Монстры и люди. Пять стадий и одно решение

Эмерик задумчиво следил за движением рыбок в аквариуме. Жившие в своем мирке, задавались ли они вопросом: хорошо ли им друг с другом? Может, помимо своей пары, можно было не углядеть симпатичного сома? А может там, за стеклянными стенками аквариума, целый океан свободы выбора. Где их никто не осудит. Или свой союз они воспринимают как абсолют и… Рейх сжал переносицу, нахмурившись: слишком много мыслей. Раньше было проще, когда они трепыхались в котле страсти и недомолвок, а сейчас в быту вскрылось слишком много всего. Союз инфантилен. Союз не понимает, что такое личное время и пространство. Союз слишком романтик, не способный принять серость будней. Союз… Кравчик грустно скосил взгляд на телефон. Мелькнуло уведомление с рабочей почты, отчего экран на несколько секунд осветил заставку. Там было совместное фото: они на местном этническом фестивале, счастливые рядом с друг другом. И почему вся жизнь не может быть фотокарточкой счастливого мгновения? Рейх мотнул головой, достав ежедневник, пролистал цели и задачи на сегодня. Две строки и то сделано. Он был насторожен таким положением дел: Франк Энн попросил приостановить весь таргет, аннулировать контракты с моделями и в целом свернуть PR деятельность. Все выглядело как подготовка к «похоронам» модного дома. Эмерик имел наглость спросить в лоб об этом, но уважаемый Энн спешно убедил его, что ни о каком закрытии не может быть и речи. Кравчик скривил губу. Муть. Все это было подозрительной мутью. Рейх для собственного успокоения, сверился с таблицей рекламных затрат на весь квартал и решил, что хочет кофе. Уже открыв экран чата, вспомнил, что Сюзанна отпросилась на концерт сына. Вздохнув, он поднялся из-за стола и взглянул в окно. Шёл мелкий и противный дождь, капли россыпью бус тянулись по панорамному окну, город покрыла серая пелена, как пыль, оседающая на антресолях. Эмерик решил, что сегодня его вполне устроит кофе из банки. Пока Кравчик придирчиво рассматривал гранулы сублимированного кофе, он совсем не заметил как к нему подкрались:  — Доброго дня, Эмерик, — промурлыкал Бруно. Рейх вздрогнул. До того, ему удавалось успешно избегать Майера, не давая зажать себя в угол. Но сейчас он был в западне и нужно было деликатно увильнуть.  — Доброго, — холодно бросил он. Но внутри приторно дрогнуло. Эта вспышка во время оргазма преследовала его каждую ночь. И теперь таинственная клыкастая тень из эротических кошмаров обрела лицо.  — Скажите, — голос кризис-менеджера был печален. — Неужели я впал в немилость от сообщения? Я не хотел вас злить! Просто написал правду. Мысли Рейха быстро выстроились в логическую цепочку: рабочие письма не могли быть обидными, значит Бруно дерзнул написать в нерабочий мессенджер. Такой у Кравчика был один — творческий профиль в инстаграмм. Сообщений он там не видел, значит… «Балбес» — понял Эмерик. Ему стало дико жарко от смеси диаметральных чувств в душе: гордости, что тот приревновал и злости, что влез в личное. Рейх облизнул клыки: грандиозный скандал и тот не утерпит. Тот случай с Королевством Италии слишком хорошо запомнился и до сих пор вспоминался яркой и зрелищной картиной. В ревности СССР был пламя. А уж такое мощное топливо можно направить на правильные вещи…  — Да, — Кравчик чуть обернулся через плечо. — Вы нарушили субординацию. Он же не мог сказать, что избегает Бруно лишь потому, что тот привиделся ему во время секса. Объективных причин избегать своего коллегу попросту не было, а тут повод сам подвернулся.  — Но, Эмерик! — тот глубоко вздохнул. — Наверное, Вы правы… мне так жаль. Рейх развернулся целиком. Эта поза, глаза… как по детальной инструкции «Как выглядеть трогательно виноватым». Этот человек явно был манипулятором, прекрасно имитировавшим нужный набор эмоций и мимики.  — Скажите, у вас в роду психологов не было? — Кравчик иронично фыркнул.  — О, был один! — Майер даже засветился, вмиг сбросив маску раскаяния. — Во времена Веймарской республики, кажется… Рейх плеснул кипяток мимо кружки.  — Виктор Майер, — Бруно задумчиво взглянул на потолок. — Да, Виктор. Мой прапрадед выходит. Нутро Кравчика свело судорогой, дыхание сжалось острым комом в груди. Слишком хорошо он знал это имя. «Ах, мой дорогой… ты цветок соблазна, только нектаром своим пользоваться не умеешь» Эмерика замутило, он прижал тыльную сторону ладони к губам. Стало мучительно больно. Майер видел только его спину, оттого не догадался, что тому поплохело. Собрав волю в кулак, Рейх выпрямился и приготовил себе кофе. Развернувшись, взглянул в глаза Бруно. Даже точки на радужке похожи.  — Вы словно меня впервые увидели, — кризис-менеджер ухмыльнулся.  — Поразительное сходство с Виктором. Эта фраза сама сорвалась с губ.  — Так сказали, словно вживую видели моего прапрадеда, — он хмыкнул и игриво добавил. — Ага, то-то я думаю мифически хороши… вы видимо, вампир.  — Я… просто интересовался историей… того периода, — немного неуклюже вырулил Эмерик. Бруно явно почувствовал обман, но вида не подал. Он лишь грустно вздохнул:  — Семья Майеров не шибко гордится историей Виктора… сами понимаете, методы у него были аморальные. Рейх кивнул. На долю секунды он словно ощутил тугое трение на запястьях и солоноватый привкус на губах. Сейчас он вспоминает с содроганием, а тогда ему казалось это эстетикой и высшей формой любви.  — И эта история его смерти… — Майер вдруг присмотрелся к Эмерику, который напрочь забыл про свой кофе. — Быть убитым от руки ветерана первой мировой за грязные игры с политическим воплощением — что может быть позорнее? Рейх кивнул и тут же резко взглянул ему в глаза:  — Вы что-то путаете. Бруно добро рассмеялся:  — С чего бы? Да, у нас стараются сохранить семейный архив и все наследие Виктора. Несмотря на его говнистость, прошу прощения, другого слова не подберешь. Эмерик непонимающе нахмурился. Не сходилось, он помнил этот злосчастный день, как вчера! Хоть и в состоянии аффекта. Помнил как преломлялось пламя свечи, как грохотал его собственный голос и как…  — У меня есть вырезка, — Майер кивнул. — Вожу наследство с собой. Рейх всем нутром ухватился за это, даже немного прильнул к Бруно. В порыве искры интереса, не более:  — Покажите мне, Майер! — он томно прикрыл глаза, проведя невидимую линию от его подбородка к груди, длинную и интригующую. — Очень прошу, привезите эту вырезку в офис.  — Нет, — кризис-менеджер с удовольствием смаковал прекрасную растерянность на аристократичном лице. — Это сокровища Майеров, Эмерик. Но вы можете посмотреть ее у меня… дома. Кравчик отвернулся, хлебнув остывший кофе. Это ловушка. Бруно ловко плел сеть, маня Рейха сам не подозревая какой лакомой наживкой. Он ведь помнил… его подсознание всегда держало этот тугой узелок, чтобы в любой момент натянуть побольнее. Это было настоящей сутью, первыми аккордами личности с именем и судьбой. То, что делало его собой. «И почему я так отношусь к Союзу, — клыки сжали нижнюю губу. — Если я оборву это, узнаю правду… может изменюсь? Это ведь равноценный обмен! Чуть-чуть поддаться Бруно и получить ключ». Он развернулся:  — После работы. И лучше вам не чудить, мой дорогой. Тот отдал честь двумя пальцами. Как только он развернулся, Рейх с силой сжал зубами губу, до капель крови. «Как ты посмел…» — прошелестел голос в голове. Совесть? Стыд? Эмерика перетряхнуло, отбрасывая надоедливый зуд на задворках разума. Всего лишь фраза. Он так обращался ко всем, с кем не планировал никак душевно сходиться. Все под контролем. Эмерик нервно стучал пальцами по пластиковой панели дверцы. Бруно вел машину на грани с запрещенной скоростью. Рейх не знал, «выделывается» он или всегда так водит, но поймал себя на мысли, что это будоражит.   «— Это я на мотоцикле гонял, — Союз плавно перестроил машину из ряда в ряд. — Потому что я один в седле, сам за себя в ответе.  — Ты иногда совсем до пенсионерской скорости сбавляешь, — Эмерик зевнул.  — А? — Моисей перестал сощурившись всматриваться вдаль, предположительно на знак впереди.  — Ты должен проверить зрение, — Кравчик хмуро взглянул на него. — У тебя вся семья с дальнозоркостью!  — Нормально все! Просто у вас в Европе шрифты мелкие… Рейх вздохнул, взглянув на мелькнувший знак: шрифт там был, что с самолета было бы видно, что здесь парковка запрещена». «А он так к окулисту и не сходил», — с досадой подумал Эмерик. Он осмотрелся: машина нырнула в паркинг не самой дешевой в плане жилья, многоэтажки. «Maserati»¹, коротко рыкнул, прежде чем Бруно заглушил его. Майер игриво двинул бровью:  — Вы еще не видели все возможности этого красавца. Могу как-нибудь показать, как он разгоняется по прямой…  — Время, Майер, — Эмерик выскользнул из машины. — Меня дома ждут.  — Ах эта песья преданность, без тебя и поссать не сходит, — буркнул кризис-менеджер и громче добавил. — Прошу прощения! Эмерик с интересом осматривал убранство квартиры-студии Майера. Стиль без вычурности, обилие темных брутальных цветов и мрамора. Декора по минимуму, все украшение решал искусно выстроенный свет плафонов. Но пара деталей присутствовали: ковры и картины. Рейха зацепили три панно на стене за роскошным, длинным кожаным диваном. Абстракции, отличавшиеся лишь небольшим смещением гаммы.  — Вам нравится? — Бруно ухмыльнулся. — Знаете, что они символизируют?  — Что художника мучил запор… Майер даже удивленно приоткрыл рот. Рейх фыркнул:  — Просто шутка одного друга.  — Да от вас ожидаешь… впрочем, — он прищурился — Вас прогнозировать сложно. Эмерик кивнул, разворачиваясь к нему лицом.  — Ах, где мои манеры! — Бруно театрально хлопнул себя по лбу. — Вода, чай, может кофе? У меня «De'Longhi»², самый лучший эспрессо в домашних условиях! — прежде чем Кравчик напомнил ему о времени, поспешно добавил. — Вы же здесь будете читать, верно? Это займет время. Рейх нехотя согласно кивнул, бросив быстрый взгляд на улицу: темнело. Но осенью всегда темнеет рано.  — Кофе, по….  — Поменьше воды, капельку лимона и корицу, — Майер ухмыльнулся. Эмерик повел плечами, невольно скрестив руки на груди. Он чувствовал, словно его сканировали.       Бруно провел его на небольшую кухню: вместо стола — барная стойка из цельного мрамора и гарнитур в темных и кофейных тонах. Кравчик чувствовал себя здесь очень уютно и комфортно. Его кухня сейчас была больше похожа на маленький кусочек Азербайджана: крупный холодильник украшала россыпь магнитов, которые держали их совместные и семейные фото, потолок увесили всевозможные цветы и просто невероятное количество специй в каждом уголке кухни. Рейх не спорил, что дом стал живее и радушнее, но в нем пропал весь лоск и стиль. Майер поставил перед ним красивую черную кружку, утонченно лишенную деталей и тем более дефектов. Эмерик внутри сжался: так много общего. — Скоро вернусь, — Бруно подмигнул, придвинув вытянутую тарелку со всевозможными орехами и сухофруктами. — Угощайтесь!       Кравчик кивнул, несмело, словно среди угощения могли таиться скорпионы, взяв пару кусочков кураги. Он ощущал себя очень растерянным. Как в школе: ведь каково ребенку с умом и развитием взрослого среди сверстников? Они пытались с ним дружить, затягивали в свои игры и шалости, а он дичился. Невольно, просто был далек от подобного. Зла ему никто не желал, понятно было, откуда возникла коллективная обида и ему устроили «темную» и бойкот до самого выпускного. Потому Кравчик не хранил ничего из того времени, ни альбомы, ни выпускные фото. Зачем ему таскать с собой груз прошлого?       «А Майеру зачем таскать свой «чемодан грехов Виктора»? Он… он… он же не местный!»       Осознание пронзило Рейха мощным ударом в спину, надкушенный сухофрукт с брызгами упал в чашку.       Как же он повелся! Это же элементарно, его развели как дурачка. И теперь он заперт в чужом доме одержимого им человека и… — Вот, — Бруно положил перед ним тускло переливающийся ламинированный лист. — О, Вы в порядке?       Эмерик кивнул, рассеянно взглянув на капли кофе на столешнице. — Прошу прощения, — Кравчик невольно приподнял плечи.       «Птичья робость», — любила говорить Германская империя. Рейх все три жизни пытался отделаться от этого, но видимо некоторые вещи неискоренимы. — Хах! — Бруно стер капли и забрал кружку. — Кофе с чесноком я пил, но с сухофруктами? Вкусно? — Отвратительно.       Майер фыркнул, подставив новую чашку под холдер кофемашины, запустил ее. Он встал спиной, явно демонстрируя: меня здесь нет, читайте спокойно. Под мерный шум кофемашины, Рейх взглянул на кусочек прошлого.       Оригинальная газета того времени, он помнил до сих пор название и даже шрифт, хоть тот заметно выцвел. Взгляд цеплялся, как утопающий, за номер выпуска, не желая опускаться ниже. Сглотнул, зажмурился и выдохнул. Фото. Эти глаза он помнил так плохо и так хорошо: карие, один зрачок, потускневший от возраста и тягот жизни, второй лакированно сверкающий неестественным бликом.       Кофе подкатил к горлу.       Он ошибался. Это не помогло, не сняло цепи. Новый груз лег на его плечи и придавил висевшее над сердцем острие.       Рейх не менялся. И никогда не изменится.       Эмерик вздрогнул. Бруно положил ладонь на его плечо: — Вы родственник Джереона Каца? Говорят в его роду были поляки… сочувствую. — Да… да, мой родственик по… отцовской линии, кажется.       Он врал. Но правда была слишком фантастична. — Мне ужасно жаль! — Майер кажется действительно испытывал давление вины, хоть и не своей. — Он не заслуживал смертной казни! Ведь он творил правосудие над Виктором… до чего же мерзкий был человек. И до чего злая шутка жизни, что я так похож на него.       Бруно сел напротив. Рейх присмотрелся к нему. Может это подобие их истории? Может Виктор… — «Касаешься моей руки, и все становится хорошо…»³, — тихо пропел Эмерик.       Бруно взглянул на него, чуть удивленно. Но не более. «Нет, — Кравчик улыбнулся ему. — Просто внешность. Хотя кто знает, что еще он унаследовал…». — Я удивлен, — Кравчик отпил свежий кофе, чуть ли не замурлыкав от наслаждения. — Мне показалось, что вы меня дурите. — Польщен, — кризис-менеджер шутливо поклонился.       Рейх взглянул на экран телефона: через час Моисей будет дома. Стоит поспешить. — Я так понимаю, время? — Бруно фыркнул. — Беспристрастное и неумолимое, — Рейх ещё раз взглянул на вырезку.       Так давно. Внутри словно тоскливо скрипнула половица закрытого склепа преступлений прошлого. Ничего не проходит, весь груз его совести всегда будет с ним. — Пожалуйста, высадите меня здесь, — Рейх указал на место рядом с рестораном.       Майер послушно остановил машину. Он крепко сжал руль пальцами, Кравчик напрягся: жест человека, готовящегося сказать что-то важное. — Вы мне правда нравитесь, Эмерик, — он слабо улыбнулся. — Глядя на вас, я словно чувствую… словно я целый, понимаете? — Обманчивое чувство, — Рейх гордо выпрямился.       Ни капли сочувствия. Одно послабление: все потянет единым рывком в бездну и уже будет не остановиться. — Откуда столько категоричности?       Майер опустил голову на руки и тоскливо смотрел вдаль. Эмерик ощутил давящее на позвонки чувство жалости и сострадания, ему очень хотелось коснуться светлых волос. Совсем не как у Союза, более воздушные и легкие пряди, цвет не тускло-блондинистый, а мягкого пшеничного оттенка. Лицо как ни крути, породистое с проникновенными умными глазами.       «Хватит».       Рейх мотнул головой, решительно произнеся: — Я люблю Моисея, Моисей любит меня. Третий нам не нужен.       Бруно выпрямился, резко обернувшись. Его глаза сверкали раздражением, губы скривились: — Где вы и где он! Эмерик, эта чертова фраза «противоположности притягиваются» — хороша только для физики! В человеческих чувствах должны быть точки соприкосновения, которых у вас нет! — С чего… — С того, что он — деревенщина из страны третьего мира! Да он даже когда ровно на месте стоит умудряется казаться простаком! — Вы слишком бурно реагируете, — Эмерик поправил шарф и открыл дверцу. — Между нами полная идиллия. — И потому вы попросили высадить вас за добрый километр от дома?       Эмерика словно ударило волной воздуха, опора под ногами на миг пошатнулась. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул: — Доброй ночи, — он обернулся. — И спасибо.       Дверца захлопнулась. Возможно, «Maserati» впервые за все существование получила такое варварское обращение с собой. Но Рейху было плевать, ему хотелось домой.       Закрыв дверь и щелкнув выключателем, Эмерик запрокинул голову и еле слышно застонал. Ботинки Моисея неаккуратно были придвинуты к стене, куртка брошена на тумбу. Кравчик приведя все в божеский вид, раздраженно вздыхая, побрел на кухню.       Моисей под задорную музыку вовсю «химичил», как любил он сам говорить. На сковородке шкварчало, на столешнице виднелись пятна, россыпи перца и прочие последствия бурной готовки. Жозефина на подоконнике, довольно урча, жевала что-то. — Союз!       Получилось слишком громко и раздраженно, бедняга шарахнулся в другую сторону, на одном выдохе составляя сложные матерные конструкции. — Ты меня напугал до усрачки! — Моисей вскинул руки. — Что это?! — Эмерик непрерывным раздраженным жестом обвел погром на кухне.       Союз вздохнул, встряхнув привычным жестом кудри («Грязными руками» — подметил Рейх). — Я торопился приготовить ужин, — спокойным тоном начал отчитываться Тавади. — Вот и кинул, как попало, все в коридоре. Но ужин еще не готов, поэтому беспорядок на кухне. И Жёпа ест специальное лакомство, а не обрезки с мяса. Всё?       Кравчик дернул бровью и, развернувшись, махнул рукой на него. «Она такая стерва, ты в это ввязался, малыш» — насмешливо пропел низкий западающий голос рокера под задорный гитарный рифф. Эмерика словно шлепнуло рукой по щеке, и он раздраженно хлопнул дверью в ванную. — Да что не так то?! — обиженно воскликнул Мосе.       «Все, абсолютно все!», — захотелось крикнуть Эмерику. Но свой возглас он тихим шёпотом утопил под струями ледяной воды в душе.       Ужинали они в тишине. Союз, усиленно сосредоточившись на жевании, смотрел только в свою тарелку, Рейх почти не притронувшись к еде, гладил устроившуюся на коленях Жозефину, смотря куда-то в сторону. — Так… — Мосе громко сглотнул и сложив руки на столе, впился внимательным взглядом в лицо любимого. — Что не так? — Ничего, — Эмерик даже не повернулся к нему. — Твое «ничего» звучит как охренительное «что-то». Выкладывай, что.       Рейх вздохнул, почти халтурно соврав: — На работе происходит неприятное. Что именно — неизвестно. Меня волнует, что я останусь без работы и срываюсь.       Ни капли его это не волновало. Работа всегда найдется, к компании он был привязан лишь чувством благодарности к Урсуле Энн. — Это было б хорошо, — Союз хмыкнул. — Сидел бы дома, развлекался… — А жить на что? — Я вообще-то тоже деньги приношу.       Эмерик раздраженно фыркнул: — Твоя работа — баловство. У тебя нет стабильного дохода! — Зато когда есть, можно и пожрать и брюлик какой для жопы ненаглядной купить. — Твое «когда есть» случается очень редко, — Рейх сощурился. — Ах, я забываю, ты же коммунист! Работа за идею у тебя в крови.       Кошка недовольно уркнула на его коленях. Советы выпрямился, во взгляде затаилась горечь обиды: — Так тебя и это не устраивает?       Эмерик отодвинул тарелку, осторожно попытавшись взять в руки Жозефину. Но та извернулась, выскочила и помчалась в свой домик. Кравчик пожал плечами, сославшись на кошачьи повадки. — Рейх, — Моисей поймал его руку, когда тот проходил мимо. — Ты хочешь чтобы я больше зарабатывал? Я могу, это не сложно и ученики… — Ничего мне не нужно! — Рейх вырвался и зло бросил. — Хватит! Ты не решаешь проблему, ты просто продаешь свои принципы! Торгуешь ими, словно дешевкой!       Союз нахмурился: — О чем ты? — Ни о чем! — он обхватил себя руками, словно защищаясь. — Оставь меня в покое! Бесишь, сил нет…       Моисей проводил его глазами и низко опустил плечи. Бывает ли так больно, не от ножа, а каких-то слов? «Он всегда такой… — Союз сполоснул тарелку, грустно придвинул остатки ужина Рейха к остальным брошенным обедам, завтракам. — Всегда таким был. Я его всего люблю… да?». Он взглянул в окно и тихо отворив дверцу на крыльцо, извлек пачку сигарет из-под кадки с ростками овса. Его отвлекло ощущение чужого тельца на ноге. Опустив взгляд, хмыкнул: Жозефина жалостливо жалась, перетаптывая лапками на домашнем тапке. Вздохнув, Союз подхватил её, позволив улечься ему на шею. Сев на ступеньку, прикурил сигарету, зажал зубами фильтр и ласково почесал любимицу под деформированной челюстью. Кошка блаженно затарахтела, выпуская и вбирая когти и прижимаясь плотнее к его шее. «Хоть кто-то в этом доме ко мне ласков!», — с досадой подумал Моисей, выдыхая плотный серый дым через нос.       Он просто не понимал, что происходит! Ведь так старался, из кожи вон лез, чтобы быть лучше! Так что даже начинали сдавать нервы и дергаться глаз. Казалось, что чем больше он старается, тем злее становится Рейх. СССР понимал, что у того истинно аристократичные повадки, но требования чуть ли не фантастически невыполнимые. Все чаще он ловил себя на мысли, что хочет взять шею, аккурат под идеально уложенными блондинистыми волосами и встряхнуть, как следует. Или трахнуть. Да, определенно хотелось трахнуть так, чтобы Рейха волновала только боль в пятой точке и дрожащие от оргазма ноги, а не то, как лежат трусы в шкафу. Только это было неправильно, это было зверство. Ведь Эмерику не нравилась грубость, он определенно давал об этом знать. Стоило только Мосе слишком резко схватить того за пятую точку, получал тут же — назидательный тычок в ребра. Рваный, удушающий поцелуй — «ты что держать себя и свое слюноотделение не можешь?!». Так много правил, условий… поправка на возраст! Союз прекрасно понимал их пускай небольшую, но разницу в возрасте и что Рейх явно израсходовал задор, которого и так было немного. Немец же не тяготел к сексу, для него это было секундным развлечением. А СССР нуждался в страсти, ему нравился процесс, когда возлюбленный стонал и умолял. Голос срывался на мучительные всхлипывающие «нет», когда тело пылало жарким и вульгарно сочным «да». Заряжало, бодрило, раскрывало то, что скрыто. Союз ощущал себя и рабом, и господином этого процесса. Конечно, нет ничего интимнее легонько сжатых пальцев на твоей руке, нежной короткой улыбке в сумраке комнаты… но страсть дарила алчное ощущение полного знания своей любви.       Сейчас все было иначе. Советы поморщился, когда на языке загорчило от горящего фильтра. Тщательно стерев окурок об асфальт, достал из-под ступеньки небольшую банку и спрятал окурок. Тяжко вздохнув, вошёл в дом, придерживая задремавшую кошку на шее. Сигарета — старый добрый друг и психолог. Когда Союз курил, ему казалось, что вместе с дымом испарялось скопленное за день напряжение. Но сегодня не помогало, все равно давило и больно кололось внутри. Тянуло выпить.       «Отец! Ты же обещал…»       СССР дернуло, как от удара в поддых. Жозефина испуганно спрыгнула с него, обиженно обернувшись, раздраженно стала нализывать переднюю лапку. Моисей присел, тихо извиняясь. Но та, фыркнув, вновь умчалась в домик. Союз, расстроенно почесав затылок, открыл холодильник, чтобы зажевать стебелёк мяты, затем тихо прокрался в ванную. Еле слышно проходя мимо, обратил внимание, что Рейх лежал на боку, экран телефона совсем тускло мерцал. Советы подавил возникшее желание подойти к нему и вырвать из рук злосчастную технику. Что он делал? Читал? А что читал? Статью? Отчеты? Или сообщение от этого придурошного кривомордого засранца? Смуглое лицо перекосило от злобы. Оказавшись в ванной, швырнул футболку и штаны на пол, тут же одними губами передразнивая дотошный тон Эмерика, все перебросил в корзину и затолкал поглубже. Встав под душ, думал лишь об одном: как все же научиться жить с рейховскими закидонами и не убить кого-нибудь в процессе.       Что не так стало с этой формулой? Ведь они жили вместе, там, на загробной стороне, и не просто какую-то там неделю, а год! Да, пускай СССР часто уходил по делам, к друзьям или родственникам, но ночь всегда была в одной кровати. И пускай ворчал Рейх все так же и все на тоже, почему это было терпимее? И ведь тогда он был совсем невыносимым: костлявый, заносчивый носитель неведомых тайн вселенной и своего табуна тараканов. В этой жизни он был мягче, легче, без тайн и тяжелой печали в глазах. Неужели только это делало его личность более терпимой? Мол «Да, он заноза в заднице, но я потерплю, потому что у него есть боль совести и грустные глаза». Моисей помотал головой, вытирая волосы слишком яро, чем оно того требовало. Совершенно исключено. И ещё этот третий, вырисовавшийся на горизонте. Союз поймал себя на забавной мысли, что скучал по «кудрявозадому»: тот хоть и был заносчивым, но знал границы дозволенного. Не пытался в полную силу стать чем-то большим для Рейха. Он был другом, пускай и с влюбленностью. А этот Майер явно решил, что бессмертный.       Тавади посмотрел на свое отражение. Ему показалось, что черты стали жёстче, лицо старше, под глазом словно лег блик тонкого шрама. Ревность равнялась жадности и деспотизму — то, что делало его собой. Диктаторство, амбиции больше возможностей, выстраивание воздушных замков за стальным занавесом. Долгая дорога по битому стеклу к засаленному матрасу на полу в окружении бутылок.       Он — не Союз. Да, приятно отзываться на старое имя, тепло хранить память светлого и искреннего, но слишком скользкие руки от крови и грязи ошибок. Он выкупил свое право быть другим. И их счастливые отношения с Рейхом выкупит.       Как только поймет, какую монету нужно заплатить.