Какими мы стали

Бэ Джухён застегивает на велькро куртку своей дочери, а после с трудом выпрямляется из-за тяжести опустившегося живота. — Дорогая, — окликает она кухарку перед выходом: — Чимин заболел. Отнеси ему ибупрофен, пожалуйста. И молоко с мёдом. Мёд отдельно. Чонгук фыркает, не веря в её нарочитую заботу. Беспокоилась бы она так на самом деле — уже сама всё ему отнесла. — А, так вот, почему он не присутствовал на завтраке, — вступает в разговор Чэён, в двадцать кругов наматывая шарф вокруг чониновой шеи. Задушит ведь. — Простудился где-то, — Джухён пожимает плечами, а Чонгук в это время весь краской заливается и прячет взгляд. Он знает, где Чимин простудился. Ему хочется повидать старшего — он думал о нём всю ночь, когда вернулся в постель; и всё утро за столом, пока тот находился в другой комнате. — Теперь валяется, и не подпускает меня к себе. Боится заразить, — жена Пака в очередной раз напоминает о своей беременности, будто бы иначе никто о её положении не догадался. Сейчас Чон к этому на удивление равнодушен, потому как вчера Чимин на чистом корейском сказал: Чонгук всегда будет в преимуществе. — Идём? — Чэён вытягивает мужа из мыслей, а тот, уже одетый в куртку и зимние штаны, вдруг заявляет: — Я забыл. Мне нужно созвониться с зампредом. — Сейчас? Мы ведь собирались… — Это очень важно, — перебивает её Гук, торопливо снимая с себя куртку. — Вы идите, и я присоединюсь к вам, как только освобожусь. Он знает, что выглядит странно, и поведение его не самое естественное, но важней всего не это, а возможность — ещё одна возможность — побыть с Чимином наедине. Он у Чонгука тоже в приоритете. — Поглядывай время от времени за Чимином, ладно? — просит его Джухён. — Вы ведь друг другу не чужие люди. — Конечно, — соглашается Чон, стараясь не выдавать бурлящего в нём возбуждения. — Не чужие… Джу улыбается ему коротко и открывает дверь, чтобы дети первыми выбежали на улицу. Чэён ещё некоторое время не может смириться с чонгуковым решением и изучает его скрупулёзно, пока другие постепенно освобождают коридор от своего присутствия. — С тобой всё хорошо? — спрашивает она, оставшись с супругом наедине. Чонгук вздрагивает от внезапного укола, вызванного страхом. Видимо, совсем потерял бдительность со своей сумасшедшей любовью. — Да, а что? — Какой-то ты не такой в последнее время. — Какой «не такой»? — Не знаю… как будто в своём мире, — его пугает пристальный чэёнов взор. Словно она раскусит его в следующую секунду. Словно у него на лице мелким шрифтом написано: «я изменил тебе с бывшим», и достаточно чуть приглядеться, чтобы прочесть. — Просто много думаю о работе. Давно не уходил в такой продолжительный отпуск, — врёт он в глаза. Чэён ему не факт, что верит, но ответ принимает. — Можешь поговорить со мной, если что-то не в порядке, — она это предлагает больше из вежливости, и мужчина учтиво кивает: — Всё в порядке. К тому времени, когда жена разворачивается и уходит, у Чона бешено колотится сердце в груди, а ускоренный пульс отбивается в ушах. Он никогда не думал, что его может так сильно взволновать обычная женщина. Гук стоит ещё минуту, глядя на закрывшуюся дверь, пока рядом не проходит кухарка с подносом в руках. — Это Чимину? — интересуется он, указывая на тарелку с мёдом, таблетки и кружку молока. — Да. Вам тоже сварить молоко? — Нет, — Чонгук берётся за края подноса с намерением отобрать его у прислуги. — Давайте я отнесу. — Что вы, не сто… — Давайте. Я как раз собирался к нему зайти. Женщина недолго сопротивляется, потому что во-первых: Чонгук силён, а во-вторых: не сильно-то она и рвалась нести это Чимину. Чонгука радует отсутствие лишних вопросов, и он с подносом поднимается в комнату Паков. Сердце его, едва отдышавшееся, опять ускоряет работу. Чон осторожно жмёт ручку двери, испытывая сильное дежавю. Помнится, пару дней назад он тоже весь на нервах заходил в чужую комнату. На этот раз Чимин появляется перед ним мирно спящим на просторной кровати. Он завернут в пуховое одеяло по самую шею, и до Гука доносится его тяжёлое сопение. Правда, заболел. — Чимин-а, — тянет негромко он, ставя поднос на ближайшую тумбочку. Он садится на разворошенную постель и глядит на сгорбленную в позе эмбриона спину. Чимин всегда спал, так мило согнув колени и становясь при этом ещё меньше. — Просыпайся, — Чонгук обвивает этот маленький тёплый мир руками и целует старшего в шею. Он влажный и горячий. Наверняка температурит. А ведь он говорил, что Пак заболеет. Он ведь знал. Маленькое и худое тело Чимина тяжело переживает холод, у него вечно холодные руки и ступни. Неудивительно, что он заболел и в этот раз, после купания на балконе. Чёрт, почему он как одержимый до сих пор помнит каждую деталь? — Вставай, пора лечиться, — шепчет он старшему в ухо. Тот наконец отзывается, мыча что-то неразборчивое в полусне. Чонгук лыбится от умиления. У Чимина слегка отекло лицо: веки и губы; кожа блестит от температурной испарины. Но даже такой он невероятно красив — дьявол! Чонгук стягивает с него тяжёлое одеяло, заставляя ёжиться от холода, но Пак и не думает открывать глаза. Младший хмыкает, наблюдая, как он берёт соседнюю подушку и обнимает её по-детски, утыкаясь носом. На нём вчерашняя пижама, которую Чон в красках помнит, как снимал. На резинке штанов даже остались маленькие следы от его спермы. Чонгука дико заводит мысль, что он пометил хёна. В глазах темнеет. Сам себя не контролируя, Чонгук цепляет пальцами кромку штанов с трусами и тянет вниз. Перед глазами открывается прекрасный вид на сочные ягодицы, которые хочется кусать и посасывать словно персик. Чон гладит их неспешно, сжимает в ладони, отчего Чимин время от времени коротко мычит. Между половинок старший всё ещё мягкий и растянутый — верхние фаланги входят в него без труда. — М-м-не надо, — мямлит Пак в подушку, но задирает одну ногу выше, чтобы пальцам было проще зайти. Чонгук укладывается рядом и губами касается беззащитной шеи. Целуя, он думает, что прямо сейчас оскверняет супружеское ложе Паков. Эта мысль сводит с ума, но не отталкивает. Он пропускает пальцы в горячую и тесную глубину, самозабвенно целуя Чимина куда попадётся. От него пахнет чем-то вкусным и родным. Пахнет юностью и счастьем. — Чонгук-а, — хрипло тянет хён. — Дверь… — М? — младший слишком увлечён его шеей, чтобы услышать. Однако, Чимин повторяет: — Закрой дверь. — Не хочешь, чтобы она увидела? — смеётся Чон обиженно. — А ты бы хотел? Чонгук злится от того, что ему нечего ответить. Злится от бессилия. И так же зло он идёт к двери и закрывает её на замок. С Чимином он становится капризным собственником, который ничего не хочет знать о сложившихся жизненных обстоятельствах. Возвращается он полный решимости и целует сонного хёна в опухшие губы. — Я болею, — предупреждает тот, не дав Чонгуку углубить поцелуй. — Знаю. — Ты заразишься. Чона не может успокоить даже вид длинных ресниц, из-под которых Пак смотрит на него. Он сжимает челюсти, пытаясь справиться с раздражением, но тщетно. Он выплевывает: — Ты уже о жене своей так побеспокоился. А я сам буду решать! Чонгук целует снова, яростно, и Чимин ему больше не препятствует. Он улыбается в поцелуй: его чертовски возбуждает ревнивый Чонгук. В такие моменты в нём как никогда клокочет бурная жизненная энергия, в глазах горит нешуточный огонь — он оживает. Чимин решает быть покорным и отзывчивым: он открывает рот, чтобы впустить требовательный чонгуков язык, он ложится на живот, когда младший надавливает на его поясницу, и послушно выставляет зад навстречу прикосновениям. Сегодня он будет таким, как Чонгук его представлял в своих грязных фантазиях. Пак стонет, не отрываясь от поцелуя, пока младший снова растягивает его пальцами. Он изящно выгибается и подаётся задницей вперёд-назад в желании ощутить больше. От плотского голода выделяется немало слюны, и поцелуи их с каждой секундой становятся всё более влажными. Чон, не насытившись, спускается губами по чиминовой спине, задрав его рубашку и, добравшись до поясницы, лижет соблазнительную ямку меж ягодиц. — Ох, Чонгукки… хочешь отлизать мне? — Чимин кусает губу, когда младший, распаленный его пошлыми разговорами, рычит и больнее сжимает его задницу. Он раздвигает мягкие половинки и проходится языком между. Пак стонет. — Тише, — шепчет Чонгук, звучно его шлёпнув. — Хочешь, чтобы нас услышали? Чимин мотает головой: — Прости, папочка. Зря. Чонгука будто током прошибает. Внизу живота тянет невыносимо. Он плюет, и густая слюна стекает по ложбинке к красивой растраханной дырке. Чон проникает в неё языком, смазывая изнутри и лаская одновременно. Пак откидывает голову назад в немом крике, потому что ему невероятно хорошо, но тишину соблюдать надо. Гук работает языком исправно, посасывает его там, массирует пальцами и растягивает, чтобы войти глубже. — Да, вот так… вот так, — шепчет на выдохе Чимин, давя младшему на затылок. Он качает ягодицами в ответ на ласки, и тот продолжает его вылизывать так тщательно и глубоко, что Пак находится в шаге от потери сознания. Мягкие ягодицы хочется шлепать без перерыва. Чон бьет по раскрасневшейся коже и целует её тут же. От каждого удара Чимин подскакивает, больно впиваясь зубами в губы. Задница горит после чонгуковой ладони, и только его мягкие уста и язык тушат этот пожар. — Перевернись. Пак знает, что его податливость срывает Чонгуку крышу, поэтому делает всё, как младший хочет, не молвя и слова поперёк. Уложившись на спину, Пак поднимает ноги и прижимает их груди, демонстрируя донсену свою безупречную растяжку и влажную обласканную дырку. — Ах, ну как так можно? — сокрушается Чон, водя рукой по кубикам его пресса. — Идеальный с головы до пят. Чимин улыбается смущенно и тянется к чужим губам, чтобы младший не успел увидеть где-нибудь лишний волосок или складку. Чон льёт в раскрытый рот слюну, позволяя старшему распробовать собственный же вкус. После они соединяются губами, языками, телами, когда младший, наскоро спустив с себя брюки, входит в готового Чимина. Он там гостеприимный и нежный — подстраивается под чонгуков размер и схватывает его со всех сторон. Чон вынимает и входит. Потом отрывается от поцелуя, и делает это снова: вводит член в эластичный вход и выводит, наблюдая, как сокращается кольцо мышц. Чонгук плюёт в раскрытую дырочку, растирает пальцами. Входит и целует. — М-м. Чонгук… — всхлипывает Чимин младшему в губы, пока тот вбивается в него, задыхаясь. — Ты такой твёрдый… так хорошо…так хорошо меня трахаешь. Бесит. Чона бесит, когда Чимин такой. Этим он всегда ставит под сомнение, в чьих руках власть. И кого на самом деле лихорадит. — Тебе нужно выпить таблетку! — вспоминает младший остановившись. Чимин, всё это время изнемогавший от ощущения члена внутри, распахивает в недоумении веки: — Что? Чонгук перед ним румяный, с растрёпанными волосами и наивным испугом в глазах отвечает: — Таблетку от простуды. Не выходя из хёна, он тянется к подносу у кровати и берёт оттуда лекарство и кружку. — Сейчас? — Чимин мешкает, потому что у них как бы секс в данный момент, но Чонгук упрям и неумолим. Он просит: — Ради меня. И ради него старший не может не выпить. Он взял Пака на слабо. Растерянный, тот открывает полный рот, позволяя донсену положить таблетку на язык. После он поит Чимина тёплым молоком, который растекается по уголкам его рта. — Надеюсь, это были колёса, — произносит хён, на что Гук смеётся и языком собирая молочные дорожки с его щёк, отвечает: — Мы уже староваты для такого, — он возвращается губами к чиминовым губам и целует их, предварительно облизав молочным на вкус языком. Пак плывёт от вкусного поцелуя и мёдом даёт себя накормить с чонгукового рта. Тягучая сладость льётся с языка на язык, и он ловит себя на мысли, что ради такого лечения стоило разок заболеть. — Мы должны рассказать родителям, — заявляет Чонин ни с того ни с сего. Минджи вздыхает: они же так весело лепили снеговика, зачем вспоминать об этом именно сейчас? Девочка, до этого расставлявшая по пузу снежной фигуры изюм, вдруг поднимается: — Я же говорила тебе, что они не должны об этом знать! — Они всё равно узнают, когда у тебя появится живот. Минджи готова расплакаться. К их потенциальному ребёнку у неё двоякое отношение: с одной стороны она с удовольствием будет играться с ним (будь то девочка или мальчик), кормить, купать и укладывать спать, а с другой… она же потратит на него всю молодость! А родители: — Они будут ругать нас! Они разозлятся, если узнают, что мы целовались в губы! Только взрослые могут целоваться в губы! — Но… — Чонин нерешительно крутит сорванные ветки деревьев, которые будут выполнять функции рук для снеговика. — Но дети тоже могут влюбляться! Минджи такому заявлению удивлена. Неужели он осмелился признаться? А она лишь к старости готовилась услышать эти слова. Тем не менее, она сохраняет напускное безразличие, продолжая расставлять пуговицы из изюма: — То есть ты влюбился в меня? — уточняет Минджи, не поднимая глаз. — Ну… да, — Чон тоже делает вид, будто его эта тема не смутила. Он всовывает ветки снеговику по бокам и произносит: — А ты в меня? — Ну… влюбилась… — Минджи чувствует себя неловко, потому что изюм у неё кончился, и больше ей нечем себя занять. Она выпрямляется и смотрит возлюбленному в глаза. — Тогда, — продолжает он. — Скажем им? Чонин указывает на матерей, которые гуляют неподалёку и мило беседуют. Минджи смотрит на них задумчиво, затем соглашается: — Только давай на Новый год. Они будут весёлые и не станут нас сильно ругать. — Идёт! — Чонин протягивает Минджи корзину, в которой лежит морковь. Они берут её вместе и прикрепляют снеговику на лицо. Он выходит неидеальным, но довольно симпатичным — их уже второй совместный проект.