-то в ворот футболки, чувствуя себя слишком сонным, чтобы сопротивляться и уверять в том, что и сам может ходить. Он был честен с собой, он не хотел идти сам, он хотел, чтобы Сунён нёс его на руках, он хотел обнимать его, принимать от него заботу и просто побыть с ним так близко и так долго, как только мог. Всё это ему было нужно с запасом, учитывая, что он собирался сделать.
Когда Сунён уложил его в кровать, укрыл одеялом, подоткнув заботливо края, посидев ещё пару минут рядом и послушав тихое сопение, и вышел из комнаты, у Джихуна был велик соблазн зажмурить глаза посильнее и действительно просто взять и уснуть. Уснуть, чтобы раз за разом просыпаться в том же месте, с теми же прекрасными людьми, но и с теми же мыслями и тревогами. Джихун не мог этого сделать. Промаявшись ещё с час в постели, слушая, как по дому аккуратно закрылись двери во все комнаты, пряча за собой сонных хозяев, Хун выбрался из постели, подошёл к шкафу и, открыв дверцы, уставился на его довольно скудное содержимое, выбирая нужное. Пара футболок, сменное бельё, свитер, что подарил ему Хани, удобные джинсы и рюкзак наивно-жёлтого цвета, с которым он сбежал из детдома и на дно которого он первым делом сложил листы, исписанные своими же признаниями. Туда же отправился пухлый и наполовину исписанный блокнот с ручкой, вся одежда, которую не надел на себя. Все деньги по старой привычке спрятал ближе к телу, заправил кровать, а на столе оставил записку для ребят и свой телефон, чтобы никто не нарушил его планов. Обувшись в высокие белые кроссовки, накинув поверх тёплого и очень мягкого свитера куртку, Джихун аккуратно открыл дверь из своей комнаты, вышел наружу и первым делом зашёл в ванную комнату, чтобы взять зубную пасту и щетку, которую ему купил этот глупый-глупый прекрасный Сунён. Сложив всё к остальным вещам в рюкзак, Хун направился к выходу из дома.
Джихуну нужно было разобраться со своими тревогами.
Семь лет ему помогали в этом другие.
Сейчас ему нужно было пройти это одному.