Дом перелётных птиц

      Джихун был довольно диким в плане даже самой обычной для людей социализации: он с трудом переборол себя, чтобы купить билет на поезд до Пусана, чем был чрезвычайно горд, учитывая, что вообще никогда за всю свою жизнь после Дома не решал свои проблемы напрямую и в одиночку. Гордость за эту маленькую победу перекрывала паническую боязнь остановить какое-нибудь такси, чтобы доехать до вокзала, отчего до него пришлось идти пешком почти через половину города, что ещё даже не начинал просыпаться, когда билет в один конец уже прожигал нетерпеливо карман куртки.       Джихуну было страшно. Он соврал бы, если бы сказал, что это не так. Он боялся до нервной дрожи во всём теле, но успокаивал себя тем, что просто зимние ночи всё ещё освежали, даже несмотря на отсутствие снега. Хун сел на свободную скамейку на совершенно ещё пустом перроне, достал плеер, почувствовав себя в некоей безопасности в общественном месте под множеством камер, направленных следить за безопасностью, в том числе и его, Джихуна, сейчас — можно было насладиться любимой музыкой, не прислушиваясь к любым шорохам вокруг. Он повыше натянул ворот свитера на лицо, а рукава так, чтобы они полностью скрывали пальцы, — оставалось дождаться своего поезда.       Хун посмотрел на часы на табло неподалёку и вздохнул: когда он уже будет в пути, дома только начнут просыпаться ребята. Первым в его комнату придёт Чан, и Джихуну вообще не хотелось представлять, что он может почувствовать, не найдя там своего старшего. Записку, что оставил, он больше писал именно Чану, надеясь, что это всё не сделает ему больнее, что он поймёт, почему ему пришлось так поступить. Хун немного злился на себя и на то, что другого варианта у него не было, потому что никто из его семьи не заслужил такого, да ещё от Джихуна, которого они все так любили и оберегали все эти годы.       Когда поезд тронулся, увозя Джихуна к морю, мысли о котором его не оставляли так долго и въелись практически под кожу, молодой человек, увлекаемый мелодиями в наушниках, решил позволить себе подумать о том, что его так напугало.       Дом…       У Джихуна был только один Дом. Он решил, что так ему будет лучше. Проще было думать о том, что ты почти всю жизнь был бездомным и брошенным, чем за картинами буквально догорающих родных стен разглядывать в памяти его прогоравшую с самого рождения жизнь. Его мать его не любила. Точнее, она не любила ничего, кроме приходов, накрывавших её после очередной дозы, а потому Джихун не чувствовал себя обделённым её любовью, он просто не знал, что это такое. Но у него был дом, где он мог спокойно заниматься, чем хотелось ему самому, даже когда этот самый дом был переполнен какими-то странными людьми, которых, казалось, не знала даже его мать. Джихуна это не интересовало, главное, что его никто не трогал. Ему нравилось представлять, как он окружён непроницаемым куполом, что защищает его и скрывает от чужих глаз, — он действительно всегда был для всех невидимкой.       Но иногда ему было страшно. Дети вообще часто боятся, но Джихун был не из пугливых. Он боялся очень редко. И вот в последний раз ему стало страшно, когда какой-то незнакомец размахивал ножом перед его, Джихуна, лицом, смеясь каким-то жутким пьяным смехом, вторя такому же чудовищному клёкоту, вырывавшемуся изо рта его матери, решившей, наверное, в своих наркотических видениях, что всё происходящее — самая забавная в жизни вещь. Джихуну не было смешно, ему было страшно. И он ушёл.       Пятилетний ребёнок, впервые вышедший куда-либо в одиночестве, посреди ночи ушёл из дома в потрёпанной и не очень чистой одежде и до самого утра бродил по городу, пока не добрался до моря, застыв поражённо. Он родился в городе у моря, жил в городе у моря, но никогда не видел его, а теперь стоял и чувствовал, как оно поглощает все его мысли и чувства, наполняя чем-то воздушным, делая маленького напуганного мальчика больше и значимее, сильнее и отважнее. Он дышал так глубоко, как только мог, но подойти сразу не решался, наблюдал издалека, словно дикий зверёк знакомился.       В тот день он нашёл море, как какого-то близкого друга, и оказалось, что больше у него ничего и не осталось. Когда Джихун вернулся домой, то застал лишь две пожарные машины, толпу незнакомых причитающих людей и дом, его дом, который был объят языками пламени, безвозвратно охваченный ими в пляске смерти, Джихун как-то сразу понял это. Но чувства утраты он так и не ощутил, как никогда до этого не ощущал и любви, заботы или чего-то похожего на настоящие человеческие чувства, его просто не научили им. Зато он чувствовал голод и немного страх, лишившись своего, пусть и ненадёжного, но всё же дома.       В суматохе он так и остался незамеченным, но ушёл, даже не дожидаясь, когда дом потушат, понимая, что ничего это уже не изменит. Вокруг галдели люди, перешёптываясь слишком уж громко: «Этого стоило ожидать», «Ни на что не годная», «А вроде был ребёнок?», «Да что вы? Не знали!», «Да не было никого!», «В таких условиях никакой ребёнок не выживет!», «Вон, она и хахаль её очередной, и всё, сказали, двое там!».       Там.       Там всё и осталось. И дом, и мать, и страхи, и вся жизнь Джихуна. Там.       У Джихуна не осталось совершенно ничего. Не то чтоб прям что-то было и до этого, но он хотя бы иногда ел и спал всегда дома. Но так случилось, что улица стала его новым домом, а ему, совершенно ещё ребёнку, пришлось подстраиваться под новые условия. Очень удивительно, но никто не обращал на него внимания несколько месяцев, пока не стало постепенно холодать: тогда-то люди и стали замечать не просто ребёнка, возможно, из неблагополучной семьи, которым никто не занимается, а обратили внимание на то, что это ребёнок, который ходит по улице в совершенно неподходящей по погоде одежде. До этого Джихун умудрялся даже перехватывать еду от самых сердобольных тётушек, работающих на рынке в лавках. Он не выпрашивал, он не мог просто и первое время голодал до обмороков, но всё же стал появляться там, где еду можно было раздобыть, а его ангельское личико, пусть и чумазое, никого не оставляло равнодушным. Но с наступлением холодов все вдруг озадачились вопросом, где же родители ребёнка, который не только голоден, но и совершенно раздет. Джихуну пришлось убегать, когда, стоило ему появиться в привычном месте на рынке, на него указали сразу несколько рук, а затем в его сторону двинулось двое мужчин. Джихун не сделал ничего плохого, но он знал, что если за тобой идут, то не для того, чтобы погладить по голове. Джихун испугался впервые после пожара, когда именно страх спас его, заставив уйти из дома. Сейчас страх подсказывал — беги.       Джихун сбежал и несколько дней прятался на одном из пляжей, устроив из коробок, найденных неподалёку, импровизированное убежище возле закрытого на холодное время года летнее кафе. Он так испугался, что не выбирался оттуда несколько дней: голодный, замёрзший, он в какой-то момент потерял счёт времени, постепенно теряя и все свои силы, пока не отключился вовсе. Перед глазами было море, и только о нём он мог думать, оно было его домом всё это время, оно должно было позаботиться о нём, больше некому было.       Очнулся Джихун в больнице тогда, говорили, что повезло безумно, что ещё бы чуть-чуть — и мог бы больше и не проснуться, но из-за шторма хозяин кафе решил проверить, всё ли в порядке, да так и нашёл свернувшегося почти как котёнок в клубочек маленького совсем отощавшего ребёнка. Джихун тихонько улыбался своим мыслям — море о нём действительно позаботилось. Да только больше он его никогда не видел — забрали его из родного города и увезли почему-то в приют через всю страну. Джихун не сильно расстроился, его в городе ничего не держало, не по кому было скучать, было только море, оставшееся навсегда в сердце.       И вот сейчас, спустя две новые жизни, — восемнадцать лет всё же большой срок — Джихун сошёл с поезда в городе, который не знал совершенно, не мог даже помнить почти. Волновался ли он? Очень. Несмотря на столь ранний рейс, людей на перроне было много, хотелось спрятаться от них, избежать касаний, поскорее уйти подальше, спрятаться, раствориться в незнакомых улицах, надеясь не встретить никого на своём пути.       Джихун нашёл взглядом ближайшую камеру наблюдения при выходе из вокзала и, подняв руку, сложил указательный и большой пальцы в жесте окей, чувствуя себя глупо, конечно, но чувствуя, что должен донести, что он в порядке. Если Джун не врал насчёт практически безграничных возможностей Хао, то это хотя бы отсрочит момент, когда с него, Джихуна, спустят шкуру его самые близкие люди, а может, вообще обойдётся, и все спокойно примут эту его выходку. Хун глубоко вздохнул и шумно выдохнул. Не примут спокойно, это ясно.       В сувенирном киоске Джихун купил себе карту, чтобы не заблудиться, телефон-то он не взял, а навыков в городском ориентировании сильных не имел, учитывая, что последние семь лет практически не выходил из дома.       Огромный вокзал, чудовищное для неподготовленного к такому Хуна скопление людей, снующих туда-сюда компаниями и поодиночке, с чемоданами, набитыми частичками собственных жизней и проблем, налегке, лишь только паспорт и свобода — хотелось отстраниться от каждого, не чувствовал родства, не чувствовал себя своим, ведь был вынужден, понимал это, а потому сторонился всех, избегал, пытаясь подавить охвативший его ужас. Один, чёрт знает где, никого близкого… На какое-то мгновение Джихун даже пожалел, что решился на это, никому ничего не сказав, но смог собраться и, тяжело отдышавшись, приводя сердцебиение в норму, решительно вздёрнул подбородок и пошёл по указателям на выход.       Он заранее узнал, куда ему ехать, а с картой в руках и чётким планом практически не нужно было контактировать без лишней надобности с людьми. Купить билет в автомате, в автобусе нужного номера приложить его на входе и с трудно скрываемым восторгом следить за мелькающим то тут, то там морем за окном, стараясь не пропустить нужную остановку.       На самом деле он не был уверен, что место, куда он едет, действительно верное, память могла сыграть с ним злую шутку за все эти годы. Но он явно помнил пустынный пляж, бескрайнее, как ему казалось, море и почти белый песок, воспоминания о хрусте которого на зубах были до сих пор практически реальны, — он слишком долго для такого малыша прожил один на один с морем и этим песком. А искать песчаные пляжи в городе у моря уже проще, чем просто выход к морю: Джихун всё же понимал, что не готов пройти всю береговую линию в поисках нужного места. И тут Хун не мог не благодарить бездушный ныне мир за изобретение интернета, среди которого можно было найти всё и даже больше, что позволило ему, не выходя из дома, буквально погулять по картам, рассматривая улицы. Джихун был почти уверен, что едет в нужное место.       Когда приятный женский голос в динамиках оповестил о нужной остановке, Джихун уже немного нервно дёргал ногой в нетерпении и перебирал длинными тонкими пальцами по коленке. Он выскочил просто в тот же миг, когда двери автобуса ещё даже не до конца открылись, он слишком долго этого ждал, сам не осознавая, насколько сильно ему нужна была эта встреча с прошлым. Он помнил то море, что приютило его, что оберегало его, единственное, кто делал это за всю его жизнь до Дома. А сейчас, выбежав из автобуса, он чувствовал его запах повсюду, обволакивающий, такой уютный, что хотелось улыбаться искренне и смеяться от души. Море не напоминало ему о чём-то плохом, море было его домом, его убежищем, его светлым воспоминанием, мерцающими бликами в смазанной детской памяти.       Джихун уже видел кромку воды между невысокими зданиями за автобусной остановкой, и он намеревался дойти туда как можно скорее. Под ногами белый-белый мелкий песок, впереди тревожное зимнее море и взволнованные чайки, что не могут усидеть на месте от разгоняющих их волн. Ветер трепал мягкие волосы Джихуна, пока сам он, чувствуя своё единение с этим местом и этим драгоценным моментом, смеялся как ребёнок, который наконец-то получил что-то, чего хотел так давно.       Вода оказалась безумно холодной, но Джихун не отдёрнул пальцев, чувствуя себя живым от этого касания, чувствуя себя настоящим, ощущая кровь, что бежала по венам, слушая, как сердце билось волнительно и очень радостно. Этого не хватало Джихуну, замуровавшему себя в четырёх стенах, пусть и идеальных, пусть лучших, которые вообще могли у него случиться, пусть с людьми, которых не заслуживал никто в этом мире. Ему не хватало холодного касания моря к тонким длинным пальцам, солёных порывов ветра в лицо и брызг воды — всё было таким нужным, что даже удивительно было, что раньше и не подозревал об этом. Может быть, уже давно бы приехал, поздоровался бы, навестил своё море да не мучился бы чем-то словно несбыточным, а может быть, время пришло только сейчас. Джихун не любил сожалеть о чём-то не сделанном в прошлом, никогда себе этого не позволял, да и не хотел, не было ничего, что тяготило его сейчас, пока он, стоя на своём нулевом километре жизни, оглядывался на всё с ним случившееся, на всех, кто с ним случился. Да, определённо, на всех.       Джихун упал на коленки, дотягиваясь до воды, шумно перебиравшей своими воздушными гребнями песок, смеялся, когда приходилось спешно отскакивать назад, стоило воде ещё приблизиться к нему, опасно грозясь намочить его с ног до головы. Ему двадцать три, а он хохочет как ребёнок, когда брызги попадают на его лицо, влажными ладошками чёлку свою на бок стряхивает, чтобы не мешалась, ему хорошо очень, ему давно так хорошо не было, словно он нашёл недостающий пазл, закатившийся за диван, без которого всё никак не складывалась цельная картина.       Хун не знал, сколько времени он так провёл, несколько часов точно, совсем извозив коленки во влажном песке и потихоньку начиная замерзать, несмотря на солнце, выбравшееся из-за дымки и переливавшееся теперь бликами и мерцанием в воде и песчинках на пляже. Люди, совсем уж редкие, прогуливались с семьями, слышался детский смех, лай дурашливых игривых собак, которых взяли с собой, а Джихун чуть удалился от кромки воды и уселся как был в джинсах на песок, закрыв глаза и просто попытавшись сосредоточиться на запахе моря, пропитывавшем его насквозь, обволакивавшем его лёгкие и его взбудораженное сердце. Джихун чувствовал, что ему хорошо, но понимал, что очень большая часть его души пустует сейчас, даже на этом счастливом пляже, даже среди шума этих безумных волн и тревожных чаек. Ему не хватало гораздо большего, чем то, что он сегодня смог для себя найти. И он невесело усмехнулся, обдумывая, что глупо было бежать из Дома, чтобы найти Дом. Потому что он точно мог понять сейчас, что если был бы у него выбор что-то изменить в данный момент, то он наверняка решился бы поехать сюда не в одиночку. Он бы набрался смелости для этого и, возможно, сейчас бы рядом слушал чужую приятную болтовню, заливистый смех, что заставлял его чувствовать себя счастливым, а может, даже переплетал свои пальцы с чужими, вместо того чтобы зарывать их в пусть и мягкий, но холодный песок. Но Джихун не был настолько смелым, а потому он сидел один и дышал морем, уже думая, как бы поскорее вернуться к своей семье, без которой он больше не чувствовал себя целым и словно бы даже настоящим.       Желудок урчал недовольно, но Джихуну совсем не хотелось есть, он наблюдал за морем, запоминал его, понимал, что уедет сейчас и если и вернётся, то точно нескоро, а потому чувствовал себя обязанным запомнить каждую деталь, каждую волну, каждый порыв ветра, песок, что уже забился повсюду, из головы его ещё долго придётся вымывать, Джихун улыбался от этой мысли, его веселило осознание, что он сядет обратно на поезд и привезёт домой немного моря с собой, в своих растрёпанных волосах, и, возможно, как и прежде бывало, Сунён зароется в них пальцами своими задумчиво, когда будет слушать истории Джихуна о море. Хуну стало так тоскливо, но как-то по-светлому тоскливо, просто ему совсем не понравилось быть так далеко от важных для него людей, совсем не понравилось, и никакое море не могло изменить этого.       Джихун бы и дальше сидел посреди пляжа на песке, наблюдая за умиротворяющим шелестением волн, то укрывающим берег, то обнажающим его, как и все чувства крошечного в этот самый момент Джихуна со всеми его великими чувствами. Он не жалел, что сорвался так внезапно, бросил свою семью волноваться в неведении и уехал через всю страну. Он совсем не жалел, но он определённо точно теперь хотел вернуться. И он сразу же уедет после того, как сделает то, что, возможно, позволит ему освободить себя от незримых оков и барьеров, то, что давно пора было бы сделать, но всё умудрялся находить себе оправдания, уговаривать себя, что времени ещё много, что неважно это всё и никому не нужно. Но сейчас хотелось освободить свою голову от волнений и отрицаний наконец-то.       Хун, щурясь от холодных солнечных лучей, подтянул поближе к себе рюкзак, достал со дна его исписанные в убежище листы, хранившие в себе всё самое сокровенное, что только было у Джихуна, и стал один за другим эти листы складывать в самолётики, тихонько посмеиваясь своей глупой и совершенно детской затее. Но ничто не могло его остановить, и уже скоро в его руках была горсть бумажных самолётов, что должны были отправить по ветру все чувства, чтобы открыть их миру, дать познакомиться им с морем, с ветром, что волнующе обнимал и только ждал, чтобы помочь им добраться как можно дальше.       Джихун запустил первый самолётик, подхваченный порывом ветра и утянутый в одну из кружевных волн вдали от берега, второй закружился над головой молодого человека и был унесён куда-то в сторону, затянутый вихрем песка и какой-то свободы. Третий, четвертый, пятый — сколько их было? Намного меньше, чем самих чувств, но Джихун не пытался уместить все их на бумаге, он знал — невозможно это, совсем нереально, столько их в его сердце, что он сам не смог бы озвучить все их грани. Но сейчас он отпустит все те, что были в его руках, а с остальными постарается выбраться из своей собственной клетки, в которой прятался так долго.       Он стоял с последним бумажным самолётиком, полным его чувств, и вглядывался куда-то за горизонт, будто пытался разглядеть то, что ждёт его впереди, всё что угодно, лишь бы с людьми, что были ему дороже собственной жизни, что не стоила ничего, когда их не было рядом. Самолётик обжигал его пальцы собственными неозвученными чувствами, словно горел огнём прямо у него в руках, а Джихун осознавал, что в поисках своего Дома совсем не заметил, что его собственный Дом был реальным человеком. Абсолютно точно реальным человеком, голос которого словно бы принесло в этот момент ветром с моря, сыграв с Хуном злую шутку, заставив сердце сжаться только от мысли, что как было бы правильно, будь Сунён рядом с ним сейчас, именно тогда, когда Джихун готов отправить последний самолётик в мир, а свои чувства — выпустить наружу. Хун вздохнул тяжко и головой встряхнул, отгоняя от себя наваждение, но голос настойчиво и почти болезненно печально повторился…       — Джихуни…       Джихун резко развернулся, совсем не веря в происходящее, ведь не могло этого быть на самом деле, это его воображение разыгралось, тоска его вылилась в это крохотное безумие, выдавая желаемое за действительное, но… но стоило Джихуну повернуться, как он увидел перед собой Сунёна. Своего Сунёна, настоящего, что стоял перед ним и сжимал в руках развёрнутый лист бумаги… который ещё совсем недавно был самолётиком, полным больших чувств крошечного Джихуна. И он даже не успел ничего осознать и испугаться, что все его желания о том, что чувства его должны быть раскрыты, вдруг стали реальностью в один миг, а Сунён уже сократил расстояние между ними и, словно ноги его не держали вовсе, рухнул перед Джихуном на колени, обвив талию его обеими руками и утыкаясь лицом в его живот, дыша тяжело и рвано, дрожа будто и не от холода вовсе, передавая эту дрожь и Джихуну, пока тот не опустился на колени рядом с Сунёном, зарываясь в его волосы и улыбаясь так широко, словно все его давние желания наконец исполнились, хотя на календаре было даже не рождество.       Хун улыбался, гладил Сунёна, прижимавшегося к молодому человеку, сжимавшего его изо всех своих сил, словно боялся, что тот исчезнет, по голове, ластился к Сунёну, целовал его в макушку, тянул на себя, пытаясь заглянуть в глаза чужие, но родные такие, любимые, абсолютно точно реальные. Сунён бормотал что-то неразборчивое куда-то в шею Джихуна, заставляя того жмуриться от щекотки этой приятной, тыкаться носом куда-то в ухо, чуть надавливая, вытягивая ближе к себе, касаясь губами щеки прохладной на зимнем ветру, пока Сунён и вовсе не поднял головы, подставляясь под целый град мелких поцелуев, которыми его лицо тут же было покрыто. Джихун смеяться хотел, так он был счастлив, Сунён плакать хотел, так он был влюблён и напуган. Но в объятиях этих друг у друга всё было будто бы проще, будто правильнее, поцелуи эти мимолётные на коже горели, отпечатываясь каждым касанием на сердце.       — Люблю тебя, люблю, люблю, люблю… — Сунён закрыл глаза, пытаясь впитать в себя каждое касание губ, не в силах молчать.       — Люблю тебя, люблю, люблю, люблю… — Джихун целовал такое любимое лицо, каждый поцелуй приправляя давно известным всем кроме Сунёна признанием.       Солнце холодное зимнее не грело их, грели их собственные объятия да поцелуи нерешительные, нежные до безумия, чувства их грели друг друга, сливаясь с мурчанием моря, что почти что окутывало их, защищая от всего постороннего, давая им время друг на друга. Были в этом мире только они вдвоём да та любовь, что была с ними всё время, да только сейчас обрела слова, утопающие в мягких поцелуях.       Где бы они ни были, куда бы ни отправились, их Дом был рядом друг с другом. Джихун улыбался этой мысли. Он так давно искал свой Дом, а он был всегда рядом, стоило только протянуть руку и зарыться ей в чужие волосы.       Сунён чуть не сломался от мысли, что мог потерять Джихуна, но сейчас, стоя на коленях на другом конце страны перед ним на холодном песке, он, сжимая в руке чужое признание, предназначавшееся для него, плакать хотел от счастья, тонуть хотел в чужих мягких касаниях и абсолютно точно знал, что никогда больше никуда не отпустит его одного от себя. Его Дом без Джихуна пустым был и совершенно бессмысленным. Сейчас посреди пустынного пляжа под порывами колючего ветра с песчаными крупицами всё было идеально. Главное, что вместе.