Другое русло реки

Их сближение было таким же неистовым и неподдающимся никакому контролю, как и всегда, начиная с самого раннего, впервые произошедшего, когда Ричард и Эдуард, вдруг и на удивление всем быстро сблизившиеся, привязавшиеся друг к другу всей душой и ставшие самыми лучшими друзьями, находили выход переполняющему их до самых краев восторгу от этой духовной близости в единственно возможной большей — физическом соприкосновении друг с другом. В объятиях, порывистых и крепких, недолгих, но изо всех немногих тогда сил, или же наоборот самых ласковых и бесконечно длительных, когда казалось, что время останавливает свой неумолчный шаг, чтобы не мешать, а вокруг не остается никого, во всем свете. Сперва в объятиях, а вскоре затем и в поцелуях, в касаниях губами лиц, и рук, пальца за пальцем, и шеи и мягких, густых волос, и губ, следом за тем. Когда рядом в самом деле больше не было не души. Потому что всей душой чувствовалось — это только их и никого больше не касается, все им в такие моменты чужие и нет в это время никого родней, чем друг для друга они. Принц Уэльский ошибся, Ричард отталкивал не его от себя, а себя от него. Будучи бесстрашен в сражении, страшившийся этой полностью подчиняющей себе близости между ними. Которая не забылась, не исчезла, никуда не делась из глубины его сердца, согревающим в любую стужу теплым и особенно ярким среди ночи огоньком, даже после того, как стены Йорка, его родного каждой улочкой города, по приказу Маргариты Анжуйской украсили пиками с отрубленными головами самых его родных людей, отца, брата. Однако при этом Ричард Глостер не сделал того, что сразу бы поставило между ними точку, не сказал, что любит дочь «Делателя королей». Он ее и не любил. Что и сказал, то, чего не стоило говорить, продолжая укреплять преграду между ними с Эдуардом. Ричарду знал, что из себя представляет любовь, какова она, что при этом чувствуешь, на что ради нее готов пойти — на все, не взирая не на что, не на людские законы, не на божьи заповеди! Любовь — это когда не можешь удержать в себе хотя бы этого слова и не имеет значения, какой при этом подвергнешь себя людской хуле! Любовь — это поступок, совершаемый не смотря на то, каким бы тот не был безрассудным и самоубийственным, просто иначе поступить все равно не можешь! Он не раздумывая пришел бы на выручку леди Анне, пленившей его с детства искренней непосредственностью, не раз ставившей ее в дурацкое положение. Но в не помчался бы, сломя голову, ради единственного шанса против ста, в заведомую ловушку. Подделать почерк не столь уж сложно, а мать Эдуарда, для которой не один убитый Йорк не был лишним, знала об их близости, которой препятствовала всеми допустимыми, не пятнающими заодно имя ее сына, средствами. Так же и Эдуард, повторивший сейчас свое «Люблю!» тем, что решил сделать, чем, некоторым образом, ставил на себе могильный крест. Он тоже знал, какая она, настоящая любовь, и чувствовал ее в совершенно так же. — У твоих губ все тот же вкус… — пьяным от счастья голосом, нежно вымолвил Ричард, улыбаясь напившимся нектара богов до потери сознания человеком. — И у твоих… Я так по ним скучал! — Мне до смерти хотелось поцеловать тебя по-настоящему с тех пор, как я научился это делать! Великолепно прозвучало, прости. — Ты меня опередил, я только что чуть не ляпнул тоже самое. Новый общий смех и новые поцелуи, лишь еще более ненасытные, жаркие, страстные. Они повалились в траву в точности, как когда это произошло между ними впервые. Неистово целуясь, попеременно вминая один другого всем собой в землю, прижимаясь друг к дружке как только можно тесней, пока Ричард, лежа на нем, не сжал запястья Эдуарда, а затем не накрыл сверху его ладоней своими, нежно сплетя пальцы, кляня бывшие в этот раз на руках перчатки, которые стало некогда срывать. Забыв обо всем, они целовались до тех пор, пока оба не вздрогнули от оглушительно громкого в предутренней тишине резкого треска старого дерева, поврежденного ранее бурей — ветер в поднебесье, своевольным порывом, добрался до земли. — Эдуард, прошу тебя, послушай меня очень внимательно и сразу не отвечай. — заставил себя отстраниться от него Ричард, садясь рядом. Подождал, пока сядет и тот, так же сперва безрезультатно пытаясь дышать ровней и спокойнее. — Если ничего не изменится или наоборот — если произойдет такое, о чем я даже задумываться не желаю, королем Англии могу стать я. Но уже сейчас я не хочу думать, что выхватил корону у тебя из рук в минуту твоей слабости. — Все? Все сказал? Поехали. — начал подниматься принц Уэльский, но герцог Глостер удержал его. — Не знаю, дошло ли до Франции известие и об этом, но я едва не убил, прямо у всех на глазах, твоего отца, безоружного и беззащитного, и остановился не по своей воле. — Раз уж мою мать ты убить не можешь, она женщина… — попробовал отшутиться принц Эдуард, но, конечно же, не сумел. Не сразу смог продолжить, договаривая разом все, о чем говорить не поворачивался язык. — Я и это слышал, Ричард. — Как все будет в дальнейшем ведомо одним небесам, поэтому я не могу поклясться тебе в том, что не настанет тот день, когда я все-таки отниму у него жизнь. Высадка в Англии французских войск подписала несчастному безумцу, безвредному как младенец, но угрожающему Эдуарду Четвертому одним своим существованием, смертный приговор. Думать о таком до исхода битвы было преждевременно, но судя по тому, что в сердцах начал и не договорил, осекся, любимый всей душой брат в разговоре наедине с ним, собственно, и без того очевидное… Ричард не мог не сказать об этом, говоря с тем, кого любил всем разрывающимся между верностью долгу и принадлежащему «врагу» сердцем. Возлюбленный не мигая смотрел ему прямо в глаза, до тех пор, пока он не замолк, после чего, разрывая этот взгляд, отвернулся, якобы высматривая что-то в стороне. Стало смертельно холодно. Тем ужасней, чем веселее и многоголосней расчирикались ранние птахи. — Я тебя понял. — Хорошо. Ричард поднялся с земли ни жив, ни мертв, и осознал, что не помнит не того, как отвязывал коня, не как запрыгивает обратно в седло, направляя его в обратный путь, не видел больше ничего вокруг, как если бы умер, до тех пор, пока послышался быстро нагоняющий его стук лошадиных копыт. — Все, видишь, я все тщательно обдумал. Все «за» и «против» взвесил не по разу. А знаешь, почему я никогда не ревновал тебя к леди Анне? Потому что всегда знал — ты только мой. — К своей жене, ты хотел сказать. — В принципе, можно сказать и так. Обоим хотелось заплакать, у обоих теснило грудь, но оба быстро перекинулись настолько откровенно влюбленными взглядами, что благо их некому было увидеть. — Я люблю тебя, Эдуард. — Тоже мне, удивил. Я — люблю тебя, Ричард. — Ушам своим не могу поверить. В свете готовых разлиться вокруг первых лучах нового дня, пригорок, с середины пути, преодолели два скачущие плечом к плечу всадника. Покуда они за ним не скрылись, от руин можно было даже расслышать их неимоверно облегченный, негромкий радостный смех.