«Ты сохранишь свою воздушную скользящую походку — ни одна танцовщица не сравнится с тобой; но помни, что ты будешь ступать как по острым ножам, так что изранишь свои ножки в кровь.»
Г.Х. Андерсон, «Русалочка».
Две недели Лея честно провела без включенного комлинка, наслаждаясь красотой Набу, вкусными блюдами местной кухни и близостью мужа. Но всю обратную дорогу она думала о том, кем все же была ее мать. Не политик и королева, какой человек за этим стоял. Почти в последний день своего отпуска она узнала, что Амидала — имя данное не при рождении, а тронное, которое дается при поступлении на государственную службу. Порывшись в документах, Лея обнаружила, что родовое имя матери — Наберрие, но узнать о том, являются ли они родственниками у Пуджи, жившей достаточно далеко, у нее не хватило времени. Прибыв, первым делом Лея занялась накопившимися делами — все же как бы то ни было, но родственники — это личное, что не должно смешиваться с работой. Затем были пара встреч, поэтому до Люка она добралась только ближе к вечеру и то, успела переброситься всего парой слов, так и не рассказав о результатах своей поездки на Набу. Было все же странно, Лея стояла в своей комнате, глядя на свое отражение в зеркале и касаясь все еще впалого живота. Она чувствовала ауры двух своих детей, даже сейчас, когда их могли заметить только медицинские сканеры. Было очень необычно — на снимках они были едва ли больше горошины, а чувствовались ею словно занимали весь мир, ее мир, их сердечки уже бились! Эти ощущения затопили полностью ее сознание. И сейчас не важно было, что говорила наука о том, что они еще не способны к познанию — в их аурах был запечатлен целый мир, пусть и окруженный лишь ее собственным лоном — для их внутреннего света он был огромен. Все же, наверное, именно собственная беременность и подтолкнула ее к изучению прошлого ее матери. Интересно, что она делала, обнаружив, что беременна? Что чувствовала? Когда рассказала мужу? На следующий вечер, Лея все же собралась с силами, чтобы пойти к отцу. Тот только закончил с делами Флота и открыл дверь. О ее беременности пока знал только врач и Хан, даже Люку вчера она не успела сказать. — Привет, — Лея прошла следом за отцом в гостинную его корускантской квартиры, забираясь с ногами в свое любимое кресло. — Чай, каф? — Травяной есть? — Сейчас сделаю, ты так и не рассказала, куда вы с мужем в отпуск летали, — пока он отходил, Лея еще раз глянула на себя в зеркало. Отец вернулся через несколько минут, неся в руках кружку чая для нее и неизменно крепкий каф для себя. Лея немного поморщилась: она давно уже пыталась отучить отца от употребления столь вредного напитка, но тот лишь пожимал плечами и говорил, что ему так легче думается, а то, что это его быстрее в могилу загонит — так он уже там побывал — и ничего, жив еще. — Мы на Набу были, — начала издалека Лея, наблюдая за реакцией отца: тот замер, все сильнее сжимая кружку с горячим напитком. Лея замолчала, смотря на отца и пытаясь понять, прочитать хоть что-то, а затем выдохнула, смахивая слезу: — Скажи, ты сильно ее любил? Ни имени, ничего, но вопрос был понятен и так. Его дочь достаточно умна, чтобы делать выводы. Сердце вздрогнуло, разрываемое сотнями кинжалов. Глаза Леи мгновенно расширились — ее обдало потоком неконтролируемой боли, захватившей ее в вихре и ударившей об пол красивого дома, где двое сидели рядом. Захватив потоком почти неконтролируемой страсти, желания обладать, но в то же время нежности и пьянящего чувства окрыления рядом с любимой. Первый поцелуй, легкое касание, желание чего-то большего сплетались со страхом сделать что-то не так и бесконечного обожания своего ангела. Ошеломление, дикое желание жить, несмотря на приговор — ее признание. Мгновения свадьбы в раю, а затем несколько лет, когда все, что им позволялось — лишь мимолетный взгляд: «Жив — жива» и череда вечеров после выматывающих битв. Нежность, обожания, страх — все это было лишь маленькой толикой ощущений. Моя жена — это он сам, его сердце, вся его суть, вся его жизнь. Поэтому, чувствуя ее смерть, он умирал сам. Не раз и не два… каждую ночь, каждое мгновение своей памяти он умирал. Но в то же время просто обязан был жить. Ради того, за что она сражалась, ради их детей, ради Ордена, ради всей этой гребаной Галактики, которой так дорожила ОНА, он должен был быть жив. Самые опасные миссии, самые невыполнимые задания, но он все еще жив, словно ангел защищает его… его Ангел… Иногда ему кажется, что во время опасности он видит ее, краем глаза, намеком… Из вихря чувств и воспоминаний Лею выдергивает звон разбитого стекла и она резко отворачивается от летящих осколков, только сейчас понимая насколько разорвано сердце ее отца, насколько покалечена и кровоточит его душа… Куча осколков от зеркала летит в него, оставляя царапины на коже, разрывая мундир, но физическая боль ничто по сравнению с болью разорванного тысячами кинжалов сердца. Лея, осознавая какую боль она доставила своими словами родному для себя человеку, бросается вперед, подворачивая ногу на осколке и падает руками о пол, царапая в кровь ладони. Встать она больше не пытается, на руках подтягиваясь к отцу. Осколки в руках не дают забыть о боли и о том, что это она причина. Обнимая отца, пытаясь пристроить его голову на своих коленях, она продолжает шептать: «Прости…» В его памяти она настолько похожа на свою мать, что ему больно каждый раз даже смотреть на нее, но он находит силы каждую минуту, что они находятся вместе, находит силы выслушать, дать совет, находит силы, чтобы помогать ей по мере сил, несмотря на то, что сердце каждый раз рвется на части. Каждый их танец — словно босыми ногами по стеклу, где каждый казалось бы выверенный шаг требует неимоверных усилий, каждый шаг — повод сломаться, закрыть глаза и умереть, но он живет, танцует и улыбается только потому что этого хотела бы она. Лея слепо гладит лицо, пытаясь заглянуть в глаза. Зачем она только этот вопрос задала… Хотела узнать. Узнала, но теперь это знание как осколок этого чертова зеркала ковыряет ее сердце. — Пап, прости, прости меня… я… я лишь хотела знать, хотела понять — любила ли она меня… нас с братом… Я слишком была эгоистична… пап… прости, — слезы потоком струились по щекам, она их смахивала, тем самым размазывая кровь с ладоней. — Ты… ты ранена, солнышко, — отец пытался перехватить ее ладони, постепенно беря вспышку под контроль. — Ерунда… прости, я… — Ты не должна просить прощения, ты никогда не должна ни за что у меня просить прощения… это я был слишком эгоистичен, чтобы… — он снова замолчал, а когда продолжил говорить, слова, казалось, произносило его сердце: — Мне было больно настолько, что я забыл, про то, что вы с Люком тоже имеете право знать… — Нет, не надо, не терзай себя — самое важное, что нас любишь… остальное: будь то правда или ложь не стоят ничего… — Наверное, мне самому проще будет, если я смогу выговориться… Но я все… — Ты не мог научиться кому-то доверять, я все понимаю, пап… Правда. Мне тоже было трудно поверить, — Лея снова провела рукой по отцовским волосам, улыбаясь. Она готова была выслушать его, как он не раз слушал ее. И впервые за долгие годы, Анакин посмотрел на Лею не как на дочь своего Ангела, а как и на свою дочь.