Apfelwein

По-твоему, я притворщик, и у меня затаенные цели? Ты прав, они есть у меня, так же как у апрельских дождей и у слюды на откосе скалы. <...> В этот час я с тобой говорю по секрету, Этого я никому не сказал бы, тебе одному говорю. У. Уитмен, “Песня о себе”

Ласковый солнечный свет сочится сквозь крону, преломляется в толстом стекле линзы, разлетается сотней блестящих осколков, слепящих глаза. Доктор Чон жмурится, сдвигает очки на лоб и откладывает книгу — читать совсем неохота. Бесконечно текут долгие майские дни на границе лета. Он лежит на траве, сбросив пиджак и туфли, запрокинув голову к небу. Небо над головой высокое, светлое, до белизны выпаренное полуденным зноем. Дразнит ноздри резкий запах свежескошенной травы, будоражащий и невыносимый. Зеленое семечко-крылатка, оторвавшееся от родного дерева, кружась, приземляется доктору на грудь. Доктор поднимает его и лениво разглядывает. «Всё это до безумия хорошо. И невыразимо правильно...» — думает он, бросает крылатку и поворачивает голову набок. В траве, подле самой его головы, ведет незамысловатый свой быт бесхитростная живая мелочь. Ползет меж травинок по проторенной тропке муравей, величиной не больше игольного ушка; замерла на листе осоки, будто капелька крови, божья коровка с блестящей спинкой. Гнусаво гудит где-то над ухом пушистый шмель с перепачканным в пыльце брюшком, перелетая между цветами пастушьей сумки, клевера и ромашки. Качаются на ветру венчики и соцветия: мака, пырея, тысячелистника, мышиного горошка, полыни... Доктор присматривается. Подле брошенной книги бредет по неведомым своим делам, переваливаясь с боку на бок, огромный жук-носорог. Неказистый, черный, лоснящийся. Какая странная, но до чего же правильная тварь. — Доктор Чон! — слышится сквозь полуденную дрёму голос фрау Рихтер, откуда-то с крыльца, и по тону её нетрудно понять, что что-то случилось. — Что такое? — безучастно откликается доктор, не отрывая взгляда и продолжая следить за тем, как носорог уползает восвояси. — Племянник Ваш опять удрал из-за уроков! — А, вот оно что... — задумчиво произносит Чон, вновь переворачиваясь на спину. Голос фрау Рихтер такой взволнованный и дерганный, что в иное время мог бы даже вызвать раздражение. — Так что же делать, доктор?.. Небо над головой ясное, светлое, уже совсем летнее. Старый клен весело машет ему свысока, играя лучами, тянет к нему свои зеленые, молодые ладони. Доктор Чон улыбается и щурит глаза. — Пусть удирает. В такую погоду грех не удрать. А я... — он с улыбкой зевает, подкладывая руки под голову. — Я терпеть не могу торопиться... Где-то совсем рядом, над головой, гудит шмель, перелетая между цветами пастушьей сумки, клевера и ромашки. *** — «Молодость ветрена»... — Juventus ventus. — «Не человека ненавижу, а его пороки»... — Omines non odi, sed ejus vitia. — «Смерть не знает закона, забирает и царя, и бедняка». — М-м-м... Mors nescit legem, tollit cum paupere regem. — Послушай, тебе обязательно все это зубрить? — Чонгук кидает на Тэхена недоверчивый взгляд. — Конечно, если не хочу отстать от курса! — Да ты и так умный, голова вот-вот треснет! — Что там дальше? — как ни в чем не бывало, продолжает гимназист, облокачиваясь на спинку кровати. Мальчики сидят рядом в спальне Тэхена, забравшись с ногами на кровать. Легко, точно опахало, обдувает их сквозь открытое окно теплый ветер, приносящий с собой солнце, дворовую пыль и сладкие запахи позднего мая. Редкие, невесомые, точно снег, хлопья тополиного пуха залетают в комнату и порошей оседают на подоконник, стол, покрывало. — «Города создаются столетиями, а разрушаются в один час». — Urbes constituit aetas... hora dissolvit. Погоди, дай-ка сюда! Тэхен вдруг ловко выхватывает тетрадь из мальчишеских рук и карандашом что-то помечает на полях. Оставшийся без обязательств, Чонгук поднимает лежащую рядом книгу и рассматривает обложку. — Это же учебник за выпускной класс! — Предпочитаю быть на шаг впереди. — грызя кончик карандаша, невозмутимо пожимает плечами Тэхен. — Но зачем? — О, поверь мне... — гимназист отрывается от тетради и мечтательно прикрывает глаза. На губах его расцветает сладостная ухмылка. — Нет ничего приятнее, чем видеть, как проигрывают те, кого в гимназию пропихнули папаши с толстенными кошельками... Что ж, пожалуй, на сегодня философии хватит! Хочу еще повторить географию... Он рывком встает и направляется к книжной полке. Чонгук остается сидеть на кровати. В последнее время Тэхену стало гораздо лучше, он приободрился и даже повеселел. Юный Ким все чаще вставал с постели, все больше времени проводил за кистью и чтением, с усиленным рвением занимался учебой. Щеки его порозовели, глаза заблестели, и сам он, казалось, с каждым днем все набирался и набирался сил и здоровья по мере того, как вступало в свои права лето. — Так, где-то тут она была... Тэхен скурпулезно перебирает томики на полке, успевшие за время его болезни слежаться в какой-то свой, сомнамбулический, совершенно незнакомый порядок. Он легко приподнимается на каблуках домашних туфлей, тянется к верхнему стеллажу, и из под белого ворота, за темными, отросшими кудрями на затылке показывается уголок позвонка. Тонкие пальцы его уверенно скользят по корешкам, точно сами знают, что искать. Он немного похож на кошку — весь какой-то вальяжный и собранный одновременно, делающий все с удивительной точностью и расслабленностью в движениях, как продевает нить в иголку опытная швея. Сперва Чонгук приходил к юному дворянину под предлогом передать какое-нибудь лекарство от дядюшки или же обменять очередную книгу, однако вскоре, одно за другим, стал заходить к нему просто так, благо Тэхен был всегда рад его видеть, а матери, преподававшей музыку в богатых домах, часто не было дома, и никто не мог их побеспокоить. Мальчики были предоставлены сами себе, в их распоряжении были долгие майские дни, огромный книжный шкаф, безграничные знания одного и столь же безграничное любопытство другого. Обыкновенно Чонгук выскальзывал из дома в час, когда дядя принимал пациентов, и пешком трусил на юго-восток города, к Красному мосту, перехватив по дороге крендель у сердобольной лавочницы или же яблоко из сада зазевавшегося соседа. Тэхен всегда встречал его, поглощенный очередным своим увлечением: книгой, рисунком, географической картой и даже шахматами, в которые увлеченно играл сам с собою. Когда Чонгук застал Тэхена за последним, то был немало удивлен, и в ответ получил незаурядную лекцию о тончайшем искусстве шахматной науки. С тех пор мальчики часто играли вместе — видимо, иметь какого-никакого соперника было куда интереснее, нежели биться с самим собой. Когда же Чонгук принес свои засаленные карты, надеясь блеснуть умением играть в Блюхерн, оказалось, что дворянин и сам превосходно играл в вист, «Meine Tante — Deine Tante» и ряд других, менее престижных игр. Казалось, не было ничего, о чем бы не знал Ким Тэхен, чего бы не умел. На любой вопрос у него всегда был готов ответ столь развернутый, цветастый и полнокровный, что Чонгук сомневался в том, что его новый друг старше его всего на два года. Тэхён восхищал, удивлял, увлекал, говорить с ним можно было часами и обо всём на свете. Было лишь одно обстоятельство, сгущавшее тучи над сей благословенной дружбой — миром Тэхена была его комната, и за пределами её, в мире Чонгука, Тэхена не существовало. Там были дядя, фрау Рихтер, светлый и просторный дядюшкин дом, странные дядюшкины друзья на веранде, кирха с сипловатым колоколом через дорогу, цветущие груши, дорожная пыль, собачий лай, зеркало озера и синие очертания гор... Но Тэхена там не было, и, казалось, даже странно было бы увидеть его там, словно был он каким-то чужеродным, несвойственным всему остальному миру явлением, анахронизмом. Когда мальчик явно пошел на поправку и всё чаще вставал с постели, а тепло и запах цветущих деревьев, просачивающиеся в комнату, стали невыносимыми, Чонгук начал осторожно предлагать ему отправиться на прогулку, хотя бы выйти во двор, однако всегда получал решительный отказ — гимназист упрямо не желал нарушать врачебные рекомендации, рисковать только что наладившимся здоровьем и беспокоить мать внезапным исчезновением. Чонгук не унимался и продолжал настаивать на том, что о выходе наружу неделькой раньше-неделькой позже никто не узнает, пока не получил в ответ неровное и вспыльчивое: «моему брату хватило и получаса, чтобы умереть». Чонгук, не зная, что и ответить, замолчал и поник. Они помирились в тот же день, и всё вернулось на круги своя, но о прогулках Чонгук больше не заикался. Но всё тяжелее и настойчивее с каждым днем становился запах лета, рвущийся из окна; всё упрямее были его шорохи, песни и томления, под покровом сна проникающие в тесную квартирку. Солнце поднялось высоко-высоко и с каждым днем отвоевывало минуты и часы у ночи, загоняя тьму в холодные углы, расщелины и норы — прятаться там до лучших времен. — Я всё же не понимаю... — тянет Чонгук, склонившись над картой и покачивая ногой. — Зачем Римской империи понадобилось столько земель? — Как зачем! Чем больше земель, тем больше ресурсов, больше подданных, тем больше мощь и величие государства. — А по мне так глупейшая затея! Если свое поле прогнило, куда тебе чужое сеять? Тэхен посмеивается одними глазами, глядя на мальчишку, и записывает ответ в тетрадь. Где-то в углу звучно зевает Ентан, наконец-то проснувшийся от полуденной дрёмы. — Что, проснулся, лентяй? — журит его хозяин. Точно поняв предъявляемые ему претензии, пес возмущенно фырчит, вызывая смех у мальчишек. — Боже, я чуть не забыл принять лекарство в срок!... — восклицает вдруг Тэхён, глядя на часы. Он встает из-за стола и направляется к зеркалу, на трюмо подле подле которого стоят многочисленные скляночки и коробочки с микстурами и пилюлями. Кажется, только они сейчас и напоминают о том, что хозяин комнаты ещё недавно был смертельно болен. — Вода в кувшине закончилась... Чонгук, могу я попросить тебя принести? — Конечно, сейчас! Чонгук соскальзывает с кровати на холодный пол и, подхватив кувшин, удаляется из комнаты. За время их знакомства Чонгук уже освоился в квартире Кимов и пользовался доверием, а потому мог смело заходить в святую святых — на кухню. Ему нравилось выполнять мелкие поручения Тэхёна во время учебы, он сразу чувствовал себя очень полезным, словно был ассистентом при гении, готовящемся вот-вот совершить какое-нибудь открытие. Коридор в квартире Кимов холодный и тусклый, несмотря на солнце за окном; заставлен старым и странным барахлом, явно хранимым лишь потому, что владельцам слишком жалко с ним расставаться. Чонгук уверенно ступает по паркету, и на каждый его шаг обшарпанные дощечки возмущенно ноют. В доме у дяди тоже прохладно, но прохлада эта приятная, сладостная в нагретый майский полдень. Можно лечь щекой на пол и часами глядеть на то, как колышутся за окном тонкие ветви деревьев. Прохлада же в доме Кимов пахнет плесенью, пахнет сырым деревом и дешевым мылом, залежавшейся по углам зимою. Пахнет смертью. Дойдя до конца узкого коридора и почти свернув на кухню, Чонгук замечает вдруг, что дверь в закутке, которую он обыкновенно не замечал, приоткрыта. В другое время он на неё бы и внимания не обратил, однако сейчас она, казалась, сама звала его подойти поближе. Потрогать. Заглянуть. Посмотреть, что там. В нерешительности, он останавливается. Касается ручки и, на пробу, медленно тянет на себя, молясь, чтобы петли не скрипнули. Дверь, на удивление, бесшумно поддается. Чонгук осторожно заглядывает внутрь. Никого. Затаив дыхание, он медленно ступает внутрь. Паркет трещит под ногой с предательским стоном. Чонгук замирает, точно застуканный за кражей. Убедившись, что за этим неожиданным шумом никакой кары не последовало, он шумно выдыхает и осторожно оглядывается. Единственное окно плотно зашторено, и в комнате еще холоднее, чем в коридоре. Помещение походит на каморки, в которых, по рассказам дяди, жил он и его однокурсники в училище. Узкая, безукоризненно заправленная железная кровать. Шкаф красного дерева. Письменный стол. Пустой ящик для писем. Какие-то книги. Морской пейзаж на стене. Распятие в изголовье. Чонгук поворачивает голову, не решаясь делать лишних движений, и упирается взглядом в потемневшее от пыли и времени зеркало. Крупная трещина змеею ползет через зеркальную муть. На дверце шкафа висит одинокий белый пиджак — аккуратный на вид, но заметно истертый в локтях. Чонгук крадется к столу и осторожно касается столешницы — пыль осела на ней плотным, махровым слоем. По запаху ясно, что человек не бывал здесь уже давно. И Чонгук чувствовал, нутром знал, кому эта комната принадлежала. Всё, что касалось старшего брата, было окутано в доме Кимов каким-то ореолом неприкосновенности, чуть ли не святости, и Чонгук не решался касаться этой заветной темы. Тэхен упоминал о нем вскользь, с неохотой и с выражением чрезвычайной серьезности, сразу стремясь поменять тему разговора. Чонгук знал лишь то, что брат был старше Тэхена лет на девять, что он работал в театре, что внезапно умер в марте от приступа, что не успел обвенчаться, и потому после него всё наследство, включающее заплесневелые портреты предков, проетую молью мебель и груду другой бессмысленной рухляди, перешло к Тэхену. Пару раз видел он среди работ его портреты одного и того же красивого молодого мужчины с выразительными темными глазами, но никогда не решался ни взять рассмотреть поближе, ни спросить о них, не зная, какая реакция последует за этим жестом, в тайне, впрочем, подозревая, кто мог быть изображен на этих набросках. Чонгук поднимает глаза на морской пейзаж. В изумрудных волнах тонет прекрасный галеон, какие уже век не ходят по морям. Уже скрылась под водой палуба, едва виден в реве стихии ахтеркастль, пышно украшенный резьбой, неуклонно идущий теперь ко дну со всем своим богатством и великолепием. Передняя мачта давно обрушилась, и, словно кресты, возвышаются еще над водой остававшиеся две. Мачты тянутся к ненастному, злому небу, и на вершинах их горят своим неприветливым, нездешним светом огни святого Эльма. Неумолимо гибнет в фосфорическом свечении океана этот древний, почтенный гигант, и в страшной смерти его есть что-то гипнотическое, что-то завораживающее, странно-прекрасное. Казалось, что он, окаменевший в немом крике ужаса, распростерший в агонии изломанные балки, молчаливо и гордо сносил свою судьбу, с каждой минутой уходя все глубже в пучину, к забвению... — Что ты тут делаешь?! Испуганно пискнув, Чонгук оборачивается. Тэхен стоит на пороге, облокотившись о дверной проем. В глазах его — нечитаемая смесь возмущения и страха. — Прости, было открыто, и я... — Да ладно, не оправдывайся. — Тэхен проходит внутрь и глубоко вздыхает, явно пытаясь успокоиться, дабы не наговорить лишнего. — Я же тебя знаю... Должен же был догадаться, что когда-нибудь ты обязательно сюда попадешь. Почувствовав, что гимназист решил сменить гнев на милость, Чонгук немного успокаивается. — Извини за вопрос, это ведь...? — слова застряли в горле, и он искренне надеется, что Тэхен сам поймет, и ему не придется договаривать. — Это комната брата. — преспокойно заканчивает Тэхен. — Мы сюда не суемся лишний раз и держим дверь закрытой, да видно, эти чертовы сквозняки творят, что хотят... Хотя, мать, пожалуй, и заходит сюда потихоньку. Придет, полежит, поплачет. Всё не верит, что его больше нет... — он вдруг спокойно садится на кровать, закинув ногу на ногу, будто речь идёт о каких-нибудь обыденных вещах, вроде сервировки стола перед приходом гостей или расцветки штор. — Мне кажется, она до сих пор надеется, что он вернется. Ждёт его. По вечерам на дверь посматривает. А пыль все собирается... — Тэхен проводит по спинке кровати и брезгливо отряхивает пальцы. — Видел бы ты её комнату. У него не было фотографий, так она у местных художников, которые с него писали, выпросила эскизы, да и положила под стекло... Алтарь, ей богу. И ни один ведь гаденыш не отдал бедной женщине готовой картины на память, всё какие-то клочки. Мол, развезли всё давно да распродали, а я же знаю, что их мазню никто покупать не будет... Сволочи. — он вздыхает, покачивая ногой, и задумчиво поднимает глаза к потолку, где вели свою бурную жизнь пауки. — Тоскуешь по нему? — неловко спрашивает Чонгук и тотчас сам жалеет о своей бестактности. — Тоска живых не воскрешает мертвых. — равнодушно отвечает Тэхен, поднимая со стола какую-то книгу, отряхивая от пыли и пролистывая. — И вообще, как показывает практика, мертвым на нас все равно. Он звучно захлопывает книжку, и в воздух веером взмывает пыль. Чонгук громко чихает, еле успев прикрыться рукавом. — Так что, да, как видишь, здесь ничего интересного, кроме пыли и пауков... — растягивая слова, заканчивает юноша. Несмотря на непринужденность, ему, кажется, тоже немного неловко за столь неожиданное раскрытие семейных тайн. В воздухе повисает мучительная пауза. Чонгук нервно ковыряет ногтем пуговицу пиджака, делая вид, что его очень заинтересовало что-то обоях, под самым потолком. Первым тишину нарушает Тэхен. — Послушай, а ты не хочешь... Пойти прогуляться? — Что? — Чонгук недоуменно хлопает глазами. — Ты... хочешь прогуляться со мной? — Если ты сохранишь это в тайне от своего почтенного дядюшки, разумеется! Они шагают рядом, вдоль залитой вечерним солнцем мостовой: нескладный мальчишка в смешном кепарике и кудрявый подросток в твидовом пиджаке и галстуке — и Чонгук сам не верит своему счастью. Тэхен идет широким шагом, руки в карманах клетчатых брюк, и каблуки его блестящих ботинок энергично стучат по брусчатке. — И куда это ты так припустил? — интересуется Чонгук, поправляя сползающий на лоб козырек, который был ему немного велик. —Ты что, знаешь, куда идти? — Это же мой город. Неужто ты забыл? — с усмешкой на губах косится Тэхен на товарища. — Конечно, я давненько здесь не был... Но и тебя-то, небось, никто толковый ещё не водил по городу. — Что значит «толковый»? — нахмурив брови, интересуется Чон. Он всё ещё не смирился с досадным поражением и невозможностью руководить этой прогулкой. — Ну... например, такой, как я. — самодовольно улыбается Тэхен, и внезапная улыбка эта сверкает молнией, отражается в окнах и мячиком отскакивает от солнечного диска. — Моя фамилия древнейшая в этом городе, не забывай, Чон Чонгук! Воздух летний, тягучий, напоенный золотом, шепотом молодой зелени и пением городского железа. Мимо них с грохотом летят экипажи, спешат по делам горожане в развевающихся летних пальто и хлопковых брюках; рабочие, ремесленники, торговцы снуют, занятые своим извечным трудом. — Стой! Куда ты так припустил! — А ты не отставай! Пыхтя, Чонгук спешит за Тэхеном по узким улочкам города, по, кажется, одному ему известным проходам и закоулкам. Как ручьи, стекаются они к центральным улицам, впадают друг в друга, сливаются и несутся куда-то вперед, к закатному, медью налитому солнцу. Они скользят вдоль зеркальных витрин и вывесок, полицейских, собак, звона, лязга и скрежета, запаха свежего хлеба, гуталина и свежей краски. Клубами вздымается над мостовой сверкающая, золотистая пыль. Разогнавшийся, полноводный поток улицы выбрасывает их куда-то на широкое, залитое солнцем пространство. Чонгук трёт глаза, привыкая к яркому свету, и пытается отдышаться от быстрой ходьбы. На городской ратуше бьют часы. Острый шпиль собора тянется к вечернему небу, и крест на игле его плавится, горит золотом в лучах заката. Потревоженная бродячей моськой стая голубей шумным роем взмывает в воздух и проносится мимо в белоснежном шорохе крыльев. Смиренно шумит фонтан, даря вечернему воздуху спасительную прохладу и влажность. Торговцы снуют туда-сюда между палаток. Они на центральной площади. Но... как? Чонгук был на площади, честное слово, был, но никогда не думал, что на неё можно выйти с этой стороны, такой дорогой... От этого кружится голова. — Что, запутал меня и рад?! — возмущенно вспыхивает Чонгук, глядя на то, как довольно улыбается и хихикает Ким. — Погоди, ещё месяц тут, и я с тобой поквитаюсь, павлин ты этакий! — Хорошо, так и быть, поквитаешься!... — силясь, чтобы не засмеяться в голос, отвечает Тэхен. Постепенно он успокаивается, и к нему возвращается прежнее расположение духа. — Идем-ка со мной. И устремляется к паперти собора. Чонгуку ничего не остается, кроме как последовать за ним. — Костел Пресвятой Девы Марии... — Ким запрокидывает голову, глядя на шпиль, и в голосе его звучит неподдельный восторг. — Его построили ещё в XIII веке, и с тех пор он почти неизменен. Не хочешь зайти? Чонгук смотрит ввысь. Мрачный, столетний гигант из камня и стекла застыл в безуспешной попытке распороть небосвод, каждым своим сводом, стрелой и аркой стремясь вверх. Темные фигуры святых и грешников, людей и чудовищ глядят на него из своих тёмных ниш с каким-то недоверием. Будто чуя перед собой чужака, видя его насквозь. — А я?.. А мне можно? — Что за глупости, конечно можно! Ты же не собираешься причащаться или всем рассказывать о том, что тебе нет дела до Папы Римского. — Откуда ты...? — Ни разу не видел на тебе крест. Ну и, к тому же, ты из семьи саксонских рабочих... я бы удивился, если бы ты был католиком. Чонгук невольно дотрагивается до ворота рубахи. Действительно, нательного креста у него не было. Не было никогда. — Нет, я, пожалуй, как-нибудь в другой раз... — стараясь не показать смятения, отвечает он. — Хорошо, как скажешь! — Тэхен улыбается и хлопает товарища по плечу. — Ну что, Чонгук, сын шахтера... Позволишь показать тебе город? Чонгук щурится, нарочито внимательно глядит на Тэхена, и тот еле сдерживается, чтобы не рассмеяться, глядя на сосредоточенное лицо младшего. — Позволяю. — наконец, торжественно заявляет он. — Веди меня, Ким Тэхен, дворянский сыночек. Надеюсь, ты найдешь, чем меня удивить. И боже, как же он ошибался. Город вдруг обрушился на Чонгука со своими звуками, красками, запахами, и впервые за долгое время он остро почувствовал, что является для города пришлым. За два месяца путешествий по одним и тем же дорожкам он возомнил, что освоился, и теперь ему было даже немного стыдно за столь странное заблуждение, хоть себе он в том и не признавался. На самом деле, в глубине души он был чужаком, и всегда избегал этих красивых кварталов, шумных площадей и скоплений людей, будто маленький дикий зверек, чувствуя, что ему там не место. Ким Тэхен был другим. Ким Тэхен был дворянином, и город распахивал перед ним свои улицы и площади. Тэхен шел по городу смело, и Чонгук только и успевал бежать за ним, словно схватив счастливый билетик. — Пойдём, что же ты!... — Тэхён вновь смеется, берет его руку в свою и тянет за собой. — Не отставай! Никто не знал город так, как знал его Ким Тэхен, и ему этот город принадлежал так, как никому другому, иначе и быть не могло. Но Тэхен раз за разом, таща за собой Чонгука от одного места к другому — от памятников в костелам, от костелов к кирхам, от кирх к особнякам — каждый раз дарил этот город ему, Чон Чонгуку, пришлому сыну шахтера. И ему, Ким Тэхену, потомку древнейшей фамилии в городе, было не жалко. Набродившись вдоволь по улицам, скверам и площадям, рука об руку бредут они неведомо куда по улицам города, пьяного от солнца и цветов, бредут и смеются. Болтают о чепухе, расспрашивают друг друга о сущих глупостях, и ни один, ни другой от того не смущается. Заливисто хохочет Тэхен, глядя на то, как Чонгук с жаром рассказывает о своих злоключениях, и сам потом приплетает что-то глупое, легкомысленное и пустое. Чонгук вертится волчком, весь немного подпрыгивает при ходьбе, то ли вот-вот сорвется на бег, то ли подпрыгнет до неба. И от странной этой, одуряющей радости так легко, так чертовски хорошо, что не хочется думать ни о чём, кроме этого вечера, этого воздуха, этой весны: ни об уроках, ни о гневе дядюшки, ни о неумолимо приближающихся сумерках. Закатное солнце вогнало город в румянец и позолотило сверху тонкой кистью. По липовой аллее, наполненной теплым сумраком и томным шепотом листвы, вышли они, наконец, к озеру. Волны его тихо искрились нежным, как поцелуй, розовым-золотым свечением, точно перламутром. И казалось от этого, будто солнце сейчас не сядет за горы, а медленно утонет в озере, спрячется в нём, как жемчужина в раковине; небо и волны сомкнутся створками, растворяясь друг в друге, и тогда-то настанет темная, звездная ночь. — …а потом я поцеловал её на Пасху при всей деревне. Ручку поцеловал, между прочим, ты не подумай! Так её родители как обозлились на меня, запретили ей даже словом со мной обмениваться, а мне показываться у их калитки, еще и грозили, что высекут меня! А ведь она была совсем не против, и я ей тоже нравился. Теперь она, небось, гуляет с глупым сынком Шульцев... А всё потому что, видите ли, у Шульцев денег куры не клюют, а у Чонов карманы дырявые! Тэхен еле сдерживается от смеха, глядя на то, как злится Чонгук, размахивая руками, как наливается краской его лицо. — Ну теперь-то, когда ты вернешься в деревню через пару лет, образованный и богатый, тебе точно не будет равных. — Тэхен пинает камешек. — Завидный жених будешь. — Еще чего! Я больше туда не сунусь. Пусть себе подлизываются к Шульцам, сколько душе угодно, а я к тем, кто меня высечь хотел, больше не сунусь, ни за какие коврижки. Да и Марта хоть и хорошенькая, но не настолько, чтоб опять ради неё в это пекло лезть и назад ехать. — И всё-таки это надо... Из под Лейпцига, пешком, в пятнадцать лет! Я в свои семнадцать дальше этой долины не бывал, знаешь ли. — Дак это я не по своей воле, это меня батя отослал! — Я знаю, знаю... — дворянин улыбается кротко и останавливается около чугунной ограды, чтобы передохнуть. — Забавно, конечно. Ты уехал из дома из-за семьи, я из-за семьи не могу его покинуть. Выходит, мы всё-таки два сапога пара. — Вообще, если честно.. — помолчав, подает вдруг голос Чонгук. Облокотившись о перила, он смотрит на воду. — Я думаю, что и отсюда однажды уеду. — Куда? — Это пока секрет! Но... ладно. Тебе скажу! Честно говоря... Я очень хочу в Америку. — В Америку? — Тэхен удивленно вскидывает бровь. — Зачем тебе этот несчастный материк? — Я просто давно решил, что уеду отсюда... Я... всегда был лишним ртом в своей семье, пришел сюда, да и тут дядюшке на шею сел. Не хочу, чтобы кто-то за меня горбатился, а тратить время за бумажной мурой, чтоб за тебя другие на тяжелой работе спину гнули — не по мне. Хочу... делать что-то сам. Быть кем-то. И единственное место, где я смогу быть кем-то, это Америка. — Почему это? — Ты что! — ошарашенно восклицает мальчишка. — Туда же сейчас все едут! Здесь людей много, и мы наступаем на шеи друг другу в попытке хоть что-то заработать. А там места хоть отбавляй, и золото есть, и им наверняка не обойтись без еще одной пары крепких рабочих рук, вроде моих!.. Медленно плывут над их головами перьевые облака, легкие и тонкие, горящие ярким, малиновым цветом. Тэхён почему-то вспоминает эти ягоды — спелые, ароматные, сочные... Вот бы сейчас съесть хоть одну, а лучше сразу горсть: положить на ладонь, закинуть в рот, облизать пальцы от розоватого сока. Но малина поспевает только в июле, а до июля ещё жить и жить... Небо над ними необъятное, высокое, от горизонта до горизонта. — ...Я там точно придусь к месту. Я способный, знаешь, смогу делать, что угодно, если показать как — хоть рубить лес, хоть строить, хоть по реке ходить. Мне бы только дорваться до этой Америки! А ты, неужели ты не хочешь туда? — Чонгук удивленно смотрит на Кима, в задумчивости глядящего на горы. — Ну, хотя бы одним глазком посмотреть... — Не знаю... Мой отец уехал в Америку, едва мне исполнилось три. Радостный огонек в глазах мальчика стремительно гаснет. — Ох, прости, я не хотел... — Всё в порядке, не переживай. — Тэхён тепло улыбается Чонгуку и заверительно хлопает его по плечу. — Этот человек слишком ничтожен, чтобы печалиться о его памяти... Так каков же твой план, юный конкистадор? — Я, конечно, ещё не решил как и когда... Но слышал, что если сесть в Гамбурге на пароход, то оттуда можно попасть куда угодно, хоть во Францию, хоть в Россию, хоть в Америку, хоть в Индию. А хочешь... — глаза его вспыхивают с новой силой. — Хочешь, я возьму тебя с собой? — Меня?! — Конечно! Мне же нужен будет напарник! — И что же я буду в твоей Америке делать? — Как это «что»?! У тебя же такая голова, они в этой Америке только и ждут такого как ты! Мы сможем ходить вместе на пароходе по Миссисипи, увидим каньоны, и прерии, и Великие озера, и Новый Йорк!... — Смешной ты, Чон Чонгук... — улыбается Тэхён, и улыбка эта добрая, теплом неподдельным полная. — Но хорошо. Так и быть. Я буду твоим напарником. Огромные глаза мальчика становятся еще больше. — Правда?! — Правда. — Обещаешь?! — Обещаю, Чон Чонгук, что мы вместе обязательно поедем в Америку. — добросовестно повторяет Тэхен, глядя прямо в ликующие глаза сына шахтера, и с лица его всё не сходит так же улыбка, открытая и честная. — А сейчас нам следует направиться домой. Скоро солнце уйдет за хребет, и в долине вмиг настанут сумерки.... Ночью здесь становится холодно, а мне всё же нельзя простужаться. — Конечно, конечно! — засуетился Чонгук. Казалось, данное Тэхёном обещание оказало на него какое-то магическое воздействие. — Конечно, пойдем домой! Куда нам идти? — он решительно оглядывается, будто где-то рядом с минуты на минуту появится тропинка, ведущая прямиком к дому. — Пойдем, я покажу. — смеется Тэхен. — Тут до твоего дома рукой подать... Чонгук хочет возразить, сказать, что он и сам справится и до дома сам доберется, не маленький, но почему-то молчит. Очень уж хочется продлить этот вечер, хотя бы на чуть-чуть, хоть ещё немного побыть рядом с новообретенным напарником. — Не успел я, конечно, тебе замок Императорский показать... — тянет юный дворянин, ведя рукой по чугунной ограде. — Значит, в другой раз обязательно до него дойдем. — А что, будет еще? — глаза Чонгука вновь загораются радостью и нетерпением. — Мы пойдем гулять ещё раз? — Ну, если ты хочешь, Чон Чонгук! — Конечно, хочу!.. Очень хочу! — Ну и славно. Мне тоже, честно говоря, до чёртиков надоело дома сидеть! - улыбается Тэхен и скорей устремляется дальше, вниз по набережной. Чонгук воодушевленно спешит за ним. Зажглись газовые фонари, освещая набережную своим бледным светом. Тени стали отчетливее, шорохи майской ночи расселись в липовых рощах. Прорезалась у самого горизонта, над темнеющим горным хребтом первая звезда, яркая и сияющая, точно серебряный гвоздик. — Как она называется? — Это Венера, утренняя звезда. В ясную погоду её всегда хорошо видно на закате и на рассвете. Подожди... Чувствуешь? Как сладко пахнет. Где-то рядом наверняка расцвела сирень. Они идут вдоль озера, в сумерках: мальчишка в смешном кепарике и кудрявый подросток в твидовом пиджаке — и небо над ними стремительно темнеет. Чонгуку сейчас хочется, очень хочется, чтобы Тэхён его не обманул, и чтобы они еще раз сходили так погулять, пусть после этого он и будет получать выговор за выговором, пусть его хоть на хлеб и воду посадят, поставят на горох, всё равно... — Смотри-ка, и впрямь расцвела! Тэхен вмиг оказывается подле вовсю цветущих кустов сирени, разросшихся у ограды чьего-то особняка, и касается нежных и сочных соцветий, источающих свою томную сладость на метры вокруг. — Иди же сюда! Чонгук неуверенно подходит к кустарнику и дотрагивается до белоснежных цветов, вдыхает их тяжелый, волнительный запах. — Боже, какая красота... — Тэхен восторженно тянется за тонкой веткой, наклоняет её поближе и зарывается носом в ароматную, роскошную кисть. Замирает, едва дыша, прикрывает глаза, и длинные ресницы его дрожат, трепещут, точно крылья бабочки. Цветы касаются его щёк, носа, тонкой линии розовых губ. Точно заботливые, ласковые руки, белые кисти сирени скользят по его лицу, и Тэхен отвечает им нежностью в ответ, гладит, касается кончиками пальцев. Чонгуку сейчас почему-то очень хочется быть такой же ветвью сирени. Хочется коснуться этих розовых щек, волос, ресниц... Чон окунает лицо в молодую листву и робко следит за тем, как старший сосредоточенно собирает букет: надламывает тонкие стебли, отрывает лишние листья-сердечки, и охапка пышных, точно взбитые сливки, ажурных цветов в его руках всё растет и растет. Крохотные, бледные цветочки-крестики сыплются с тяжелых соцветий вниз, падают на его плечи, за ворот, путаются в темных кудрях. — Что-то случилось? — Нет. Ничего... Чонгук не завидует Тэхену — попросту не может, права не имеет — лишь искренне восхищается. Любая книга, любой материал, любое дело при одном касании его наливается кровью, перестает быть сухим наименованием, обретает свой воплощенный смысл и беспрекословное значение. Любая энциклопедическая единица, самая странная и абстрактная, в руках Тэхена трепещет, точно птенец. В пригоршне протягивает он раз за разом этого птенца Чонгуку, и тот чувствует ладонью, как бьется под тонкой кожицей синеватый сосудик, как ходит ходуном в крохотном тельце жизнь; отчего-то пугается и поспешно одергивает руку. Раз за разом энциклопедическая единица взмывает прочь, в синее небо, и Чонгук оставается глядеть наверх, растерянно краснея, а Тэхен вновь и вновь заливисто смеется. Между тем, всё новые и новые пушистые, желторотые птенцы уже торопятся к нему, сами лезут в ладони и радостно чирикают. Тэхен улыбается, кормит их с рук, гладит, поднимает на руки и одними лишь глазами говорит Чонгуку: «Держи, можешь тоже погладить! Что же ты стоишь?..». Тэхён сияет в полумгле, словно медаль, такой странный, удивительный и нездешний; умный не по годам и столь же самоуверенный. Он немного похож на мальчиков с картинок в его собственных книжках: на прекрасных принцев, сильфов и любимцев богов. Быть может, Тэхён и есть такой сильф — бесплотный всезнающий дух, лишь притворяющийся человеком? И мир, в котором живет он: с его дворянскими причудами, древними римлянами и греками, с чудными книгами и трепетными стихами — такой же недосягаемый, сказочный, чужестранный. Чонгуку очень хочется стать ближе к этому миру, далекому и манящему. Даже если придется ради того прочитать тысячу книг и вечность просидеть над учебниками — лишь бы коснуться этого света... — Ким Тэхен? Густой, точно дым, мужской голос окликает их, заставляя испуганно обернуться. — Господин Ким!.. Аристократ стоит перед ними в полумраке, в темном пальто и касторовой шляпе, с неизменной тростью. В руке его, одетой в перчатку, медленно тлеет зажженная сигарета. — Что ты тут делаешь, Намджун? — хмурит брови Тэхен, прижимая к груди душистый букет. — Совершаю небольшой моцион в перерыве между работой. — любезно отвечает мужчина. — Ночной воздух весьма плодотворно влияет на творческий процесс. Однако чего уж я никак не ожидал, так это встретить своего кузена и его прекрасного нового друга, одних, поздно вечером, в зарослях сирени, ещё и недалеко от городского кладбища... — Ким глубоко затягивается и, выдыхая дым, стряхивает пепел с сигареты. Чонгук следит за ним, как завороженный. — Я вас не виню, молодые люди. Весна кружит юные головы и сводит людей с ума. Однако, осмелюсь сказать, что ночные улицы города полны порока, и это не лучшее место для детей... — Я не ребенок!.. — Вам лучше прямо сейчас отправиться домой, мой юный друг. — игнорируя железо в голосе подростка, учтиво продолжает Намджун. Голос его тягучий и вкрадчивый, словно дикий мед. — Ваша бедная матушка Вас наверняка обыскалась. А Вы, молодой человек... — змеиный глаз его взирается на Чонгука. Мальчик нервно сглатывает. — Следуйте-ка за мной. — Я полагаю, это Ваш племянник, доктор Чон? Хосок хлопает глазами. Ким Намджун, дворянин и поэт-упадник, стоит на пороге его дома в свете фонаря. Рядом с ним, виновато потупив взор, жмется его собственный племянник, Чон Чонгук. — Мой... Да, это мой племянник... Спасибо, господин Ким! — выдавливает он из себя, протягивая дворянину руку для рукопожатия. — Спасибо, что выручили, в столь поздний час!.. — Мне не сложно, я люблю ночные прогулки. — улыбается Ким, сжимая руку доктора в ответ. — И да, доктор... — тихо продолжает он, так, чтобы Чонгук их не слышал. — Я знаю, как вам этого хочется, но... не ругайте его. Простите эту слабость. Как никак, весна... Он дежурно улыбается и разрывает рукопожатие. — Доброй ночи, доктор Чон. — Доброй ночи... Доктор остается стоять на крыльце, наблюдая, как дворянин высокой тенью удаляется от его дома все дальше и дальше. — Дядя, я... — тихо подает голос Чонгук, всё это время стоявший рядом, явно ожидающий выговора и смирившийся со своей участью. — Всё в порядке, Чонгук... — устало произносит доктор, сам не веря в то, что говорит. Глаза мальчика распахиваются в изумлении. — Лишь прошу, в следующий раз предупреждай, если решишь вновь совершить столь позднюю вылазку... Хорошо? И ласково треплет племянника по щеке. — Я... хорошо, дядя! — А теперь иди в свою комнату... — Доброй ночи, дядя. — Доброй ночи, Чонгук. Наблюдая за тем, как шустро поднимается по лестнице племянник, радостный от того, что избежал наказания, доктор глубоко вздыхает. «Какой же ты стал сентиментальный и мягкотелый, доктор Чон... Что с тобой? Ужель стареешь? Пускаешь на самотек эдакое разгильдяйство, здороваешься за руку с этим Кимом, этим ничтожеством. Но он же привел домой твоего бедового племянника, надо отдать ему должное...Что ещё с тобой сделает эта весна, доктор Чон?». И, поправив складки домашнего халата, доктор Чон направляется назад, в рабочий кабинет. *** Глубокой ночью, мальчик просыпается оттого, что кто-то касается его лица. Настойчиво, мокро, колюче... — Ентан?.. Что такое?.. — Тэхен убирает от лица морду пса, но тот продолжает настойчиво ластиться. — Я разбудил тебя? Прости, прости, иди сюда... Я опять уснул здесь случайно, прости меня... Он прижимает щенка к себе, на застеленном покрывале в клубок сворачиваясь и позволяя псу слизывать со своего лица слезы, что бегут и бегут, не переставая. Его всё еще потряхивает от сна, но постепенно, сквозь пелену слез, проступают ночные очертания комнаты. Шкаф красного дерева. Письменный стол. Пустой ящик для писем. Какие-то книги. Морской пейзаж на стене. Распятие в изголовье. — Прости, я люблю тебя... так люблю тебя... Ты хороший, хороший... самый замечательный пёс... — шепчет он, прижимая к себе пушистый клубок. Ентан заглядывает хозяину в глаза, лижет его нос, щеки, губы, подбородок. — Ну ладно, ладно... Хватит. Пойдем-ка в нашу комнату... — Тэхен вытирает раскрасневшееся лицо рукавом и поднимается с кровати. — Пойдем-ка к нам. Пес спрыгивает с постели и звонко стучит коготками по паркету, в нетерпении вертясь вокруг хозяина. Мальчик встает на холодный пол, и паркет отзывается стоном под босыми ступнями. Поправляет смятое покрывало на железной кровати и бросает робкий взгляд на молочно-белый пиджак на дверце шкафа. Выбежавший в коридор пёс скулит и повизгивает, поторапливая хозяина. — Иду, иду, не шуми... Тэхен улыбается, глядя на то, как волчком вертится щенок. Вытирает остатки слез и бесшумно, на цыпочках выходит из комнаты, затворяя за собой дверь.