Apfelwein

…семнадцать лет, и кругом голова, Шампанское туманит ваши речи... И вы мечтаете, и на губах у вас Горячий поцелуй, как бабочка трепещет. А. Рембо

- Ну-ка, голубчик, откройте ротик... Вот так! Ким Тэхен морщится, но все же проглатывает горькую микстуру. Юноша заболел в апреле, в самый разгар цветения черемухи, и мать, только что снявшая траур по старшему сыну, сразу же послала за врачом. Чон Хосок берет больного за руку, и ловкие пальцы его тотчас находят пульс на бледном, голубоватом запястье. - Чонгук, градусник! Неловко переступающий с ноги на ногу паренёк, стоящий подле врача, начинает спешно копаться в докторской сумке. - Ой, что-то я не вижу... - Ну как это ты не видишь, друг мой? -А, вот, нашел, нашел! Совершенно воссияв лицом, мальчик извлекает термометр из сумки, и Хосок, вздохнув, забирает прибор из неопытных рук. Чон Чонгук появился на пороге его дома, как только сошел снег. - Простите, а Вы... Чон Хосок? Перед Хосоком стоит тощий и чумазый подросток в плохонькой одёжке, в засаленном кепарике и с огромными взволнованными глазами. Темные волосы, кажется, с месяц не видели воды и мыла, а громадные, наверняка отцовские ботинки покрыты толстым, закостеневшим слоем дорожной грязи. - Ну, я Чон Хосок. Огромные глаза мальчика становятся ещё больше, а потрескавшиеся губы расплываются в радостной улыбке. - Дядя! Позднее, самолично отмыв мальчика от грязи, переодев во все чистое и посадив за стол, Хосок узнает, что зовут его Чон Чонгук, что ему пятнадцать лет отроду, что отец его трудится в шахте, что кроме него в семье ещё пять голодных ртов, а матушка опять на сносях, что окончил он с горем пополам два курса приходской школы и что дал ему отец худую котомку да наказал идти по дороге в город искать своего двоюродного дядюшку, авось тот не оставит племянничка в беде да даст ему какую работенку. Не то чтобы Хосок хорошо знал всех своих родственников и их отпрысков, коих, по обыкновению крестьянских семей, было чрезвычайно много, однако же знать, не облапошивают ли его, ему хотелось. - А как отца твоего звать-то? - Седжин, Чон Седжин! - отвечает мальчик, с аппетитом уплетая слегка подгоревшую овсянку с маслом - готовил доктор неважно, а хозяйка дома, мадам Рихтер, всегда хлопотавшая по дому для своего бесконечно занятого и совершенно бездарного в ведении хозяйства съемщика, как раз уехала на крестины к племяннице. - У меня даже письмо рекомендательное есть! Вот! - Чонгук достает из своего кепарика, с боем отвоеванного у не приемлющего никакой грязи врача, засаленный лист бумаги, сложенный вчетверо. Осторожно, стараясь не показывать отвращения, Чон разворачивает письмо. Почерк неровный, по-простецки неуклюжий, прописные буквы ковыляют по строкам, точно пьяницы по проселочной дороге в воскресный день. Нацепив очки и скрупулёзно всматриваясь в эту вязь, силясь прочитать хоть что-нибудь, он всё же разбирает: "Дорогому брату моему, Хосоку из семьи Чон. Пишет тебе брат двоюродный твой по отцовской линии, Чон Седжин, третий сын дядьки твоего, Минсока. Прошу тебя приютить и дать работу сыну моему, Чонгуку. Дела наши совсем плохи, а ты, поговаривают, неплохо там устроился в городе и заработок большой имеешь. Не поскупись, милый брат, да помоги племянничку двоюродному, а то нам уже совсем не вмоготу этот дармоед. Парень он сильный и ловкий, только что дурак да ленивец жуткий. Не осерчай да подсоби. Кланяемся тебе с женой моей да ожидаем тебя на Майские гуляния к нам пожаловать. Совсем от тебя ничего не слышно, али забыл семью свою? Засим кончаю письмо это, от осьмнадцатого числа марта месяца". Не то чтобы Чон Хосок особо одобрял подобное отношение к чужим доходам и делам, не то чтобы был готов принимать на себя ответственность за жизнь только что свалившегося на его голову малограмотного племянника, но Чонгук, болтая ногами, уже вовсю рассказывал, местами приплетая совершенно непечатную, деревенскую брань, как шел по верстовой дороге несколько недель, как ночевал с бродягами под мостом, как проститутка на станции угостила его пирогом с рыбой, и какой редкостной собакой был школьный учитель, как больно бил он линейкой по рукам, и как однажды Чонгук побил его в ответ, за что и был выгнан из приходской школы, и как кошка Рыжуха окотилась, и два котенка были белые, а два - рыжие, и как батя потом этих котят в речке топил... Стоя подле дядюшки, Чонгук нервно теребит ручку сумки, но усиленно строит крайне важное лицо и, между тем, осторожно осматривается вокруг. Комната в явно съемной квартире, куда они с Хосоком приехали на вызов, выглядит небогато, однако обставлена так, как будто владелец её лет эдак десять назад пробрался в какое-нибудь дворянское гнездо да повынес оттуда предметов для своей нужды и теперь тщетно пытается применить их к своему небогатому быту. Прохудившееся вольтеровское кресло в углу, портреты каких-то бледнолобых дам в медальонах на стенах, оклеенных пошлыми обоями в цветочек, часы с боем из потемневшей со временем слоновой кости на каминной полке - вся эта роскошь как будто жмётся по углам, прячется от дневного света, растерянно озираясь и вопрошая: "Что я тут делаю?". Мальчик, лежащий на постели, заходится громким, раздирающим горло кашлем. На вид он чуть постарше Чонгука, но выглядит так, словно огонь жизни едва-едва теплится в его теле: разметавшиеся по подушке черные кудри, плотно сжатые тонкие губы, смиренно прикрытые глаза, обессиленно лежащая поверх одеяла бледная рука, на которой сквозь кожу проступают, точно реки на географической карте, голубоватые тени сосудов. Жалко. Жалко этого тонкого, грустного мальчика, жалко настолько, что где-то в груди у Чонгука что-то сжимается и тянет, тоскливо-тоскливо так тянет. - Обычная простуда. - выносит свой вердикт Хосок, ласково улыбаясь пациенту и подбадривающе похлопывая его по руке. - Обычная простуда, правда, вкупе с огромными душевными переживаниями. Врач оборачивается на неловко стоящую рядом мать, взволнованно перебирающую кружевной платок. Покрасневшие глаза ее глядят тревожно, бледные руки едва-едва подрагивают. "Вероятно, мучается бессонницей." - мысленно заключает Чон. - Это... Неопасно? - взволнованно спрашивает она. - Он... Будет жить? Хосок извлекает из себя театральную усмешку и лучезарно улыбается женщи не, беря её за руку и приглашая присесть рядом. - Милая моя! Ну вы что! Конечно же будет жить, мы же не в восемнадцатом веке, что вы, право! Немного хороших препаратов, немного здорового сна и какой-нибудь хороший авантюрный романчик типа Стивенсона - и он будет как новенький! - беззаботно хохоча и ободряюще заглядывая в глаза матери, щебечет врач. "Боже, сколько в этом доме скорби." - проносится в его голове. - Простите доктор, все так сложно... - бормочет, потупив взгляд, женщина. - Я себе места не нахожу, с тех пор как... Она вдруг замолкает. Медик продолжает гладить руку женщины и глядеть ей в глаза. - Мне очень жаль, мадам. Испытание, свалившееся Вам на плечи далеко не из лёгких, но Вам придется жить дальше, и ради себя, и ради него. Ваш старший сын теперь в лучшем мире, но ваш младший сын - здесь, и он нуждается в Вас, как и Вы - в нём. Я думаю... Думаю, Сокджин очень хотел бы, чтобы вы осушили свои слёзы и держались друг друга. Скорбь - страшный грех, моя милая, ведь люди забывают себя и своих близких, забывают свою жизнь от горя, забывают Бога... Не то чтобы Чон, будучи убежденным атеистом, придавал хоть какое-то значение религиозным аргументам, но в иные минуты он благодарил судьбу за встречу с упёртым протестантским пастором и его проповедями. На войне все средства хороши, если дело стоит за тем, чтобы благотворно повлиять на встревоженную и совершенно опустошенную горем женщину, то грех не прибегнуть к духовной аргументации. Губы женщины исказились в неумелом, неуверенном подобии улыбки. Казалось, что теперь не Хосок держит её за руку, а это она вцепилась в него, ухватилась за него, точно за спасительный плот. Нависшую благостную тишину нарушает трель дверного звонка. Удержав дернувшуюся было вперёд женщину, Хосок обращается к племяннику: - Чонгук, сбегай да открой, что ты стоишь. - Сейчас! Мальчишка выбегает в переднюю. Щелкает замками и отпирает дверь. - Вам кого?... - начинает он и тут же замолкает в смущении. На пороге стоит молодой высокий мужчина, светловолосый, в длинном темном пальто и касторовой шляпе, с веточкой кипариса в петлице. Он пробегает мальчика глазами с ног до головы и приветливо улыбается. На щеках его расцветают глубокие ямочки. - Я войду, милый друг? - Да, то есть… А вы вообще кто? – храбрится Чонгук. - Намджун, Ким Намджун. – отвечает незнакомец, минуя паренька и проходя в квартиру. Полчаса спустя Чонгук сидит за столом в задымленном кафе, осторожно осматриваясь по сторонам и поглядывая на дядю. Хосок явно злится, злится и бесится, хоть и не подает виду, продолжая доброжелательно улыбаться. Подумать только, этот аристократ, этот дворянин голубых кровей – кажется, разрежь скальпелем, и потечет чистая синь - позвал его «на чашечку кофе», видите ли, «познакомиться поближе с замечательным врачом», видите ли. И он, Чон Хосок, честный врач, простой честный человек, соглашается на эту подачку низкого сорта, соглашается, потому что не знает, как полагается правильно отказывать в таких случаях… «Эге-ге, голубчик! - думает Чон, наблюдая за тем, как аристократ медленно подцепляет сигарету своими тонкими пальцами и закуривает. – Провел ты меня один раз, но больше я тебе не дамся!» - В один счет или два, милые господа? – обращается к посетителям хорошенькая девушка-официантка. - Два! – выпаливает Хосок и тут же расплачивается за свою неаккуратную спешку – с губ Намджуна слетает тихий смешок. «Заметил! Черт возьми! Теперь смеется. Как ты смешон, Чон Хосок, смешон в этом своем глупом, чисто мещанском желании перещеголять амбициями кровь… Мещанство, как оно есть, мещанство. Тьфу!». - Чай и кофе с молоком для мальчика, - любезно обращается он к официантке и поворачивает взгляд на Кима, стараясь выглядеть как можно более спокойным. - А вы что будете, милый друг? – спрашивает он, пытаясь глядеть прямо в глаза и продолжая улыбаться. - О, я не откажусь от бокала чего-нибудь… Sec, demi-sec*? «Шампанское в первое половине дня! Каков! Конечно, вы, господа аристократы, нерабочие, вам можно и шампанское по утрам…» Ким что-то быстро-быстро записывает в книжечке, и Чон осматривает дворянина напротив, стараясь не таращиться слишком сильно. Высокий бледный красавец в хорошем пальто. Дорогое, небось. Напряженная складка на лбу, какая-то беспокойная мысль, таящаяся между бровей, и что-то черное, змеиное в глубине зрачков. Холеная бледная рука изящно держит перьевую ручку… Что это, кольцо в виде черепа? Боже, какое наивное декадентство. Знаем мы вашего брата, все мы про вас знаем. У таких десять миллионов за пазухой, полсотни родовитых бабушек по склепам, шесть лет какого-нибудь Оксфорда или Сорбонны и отсутствие обязательств перед обществом. Такие не спят по ночам, проводя время в сомнительных заведениях, а потом отсыпаются днем. У таких вечно одна и та же поза, вечно усталый от жизни взгляд, вечно готовая речь о желании по-чайльд-гарольдовски убежать из этого прогнившего общества и вечно выставляемый напоказ, как будто невзначай, медальон с локоном бросившей нашего праздного страдальца возлюбленной, непременно висящий прямо у его разбитого, кровоточащего сердца. - Как здоровье моего бедного брата? – нарушает тишину Ким, возвращая Чона из его напряженных раздумий. - Скажу начистоту, он не в лучшем состоянии, - отвечает Хосок. – Простуда простудой, но то нечто, что гложет его изнутри, делает свое дело гораздо успешнее любой пневмонии. Скорбь, ужасная скорбь, и такая тоска… - Что делать, - глубоко вздыхает Ким, откладывая ручку и записную книжку. – Он очень любил брата, да что и говорить, мы все… Бедная моя тетушка вообще себе места не находит. - А Вы им, собственно, кто? - вдруг смелеет Чон, желая узнать ответ на давно терзающий его любопытство вопрос. Губы Кима расплываются в некоем подобии снисходительной полу улыбки. - Мне кажется, милый друг, что за то время, которое Вы помогаете моей семье, мы с Вами так толком и не познакомились... И позвал я Вас сюда, по правде говоря, именно потому, что хотел узнать Вас поближе. - Наше желание взаимно. – учтиво отвечает медик, отпивая чая. Чонгук, затаив дыхание, следит за взрослыми. - Вы позволите? Тогда я начну. – Ким прочищает горло и продолжает. – Ким Намджун, 24 года. Выпускник факультета словесности Кельнского университета. Достопочтенным братьям Кимам прихожусь троюродным братом – у нас был один, общий прадед. В настоящее время холост, пытаюсь промышлять писательством… - Пытаетесь? Что же вам мешает? - Увы, скорее небо и земля поменяются местами, нежели хоть одно издательство согласится напечатать мои произведения! – с усмешкой вздыхает Ким, однако Хосок верно улавливает это – глубокую досаду и обиду молодого самоуверенного таланта – и почему-то чувствует в душе странное торжество. - Не печатают? Почему же? – вскидывая брови, интересуется Чон. - Увы! Поэтика! Поэтика не та! Вы, видите ли, пишете в таком духе, в каком, безусловно, возымели бы успех в начале века, однако же, теперь вы, видите ли, безнадежно устарели лет эдак на сто… «Какой же ты, братец, в сущности, наивный мальчишка! Все вы такие, приходите в литературу с ошалелыми глазами и монументальными идеями, а там – какая неожиданность! – вас никто не ждет, и никому этот ваш доморощенный талант не сдался…» - А в каком направлении, осмелюсь спросить, вы пишете? - спрашивает врач, поводя краем ногтя по ободку чашки с остывающим чаем. - Литература ужаса. – совершенно серьезно отвечает дворянин, делая глоток из бокала, и Чон еле сдерживается, чтобы не прыснуть от смеха. - Ну же, теперь вы! – вновь принимая прежний невозмутимый вид, спрашивает Ким, внимательно смотря на Хосока. Уже отошедший от своего фиаско с официанткой и весьма довольный тем, что, кажется, нащупал слабое место своего благородного собеседника, тот небрежно проводит рукой по мягким рыжеватым волосам и с улыбкой принимает удар. - Чон Хосок, 25 лет, выпускник медицинского факультета Кёнигсбергского университета. Родом я далеко не из богатых, так, простые лавочники, однако кто остановит человека на пути к знаниям? Приходская школа, училище, а потом и университет. На житье не жалуюсь, работу имею стабильную, помогаю, чем могу и кому смогу. Вот этот молодой человек… - Хосок жестом указывает на сидящего рядом Чонгука, и тот от неожиданности вздрагивает, - этот молодой человек – мой двоюродный племянник. - Что же он делает здесь, а не со своей семьей? -Вы же знаете, крестьянские семьи, по обыкновению своему, необычайно плодовиты, а трудиться надо, чтобы хлеб был, так что времени засиживаться дома, под материнским крылом у нас нет… - Чон неотрывно глядит в глаза Намджуну. – Так что я, можно сказать, принял мальчика под патронаж. Сперва так перекантуемся, подтянем базовые науки вместе, а с осени отправлю его в училище… - Опять учиться?! – вдруг возмущенно подает голос Чонгук. Ким фыркает от смеха. - Похоже, ваш племянник не в восторге от ваших амбиций, мой друг! Силясь не потерять самообладания и продолжая любезно улыбаться, Чон медленно размешивает ложечкой сахар. - Вы знаете, когда мы юны, мы часто переоцениваем свои возможности и склонны впадать в максимализм… Нужен подходящий наставник, который направит на верный путь и откроет путь к просвещению и карьере… - Что же, полагаю, ваш племянник в надежных руках! – отвечает Намджун, и Хосок с досадой отмечает смех, искрящийся в глубине темных змеиных зрачков собеседника. От напряженной обстановки в кафе стало невыносимо душно. Дым, шепот, блеск камней, запахи духов, шелест тканей, и этот невыносимый, до дурноты кружащий голову запах черемухи из открытых окон - все это душит, тяготит, заползает в душу, проникает в разум, точно бормочет: «Чужой, чужой, не свой, чужой ты тут, Чон Хосок, чужой…» Хосок глубоко вздыхает и устало поправляет ворот рубашки. Душно. Душно до невозможности. Вдруг – несмелая дробь капель по навесу. Опять. И опять. Чаще, чаще и чаще. - Ого, вот и дождь пошел... – несмело говорит Чонгук, оборачиваясь к окну. Свежий апрельский дождь набирает силу, расходится, разгоняется и – обрушивается на землю со всей своей силой. Прежде клубившаяся пыль тотчас прибивается к земле, люди охают, молоденькие девушки визжат, стремясь поскорее зайти в помещение и не замочить дорогие туалеты; кавалеры, пыхтя и приговаривая, спешно снимают плащи, прикрывая ими плечи своих дам, а дети радостно хохочут. Пьянящий, сладкий, как патока, запах черемухи становится еще сильнее, но уже не ударяет в голову, как прежде, а тонкой ниточкой проникает внутрь сквозь открытые окна вместе со свежестью дождя и благостной прохладой. Чон глубоко вдыхает. Вдруг громкий, заливистый смех заставляет его обернуться. У самых дверей стоит и весело щебечет о чем-то с портье молодая, хорошенькая белокурая девушка-цветочница, вероятно, забежавшая сюда, спасаясь от дождя. Сорванный с дерева ветром и дождем, мокрый и свежий, совсем зеленый лист пристал к её икре, не прикрытой подолом. Легкое, уже совсем весеннее платье облепило ее полное молодое тело, ясно вырисовывая прелестные черты изящного стана, широких бедер, осиной талии, пышной груди. Прикрытый платьем, явно виднеется через намокшую цветастую ткань острый, розовый сосок. Девушка заливисто смеется, все еще слегка подрагивая от холода, дует хорошенькие губки, кокетливо обижаясь на шутку швейцара, и по-кошачьи щурится. В руках у нее - огромная корзина свежих цветов, сбрызнутых весенним дождем, сияющих в свете люстры, точно осыпанных драгоценными камнями. Хосок напряженно сглатывает и оборачивается на своего собеседника, но тот, кажется, совершенно не заметил этой очаровательной Венеры, полностью поглощенный видом деревьев за окном, нещадно терзаемых дождем и ветром. «Какой дурак, наивный упаднический дурак. – думает Чон. – Зачем тебе этот черный плащ, зачем кольцо с мертвой головой, зачем вперяешь свой взор в ужасы и страдания, когда можно любоваться и живописать свежее, молодое, прекрасное?...» Белокурая Венера, между тем, начала прохаживаться между столиками, восклицая тонким голоском: - Цветы! Кому цветы? - Мне! – вдруг подает голос Намджун, окликая девушку, столь внезапно, что Хосок вздрагивает. «Эге, братец, а может, не такой уж ты и чурбан…». Белокурая Венера, покачивая широкими бедрами, приближается к их столику и ставит свою тяжелую корзину перед ними: - Какие угодно, господа? - Послушайте, милая, откуда у вас все эти цветы… - удивленно выдыхает Чон, осматривая корзину,- Многих из этих цветов еще в полях нет… - Так вам все и скажи! – отвечает девушка и вновь хохочет, прикрывая свой хорошенький ротик пухлой розовой ладошкой. – Это в полях нет, а у меня-то все есть! Вынимая из корзины нежную, светло-розовую розу и расплачиваясь с девушкой, Хосок косится на Кима и не может сдержать усмешки: новый товарищ, избавившись от кипарисовой веточки, деловито помещал в петлицу большой красный мак. «Горбатого лишь могила исправит». - Вас что-то забавляет, мой друг? - Нет, ничего, просто ваш цветок… - О, это все просто… - Да. Да, я знаю. – улыбаясь, по-простецки отвечает Хосок, не желая выслушивать лекций от аристократа. – Я знаю, господин Ким. Кипарис – знак печали и скорби в античности. Скорби по Вашему почившему родственнику, я полагаю? Теперь, когда дни траура миновали, вы меняете его на красный мак. Еще один распространенный символ родом из античности: вечный сон, он же - вдохновение, он же – вечное забвение, он же - буйная фантазия и одурманенное веселье. Очень красиво и вполне в духе Вашей поэтики, не так ли? Ведь нынче жизнь у поэтов не в почёте? Ким удивленно хмыкает, приподнимая бровь, глядя на Чона исподлобья. - Однако же, должен признать, Вы необычайно образованны для сына простого лавочника! Я приятно удивлен. Для меня большая честь завести знакомство с таким человеком. - Я хорошо учился с университете. – мягко улыбаясь, отвечает Чон, продолжая смотреть прямо в глаза дворянину. Чонгук нервно крутится на своем месте, явно утомленный долгим сидением на одном месте и скучными разговорами. Поглядывая то на племянника, то на собственную пустую чашку, Чон все же решает не уходить из заведения, не выведав ответа на еще один крайне интересующий его вопрос. - Однако же… ваш брат… - Что с моим братом? – Ким вновь удивленно вскидывает бровь, взираясь на врача своим змеиным взглядом. - Как так вышло, что столь молодой человек столь рано покинул тот мир? Я, право, извиняюсь, если этот вопрос неудобен, но… - Сердечный приступ. – спокойно отвечает Ким, вновь закуривая сигарету. - То есть как, в таком раннем возрасте? - Ну, как сказать… - Ким глубоко затягивается и выдыхает дым. – У него всегда было слабое сердце. Видать, не выдержало. Его нашли на полу гримерки, совершенно бездыханного. - Как это? - Ну, вот так это. Вы же медик, сами понимаете. Врач, который осматривал тело, сказал, что сердечный приступ. Жаль, конечно, отличный человек был... - Ким Намджун! Из глубины зала раздается звучный, глубокий женский голос, и вся компания одновременно оборачивается на него. К их столику быстро и уверенно идет молодая высокая блондинка. Под плащом, с которого крупными каплями стекает вода, явно виднеется мужской брючный костюм, в одной руке у неё - длинный мундштук с зажжённой сигаретой, в другой – какой-то конверт. - Une femme émancipée* … - едва заметно бормочет Хосок, наблюдая, как девушка все ближе приближается к ним. Каблуки её отстукивают какой-то неведомый, мужественный, почти солдатский ритм, разбивая праздное, ленивое бормотание кафе. Чонгук открывает рот от удивления. - Добрый день, господа! – она одаривает компанию улыбкой. – Я вижу, ты опять заводишь странные знакомства? Девушка в брючном костюме кивает в сторону доктора. - Бёль, что-то случилось? – Ким недоуменно поднимает бровь. - Случилось, но, возможно, сперва ты представишь меня своим новым друзьям? - О, конечно, раз так, то… Мунбёль, это Чон Хосок, лечащий врач моего брата. Господин Чон – это Мун Бёль И… Просто Мунбёль. Хороший друг. Отличная поэтесса. -Для меня честь… - начинает было Хосок, беря девушку за руку и собираясь её поцеловать в знак уважения, но тут же осекается, когда в ответ получает лишь крепкое, совершенно мужское рукопожатие и насмешливый взгляд. - Так что там? - О, тебе почта пришла! – Мунбёль протягивает Киму конверт, и тот нерешительно его принимает. - С каких это пор ты приносишь мне письма лично, когда я не дома? – недоверчиво косится Ким на суфражистку. Бровь его вновь недоуменно взлетает вверх. «Змея, сущая змея.» - в очередной раз за день стучит в голове у Чона. - О, уверенна, ты не хотел бы ждать вечера, чтобы распечатать это письмо! - «Smeraldo»… - медленно читает Ким строку адресанта. - Погоди-ка, это же из издательства?... Погоди, а конверт-то почему открыт? Мунбёль! - Потом, потом обрушишь на меня свой праведный гнев, император! – тараторит девушка, торопливо похлопывая Кима по плечу. – Читай, читай давай! Темные глаза его быстро, не мигая, бегают по строчкам, и Хосок, затаив дыхание, напряженно всматривается в его лицо, отмечая каждый дрогнувший мускул, каждое мелкое движение бровей, каждое сжатие губ. - Странно… - медленно произносит Ким, отстраняясь от письма и смотря куда-то в пустоту. – Тут написано, что мой роман, а также сборник сонетов был успешно принят в издательстве и будет напечатан. - Так а что странного-то? Слава тебе Господи, что это произошло, наконец-то твои дела пошли в гору! Суфражистка глубоко затягивается и выпускает колечко дыма. Восхищенный Чонгук, задрав голову, следит за тем, как оно постепенно растворяется в воздухе. - Ты не понимаешь… Я уже давно не ходил по издательствам. И уж точно не отправлял никаких своих работ в «Smeraldo». Я… я впервые слышу о таком, Бёль. А дождь за открытыми окнами кафе все идет, шелестит, шуршит по навесам, крышам и водосточным трубам; всё цветет своим сладким, медовым цветом черёмуха, и белые кремовые лепестки её, обрываемые ветром и дождём, всё покрывают тротуары, точно снег, забиваются меж камнями на мостовой и липнут к ногам прохожих.