Какими мы стали

— Аладдин, давай взлетим в небо птицей на этом сказочном ковре! — Минджи возбуждённо разводит в стороны руки, подпрыгивает на месте, и энергии в её маленьком теле так до безумия много, что мальчик рядом с ней теряется. Та, игнорируя его стеснительность, продолжает вовлекать Чонина в привычную игру, напевая что-то про волшебный мир. — Скажи, — внезапно просит она: — «Тут мы с тобой летим, куда хотим, и нет других нас выше»! Девочка жмётся к нему плечом, стараясь не пересекать края маленького узорчатого коврика, куда она также усадила нового друга. Он поначалу нерешительный: — Тут мы с тобой летим… — поёт себе под нос. Видели бы его сейчас дворовые ребята — подняли бы на смех, уж наверняка! Но Минджи так сияет, играя принцесс, так искренне наслаждается каждой секундой, что мальчик готов и песни дурацкие петь, лишь бы она продолжала улыбаться. — Куда хотим… — протягивает она в унисон, одновременно переплетая с другом пальцы — в точности как в мультфильме. — И мне открылся новый мир с тобо-о-й! Чимин-аджосси врывается в их импровизированный полёт, прежде чем дочь его решает поставить на губах Чонина символический поцелуй-понарошку. — Так, паркуйте свой волшебный ковёр и идите к нам есть мясо, — старший треплет по волосам обоих, а сам направляется в гостиную, где уже накрыто и пахнет вкусно. — Ну, пааа-па! У меня же причёска! — жалуется Минджи, и от былой фантастичной атмосферы не остаётся и следа. — Давайте-давайте! — поддерживает мужа Джухён. — Чем быстрее вы всё съедите, тем скорее пойдёте кататься на тюбах! На этих словах Чон-младший резко оживляется. Вскочив с ковра-самолета, он повторяет: — На тюбах? Это правда? — он переводит взгляд на отца, чтобы тот дал ему официальное подтверждение, и к большому его счастью Гук кивает: — Мы прицепим вас к машине и будем катать по всей деревне. У детей в сердцах фейерверки взрываются, отражаясь яркими искрами в больших чёрных глазах. Замотивировать их удалось, и теперь они охотно усаживаются за общим столом, предварительно помыв руки. — А вы сдружились, ребята, — замечает Чон, наблюдая, как дети садятся друг к другу почти впритык. Он счастлив, что сын преодолел барьеры своих предубеждений, и теперь общается с девочкой свободно. Быть может, если бы и он сам в своё время встретил такое очаровательное создание как Минджи, всё было бы иначе. Его супруга умиляется тоже, достаёт смартфон, и направляет на парочку камеру: — Давайте-ка я вас сфотографирую! — И обязательно опубликуй в Инстаграм, — добавляет Чон. — Ты не выкладывала ничего целых полторы минуты, твои подписчики начнут волноваться! Чэён прерывает процесс фотографирования, чтобы медленно повернуть на мужа укоризненный взгляд, а тот в ответ только смеётся, и вину пытается искупить поцелуем в губы. После невинного чмока она уже готова простить его, но Чон углубляет поцелуй к удивлению Чэён и всех присутствующих. Чонгук страстно и до абсурда увлекается губами возлюбленной, пока Чимин разливает по бокалам каберне совиньон. Ситуация нелепа и смехотворна, и Пак в этой ситуации, невольно вовлечённый, смехотворен. В то время, как он наполняет бокал Чонгуку, тот прижимается к жене ближе, гладит её волосы и смотрит влюблённо. — Уу, Чонгук, какой ты сегодня… — Чэён этим поступком явно поражена, но безуспешно старается скрыть это смешком, — тактильный... — Покажи мне, что ты сфотографировала, — Чон приобнимает её, выхватывая из рук смартфон. На самом деле, ему не так важно посмотреть фотографии именно сейчас, просто его трясёт не по-детски от сделанного, и нужно сейчас действовать максимально непринуждённо. — Эй! — Супруга резко хватает чонову ладонь, сжавшую телефон, и разжимает её с силой. — Отдай! — она возвращает себе гаджет, не позволив мужу и пальцем до экрана дотронуться. — Я просто посмотрю, — удивленно объясняется он, на что слышит неумолимое: — Я отправлю тебе в Какао. Чэён молниеносно суёт телефон в карман, а Чон, недоумевая, молвит только: — Но… И в следующее мгновение бокал, стоявший перед ним, падает, едва он успевает что-то понять. Красное вино выливается на край стола и его джинсы. Мужчина удивленно поднимает глаза на Чимина, в чьей руке — бутылка. Ей же Пак и задел бокал (чисто случайно), когда наливал гостю. — Ой, извини, я… — Чимин цепляет со стола салфетки и выкладывает их поверх скатерти и чонгуковых брюк. — Я не хотел. — Да ничего… — Чон сглатывает, видя, как старший бумажными салфетками пытается оттереть тёмное пятно где-то в районе его, чёрт возьми, паха. — Всё нормально, оставь, оставь! — он останавливает судорожные движения чиминовой руки, накрыв её своей ладонью, и всё, планета Земля, до свидания! От прикосновения между их телами прокатывается гигантский электрический шар, который поражает внутренности, бьёт под дых. Чимин одергивает руку тут же и выпрямляется: — Мы можем застирать, — предлагает почему-то он. — Да ладно, Чимин-а, прекрати. У него этих джинсов полно! — вмешивается Чэён. — Только жаль скатерть. Нужно будет её поскорее замочить. — Не беспокойся, Чэён, — отвечает ей Джу, мирно разрезая свиные рёбрышки. — Скатерти у нас столько же, сколько у твоего мужа — джинсов. Давайте приступим к еде! Пак возвращается к своему месту за столом, предвещая, что всю ближайшую ночь будет испытывать адский стыд за этот эпизод в своей жизни. Исподлобья он обращает секундный взор на Чона, а тот с головой ушёл в тарелку. — Я хочу кататься на синем тюбе! — заявляет вдруг Минджи набитым картофелем ртом. Мама её поведением недовольна, но пытается одернуть дочь тактичней, вытирая салфеткой следы от соуса у неё на щеке: — Дорогая, у тебя уже есть розовый тюб. Синий — Чонина. — Но я хочу синий, — не сдаётся девочка, и голос повышает: — Синий — это цвет Эльзы! — Минджи, ты же уже взрослая девочка, — присоединяется Пак, в очередной раз мысленно благодаря дочь, что разрядила ситуацию. — Ты должна понимать, что ты не можешь взять чужое… — Но Чонин мне не чужой! — обрывает она отца, и все до единого её реплике изумляются. Переглянувшись, родители расплываются в улыбке: как же быстро две противоположности пересеклись. — Я дам Минджи свой тюб, — в разговор вступает Чонин, этим повышая градус удивления в комнате. Чонгук с любовью и гордостью оглядывает благородного сына. Супруга его очевидно испытывает аналогичные чувства, потому что говорит ему открыто: — Чонгук-а, мы воспитали джентльмена! — Как всё прекрасно складывается между детками! — замечает Джухён. — Такими темпами мы с вами можем и породниться, — она обводит игривым взглядом гостей и поднимает свой бокал с водой, предлагая выпить за это тост. Дети не дают им сполна насладиться ужином, чрезмерно взбудораженные новостью о предстоящем развлечении. Поэтому взрослые выпивают по бокалу красного, доедая непрожаренную свинину и справляясь о здоровье Чонов-старших и матери Чимина. Сразу после они облачаются в пуховики и прочие стёганые одеяния. К великой радости детей, отцы в самом деле привязывают тюбы к бамперу старого, но мощного пикапа дедушки-Пака. Чэён забирается на открытый багажник машины, вооружившись смартфоном для съёмки, а Джу в авантюре участвовать отказывается, ведь надо думать о безопасности их с Чимином малыша. Чонгук едва заметно хмурится от того, как та поглаживает свой необъятный живот, а сам запрыгивает в багажник к жене, чтобы следить за детьми. — Держитесь крепче, — наставляет Пак детей, садясь за руль. Чонин вскрикивает от восторга, когда мотор пикапа издаёт первый рык. Минджи заливисто хохочет, а затем кричит тоже, когда машина трогается, утягивая их за собой. Пак едет небыстро, но с ветерком, буксирует на поворотах так, что снег разлетается в разные стороны. Чэён не упускает ни единого момента вне всевидящего ока своего смартфона. И Минджи машет в камеру, тянет к младшему Чону ладошку в варежке, чтобы ухватиться за его руку. — Быстрее! — вопит она. — Быстрее! — подхватывает Чонин. И Пак, услышав, прибавляет на секунду газку, чтобы неповадно было. Дети от внезапной скорости орут так, что в ушах звенит ещё некоторое время. Потом за руль садится Чонгук, а Чэён просится на место сына. Они немного спорят, потому что мама — не Минджи, чтобы он ей уступал, но один круг прокатиться всё же разрешает. Дети устают только после полутора часов катания и ещё часа — валяния в снегу. Затем они вырубаются, едва коснувшись подушки после тёплой ванны. Родители их укладывают в игровой с двумя кроватями, где раньше спали их отцы. Время от времени спали. — Ты слышал это? — возмущается Чэён, накрываясь до плеч пуховым одеялом — как ни топи, здесь всё равно до ужаса холодно. — «Мы можем породниться». Да ни в жизнь я с этой псевдоаристократкой связываться не стану! Чонгук её жалобами несильно увлечён. Больше внимания привлекает обыкновенный потолок над кроватью, в который он вглядывается уже десять минут. Что он там увидел, одному богу известно. Может быть, образ Пак Чимина, старательно избегающего его взгляд? Кто знает? — А мне показалось, что вы хорошо ладите. Чон думает о сегодняшних приключениях, о натянутых улыбках, неловкости и боли. Думает о том, что произошло за ужином. — С ней? Да у меня уши вяли от ее разговоров про дорогой сервиз и шторы, что она на днях купила! И про то, какие первоклассные доктора будут принимать у неё роды в Швейцарии. Будто бы у нас нет денег на всё это, и мы ни разу не были в её дурацкой Швейцарии! Чимин приревновал его? Когда он целовал Чэён? Нарочно ли опрокинул бокал вина Чонгуку на брюки? Чимин хоть что-то к нему чувствует? Что-то, кроме злости и обиды? Или в нём и этого не осталось? Возможно ли, что он полностью к младшему безразличен? — Чонгук-а? — голос женщины возвращает Чона в реальность. Он поворачивает к ней голову и видит свою прелестную супругу, в упор на него смотрящую. — Ты меня слушаешь? — Да. Он изучает тонкие черты женского лица, подмечая про себя, что, да — любой мужчина бы ему позавидовал. Чэён ухожена, регулярно посещает косметолога и благоухает пионами. Чонгук недостаточно её ценит, и это стало очевидным именно сегодня, когда будучи рядом с такой красавицей, он залипал на пухлые губы напротив, острую линию челюсти и скулы, такие высокие и выразительные, что Чон бы предпочёл их вместо ножа. — Займёмся сексом? — предлагает муж неожиданно, отчего Чэён даже не понимает его сразу. — А? — она распахивает очи аки испуганная лань: слишком давно она не слышала от Чонгука таких реплик. — Может, секс? — повторяет он, чувствуя себя неуверенным подростком, и уже начинает сомневаться, что эта женщина, родившая от него ребёнка, согласится. — …Здесь? — продолжает недоумевать Чэён, и терпение Чонгука лопается. Он целует её сию же секунду, притягивает бесцеремонно вплотную к себе. Чэён поддаётся. У неё губы сочные, как пельмени — и Чон корит себя за такое абсолютно несексуальное, но вызывающее аппетит сравнение. Он увеличивает напор поцелуя, углубляет его как сегодня за столом. Вспоминает вновь, зачем он это сделал, и становится так стыдно перед женой. На Чэён тысяча слоёв одежды, потому что раз — здесь отнюдь не тропики, и два — кто ж ожидал, что у Чонгука вдруг резко скакнёт уровень либидо?! Поэтому мужчина копошится долгое время прежде чем избавить её от верхней одежды. Он немедленно припадает к соску, лапает тоже не обделённую пластикой грудь. Она набухшая, но недостаточно мягкая — Чонгуку никогда не нравилась. Чэён выгибается удовлетворенно, ловя и смакуя этот уникальный момент в своей жизни. Чонгук ласков и напорист — такое, словно затмение, происходит раз в несколько лет. Она тянет руку к его боксерам, но тот её перехватывает. Не готов ещё. И вряд ли будет. — Садись ко мне на лицо, — заявляет он в панике, и Чэён хочет ущипнуть себя. Серьёзно? Серьёзно, Чон Чонгук? К тебе на лицо? Чэён действует осторожно. Спрашивает, уверен ли мужчина, на что тот, ухмыляясь, ложится на спину. — Не сдерживай себя, — выдаёт он, когда женщина седлает его бёдра. Притягивает её еще раз, чтобы захватить в короткий поцелуй объемные губы. Вдруг в голову Чэён почему-то приходит мысль, что было бы неплохо потереться ягодицами о чонгуков пах. Но Чон её идею тотчас пресекает, подхватив за бёдра, дабы в самом деле посадить на лицо. — Ахм, Чонгу… — Чэён вздрагивает от самого первого прикосновения губ к клитору и начинает двигаться сама, нерешительно, сначала просто направляя. Когда Чонгук проходится по нежным складочкам языком, та слабеет и хватается за чонгуковы волосы. Но муж её руку убирает, и не останавливая ласк, проводит ладонями по извивающему над ним телу. — Кричи, — шепчет он, на мгновение оторвавшись. И она слушается. — Они что там?.. — Джухён замирает, прислушиваясь к звукам, слабо раздающимся через стену. Несмотря на относительную звукоизоляцию, спутать их с чем-то другим невозможно. Это классические, даже чересчур банальные, женские стоны. Чонгук, видимо, решил зачекиниться в этом месте. По привычке. Но с женой. — Наверное, делают ребёнка, которого она потом родит у себя в ванной. Чимина мутит от смешка Джухён. От сарказма её — тоже. Но больше — от того, что она, вроде как, права. Они там откровенно трахаются. В доме чиминовых родителей. В доме, где они с ним вдвоём столько всего пережили, столько испытали и попробовали. Чон Чонгук ебёт свою жену прямо через стену, и плевать он хотел на святые воспоминания. — Нет, ну ты слышал это? — продолжает Джухён бестактно. — Рожать в ванной! Какая дикость! Как Чонгук мог жениться на такой деревенщине, как Чэён? Чимин был бы рад, если её определение в точности подходило чонгуковой супруге. Но она, чёрт бы её побрал, безупречна! Весела, непосредственна, слегка нелепа, и этим обворожительна. А её кожа? Черты лица. Фигура. Проклятье, она же так хороша! Почему Чон выбрал именно её? Чтобы сделать Чимину больнее? «Посмотри-ка, Чимин-а, какая у меня красотка-жена! Ты с ней ни в какое сравнение не идёшь. Я женился на ней специально, ведь ты мало настрадался. А давай я её ещё и трахну практически у тебя под носом? Отменная идея!». — Хочу спать, — Чимин поворачивается к жене спиной, а у самого сна ни в одном глазу. — Устал. — Дать тебе беруши? — издевается Джухён. Да, очень весело. Накануне Рождества Чонгук, преисполненный энтузиазмом, зовёт Чимина поохотиться. Мол, кругом развешано оружие покойного господина, и необходимо хотя бы раз им воспользоваться в знак уважения. Пак никогда не восторгался отцовским хобби, и сейчас бы предпочёл украшать ёлку вместе с детьми, но Чон настаивает, что на праздничном столе должен быть хотя бы символичный кролик. Чимин толком ружьё держать не умеет — сплошное родительское разочарование, и чем глубже в лес они идут, тем больше не нравится ему эта затея. Не хочет он убивать животных, не хочет реинкарнировать то, что годами делали их отцы. Не хочет! Он дико раздражён, до сих пор обижен, и все эти дни избегал разговора наедине. Чонгук — его полная противоположность. Он мастерски орудует ружьём, умеет целиться и стрелять. Он легко обучаем и всегда радовал отца. Не мог ударить в грязь лицом, и всю эту грязь хранил в тайне за семью замками. Все эти факты о нём Чимин ненавидит. — Раньше здесь водилось больше животных, — замечает Чон, прокрадываясь через бесконечные деревья. Его высокие берцы пропадают в толщине хрустящего снега, но ни одно препятствие его не останавливает. — Неужели твой папа всех перебил? — Чонгук приподнимает изящную бровь, и Пак возмущается чрезмерному количеству обаяния в нём. — Я устал, — признаётся Чимин. У него оружие на плече висит тяжелым бременем, настроение ни к чёрту — с самого начала их каникул, и он до смерти жаждет развернуться, сесть в машину и в одиночку уехать к чёртовой матери отсюда. — Давай отдохнём, — Чонгук соглашается, но по виду его не скажешь, что он утомился. У него огромный милитари-рюкзак, который он таскает хрен пойми какими усилиями. Оттуда Чон достаёт плед, стелет на расчищенную от снега землю, затем ставит на него огромный термос и бутерброды в фольге — кухарка завернула. — Садись! — он протягивает один бутерброд Паку, со зверским аппетитом кусая другой. Чимин буквально рушится на плед, и бутерброд из рук Чонгука, переборов капризы, берёт. — Тебя это напрягает? — интересуется Чонгук, будто мысли прочитав. Хотя Чимин не сказать, чтобы сильно старался скрыть враждебность. Он решает не отвечать — слишком очевидно. Чон продолжает: — Это была не моя идея. — Я обещал ему, — перебивает его Пак. — Когда он умирал. Обещал ему продолжать его традиции. — Тогда ты должен меня наконец понять, — у Чонгука стёрлось с лица всякое озорство. Он даже не смотрит на Пака теперь. И от этого становится ещё хуже. Будто бы он оставил попытки… завоевать чиминово внимание. — Твой отец не умер. У тебя был выбор, и до сих пор есть. — Не было, — сопротивляется Чон. — Был! — настаивает Чимин непреклонно. Чонгук поворачивает к нему голову, абсолютно опустошенный, скользит взглядом по его лицу, и что-то сверкает на миг в его глазах. Что-то срывающее Чимина с тормозов. — Как часто вы трахаетесь? — он эти слова и не контролирует вовсе; не думает, что они могут значить для Чонгука. Он просто хочет знать. — Как часто? Чон чувствует, как сердце ускорило работу точно по щелчку. Как зажглось давно потухшее пламя в груди. Чон чувствует, как воскрес, как чувства воскресли. И теперь не знает, что сказать: унизительную правду или гордую ложь. Не знает, какой ответ Чимину нужен. — Н-нормально, — Чонгук отводит взор, презирая себя. «Нормально», Чон Чонгук? «Нормально»? Что это вообще значит? — Понравилось трахаться в этом доме? — давит Чимин, а у самого скоро внутренности дотла сгорят. — Чимин… — младший умоляюще заламывает брови. Он готов сквозь землю провалиться от стыда. Пак всё слышал. И что самое мерзкое — тогда Чонгук хотел, чтобы он услышал. Просто у Чимина всё хорошо. Всё слишком хорошо, чтобы Чонгук мог это спокойно принять. — Я просто спрашиваю, — Чимин беззаботно пожимает плечами, словно это и на самом деле «просто». Он незаметно сжимает ружье с непреодолимым желанием куда-то/в кого-то выстрелить. И тут он слышит: — Не так, как с тобой. Внизу живота сводит. Пак задыхается воздухом, которого полно, не может вдохнуть и грамма. — Мы с тобой не трахались, — произносит Чимин, потому что ему нужно что-то сказать. Нельзя демонстрировать слабость. Нельзя давать Чону знать, что его это трогает. — Мы спаривались, — дополняет Чонгук, и уголки его губ дергаются в улыбке. Выбранным глаголом он попадает в точку. Они изнемогали от голода и готовы были на всё, лишь бы добиться насыщения, которое не наступало никогда. — Как животные. Мне всегда было стыдно смотреть тебе в глаза после сделанного. Чимин не контролирует улыбку. Дикая тоска по прошлому вырабатывает сладко-горький вкус во рту. Он смотрит перед собой и, неожиданно для Чонгука, поднимается на коленях, чтобы в течение секунды застрелить притаившегося в снегу беляка.