Другое русло реки

Ричард едва не рассмеялся, как бы горек не был тот смех, чуть было не сказал «Ты куда более сумасшедший, чем твой отец», утративший связь с реальностью, когда вместо него несчастной Англией, без капли любви, распоряжалась его француженка-королева, а за последние годы переставший осознавать себя и окружающую действительность вовсе. Прозвучавшее в итоге вихрем взметнувшихся мыслей вышло еще хуже. — Твоей жене это не понравится. Эдуард еле слышно вздохнул, его ненадолго оживившееся каждой чертой милое лицо приняло свое обычное выражение некой отрешенности и печали. Безбоязненно повернувшись к Йорку спиной, Ланкастер направился обратно в непроглядную тень руин. Более не ожидающий предательства и подвоха Йорк пошел за Ланкастером следом, тем не менее не выпуская из руки поводьев. Не присел рядом на густо поросшие мхом камни, не принял у него предложенную флягу с вином, которую принц сперва было протянул ему, но, опомнившись, сделал глоток первым, после чего повторил движение, ответом на которое брат короля повел головой в жесте отрицания. — Она нравилась тебе, не мне, всегда… Могу себе представить, что ты почувствовал, узнав, на ком я женился. — Обозвал тебя чудовищем. — нехотя, не сразу признался, будто каясь и испрашивая прощения, Ричард, присоединившийся в тот момент, в сердцах, к тем, кто называл так принца Эдуарда за то, к чему он же его невольно пристрастил. И вновь голос подвел его, вышло настолько по-свойски, как-то по-детски даже, что оба, быстро переглянувшись, вдруг негромко рассмеялись. — Я оказался тогда, как нарочно, вместе с братьями, вдобавок нелегкая принесла королеву Елизавету с матушкой. Чувства распирали, требовали выхода, но не ругаться ведь было, как конюху, в присутствии леди. — А теперь только представь, что почувствовал я, когда из всех девиц на выданье, из которых даром не сдалась не одна, получилось, что жениться мне предстоит на той, в которую влюблен ты. — Эдуарду захотелось продолжить разговор в том же шутливом духе, оживившем их прошлые, драгоценные ныне, часы времяпрепровождения, вместо этого смеяться сразу расхотелось обоим. В повисшем болезненном молчании, Ричард накинул поводья на чахлое деревце, сел рядом с Эдуардом, бок о бок, но на него не глядя, протянул руку и взял фляжку, щедро глотнул. — Не могу, положа руку на сердце, сказать, что был когда-нибудь именно влюблен в нее. То есть, прямо как Ланселот в Гвиневру. — не особо удачно выбранное сравнение заставило невесело усмехнуться их обоих. — Она мне нравилась, очень, это правда, безразличными мои к ней чувства не назовешь до сих пор. Мне нравилось, как она смотрит на меня, стараясь поймать мой взгляд, и то, что Анна Невилл никогда не подтрунивала надо мной, ни в глаза, ни за глаза. — Быть не может, чтобы ты до сих пор стеснялся сутулости и того, что правое плечо у тебя немного выше левого, что под одеждой незаметно вовсе. Что-то я совсем не то сказал… — Да уж. И над мрачными руинами прокатился громкий, дружный, молодой смех. Заодно заржала лошадь. Тем напомнив молодым людям, что вести себя следует потише. Разговор вспыхивал, разгорался и затухал небольшим костерком на ветру, что в любое мгновение может погаснуть насовсем при следующем же леденящем дуновении, так же, как переживаемые ими сейчас чувства, мечущиеся в груди языком пламени от одного к противоположному полюсу. — Ладно тебе, Эдуард, общеизвестно, что дамский угодник в нашей семье старший брат, красавчик средний, а я уж что получилось напоследок. — захотелось теперь продолжать в том же, так отрадно напоминающем душе о минувших днях тоне, Ричарду, и тут же он осекся. Он старался не думать об этом, видит бог… Но не мог! — Послушай… — начал Эдуард то, что тысячи раз говорил Ричарду мысленно и сотни вслух, заливаясь слезами вперемежку со стонами — когда никто не мог его увидеть либо услышать, то, с чего собирался начать. Хотел положить ладонь ему на кисть руки, ободряюще крепко сжать, ласково погладить, чего едва не сделал, опомнившись в самый последний миг, и остановился, сделав вид, что потянулся за позабытой обоими флягой. — Я страшно сожалею о том, что произошло с твоим отцом и тем твоим братом. О том, что приказала сделать с ними моя мать… Я не причастен к этому, Ричард! Я даже не знал об этом до тех пор, пока мы не высадились во Франции, а если бы знал заранее, что она собирается сделать… все равно ничему бы не сумел помешать… — Я знаю, Эдуард. — повернулся к нему Ричард всем корпусом и лицом, а затем ласково сжал его руку. Из дрогнувших пальцев принца выскользнула фляжка и вино выплеснулось, ушло в землю. — Ты был тогда таким же ребенком как я. Я все понимаю. Пойми меня и ты, это тяжело… жить с этим… Ричард не стал договаривать. Ничего не сказал о том, что по сей день порой просыпается в холодном поту, снова и снова видя во сне то, что однажды предстало его глазам наяву. Но чуть было не рассказал об этом, как делятся с самым близким человеком самым мучительно больным. Убрал руку, вместо того, чтобы приобнять Эдуарда за плечи, как ему снова вдруг захотелось, как раньше, до того, как… как мир перестал быть прежним. Отвернулся, стоило принцу повернуться к нему, чтобы не встречаться с ним взглядом. Зачем-то поднял фляжку, заткнул пробкой, а потом, вместо того, чтобы вернуть владельцу, вообще с размаху кинул от себя прочь, во тьму, теперь до утра не найдешь. Не удержи его братья, а держать им обоим пришлось изо всех сил, он, забыв о чести, зарубил бы мечом пленного со связанными руками — бывшего короля, относительно недавно все-таки пойманного и доставленного обратно в Лондон; так велика была его ярость, непроходящ гнев и неутихающа боль. Ныне на уже совершенного безумца, повинного во всем немногим более слишком маленького тогда и ничего не решающего престолонаследника. Которого Ричард Глостер не мог возненавидеть следом за остальной кровной родней, сколько бы себе того не приказывал. И было это едва ли не самым для него ужасным. — Ты об этом хотел мне сказать? — Это тоже. — Скоро начнет светать, говори быстрее, мне пора возвращаться.