Признайся мне первым

Во вторник занятия в секции заканчиваются рано — в шесть вечера. В это время уроки у второй смены ещё идут. И я вышел из дверей спортшколы вместе с остальными ребятами, практически ничего не ожидая и ни на что не надеясь, — и остановился, увидев его. Альку. Он сидел на торчащей из снега железяке, у которой в тёплое время года мы отжимались, и курил. Блин, вот ведь придурок больной! В такую холодину — и на железе сидеть, да ещё сигарету голыми руками держать! Отморозит же себе всё, что можно… И что нельзя — тоже отморозит… Хотя… Выглядел он сейчас нереально круто. Весь такой независимый, на всё плюющий — даже на мороз. Джинсы-варёнки обтягивают попу и длинные ноги — и от этого зрелища у меня сердце замирает. Куртка короткая, чуть ниже пояса, чёрная, с кучей молний и заклепок. Не самый лучший прикид для ноября, но зато как же это обалденно сморится! Последнее время у Альки появились деньги и возможность доставать себе классные шмотки — и он этим пользовался. «Чтобы произвести впечатление на меня», — мелькнула в голове мысль, от которой по телу разлилось приятное тепло. А Алька тем временем спрыгнул с железяки, красивым щелчком отправил в снег окурок и ленивой походкой вразвалочку направился к нам. — Привет, — сказал он вроде бы всем. На самом деле — мне. Но остальным про это знать необязательно. — О, Кузнецов! Что, опять «мимо проходил»? — ухмыльнулся Ринат. — Хотя должен сейчас проходить геометрию… — добавил Костян. Они пытаются его «подколоть», но всё равно смотрят «снизу вверх». Ещё бы! Алька — уже в девятом, и он — крутой. А Ринат — только в восьмом. Костян — и вовсе семиклассник. Как и я. Такая уж у нас в секции группа — седьмые-восьмые классы, которые учатся в первую смену. — Нахуй геометрию, — говорит Алька и сверкает лучезарной улыбкой, такой, что у меня сердце чуть из груди не выпрыгивает. — А ты завтра в школе будешь? К часу придешь? — спрашивает Серый. Он, как и Костян, учится в четвёртой школе вместе с Алькой, только в разные смены. — Я хотел спросить: ты же барахло принесёшь? — Если что-то останется, — небрежно бросает Алька. — То есть?! Я же ещё на прошлой неделе заказывал… — Спрос большой… Накинешь пару монет — пойдёшь без очереди. — Ну ты и хапуга, — тянет Серый обиженно, но Алька только плечами пожимает: — Не хочешь — не надо, дело твоё. Можешь в магазине отовариваться… Все ржут. В магазине сейчас «отовариться» можно ячневой крупой и трехлитровыми банками морковного сока. Даже за хлебом приходится стоять в очереди. А про шмот и говорить нечего. Всё интересное — только так, из рук в руки. Двери спортшколы снова открываются и выплёвывают во двор партию «тормозов» — тех, кто переодевается долго. Среди них Славка. Который сразу же обращается ко мне: — Дань, ты сейчас домой? Мы со Славкой живем по соседству, поэтому из секции обычно ходим вместе. — Ага, домой, — отвечаю я и смотрю на Альку. Он чуть заметно морщится. Как обычно. — Ладно, я тогда тоже пойду, — говорит он, а потом бросает Серому: — Если что — после вашего четвёртого урока в школе точно буду. Я с десятиклассниками договорился, музон им обещал подогнать. Так что — подгребай к кабинету физики. А потом не знаю, останусь или свалю. — А ты не обнаглел — так школу прогуливать? — интересуется Костян. — Школа — это бизнес-площадка, детка. И ничего больше, — ухмыляется Алька и сваливает вслед за нами — через парк к остановке. — А ты в самом деле — не обнаглел, так школу прогуливать? — интересуюсь уже я, когда он нагоняет нас. Славка фыркает: — Ты же слышал, школа для него — бизнес-площадка. Личный рынок Кузнецова Александра… — Ага. Именно для этого школа и нужна, — Алька подходит ко мне близко и насмешливо смотрит в глаза. Я знаю — не будь тут Славки, он бы взял меня за руку. Впрочем, мне взять его за руку никакой Славка не помешает. — И опять ты без варежек, — говорю я вроде как сердито. — Все руки отморозил… Я беру его холоднючую ладонь в свои. Алька вздрагивает — и резко притягивает меня к себе. Но — в этом же нет ничего такого? Разве друзья не могут так делать? Могут. И делают. Как мы сейчас. Тем более, с нами рядом только Славка, а он слишком правильный, чтобы подумать что-нибудь «этакое». Некоторое время мы идём молча. Его рука в моей — у меня в кармане. Типа греется. А на самом деле — поглаживает мои пальцы нежно-нежно. Мне становится жарко, не смотря на ноябрь. — Саш, а ты не боишься, что тебя из школы с твоим «бизнесом» выпрут? — спрашивает Славка. — У нас в стране — всеобщее среднее образование, — пожимает Алька плечами. — Куда они меня выпрут? — В колонию, — Славка останавливается и смотрит на нас обоих в упор. У меня сжалось сердце. Потому что Славка прав. Я про это и сам думал. И мы уже не раз говорили с Алькой на эту тему. И каждый раз — с нулевым результатом. Он уверен, что всё нормально — и ничто и никто не может убедить его в обратном. Это меня беспокоило. Но, вообще-то, я его понимал. Мы с Алькой знали друг друга давно — с тех времен, когда ему было восемь, а мне — шесть. С того самого лета, когда родители выпнули его на каникулы «пожить у бабушек» — двух жутких сестёр-старух из третьего подъезда нашего дома. И он «вписался» в нашу дворовую компанию — а потом её и возглавил. Во дворе мы все были вроде бы одинаковые — в шортах с разодранными карманами, в перепачканных футболках, с чумазыми мордахами — нормальные дети, которые предпочитают шастать по помойкам, вместо того, чтобы чинно играть на площадке за домом. Казалось бы — никакой разницы между всеми нами. Но… Дома на нашей улице были первыми каменными домами, построенными в городе сразу после строительства фабрики. Огромные благоустроенные «сталинки» с большущими комнатами и высокими потолками, в которых квартиры получало фабричное руководство. И ребята из наших домов тоже были «благоустроенные». У многих родители были при «должностях» или «работающие на тепленьком местечке». Моя мать, например, возглавляла городской отдел народного образования, а отец был ведущим инженером на фабрике. У нас были хорошие вещи и дорогие игрушки, у многих ребят, в том числе и у меня — своя личная комната… Алькины родители жили в общаге-малосемейке в Речном микрорайоне, в новостройках. Девять квадратных метров на семью. Его отец был слесарем, мать — маляр-штукатур. И на сына им было наплевать. Он родился не вовремя, когда они и доучиться не успели, стал причиной ссоры с бабками, которые не могли простить его матери, что «вышла замуж по залёту», «связалась с выродком детдомовским, не для того мы тебя растили»… И Алька жил сам по себе, как сорняк, никому особо не нужный. Независимый, на всех плюющий, циничный… Это ему шло. То, что он был именно таким! И я никогда в жизни не думал, что с ним что-то не так, что он хуже меня или других ребят. Нет! Для меня он всегда был лучшим, главным: командиром, которому надо подчиняться, атаманом, слово которого — закон. Самый важный и крутой человек во вселенной! Но сам он постоянно видел разницу между собой и другими. Особенно после того, как я стал притаскивать его к себе домой, в гости. В нашу квартиру, где на полах лежали ковры, модный чешский гарнитур был заставлен книгами и хрусталем, где был цветной телек и два магнитофона — папин и мой собственный… И чем мы становились старше, тем больше он злился на тему «у других есть, у меня нет». Он бесился, что ему приходится ходить в старой одежде, что у него нет джинсов, кроссовок или крутых свитеров, какие стали появляться у других ребят. А он был не из тех, кто будет просто мириться с тем, что он «в чем-то хуже». И желание «иметь деньги» стало в последнее время для него чем-то вроде одержимости. Я понимал это. Поэтому сейчас ничего не сказал, лишь сильнее сжал его руку. А Алька только рассмеялся: — Да кому это надо — скандал поднимать? Учителям, думаешь, не прилетит, если выяснится, что их ученики в школе приторговывают всякой хуетой? Они нас воспитывать должны, чтобы мы стали достойными советскими гражданами. А если мы у них под крылом растем спекулянтами и хапугами — значит, их самих надо… того… К административной. Да, Данька?  — Ага, — отвечаю я. — И мою мать заодно — за то, что в подведомственных ей учреждениях бардак творится. В общем, думаю, даже если что всплывет — поорут и замнут. Но… Ты бы действительно не зарывался, а? Сейчас вот опять прогуливаешь… — Заебала учеба, — ответил он равнодушно. Но я знал — это не совсем правильный ответ. Правильный ответ был «по тебе соскучился». Об этом говорил и его взгляд, и то, как он провел пальцем по моей ладони. «Я тоже соскучился», — ответил я ему глазами. Ну да, мы не виделись с пятницы — а это было невыносимо долго. И то, что сейчас можно хотя бы несколько минут побыть вместе по пути от секции до дома, — уже было счастьем. Тем временем мы вышли из парка, подошли к бане. Если идти от неё по улице прямо — как раз придёшь к нашим домам. Если завернуть во двор — можно выйти за гаражи, от которых к бане идёт теплотрасса. И где зимой обычно пусто и тихо. — Покурить никто не желает? — спрашивает Алька и смотрит на меня. — А чё, давай, — тут же откликаюсь я. — Даня! — резко одергивает меня Славка. — Ты что, совсем? С твоими легкими… — Да, да, мамочка… — смеюсь я, хлопая Славку по спине. — Я только пару разиков затянусь… Славка тяжко вздыхает и качает головой. А Алька уже повернул за гаражи, к теплотрассе. Я последовал за ним, ожидая, что Славка скажет что-то вроде: «Ну идите, курите, а я — домой», но он пошёл с нами. Ну и ладно… Мы устроились возле обтянутой стекловатой и брезентом трубы, выходящей из земли за гаражом и упирающейся в заднюю стенку бани. Попу и поясницу приятно обдало теплом. Алька вытащил пачку «Мальборо». Небрежным жестом, как в рекламе, выбил сигарету, раскурил, сделал несколько затяжек и протянул мне. Мы соприкоснулись пальцами, а потом я сунул сигарету в рот и затянулся — не столько никотином, сколько вкусом Алькиных губ… Хочу поцеловать… Прямо сейчас… Блин, я терпел почти четыре дня! Не могу больше! — Будешь? — спрашиваю я Славку, крутанув в пальцах сигарету. В Алькиных глазах блеснула злость. — Ты же знаешь, я не курю. И вам не советую… — Да ладно тебе, — я подвигаюсь к Славке ближе и слегка пихаю в бок, приобнимаю за плечи. — От одной затяжки ещё никто не умер! Алька смотрит на меня, и его ноздри раздуваются, а бровь начинает подрагивать. — Ага, никто, — цедит он сквозь зубы. — Только кого-то пришлось откачивать… — Да это потому что мне семь было! И потому что это была «беломорина»! Так любой может загнуться, — говорю я обижено, приваливаюсь к Славкиному плечу и затягиваюсь снова, выпускаю дым красивым колечком, сложив губы трубочкой, как для поцелуя, и смотрю прямо Альке в глаза. Он резко выхватывает из моих рук сигарету, затягивается — и выбрасывает окурок в сторону. — Ты чего?! Там ещё сто раз можно было затянуться! — Не с твоими легкими, — отрубает Алька, а потом дёргает меня за руку, отрывая от трубы. — Мы на пару минут, поговорить надо, — бросает он Славке и тащит меня за угол гаража. Моё сердце колотится как бешеное. Ну наконец-то! Едва мы заворачиваем, Алька прижимает меня к гаражной стенке: — Ты нарываешься? — спрашивает он хрипло. — На что? — я смотрю на него самым невинным взглядом. — А то ты не понимаешь? — Нет… Алька тяжело дышит, наваливаясь на меня всем телом. Он выше меня почти на голову, тяжелый, близкий, опасный… С ума сводит… Я смотрю в его серые глаза, которые в сгущающейся темноте сверкают звездами, не отрываясь, облизываю губы. И он не выдерживает — впивается в меня своим ртом, быстро проталкивает горячий язык сквозь мои замерзшие губы. А руками обхватывает меня за талию, прижимая к себе. Я обвиваю руками его шею, отвечая на поцелуй, провожу кончиком языка по его языку, постанываю от удовольствия ему в губы. Как же я скучал! Как я скучал по нему… По его грубой нежности, по его страсти, по его пьянящим поцелуям… Почти четыре дня — дурацкие выходные с родителями и поездкой в областной центр к врачу и тете Вере, тупой понедельник с бесконечными уроками, и весь сегодняшний день — школа, секция… И вот наконец-то мы снова вместе… Так хорошо, так бесконечно хорошо… Алька… Мой… Родной, самый близкий… Не могу насытиться… — Данька, — шепчет он, отпуская мои исцелованные губы, — какой же ты псих… — Весь в тебя, — отвечаю я и, отлипая от стенки, прижимаюсь плотнее к его телу. — Блин, стенка холодная… Алька меняется в лице, отдергивает меня от стены так, словно узнал, что она под напряжением. — Сразу сказать не мог? — говорит он резко. — Всё в порядке, — я касаюсь рукой его холодной щеки. — Я даже не чувствовал… — Ты никогда не чувствуешь, а потом… — его голос сорвался, и он замолчал. — Тогда, может быть, пойдем туда, где потеплее, — говорю я примирительно. — Да и Славка, наверное, уже беспокоится. — Славка… Ты только о нём и думаешь… Я смеюсь и быстро целую Альку в уголок губ. — Ну как? Это похоже на то, что я только о нём думаю? — спрашиваю я, чуть наклонив голову «по-собачьи» и заглядывая ему в глаза. — Тебя вообще хрен поймешь — о чём ты только думаешь… — ворчит Алька. И разворачивается, идёт обратно к трубе теплотрассы, где сидит нахохлившийся, как зяблик, Славка. Я спешу к нему, облизывая на ходу губы, которые всё ещё хранят вкус Алькиного поцелуя. — Славка, слушай, как думаешь, если бы человек из прошлого попал в наш мир, он сразу бы от выхлопных газов задохнулся? Или вначале коньки откинул от бактерий, к которым у него иммунитета нет? Славка посмотрел вначале на меня, потом на Альку. — Это что, самый жизненно важный вопрос на сегодня? — поинтересовался он. — Ага! — кивнул я. — Мы просто поспорили. Я ставлю на выхлопные газы, а он — на бактерии. Вот, на тебя вся надежда как на главного разрешителя споров. Побудешь для нас царем Соломоном? Ну, пожалуйста… Недоумение на лице Славки сменяется насмешкой. Ну да, тема тупая — но нужно же было что-то сказать? А ничего более умного мои мозги, замерзшие от холода и плавящиеся от возбуждения, не придумали. — Я думаю, он в первые пять минут под машину попадёт, — ответил Славка на полном серьёзе. — Во! Машины — зло, я же всю жизнь это говорил! В них есть только одно хорошее — для них строят гаражи! А за гаражами можно покурить! — Хватит курить, — сказал Алька, и лицо его всё ещё было мрачным и непрошибаемым. — Пошли по домам, а то уже совсем околеть можно. — Ну так… Чья вообще идея была, — пожал плечами Славка, отлипая от трубы. — Вообще, завязывали бы вы с этим… — Ой-ой, порцию нравоучений подвезли, — огрызнулся Алька. Он всё ещё ревнует? Да, наверное… Он всегда ревнует — к каждому столбу. И каждый раз я тащусь от этого как удав по стекловате. — Ага, подвезли, можешь разгружать лопатой, — Славка тоже огрызается. — Просто если кто-то каждые полгода загибается то от пневмонии, то от бронхита, то как бы стоит подумать, что курение — это не лучший способ жить долго и счастливо. Я ждал, что Алька возразит что-то в ответ — но он ничего не сказал, только помрачнел ещё больше. И я подумал, что нужно разрядить обстановку. — Между прочим, курение полезно, — сказал я уверено. — Если оно правильное! Вот смотрите — Шерлок Холмс курил трубку? Курил! И был великим детективом. Ван Гог курил трубку, даже автопортрет такой рисовал! И был великим художником. А ещё Эйнштейн курил трубку, я у папы в журнале фотку видел. И был самым-самым великим человеком. А знаете почему? А потому, что вкурить можно не только никотин, но и идеи. Только курить надо по-особенному. Как индейские шаманы курили. А у них это целый ритуал был. Они через раскуривание трубки с духами связывались. И духи им открывали путь в будущее и прошлое, ко всему знанию мира. И те, кто умеет курить правильно, через курение могут присоединяться к великому источнику всего — и высасывать из него знания прямо себе в мозг через трубку! Славка рассмеялся: — Господи, Данька, чего ты только не придумаешь, чтобы и дальше творить, что хочешь! «Я и так всегда творю, что хочу», — подумал я. И принялся и дальше вдохновенно гнать пургу, расписывая плюсы курения. Правда, опуская самый главный плюс для меня — что сигарета или трубка во рту выглядят охренно возбуждающе. Почти как член, когда его сосут… И не будь тут Славки, я бы мог рассказать совсем другую историю, которая уже вырисовывалась у меня в голове — из тех историй, которые мы с Алькой называли «Сказками Шахерезады». Про мужика, который любил курить трубку — и каждый раз испытывал от этого возбуждение… Такое, что ему ничего не оставалось, как класть руку на свой член — и начинать самому себе надрачивать… И вот однажды, в новогоднюю ночь, он во время курения трубки увлекся так сильно, и кончил так бурно, что сразу же уснул… А когда проснулся, понял, что всё ещё посасывает что-то своим ртом… Но это «что-то» было больше, чем привычный мундштук… Тёплое и терпкое на вкус… Такое, что просто оторваться невозможно. И мужик продолжил сосать, остервенело, жадно, уже готовясь запустить руку себе в трусы, когда вдруг почувствовал, что в его трусах уже есть рука — чужая. Тогда он резко открыл глаза — и увидел перед своим носом вместо обычной трубки горячий член в обрамлении пушистых волосков и прекрасных яичек… От удивления мужик вскрикнул. А обладатель члена и яичек, который лежал на его кровати «валетиком», и голова которого находилась почти между ног самого мужика, улыбнулся и сказал: «Привет! Я твоя трубка! Меня оживила твоя страстная любовь! И теперь пришла моя очередь тебя пососать», — и с этими словами его губы сомкнулись на головке мужикового члена… Резкий автомобильный гудок и рывок за руку, от которого я чуть не падаю на землю. — Данька! — Алька держит меня за талию, не давая свалиться и смотрит бешеными глазами. — Ты чё творишь, а?! Я тряхнул головой… Ой… Оказывается, пока я был увлечен своими фантазиями и видел перед внутреннем взором, как мужик забавляется со свой вновь обретенной «трубкой», мы дошли до перекрестка. И я едва не ломанулся на дорогу под колёса какого-то зелененького москвичонка. Да, машины — зло, это было прямо в точку сказано… — Даня, ты в порядке? — это Славка. И напуган он не меньше Альки. — Ага, нормально всё… Просто немного задумался. Алька и Славка переглянулись. — Блять! Тебя ни на секунду без присмотра оставить нельзя! — рявкнул Алька. — О чём ты мог задуматься?! — О членах… — буркнул я со злости на его ор. Вот в самом деле — чего орать-то? Ну подумаешь — под машину чуть не попал… Не попал же! — О чём?! — О членах сложно-подчиненного предложения, образованного при помощи изъяснительных союзов! — произнес я внятно. Алька только рукой махнул. — С тобой реально свихнуться можно! — сказал он зло. Я перевел взгляд на Славку, ожидая, что он рассмеётся, как обычно, когда я что-то подобное выдаю, но он тоже смотрит на меня с укоризной. — Дань, вот ты, серьёзно, как пришёлец из прошлого века! Тебе не говорили, что при переходе через дорогу нужно внимательным быть? Может, тебе в первый класс нужно, а? — Да ладно! Я и так всегда внимателен, когда один хожу. Но тут-то я не один был! Я же знал, что вы меня в любом случае спасёте — и от машины, и мимо пролетающего метеорита, и от падения в прорубь… — Вот только проруби на нашей улице и не хватало для полного счастья, — говорит Славка язвительно. — И метеорита, — добавляет Алька, — мимопролетающего. Я только плечами пожимаю — и перехожу дорогу. Осторожно, как первоклассник, демонстративно посмотрев сначала налево, а потом — направо. И останавливаюсь у подъезда Славкиного дома. Славка и Алька тоже останавливаются. По идее, сейчас Славка пойдет к себе. А мы с Алькой — в разные стороны. Мой дом — чуть дальше, только пройти переулок. Но вместе с Алькой к нему приближаться нельзя. Моя мать не переносит Альку на дух. Потому что он «хулиган паршивый», «оказывает дурное влияние на ребёнка», «из-за него одни неприятности» и «общаться с ним будешь только через мой труп!» Но только я не хочу домой! — До завтра! — говорит Славка. — Ага, давай! — отвечаю я ему, наблюдая, как он заходит в свой подъезд. В тёплый хороший подъезд тёплого хорошего дома, с хорошей тёплой батареей внизу… Славка живет на четвёртом этаже. Сколько времени ему надо, чтобы добраться до квартиры? — Что-то долго ты его взглядом провожаешь! — говорит раздраженно Алька. — Ага, — отвечаю я. А потом хватаю его за руку — и затаскиваю в Славкин подъезд. Прижимаюсь спиной к тёплой батарее, кладу замерзшие руки на горячее железо… Уф… Хорошо… Тепло… Алька кладет свою руку рядом с моей, так, что они соприкасаются. Его руки ещё больше покраснели от холода, чем мои. Он чуть шевелит мизинцем, поглаживая мой — и от такой невинной ласки я совсем дурею, прижимаюсь к нему, кладу голову ему на плечо. — Замерз? — спрашивает он меня, продолжая щекотать мой палец. — Ага… А ты… Ты всё ещё сердишься? — я откидываю голову чуть назад, чтоб заглянуть ему в глаза. — Дурак ты… — вздыхает Алька. И прижимает меня к себе. Целует — не так резко и грубо, как за гаражами, а нежно, чуть прикусывая губу — одну, потом вторую, облизывая их языком… Хлопает внешняя дверь подъезда — и мы едва успеваем отпрянуть друг от друга, прежде чем открывается внутренняя, пропуская какую-то заснеженную тетку. — Вы это чего тут делаете? — вопрошает она нас. — Мы к Славе Костыреву, с четвёртого! — быстро говорю я. — Так и идите к Славе своему, чего тут встали! — говорит тетка. — Ишь, шатаются тут всякие по подъездам! — Мы не шатаемся, мы снег отряхивали. Чтобы у вас в подъезде не наследить! — объясняю я — и тяну Альку за собой вверх. Типа на четвёртый. Но на самом деле мы с ним точно знаем, куда нам надо — на чердачную площадку. В замечательное чудесное место, куда обычно не суются левые тетки. И где мы можем побыть в тепле — и рядом друг с другом. Мы останавливаемся, добравшись до самого верха. Переводим дыхание, не сводя глаз друг с друга. А потом Алька прижимает меня к стенке. Он целует мое лицо, покрывая его быстрыми легкими поцелуями, расстегивает куртку, убирает шарф, снимает и отбрасывает в сторону шапку, скользит губами по шее… — Только совсем не раздевай, — шепчу я на ухо. — Я тут околею нахрен… — Погреть? — Алька ухмыляется и лезет мне под ремень. Я чуть не взвизгиваю. — Сдурел? Ты вначале свои лядыхи растопи, а потом грей… Сам беру его руки — и направляю их себе под свитер. Холод на спине — но это приятно. Расстегиваю его навороченную куртку — и лезу к нему под одежду — там он тёплый, такой тёплый… Блин, почему нельзя полностью залезть туда, чувствовать его тело всей кожей… Почему мы должны обжиматься в зимних шмотках, насмерть перемерзшие, на чужих чердачных площадках? Он прижимает меня к стенке ещё сильней, продолжая целовать. Трётся об меня пахом — и стояк у него там уже что надо. А сам я готов уже давно… И терпеть больше уже не в состоянии. — Слушай, у меня руки ещё холоднючие, но рот тёплый… Что скажешь? Он ничего не говорит, просто переворачивается: теперь он привалился к стенке, а я перед ним. Он упирается в стену лопатками, а я быстро соскальзываю вниз, оказываюсь на коленях, не отпуская его талии, мои руки всё ещё под его свитером, сцепились в замок на его спине. Но мне и не нужны руки. Пуговицы на школьных брюках он расстегивает сам, всё остальное делаю я. Зубами тяну вниз за резинку трусов, выпуская член. Охренненный. Классный. Горячий. В темноте чердачной площадки его трудно разглядеть, но я знаю каждую венку, каждую жилочку… Касаюсь языком головки, сдвигая кожицу, облизываю уздечку, дурея от его сладкого запаха. Руки Альки — уже гораздо более тёплые — в моих волосах… Блин, как же круто… И плевать, что это просто чердачная площадка… На самом деле — это наш маленький рай… Внизу раздался звук открываемого замка. Я почувствовал, как Алька напрягся, и напрягся сам. Даже остановился на секунду — но только на секунду. — Славик, подожди! — женский голос был слышен хорошо. — Ну, что ещё? — это голос Славки. — А из кухни кто мусор заберет? — Ну, так давай. — Ну, подожди, соберу. Славка там, внизу. Ему нужно подняться всего на ступеньку и запрокинуть голову вверх — и он нас увидит. И эта мысль сводит с ума. Алька вцепился зубами в собственную руку, чтобы не застонать. А вот чёрта с два! Ничего у тебя не выйдет! Застонешь! Я чуть отстраняюсь, выпускаю член изо рта — и тут же руки Альки хватают меня за волосы, резко возвращая всё на свои места, прижимают голову к паху. Он начинает двигать бедрами — теперь уже не я у него сосу, он трахает меня в рот. Резко, властно. Как я люблю… Его член скользит по нёбу — как язык при поцелуе, только ещё глубже, почти заставляя меня задыхаться, и от этого окончательно сносит крышу… От этого — и от его запаха, от вкуса прекума, который наполняет мой рот… А самое главное от того, что я знаю, как сейчас сносит крышу ему… А вот и стон, тихий, сдерживаемый, но от этого звучит ещё круче. Его сперма наполняет мой рот. Я поднимаю голову, смотрю ему в глаза, глотаю, выпуская член изо рта, слизываю остатки спермы с кончика, облизываю губы. — Данька… — шепчет он хрипло. Улёт… — Вот, ещё этот пакет возьми! — Угу. — Не угу, а на. Чего застыл? Иди давай, скоро уже мусорка придёт. Дверь захлопывается. Алька рывком поднимает меня с колен, разворачивает, прижимает к стене, целует как безумный, а его уже тёплые руки лезут под резинку моих спортивных штанов — и под резинку трусов заодно. Я уже настолько заведен, настолько на пределе, что кончаю быстро, от первых его ласк. И практически не сдерживаюсь — судорожно хватаю ртом воздух, дыхание похожее на стон, стон похожий на дыхание. Мы замираем. Стоим, вцепившись друг в друга, дышим тяжело, смотрим друг другу в глаза… Алькина рука всё ещё у меня в трусах. На лестнице грохочут быстрые шаги — Славка бегом спускается вниз. Потом тишина… Алька отстранился. Вытащил руку — она вся в моей сперме. Мы оба сморим на это, я потом я касаюсь языком его пальцев. — А вот и мусорка. Начинаем утилизацию… — произношу я, и мы оба прыскаем со смеху. — Ну и как оно на вкус? — интересуется Алька — Да ничё так… Но твоя лучше. Мы снова смеёмся. А потом Алька притягивает меня, утыкается лицом мне в макушку… — Данька… Хочешь, я завтра школу прогуляю? И к тебе приду? Я молчу. Он трётся щекой о мои волосы, целует их. — Ты и так слишком много пропускаешь, — говорю я через силу. — Ну и фиг… ещё несколько месяцев — и нахуй школу. — Если тебя не оставят в девятом на второй год. — Не оставят. Я им ещё меньше сдался, чем они мне. Кто в девятом двойку за четверть поставит? У них же показатели и всё такое. Выставят троебаны, выпрут и перекрестятся. Я хмыкаю. — Так я прогуляю? — он снова целует мои волосы, шею, трогает губами ухо. Ластится, как котёнок. — У меня уроки до часу тридцати… — Ага, я как раз дела закончу… Буду ждать в подъезде… — Только поднимись на самый верх. А то опять запалишься… И хавку захвати. И Мальборо. — Данька… Слушай, может, в самом деле — не надо тебе курить, а? — Фу, неужели ты от Славки правильностью заразился? Я хочу Мальборо — и точка. — Хорошо… И мы снова молчим, только прижимаемся друг к другу ещё теснее. — Алька… Мне домой надо. Мать, наверное, рвёт и мечет… Давай уже завтра… Алька молчит. Меня не отпускает. И я не могу от него оторваться — просто вот так стоять. Ещё немного… Ничего не говоря. И всё-таки оторваться приходится. Он делает это первым. Поправляет мне шарф. Застегивает куртку. Поднимает с пола брошенные шапки, протягивает мою мне. Потом берёт меня за руку и быстро идёт вниз, таща меня за собой. При выходе из подъезда мы натыкаемся на Славку. Он как раз входит, в руке — пустое мусорное ведро. И застывает, увидев нас. — Привет! — говорю я ему весело. — Классно, что мы с тобой так столкнулись! Прикинь, мы уже до дома дошли — и тут я вспомнил, что меня тренер просил тебе передать, чтобы ты завтра на пятнадцать минут раньше пришёл — надо зал подготовить. Вот, пришлось вернуться. Только я это… Твоей матери стесняюсь… Вдруг скажет: что припёрся на ночь глядя? Вот, мы тут стояли, обсуждали: идти к тебе, не идти… Или лучше завтра в школе тебе сказать… А тут ты. Классно! В общем, придёшь завтра пораньше? — Ага, — говорит Славка хрипло. — Приду, конечно. А ты давай уже домой пили. А то твоя мать опять начнёт телефоны обрывать… — Да конечно уже иду! Пока! — и я, проходя мимо, хлопнул Славку по плечу, отмечая, как передёрнуло Альку. — Как думаешь, он что-то… что-то слышал? — спросил Алька, когда мы вышли из подъезда. — Может и слышал… Только вряд ли что-то понял, — я пожал плечами. — Он же весь такой правильный. Кто вообще в нашем мухосранске может вообразить, что два пацана могут такую дичь творить? У них мозги даже в эту сторону не повернутся… — Ага, в ту сторону, в какую они у тебя повернуты, точно ни кого не повернутся… — Ну, я вообще единственный и неповторимый отбитый на всю голову маньяк-извращенец, — я ухмыляюсь, смотрю на Альку, но он в ответ не ухмыляется. Губы плотно сжаты, глаза сузились. — Что с тобой? — я подхожу к нему вплотную. — Ничего. А ты ему круто наврал — так всё складно. И даже глазом не моргнул, — Алька продолжает смотреть на меня всё так же, прищурив глаза. И я знаю такой его взгляд. — Ну да, ты же знаешь, я умею врать. Лучше всех на свете, — я пожимаю плечами, отворачиваюсь от него и собираюсь идти вперед, но Алька резко дергает меня за руку, разворачивая к себе. — Да, врать ты умеешь… — цедит он сквозь зубы. — Умею, — киваю я в ответ и смотрю прямо ему в глаза. — Но тебе я ни разу не врал. Никогда. И врать не буду. Мы смотрим друг на друга, а потом Алька опускает голову и говорит тихо: — Хорошо звучит. Правдиво. Если только ты и сейчас не врёшь. Ты же хорошо умеешь… — Алька. Я никогда тебе не врал, — повторяю я серьёзно. — И не буду. Моё сердце бешено колотилось. Потому что я сам понимал, что означают мои слова в переводе на нормальный человеческий язык. Это практически признание в любви. И Алька опять притянул меня к себе. — Хватит… Люди увидят… — Темно же… И ты сам говорил, что люди — идиоты, всё равно ничего не поймут… — говорит он с усмешкой. — Что не поймут? Что приличный мальчик из такой хорошей семьи опять якшается с этим хулиганом, управы на него нет? Или ты думаешь, моей матери этого будет не достаточно, чтоб опять меня дома запереть? Алька меня отпускает, но я сам не могу отойти от него сразу. Как всегда, расставаться тяжело. — Не забудь — я хочу «Мальбаро», — говорю наконец я, и, отворачиваясь от него, быстро иду к своему дому.