Apfelwein

…Тогда мой рот извивом алым На твой таинственно похож. А. Блок

— Как вы полагаете, каким образом Россия будет налаживать с нами торговые отношения, сохраняя военный союз с Францией? — молодой и хлесткий юрист Фисслер въедливо изучал узенькую новостную колонку в утренней газете, попивая кофе со сливками. — Я ничего не полагаю. — пожал плечами Намджун, не отрываясь от строки. Его кофе, отставленный в сторону, с каждой минутой стремительно остывал. В погожий сентябрьский полдень в кофейне было немноголюдно. В это время суток сюда обыкновенно забредали любители свежих новостей, ленивого чтения и неторопливой бумажной работы. Солнце играло в мелко расстекленных широких окнах, легкий пар подымался в воздух от кипятильников и раковин, сияли отполированные столы и начищенная до блеска посуда, и кофейня становилась похожа на залитую светом теплицу. В закоулках ее слышны были пустяковые разговоры, шелест переворачиваемых страниц и звон переставляемых чашек. — Церковь продолжает напирать на образование... — процедил сквозь зубы Фисслер, мусоля сигарку и вчитываясь. — Вильгельм, вероятно, совсем дурак, если полагает, что консерватизм и бюргерство спасут это суденышко от гибели. Фисслер свел знакомство с Кимом месяц назад, когда пришел на помощь проворонившему свой кошелек юристу и оплатил за него чек. С тех пор тот регулярно подсаживался к писателю за столик по утрам, чтобы не читать утреннюю газету в одиночестве и иметь кого-то, кому сесть на уши. Намджун был благодарным слушателем: он по большей части молчал, вежливо хмыкал и отвечал что-нибудь скептически-рассеянное, когда того спрашивали. Не то чтобы наследник дворянской фамилии был чужд политики, однако завсегда предпочитал ей мир прекрасного, а в двенадцать часов пополудни так и вовсе был малоспособен на содержательный диалог. Едва проснувшись после полуночной работы, он отправлялся в кофейню, чтобы позавтракать и вернуться к брошенной в рассветный час строчке. — Что толку беспокоится о том, что все равно скоро пойдет ко дну? — задумчиво произнес Ким, наконец-таки отпивая из чашки и морщась. Кофе его совершенно остыл. — Мы можем лишь занять лучшие места на палубе и смотреть, как этот пароход тонет. — Продолжаете сомневаться в социал-демократии? — щурясь, Фисслер взглянул на него через пенсне, в углу которого намечалась трещина, точно первая морщина. — Еще одна иллюзия и спасительная пилюля, чтобы не думать о смерти европейской цивилизации. — снисходительно ответил литератор. — Боже, вечно забываю, какой вы неисправимый apolitique... — фыркнул Фисслер, протирая стеклышко пенсне, чтобы вчитаться в особо мелкую строчку. — Кстати говоря, что вы делаете в воскресенье вечером? — А что, у Вас есть для меня предложения, Фисслер? — Не желаете, скажем, наведаться в гости, пропустить стаканчик портвейна? Уверяю вас, исключительно тесный холостяцкий круг! — Был бы рад, но я уже иду в театр. — отозвался Ким, приподняв подбородок и деликатно блеснув ямочками. — Не желаете приобщиться к прекрасному со своим тесным холостяцким кругом? — Боюсь, они не из тех людей, которых привлекает искусство… — Тогда, боюсь, мы не из тех людей, кто сможет вместе пить портвейн. — Ким лукаво улыбнулся и вновь опустил взгляд в записную книжку. — Дурной разговор, мой дорогой Фисслер, убивает вкус самого лучшего вина. — Господин Ким! — раздался со стороны тонкий детский голос. Ким обернулся — у столика стоял мальчишка лет шести, веснушчатый, с рыжими вихрами, выбивающимися из под смешной фуражки. — Это я, любезный. — Это Вам! — мальчик достал из кармана тонкий белый конверт. — Благодарю, мой друг... — мужчина принял конверт из мальчишеских рук. — Лови! В руки посыльному прилетела золотая монета в 5 марок. Удивлённо уставившись на сокровище, мальчишка абсолютно воссиял лицом. — Спасибо за щедрость, господин Ким! — и шустро удалился. Фисслер заинтересованно посмотрел вслед ребенку, сощурившись. — Забавный малый... Их сейчас много таких гаврошей, из рабочего класса. С ранних лет околачиваются на улице без грамоты и перспектив, зарабатывают всякой мелочью или воровством, а потом как повезет: либо выбьются в люди, либо поминай как звали… — Любезный, — прервал его монолог Намджун, задумчиво разглядывая развернутое послание. — Не подскажете, который час? — Сокджин, милый, к тебе какой-то господин! — немолодая актриса со зловонной сигарой меж пальцев и лицом, выбеленным настолько, что оно больше походило на гипсовую маску, постучала по косяку и осторожно приоткрыла дверь. — Утверждает, что ты его приглашал… — Она скосила серый катарактический глаз на хорошо одетого гостя. — Все так. — отозвался из-за двери участливый голос. — Пусть проходит. — Прошу. — едва разжав тонкие губы, кинула она куда-то в пол и зашагала прочь по коридору, то и дело как бы ненароком посматривая назад. Намджун вздохнул и потянул за ручку. Из гримерной разом пахнуло сыростью, мылом и цветами. — Проходите, чего вы ждете. — раздалось изнутри. — Осторожно, там балка… — Айщ! — Я же говорил. — Извольте закрыть за собой дверь. — Уже. Потирая ушибленную голову, Намджун сделал несколько шагов вглубь помещения и огляделся. Низкий грязный потолок, до которого можно было с легкостью достать рукой и который наверняка уже собирал плесень по углам, замызганный ковер под ногами, узенький шкаф, трюмо, продавленный диван, пара выцветших афиш по стенам. И повсюду — на полу, на трюмо, на столе, в вазах, бутылях, ведрах — цветы. Самых разных сортов, расцветок, размеров, расценок. Запах сырости заострял сладкие, густые ароматы их, и те змеиным клубком смешивались в воздухе, паутиной обволакивая комнату и щекоча ноздри. Сокджин сидел в свете газовых рожков спиной к двери, прямо напротив зеркала — без пиджака, вальяжно облокотившись о спинку стула и закинув ногу на ногу. Не обращая внимания на вошедшего, он лениво перелистывал какую-то тетрадь, немного наклонив голову набок. Какое-то странное, хищное спокойствие чудилось в его широких плечах, в плавной линии позвоночника: от чернявого затылка, меж расслабленных лопаток, вдоль осанистой спины. Неожиданно тонким и гибким казался теперь, без привычного пиджака, изгиб его талии, стянутый хлястиком жилета. — Вы опоздали на полчаса. — заметил молодой человек, не отрываясь от тетради. — Я поспешил, как только получил ваше письмо… — Однако Вам стоит поучиться пунктуальности. Немногие способны ждать и распоряжаться своим временем столь свободно, как Вы. Сокджин закрыл тетрадь и отложил её в сторону, но на гостя так и не взглянул. Было что—то унизительное в том, как актер сидел спиной и при том мог видеть в освещенном зеркале все, что происходило в комнате. Намджун сделал пару шагов вглубь гримерной, подходя к зеркалу настолько, чтобы можно было увидеть в нем себя, но не настолько, чтобы показаться бестактным. Почему-то не решаясь глядеть на кузена прямо, поэт уставился в зеркало, тотчас встретившись с собственным отражением, подернутым пелериной электрического света. У его отражения были золотисто-карие глаза, бледные скулы, безупречный костюм с мальвой в петлице и несколько запыхавшийся вид. Медленно скользя взглядом вниз, он наткнулся вдруг на лицо Сокджина, сидевшего подле зеркала и смотревшего в его глубь словно невидящим взглядом. — Есть какая-то причина, по которой вы столь поспешно пожелали меня видеть в этом месте? Теперь он ясно видел знакомые черты брата: мягкий овал лица, небрежно откинутую челку, чувственный рисунок рта, полуопущенные, подернутые странным покоем веки длинные ресницы… Что-то чудно́е, фантомно незнакомое было в лице из отражения, ненароком подсмотренного через плечо. — Неужели вы сами не догадываетесь? Ресницы взметнулись стаей напуганных птиц, и темные, злые зрачки уставились из зеркала прямо на него, уколов куда-то под дых. Намджун почувствовал, как пальцы его похолодели. — Не понимаю, на что вы намекаете… — Это ваше? Сокджин повернулся к брату лицом и посмотрел ему прямо в глаза, протягивая что-то. Странный фантом улетучился, точно его и не было. Намджун опустил взгляд вниз. В руке у Сокджина, брезгливо зажатый меж двух пальцев, был несколько помятый листок бумаги. И лучше бы Намджун не знал, что это за листок. — Это ваше? — повторил Сокджин, не опуская руки. Намджун покорно принял листок и развернул, выдавая самое невозмутимое выражение. — Да с чего вы взяли, что это мое? — усмехнулся он. Взгляд его торопливо побежал по строчкам. — Мало ли кто пишет стихи… — Да бросьте, вашу манеру тяжело не узнать! — актер поднялся из-за стола и встал вровень с братом, облокотившись о стол бедром. — Вашу высокопарность, ваше излишество стиля, ваши упражняющиеся в изысканности метафоры. Ваши типичнейшие образы и сравнения, не меняющиеся от Вашей салонной болтовни к Вашей же поэзии… Я неплохо знаю Вас, Намджун, и могу уверенно заявить, что так пишете только вы. — Послушайте, Сокджин, да это же полный абсурд! — рассмеялся поэт, не отрывая глаз от бумаги. — Как будто я тут совершенный оригинал! Поверьте, сейчас читают одно и то же, и пишут одно и то же, и подражают одним и тем же… — Вы плохо заметаете следы, Фигаро. Актер сухо вынул из кармана что-то и приложил к бумаге. Намджуну показалось, будто его обдали парами спирта: в горле нещадно запершило, голова пошла кругом, до тошноты. Прочистив горло и проморгавшись, он взглянул еще раз. Чертова визитка, написанная от руки. Точно таким же почерком, как и эти чертовы стихи. — Сокджин, я… — Намджун, вы находите это смешным? — актер холодно смотрел на опешившего брата, скрестив руки на груди. — Я знал, что у вас своеобразное отношение к морали и юмору, но не догадывался, что вы способны на такое… прямое издевательство. — Я огорчил Вас? — Вы нанесли мне оскорбление. Черные зрачки кололи, резали, жгли. Намджун машинально отвел взгляд, вновь встречаясь в зеркале с самим собой, выглядывающим из-за плеча брата. Двойник его казался опешившим, даже несколько потерянным. Выдержав паузу, он резко вдохнул и поднял на брата глаза. — Сокджин, мне очень жаль, что… — Избавьте меня от своих извинений. — Вы позвали меня сюда для того, чтобы отчитать? — А вы решили попозорить меня шутки ради? Я всегда старался со снисхождением относиться к Вам и Вашим причудам, хоть и не понимал их, до той поры... пока они не стали касаться меня. — Сокджин смотрел на литератора глазами, полными колючего презрения и гнева, бурлящего где-то на глубине зрачков. Слова капали с его красивых губ одно за другим, точно яд. — Полагаю, Вам плевать на Вашу репутацию, и я не в праве переубеждать вас, однако теперь, с какого-то черта Вам вздумалось посмеяться над моей репутацией, сделав меня адресатом Ваших глупостей… Ваше счастье, что никто более, кроме меня, не узнал об этом низком пассаже. — Но я… — Вы не в Париже, Намджун. Не в Кельне. И даже не в Мюнхене. Вы в обществе, в котором пока что в моде банальная мораль и уважение друг к другу, а не подобные маргинальные бредни. И если вы возжелали жить здесь, тогда извольте, пожалуйста, соблюдать принятые здесь нормы приличия, а не играть в Байрона. Оставьте свои фокусы для ваших читателей и прочих любителей провокаций. У меня нет желания терять последние крупицы моей к благосклонности к Вам и продолжать это… — Сокджин… — Заберите эту дрянь и не смейте хоть раз еще над кем-нибудь так шутить. — практически прошипел он. — Не хочу более тратить на это свое время. — Любезный брат… — Вы свободны. Сокджин умолк, холодно глядя на брата. Опьяняюще сладко пахли нежные, розовато-голубые цветы, стоявшие в вазе за его спиной. — Спасибо, что уделили мне время, любезный брат… — медленно произнес Намджун, быстро комкая в ладони злополучный листок и убирая в карман. — Пожалуй, мне следует уйти. Не смею больше вас задерживать. — Всего хорошего. — процедил Сокджин, так и не шелохнувшись. Намджун вышел из гримёрной и стремительно направился на выход по узкому коридору, минуя попадавшихся по пути неторопливых театральных обитателей. Пулей вылетел он из сырого подвала в теплый сентябрьский день. Кислый запах солнца, пыли и пряных, припекающихся на солнце желтых листьев ударил в нос, выбивая слезы. Будто заведенный, прошел он несколько десятков шагов, прежде чем, наконец, остановился, тяжело дыша, и запрокинул голову к небу. Вскипевшая кровь гудела в висках его, сердце неслось галопом, то ли от обиды, то ли от злости. Отряхнув пальто, Ким сунул руки в карманы и быстро зашагал прочь по пыльной мостовой. *** Семейство фон Гернетов могло похвастаться не только благородными предками, но и невероятным богатством, нажитым на чайной кампании в союзе с англичанами. Умелое вложение в Юго-Восток позволило им разжиться немалыми средствами и жить на широкую ногу. Во всем городе и за его пределами, фон Гернеты слыли шумными прожигателями денег, славились великолепным домом, своими балами и салонами, зачастую переходившими в откровенные пьянки. Подобная репутация, впрочем, обеспечивалась по большей части стараниями главы семейства, Людвига фон Гернета, полноватого австрийца в усах, прирожденного дельца и заядлого игрока: как на бирже, так и на зеленом сукне. Фон Гернет любил все необычное, редкое, дорогое: сокровища Нового Света, шкуры зверей Востока, исключительные произведения искусства, уникальных людей. Любил, хоть сам и не разумел их ценность, и со страстью охотника-конкистадора желал — во что бы то ни стало — заполучить себе. — Сокджин, милый мой, ты в последнее время совсем позабыл нас! — посмеиваясь и щуря мелкие глазки, Людвиг подливал себе вина из графина. — Али мы тебя обидели чем-то? Ты только скажи! — Что вы, герр фон Гернет. — прикрыв глаза и мягко улыбнувшись, ответил Сокджин, сидевший на тахте напротив хозяина вечера с бокалом в руках. — Для меня большая честь быть здесь, в Вашем доме. Мало кто так обходителен и заботлив со своими гостями. Людвиг довольно ухмыльнулся в усы и привстал, нависая над столиком, чтобы наполнить бокал Кима. — Твое здоровье, мой дорогой! — фон Гернетт уселся обратно в кресло, меж тем протягивая вперед свою чашу. — Ваше здоровье, герр фон Гернет. — поднял бокал Сокджин, с любезной улыбкой заглядывая хозяину в глаза. Хрустальные чаши гулко зазвенели. Ким пригубил вина и откинулся на спинку тахты. Фон Гернет обожал тяжелые красные вина, от которых стремительно хмелел рассудок. — Гренаш, приоратский… — хозяин сделал крупный глоток и любовно взглянул на содержимое бокала. — Мне намедни из Каталонии подсобили, доставили несколько бочек. Знал бы ты, столько мне за него отвалить пришлось, хо-хо… Далеко не каждый себе позволить может, даже стаканчик пропустить. Это вам не это дрянное рейнское пойло, которое подают студентам по трактирам, это ж, понимаешь, картезианцы в Пиренеях, столетий семь назад, вот это да-а-а… Сокджин лениво обвел глазами залу, битком заполненную людьми. Гости разбрелись по всей гостиной шумными кучками, и из разных концов ее раздавался гогот мужчин, кудахтанье старых дам, чириканье юных девушек. Фон Гернет не скупился на торжества и мог позволить себе приглашать немалое количество народу на свои вечера, которые, к слову, происходили с завидной регулярностью. Вечера эти были шумными, пьяными, подчастую чрезмерными. Здесь велись пустяковые разговоры, проигрывались целые состояния, совершались самые немыслимые сделки, зарождались все самые будоражащие сплетни, растекавшиеся потом по всем остальным гостиным города. Стоило отдать фон Гернету должное: при всей порывистости своей натуры он никогда не пускал на свои собрания кого попало, предпочитая снимать самые сливки городской знати, посему необходима была усердствующая рекомендация одной из достопочтенных тетушек, дабы какой-нибудь очередной желторотый юнец мог переступить порог вожделенного дома фон Гернетов. А потому при всей кичливости и беспутстве сего благородного собрания, в нем было на удивление спокойно — за невозможностью встретить кого-то, кого встречать совсем бы не хотелось… Где-то в анфиладе, совсем рядом, раздался несдержанный смех. Сокджин незаинтересованно повернул голову. — Что…? Из соседней комнаты отчетливо слышался знакомый, как мигрень, голос: бархатистый, бойкий, знающим тоном увещевающий о какой-то чепухе. Сокджин приподнялся, настороженно всматриваясь в глубину залы. В свете люстры блеснул в открытом проеме серебристый, лощеный пробор. Издевательски подразнила, мелькнув среди пиджаков, желтая гвоздика. — Герр фон Гернет… — подал голос Сокджин, не отрывая взгляда и как-то переменившись в лице. — Скажите, что это за господин там, в синей гостиной? — Который? — Вон тот блондин, с гвоздикой на пиджаке. — А, этот! Кажется, его зовут Намджун. Прекрасный, обаятельный молодой человек… — фон Гернет вновь отпил вина. — Вы знакомы? — Знакомы, в некотором роде. — улыбнулся Сокджин. — Видите ли, господин Ким приходится мне троюродным братом. — Дела-а-а! Как это я сразу не сообразил, и точно ведь. — Признаться, правда, не думал, что он ныне вхож в этот круг.… — Давненько вы у нас не бывали, дорогой мой! — рассмеялся Людвиг. — Мне его фрау Айхенвальд настоятельно рекомендовала. Гости от него без ума: молодой, вдохновленный, идейный… — Вот как. — вскинул бровь актер и одним глотком осушил бокал. — Что ж, его здоровье. — Погодите, вы утверждаете, что мораль совершенно исчерпала себя? — обмахиваясь веером, хлопала глазами дама лет тридцати, в дорогом изумрудном гарнитуре. — Совершенно точно. — отвечал Намджун, с любезной снисходительностью улыбаясь даме. — И всем можно творить, что заблагорассудится? — недоверчиво сощурился господин в пенсне. — Друг мой, мы все, и праведники, и грешники, всего лишь корм для червей… — литератор перехватил высокий бокал с подноса и сделал глоток. — Было бы странно, если бы корм для червей беспокоился о том, как провести свою жизнь, если итог её все равно предрешен! — Вы меня смущаете, любезный! — воскликнула дама со старомодной мушкой под губой, кокетливо посмеиваясь. — Крамольные вещи говорите! — Посмотрите на мир, любезная фрау: с каждым днем он стремительно глупеет и разваливается по кусочкам. Если верить ученым астрологам, то мы с вами вряд ли переживем конец нашего славного девятнадцатого столетия, ибо разверзнется геенна огненная! — беспечно усмехнулся Намджун, внимательно разглядывая гранатовый перстень на пальце, как будто совсем не замечая несколько опешивших лиц своих слушателей. — Коли так, почему бы нам не прекратить, наконец, эту дешевую и ненужную даже пасторам оперетку с покаяниями, и пожить, как вздумается, пока нас не поглотила пучина… О, любезный брат, добрый вечер! Собравшиеся подле декадента разом обернулись. — Взаимно. — с деликатной улыбкой опустил Сокджин, стоявший чуть поодаль. — Не ожидал увидеть вас здесь. — Приятные неожиданности случаются, не так ли? — сладко улыбнулся Намджун. Красавец сверкнул темными глазами и неспешно подошел поближе, минуя собравшихся, сразу же приковывая к себе взгляды благоговеющей пред ним толпы. — Действительно, я рад вас видеть. — он элегантно облокотился локтем о мраморную колонну. — Как вы поживаете, любезный кузен? — Странно, я думал, что мы с Вами виделись этим утром, разве нет? — искренне удивился писатель, смотря в глаза Сокджину и наслаждаясь трепетавшим там раздражением. — А впрочем, быть может, это память моя меня подводит! Сокджин закусил губу изнутри и машинально взял бокал с вином у проходившего мимо слуги. — Сокджин, милый, ваш кузен настоящий бриллиант, что же вы скрывали его от нас? — обратилась к нему дама в изумрудах. — О, осторожно, фрау Лейбниц, мой кузен настоящий мастер искушать умы своими соблазнительными идеями и речами! — Боже! Стало быть, вы, Намджун, змей-искуситель? — О, помилуйте, змей не искушал адамову жену! — Намджун засмеялся, сощурив темные глаза. — Он лишь озвучил то, чего желала её человеческая природа. — Греха? — Сладости запретного плода. Сокровенного знания. — Намджун сделал глоток. — Ведь хлеб церковный, как известно, черств, пресен на вкус и скуден для ума. Собравшаяся вокруг толпа удивленно запереглядывалась и захихикала, заинтригованная дерзкими речами молодого литератора. Сокджин нервно дернул плечом. — Как ваша мышь, любезный кузен? — как ни в чем не бывало, поинтересовался он, наслаждаясь тем, как разом поутихло собрание. — Простите… мышь? — переспросил господин в пенсне. По толпе прошелся удивленный шепоток. Сокджин довольно прикрыл глаза. — Увы, убежала неделю назад! — беззаботно ответил Намджун, и в глазах его плескался смех. — Впрочем, было наивно полагать, что можно приручить дикое существо, даже любовью и заботой… А желания привязывать к себе кого-то у меня нет. — Намджун, вы не женаты? — заинтересованно спросила какая-то фрау. — Ох, нет, избавьте! Брак это самая досадная сделка, какую может совершить человек. Сначала тратить дни и недели на любовную горячку, бессонницу, письма в стихах, стояние у её колен, чтобы затем наблюдать, как пламя любви вашей гаснет, прелестные черты милейшего существа стареют, надоедают, теряют для вас всякую прелесть. Затем приходят раздражение и скука, и в итоге вы заканчиваете, как каторжники, прикованные друг другу: терпящие друг друга и клянущие за все несчастия в жизни. Когда же Амур вновь соизволит поразить ваше сердце, то Вам придется увиливать, изменять и при том корчить благочиние, без конца лицемеря… — Что же вы предлагаете? — посмеиваясь, небрежно поинтересовался господин во фраке с искрой, уверенно делающий вид, что не затронут этой темой. — Перестать влачить на себе вериги показного благочиния и испить данную вам чашу любви до дна, до последней капли. — ответил Ким и улыбнулся стоящему в толпе брату. — И отбросить кубок сей, когда на дне ничего не останется. До дна! — До дна! — воодушевленно отозвались гости. Послышался звон бокалов и дружеский смех. Сокджин остался стоять неподвижно, как статуя, не выпив и капли. — Ваш пассаж звучит интригующе, любезный брат… — дождавшись, когда шум поутинхет, аккуратно заметил он. — Однако боюсь, вы лишь пытаетесь оправдать моральное распутство и несдержанность. — Чем же плохи распутство и несдержанность, любезный брат? — Это бесчестно. Толпа навострила слух. — Не бесчестнее того обмана, при котором мы из обязательства клянемся в любви тем, кто давно уж нам безразличен. Вместо того чтобы обманывать себя и кого-то еще, прикрываясь пуританскими нравами, я бы предпочел жить по совести в ладу с самим собой, делая то, что хочу. Знаете… во имя банальной морали и уважения друг к другу. — Намджун заглянул актеру в глаза. — Сомневаюсь, что честный человек терзается от желания совершить что-то беспутное или отягощен бременем общественных порядков. — Просто вы не позволяете себе иметь такие желания. — ответил литератор, елейно улыбнувшись. Поражённая толпа загудела, засмеялась, закопошилась. Шум этот показался Сокджину невыносимым. Руки его дрожали. — Что-то вы сегодня занудствуете, милый мой! — покровительственно подшутила фрау фон Лейбниц где-то неподалеку. Сокджин резко вдохнул и, силясь устоять на ногах, сделал несколько шагов назад. Молодой, ослепительный и дерзкий, с темными зоркими глазами, стоял впереди, в свете канделябров, в окружении богатой, благоговейно слушающей его толпы, зачарованной сладкими и ядовитыми речами, льющимися из его уст. Толпа гудела, качалась, плыла. Мешались воедино бриллианты, шелка, запахи, звуки, оттенки; тяжелело вино на языке, черное и вязкое, точно ночь. И сквозь рев этот настойчиво, неумолимо прорывался настырный, одуряюще сладкий аромат... — Ну дает, бес! Что, неужто теперь будем гостей другим Кимом угощать? — рассмеялся неожиданно возникший рядом, подле самого уха, фон Гернет. — Сокджин?.. Сокджин! Куда вы?! — Сокджин!.. — писатель показался в высокой темной галерее, соединявшей два крыла и служившей фон Гернетам библиотекой. В руке его все еще покоился бокал с вином. — А, вот вы где!… — Ким спешно зашагал вдоль высоких, забитых редкими изданиями шкафов. Издалека, эхом доносился по коридорам праздный гул торжества, здесь же было свежо, темно и непривычно тихо. Одиноко горел на столе забытый канделябр, догоравший и плачущий, продолжавший упорно и безуспешно бороться с подступающей тьмой. Полная луна поднялась над крышей и заглядывала теперь прямо в окна, заливая голубым своим сиянием темную галерею. Длинные, бледные полосы лунного света пролегали по паркету, карабкались по стенам. Сокджин стоял у окна, облокотившись плечом о косяк, и в струне его позвоночника, линии плеч чудилось что-то странно-понурое. Свет луны выхватывал из сиреневого полумрака мягкий его профиль, белый костюм и зажатый в руке, наполовину полный бокал. — Намджун, вы преследуете меня? — тихо спросил актер, не поворачивая головы. — Я видел, что вы куда-то пропали, и поспешил найти вас… — ответил писатель, глядя на широкую спину. — Вы выставили меня посмешищем. — А вы вызвали меня сегодня утром, чтобы отчитать, как малого ребенка… — беззлобно улыбаясь, Намджун подошёл ближе и встал рядом у окна, в полосе бледного света. Лунный луч облизнул его щеку, шею, плечо; вспыхнули серебром светлые его волосы. — Прекратите, Сокджин, я вовсе не собираюсь претендовать на ваше место. Сокджин резко обернулся, с вызовом взглянув на брата. Нижняя губа его дрогнула, точно он желал что-то сказать, но так и не проронил ни звука. — Вы их недостойны, Сокджин. — добавил писатель, честно смотря на кузена. — Фон Гернета, Лейбниц, и всех иже с ними… Не продавайтесь им за дешевку. Актер отвел глаза, уставившись на черневшие у самого окна ветви каштанового дерева. — Чего вы хотите, Намджун? — Извиниться перед Вами… Я знаю, Вы не хотели слушать меня сегодня днем, но мне право жаль, что я задел Вас своей детской выходкой. Мне очень неловко… Вы правы, это все была просто… плохая штука. — Сокджин повернул голову и внимательно взглянул на брата. — Признаться, я по пьяни проспорил друзьям, и вы невольно стали жертвой моего проигрыша. Мне очень жаль, что я подверг Вашу репутацию опасности. Простите… — Нет!.. это вы простите меня. —перебил его вдруг Сокджин и сам тут же точно испугался своей смелости. — Простите. Я повел себя недостойно… отчитал Вас за такую глупость. Мне до вас и вещи похуже слали... А я повел себя с Вами отвратительно. Впервые с их знакомства Ким Сокджин выглядел таким: опешившим, неловким, потерянным. И в искренность его — безыкусную, непривычную — действительно верилось. Красавец, всеобщий любимец, без пяти минут молодой супруг, вечный хамелеон, сменявший маску за маской, он стоял перед ним, потупив взор, в волнении потирая хрустальную ножку бокала меж пальцев. От внезапной этой честности в груди что-то цепенело, трепетало, ходило ходуном, навязывалось на язык. — Сокджин, позвольте узнать… — подал вдруг голос поэт. — Да? — Вам понравились мои стихи?.. Как поэтическая форма. — Полагаю, вы достигли неплохого мастерства в подражании жанру любовного послания… То есть… Да. — исправился актер, поднимая глаза. — Мне понравились ваши стихи. Вы очень талантливы, Намджун. У Вас большое будущее. — Мне как писателю, лестно это слышать. — осторожно улыбнулся тот. Где-то в галерее погас, захлебнувшись в расплавленном воске, одинокий канделябр. В воздухе протянулся тонкий запах дыма, и галерея окончательно погрузилась во тьму. Луна выпуталась из ветвей каштана и светила теперь свысока, точно фонарь, окуная всё в мягкий, серебряный свет. Сокджин молчал, не глядя на брата, немного наклонив голову набок в задумчивости, и точеные черты его в свете луны казались как будто еще краше. Нездешним блеском зажглись вдруг лощеные, темные его волосы, еле заметные тени легли на нежные щеки от длинных, пушистых ресниц. Полные, алые губы его были приоткрыты, тихонько подымалась при дыхании грудь. Даже омраченное грустью, лицо его оставалось удивительно прекрасным. — Мне кажется, мы с вами где-то не там начали… — помолчав, произнес Намджун. — Я хотел бы исправить это. Я не хочу быть вашим врагом, Сокджин. Думаю, мы с Вами могли бы быть… хорошими друзьями. Сокджин поднял на брата глаза. — Да, да, Вы правы… — тихо ответил он. — Вы правы. — Давайте-ка выпьем. — добродушно улыбнувшись, Намджун кивнул на бокал в руках у брата. — За что? — А хотя бы за нас... На брудершафт. — Почему бы и нет. — усмехнулся актер и поднял бокал. Красное вино медленно качалось в хрустальной чаше, играя в лунном свете. — За мир? — предложил писатель, переплетая их локти и в упор глядя на брата, вдруг оказавшегося столь близко. — За мир. — тихо повторил Сокджин. Прекрасные глаза его мерцали в темноте. Братья одновременно припали к чашам. Красный приоратский гренаш ударил в ноздри и обжег язык, обволакивая нёбо своей томной сладостью. Острый уголок кадыка дрогнул на белом горле. Сокджин сделал один осторожный глоток и отстранился от чаши, разрывая их связь, но не опуская взора. Алая капля вина блестела на нижней губе. Грудь его тяжело вздымалась. Затаив дыхание, точно заговоренный, смотрел поэт в эти страшные, глубиной влекущие глаза. — Не убегайте от меня больше, Сокджин… Темные, влажные, почти черные, они глядели на него внимательно и тревожно, будто бы все понимая и страшась своего же знания. — Не буду… Даю слово семьи Ким.