Apfelwein

Королева (бросая цветы) Красивые - красивой. Спи, дитя! У. Шекспир «Гамлет, принц Датский»

- Святой отец, даю вам слово: простудитесь - я вас лечить не буду! Чон Хосок, улыбчивый медик лет 25-ти, щурится от мартовского солнца и подносит чашку к губам. Делает небольшой глоток и ёжится от холода. - Право, закройте дверь на террасу и идите, наконец, сюда. Ослабленный иммунитет – один из факторов роста заболеваемости в этот период года. Его гость, пастор церкви Святой Анастасии Мин Юнги, невысокий молодой человек немногим старше Чона и с этой характерной для всех, кто рано принял духовный сан, угрюмостью во взгляде и осанке, игнорирует предложение хозяина. Он вдыхает полной грудью сырой весенний воздух, зажмуривается, точно кот, и громко выдыхает. - Вы это чувствуете? Пахнет теплой землей и вербой. Медик издает смешок, подымается с места и, не выпуская из рук чашки, проходит на террасу. Воздух и впрямь весенний: теплый, прелый, до духоты, до дурноты наполняющий мозг запахами прошлогодней листвы, талого снега, клейких душистых почек и запекающегося на солнце чернозема, уже готового через месяц-другой разродиться сочной, молодой травой. - Всё хорошо. Всё правильно. – бормочет себе под нос молодой пастор, обращаясь скорее к себе, нежели к Чон Хосоку, и тот не может сдержать усмешки, облокачиваясь на перила террасы рядом с гостем. Сквозь щебет птиц и дробь капели прорывается мерный гул колокола со звонницы кирхи, что на другой стороне улицы. Расходится, примеряется, набирает ход, а потом – разливается, рассыпается в мартовском воздухе. Чон вопросительно глядит на пастора, но тот лишь продолжает смотреть вперед, глуповато улыбаясь. Двери храма отворяются, и пестрая толпа празднично одетых прихожан высыпает на улицу. Хорошенькая невеста смущенно ступает подле молодого супруга, морща свой прелестный носик от яркого солнца. Дородные тетушки и совсем еще юные девушки бросают свадебный рис под ноги молодоженам, дядюшки облегченно ослабляют воротники и жмут друг другу руки, а дети, наконец освободившиеся от внимания взрослых, уставшие и упревшие за время долгого молебна, весело носятся по церковному двору. - Все правильно. – вновь повторяет, точно заевшая граммофонная пластинка, Мин Юнги, и Чон Хосок взрывается хохотом. - Правильно – что? Бог ты мой, святой отец, да вас, верно, припекло на мартовском солнышке и потянуло на софистику! Пойдёмте назад, в дом! - Если бы к вашему остроумию и язвительности… - Растягивая, точно пробуя на язык слова, начинает молодой пастор, не отрывая взгляда от нарядной толпы, - Если б к ним хоть немного чуткости, то цены бы вам ни было. А вы, ей Богу, при вашей-то естественно-научной выправке не умнее той же церковной крысы и простодушнее мальчика из хора, который, как заведённый, все бормочет себе под нос свой псалом, не разобрав толком, что да как. И ведь каков гордец… - Гордец? – с вызовом переспрашивает медик, в душе ликуя от вновь представившейся возможности схлестнуться в споре с приятелем. – Да, пожалуй, что и гордец! Не знаю как вы, а я, святой отец, полагаю в жизни своей весьма недурной повод для гордости, и если вы, мой друг, прячете его за своей рясой и душным благочинием, то я же с чистым сердцем принимаю, признаю и горжусь. -Гордитесь? – щурясь, Мин оборачивается на собеседника. В глубине его темных зрачков плещется азарт. – Вы, мой наивный естественник, ненаглядный мой дарвинист, бедный, заплутавший ребенок, отбившийся от стада Христова, влекомый лживым светом позитивистской эмпирики, чем же вы гордитесь? - А как же иначе? – Чон медово улыбается и размеренно продолжает. – Знаете, отец мой всю жизнь фасовал дрянной чай и кофе в своей лавке, так что мне, в лучшем случае, светило перенять его дело по наследству да жениться на какой-нибудь хорошенькой дочери мелкого ремесленника. Однако я смог – спасибо моему дорогому родителю – поступить в училище, а затем, своим трудом – и в университет. Бессонными ночами, проведенными за книгами, постоянным голодом и ограничениями, лишениями и самодисциплиной - я шел, шел, и, как видите, нашел свое местечко, и при том весьма недурное. Не главный городской врач, конечно, да и не профессор, но, согласитесь, неплохой специалист, для которого всегда есть работка. Могу позволить себе снимать квартирку с террасой, носить хороший костюм и даже оплатить целиком из собственного кармана поездку в Валахию. Небольшое приятное путешествие в чисто научных целях, в качестве приятного бонуса к которому шло милое знакомство с упёртым протестантским пастором, совершающим свое мрачное паломничество в Восточную Европу... Не подскажете, где это было, милый друг? Кажется, у Бистрицы? -У Бистрицы, - еле заметно улыбаясь и поджимая губы, отвечает пастор, следя взглядом за Чоном. Прохаживающийся по террасе, меряющий речь шагами, он весь – точно пружина: звенит, гнется во все стороны, сжимается и вновь распрямляется. В поджарой спине, гибком позвоночнике, ловких пальцах, отбивающем неведомый ритм мыслей по обратной стороне карманов, в быстром взгляде его - какой какой-то неугомонный мелкий бес, необъяснимая, гудящая энергия и недюжинный энтузиазм. - Голубчик, да ведь мы одного поля ягоды, вы да я. - с добродушной улыбкой говорит Хосок, оборачиваясь к пастору. – Идет весна нового века, века, когда человека будут судить по его делам, а не по числу бедных тетушек, томящихся в золотых саркофагах по фамильным склепам. Наша новая горячая кровь, наша сила, наша мощь – послушайте, разве это не вдохновляет? Разве это – не повод для гордости? - Господи Иисусе! – вдруг доносится с улицы, и уже собиравшийся ответить пастор оборачивается на этот крик. Гомон принявших на душу дядюшек вдруг замолкает, а матери тотчас берут детей за руку. Невеста хмурит бровки, морщит носик и беспокойно оглядывается по сторонам в надежде получить ответ хоть от одной из замерших в нерешительности тетушек. Хорошенькая нижняя губка её начинает подрагивать. По улице медленно несут черный гроб, обитый дешевым шелком. За гробом следует скудная процессия из десяти-двенадцати человек, одетых в траур. Перебивая дробь капели, точно сумасшедшие, щебечут в ветвях боярышника птицы. -Но! Но! Поворачивай! – кричит какой-то дядюшка, невысокий, крепкий, с красным запрелым лицом. – Не видите, что ли, что тут свадьба? А ну поворачивай, чертово семя! Захмелевший голос его затухает в нерешительности, не найдя поддержки у родственников, застывших в исступлении. - Ну, ну, чего встали? – кричит вдруг пастор с террасы. Хосок недоуменно вскидывает бровь, заинтригованный странным поступком и ожидающий продолжения. Мин Юнги энергично сходит с террасы, в пару шагов пересекает покрытую проталинами лужайку, приближаясь к собранию. Медик с любопытством следует за ним. - Чего встали? – громким голосом повторяет пастор. – Вы - идите, куда шли, а вы – делайте, что должно. -Так ведь, святой отец… - лопочет какая-то бабушка, неуверенно перебирая платок, поглядывая то на гроб, то на невесту, готовую расплакаться в любой момент, но Мин резко прерывает её: - К лицу ли вам, детям Христа, верить в эти сказки, эти суеверия, эти бесовские присказки? Побойтесь Бога! Суеверные приметы в мирских людях сопротивляются вере в Промысел Божий. А ну разошлись! Смягчаясь, он обращается к невесте, утирающей слезы платочком и едва сдерживающейся, чтобы не разреветься в полный голос: "А ну не плачь. И не слушай эти глупые россказни недалеких старух". Мужчины, несущие гроб, устало поводят затекшими плечами и возобновляют свой путь. Птицы, точно пьяные от солнечного тепла, заливаются в весеннем воздухе. -Браво, любезный, браво! – энергично произносит медик вполголоса, наклоняясь к пастору. – Уж что-что, а суеверия - это проклятие и для вас, священников, и для нас, скромных служителей науки. Однако же есть у меня одна догадка, минутку… Любезный! – окликает он хмурого старика, который тащится чуть позади, вслед за процессией. – Кого вы провожаете в последний путь? - Ким Сокджина, сына своей почтенной матери! - бросает тот через плечо и спешит дальше за толпой, не желая связываться с незнакомцами. - Ким Сокджина… - медленно растягивает это имя Чон Хосок, всматриваясь в удаляющуюся процессию. - Вы знали его? – заинтересованно спрашивает Мин Юнги, хмуря брови. - Знал, в некотором роде. - Чон трет переносицу. – Так, бедный актер бедного театра, однако же, при богатой родословной. Я видел пару раз его игру в какой-то елизаветинской пьеске, талантливый малый, а лицом – так и вовсе сущий Адонис. Жалко, конечно… Отец его в свое время проигрался до последнего крейцера, а на оставшиеся деньги бежал на пароходе в Америку, да и был таков… Вы ведь видели ту пожилую женщину в капоре, что шла подле гроба? - Ну, видел. - Матушка его, хорошенькая, прекрасно певшая в свое время арии и превосходно игравшая Шопена аристократочка, вышла по любви за дурака-мужа из благородного семейства и принесла в достопочтенную династию Кимов двух прекрасных сыновей… - Постой, дорогой мой сплетник, откуда ты это все знаешь? - Я врач, – елейно отвечает Чон Хосок, недоуменно взираясь на товарища, - Простой врач. И мне, как врачу, приходится ходить по домам, лечить, говорить с пациентами и - иногда - узнавать некоторые любопытные подробности их прошлого. Так вот, о чем это я?... В свое время лечил я эту благородную даму от ужасных болей в спине и невольно был посвящен в обстоятельства постепенной гибели именитого родового древа. Право, если говорят, что червь времен постепенно точит корни этих деревьев, и плоды их сперва дряннеют, а потом и вовсе исчезают, то это семейство – тому подтверждение. Некогда грозный и могущественный род дряхлел, хирел, разъедал себя изнутри беспутством, кровосмешением и междоусобицами, так что ныне Кимов почти не осталось, а те, что еще живы – или запредельно бедны, или больны, или суть чистые мерзавцы: сплошь пьяницы, скупердяи, умалишенные да содомиты. - Спаси Господь их души, - бормочет Мин Юнги, перекрестившись. - Так что же, у нее никого не было? - Как я уже сказал, те, что живы – сплошь мерзавцы, но благо все они, дворяне, как назло, талантливы как черти, то постепенно нашлась и работка. Сперва она начала преподавать уроки фортепьяно, а потом и сыновья стали по способностям помогать. Старший, который уже того… – Хосок ловит на себе осуждающий взгляд пастора. – Отошедший в мир иной, он-то наш ровесник вроде, был актером мелком театре, в последние годы почти один на себе все тащил. А младший – тот еще подросток сейчас – он какие-то таблички, портреты малюет, что попросят, словом… Как же его, Боже ты мой?... Тэхен? Юнги воспоминает худенького подростка лет семнадцати, следовавшего за процессией: со смоляными, вьющимися волосами и испуганными черными глазами в обрамлении пушистых ресниц. - Кто же все эти люди, которые пришли проститься с почившим? - Да кто как, как это обычно бывает, Боже ты мой... Соседи, знакомые, театральные работники, да просто сочувствующие. Тот старик-то, которого я спрашивал, был, кажись, директором труппы… Хотя погоди-ка, есть там еще один странный элемент, я видел его, он был среди тех, кто гроб тащил… Какой-то Намджун, какой-то мелкий родственник, объявился года полтора назад да ошивался вокруг то и дело, а кто он, откуда он, племянник ли, двоюродный ли, троюродный… Черт его знает, что за Намджун, все одно – седьмая вода на киселе! Пишет дрянные упаднические книжонки да шатается по странным заведениям с суфражистками и кокаинистами, а впрочем, черт их разберет, святой отец. - Decadence! - хмыкает пастор. – Болезнь века. А впрочем, вернемся назад в дом, здесь прохладно, да и вы… – ухмыляется он, смеряя взглядом выскочившего без пальто доктора, – того и гляди посадите иммунитет и простудитесь. Дежурно улыбнувшись, Мин Юнги направляется к террасе, и Хосок, фыркнув, следует за ним. Остановившись посреди покрытой снегом лужайки, молодой пастор запрокидывает голову вверх, к синему до рези в глазах небу. - Все правильно. – бормочет он, улыбаясь. - Правильно - что? – Хосок встает рядом. – Проходит зима, наступает весна, – медленно отвечает тот, не отрывая глаз от неба. - Девушки выходят замуж, рождаются дети, а покойные погребаются под землей. Из их тел с весной прорастают цветы, трава да плодоносные деревья, дарящие урожай. - Вы мыслите по-символистски, святой отец. Я бы даже сказал, космогонически. Вполне в духе новой поэзии, но вряд ли в духе церковного устава! - Друг мой, люди рождаются во Христе, венчаются во Христе и отходят ко Христу. Нет ничего плохого, страшного и ужасного в том, что чья-то душа перешла в лучший мир, что бы ни говорили глупые суеверные бабки. Упокой Господь его душу... Мин Юнги крестится. - А знаете, святой отец, а ведь закарпатские крестьяне каждую весну разыгрывают похороны зимы, полагая в этом залог хорошего урожая и переход от смерти к жизни. Некоторые специалисты, к которым я отношусь с большой симпатией, проводят смелые параллели между этими суевериями и Христианской Пасхой… - О Господи, не желаю встревать в эту кощунственную полемику с вами перед Святым Воскресеньем! Однако же… Я хотел бы свести знакомство с тем благородным семейством. Устроите нам встречу, милый доктор? Сказав это, пастор направился на террасу. Медик последовал за ним.