Признайся мне первым

Когда я вернулся из ванной, Алька лежал на моей кровати и курил. Он заявился ко мне сразу, как я пришел из школы – и мы уже успели многое. И я надеялся, что до прихода родителей с работы успеем еще больше. Я тряхнул головой, суша волосы «по-собачьи», с брызгами во все стороны, бухнулся рядом с ним, потерся щекой о его бок. — Фу, еле твою сперму из волос отскреб... — Ну, тебе же самому так нравится — когда на тебя кончают, — он затянулся, запустил руку в мои мокрые волосы. — Ага... Обожаю... Кстати, ты знаешь, что раньше римские императоры – те, которые поебанутие — иногда целую ванну из спермы принимали? Звали своих легионеров и те стояли, надрачивали, надрачивали, надрачивали... — Думаю, я тебе столько не надрочу... — Да ладно! Если собрать все, чем мы за все время знакомства успели обкончаться — то побольше выйдет... — А ты бы реально так — хотел? Ну — ванну из спермы? — хмыкнул Алька. Он затушил сигарету о тарелку с принесенными им пряниками, и уже обе его руки в моих волосах, перебирают пряди, гладят... Хорошо... — Ну, по-моему, прикольно — когда ты лежишь, а на тебя сверху куча мужиков кончает. И сперма теплая... вонючая... Попадает в рот, когда облизываешь губы... Руки Альки сжали мою голову — и это уже больно. — Знаешь, — говорит он резко, — иногда я думаю: что у тебя там вообще творится — под черепушкой?! Ты же реально псих отмороженный. Я засмеялся: — Чего же ты тогда мне в черепушку не заглянул? Когда расхерачил её к чертовой матери? Такой шанс упустил... И перевернулся на живот — так, чтоб он хорошо мог видеть мою спину. Здоровенный шрам — от поясницы до лопаток. Я лежал и смотрел, как меняется его лицо. Боль. Почти полгода прошло с лета, а ему все еще больно. Гораздо больнее, чем мне, когда я разодрал спину о прут забора после его толчка. Гораздо больнее, чем тогда, когда он, ничего не соображая от ярости, колотил меня башкой о перила. Я до сих пор помню, каким было его лицо тогда. Белый как простыня, губы трясутся, глаза бешеные... И как он потом бегал вокруг меня... Это лето было для нас сущим кошмаром. Проблема была в том, что и он, и я напридумывали себе черт знает что о «наших отношениях». И вместо того, чтобы поговорить и во всем разобраться, все время только тем и занимались, что себя и друг друга накручивали. Делали вид, что «мы просто друзья», дурея от желания хотя бы прикоснуться — уж раз все остальное мы взяли и сдуру себе запретили. И это выливалось в драки по поводу и без повода. Ведь во время драк прикосновения — это нормально. Иногда это были дурашливые потасовки, которые нужны были только для того, чтоб друг друга вволю полапать. Но иногда нам сносило крышу настолько, что драка превращалась в настоящую дикость. Как в тот раз, когда мы с дворовой компанией тусили на чердачной площадке в подъезде Таньки Журавлёвой. Танька, как и Славка, живет на последнем четвертом этаже, ее соседи уезжали на все лето на дачу. И получается, что когда Танькины предки на работе, чердачная площадка практически вся оказывалась в нашем распоряжении. Мы собирались там в дождливые дни, когда лениво было идти в штабик на караванках. Сидели, курили, играли в карты за выброшенным кем-то из жильцов раздолбанным журнальным столиком. И тогда тоже сидели, играли, курили. Играли вшестером в дурака — в три пары. Я играл в паре с младшим из братьев Каллимулиных — одиннадцатилетним Муратиком. И мы выигрывали. И я начал соперников подкалывать, типа мы — молодцы, вы — лохи. Типа мы с Муратом — команда огонь. После каждого удачного хода по рукам друг друга хлопали. Алька смотрел на все это — и мрачнел. С одной стороны, он в принципе не любил проигрывать. А с другой – терпеть не мог, когда ко мне кто-то прикасался. И то, что я могу быть «командой» с кем-то еще, его выводило из себя. И когда он остался с целой колодой в руках, а я сказал по этому поводу какую-то фигню, да еще и Муратика на радостях приобнял, то у него сорвало крышу. Совсем. Кончилось все тем, что он, схватив меня за майку, начал лупить головой о перила, так, что я потерял сознание. О том, что было дальше, я знал из рассказа ребят. Что они пытались его оттащить, но он был как железный, совсем невменяемый. Я уже не шевелился — а он все еще не мог остановиться. А потом замер. Увидел кровь. Кучу кровищи — на перилах, на моей одежде, у него на руках. Ребята начали на него орать. А он вроде как их и не слышал, сидел, трясся, смотрел на кровь и ничего больше не делал... А ребята даже тронуть его боялись — такое у него лицо было страшное. Тут я в себя пришел. И говорю: «Блять... Как я в таком виде домой пойду?» Он тут же из прострации вышел, чуть ли не на руках оттащил меня до Танькиной квартиры. Там переодел, оттирал от кровищи, мыл мне волосы, обрабатывал раны. Никого не подпускал, даже Таньку из собственной ванной выставил. Потом отвел меня до дома — и там со мной нянчился: уложил в кровать, поил из чашки, держал за руку, любое желание был готов исполнить. И я бы еще сто раз дал себе голову расколошматить, лишь бы он всегда так вокруг меня бегал. И мне было очень жаль, что я не мог видеть его в тот момент, когда он узнал, что ночью мне стало настолько плохо, что пришлось вызывать скорую. Когда я думаю о том, что он тогда чувствовал, меня охватывает дрожь. И сейчас, когда он смотрит вот так — снова охватывает. Я опускаю голову и прикусываю кожу у него на плече. — Я бы тоже хотел посмотреть, что у тебя в черепушке, — говорю я между укусами. — А ты знаешь, что человек не чувствует боли, когда кто-то копается у него в мозгу? Тебе могут скальпелем половину мозга оттяпать, или серое вещество ложкой есть, а ты будешь сидеть с раскрытым черепом и вести беседу — и даже ничего не почувствуешь... Прикинь, сидел бы я такой на стуле, заливал тебе очередную порнушку, а ты у меня в мозгах копался. Прикольно, да? — Нет, — отвечает Алька и касается рукой шрама на моей спине, гладит... Я снова прикусываю его плечо, двигаюсь губами по коже, лижу, целую, кусаю. Чувствую его руки у себя на спине — двигаются вдоль шрама. Круто... Но пока еще рано. И я говорю: — Раскури мне сигарету. Он тянется к тумбочке, и моя голова соскальзывает с его плеча в подушку. Я слышу, как щелкает зажигалка. Потом запах дыма. Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на него. Блин, какой же он все-таки обалденный, когда курит... У него тонкие, красивые губы, и когда он держит в них сигарету, то это выглядит до чертиков круто. Я до сих пор помню, как увидел его курящим первый раз. Это было, когда он закончил второй класс. Он сидел за гаражами, небрежно держал сигарету, подносил ее к губам, выпуская дым. Я глаз не мог отвести — настолько это было классно. И естественно, я захотел так же. И Алька дал мне затянуться. Да, у меня тогда не очень получилось, и меня действительно пришлось «откачивать» — я подавился дымом, закашлял и чуть не задохнулся. Но... По сути, это был наш первый «поцелуй» — одна сигарета на двоих. Сколько их с тех пор мы так выкурили? И сейчас тоже — Алька затянулся еще раз, стряхнул лишний пепел в тарелку и протянул сигарету мне. — Слушай, а у тебя мать не унюхает, что в комнате накурено? — Во-первых, я проветриваю. Во-вторых, отец дымит как паровоз, так что у нас везде пахнет в квартире. Поэтому — пофиг. Да ей вообще в последнее время не до меня. Денег из администрации выбить не может, зарплаты в школах уже три месяца нет, учителя про забастовку заикаются, проверки всякие идут... Так что — к счастью, мое воспитание сейчас на втором плане. Или даже на десятом. — Интересно, а что бы она подумала, если бы сейчас тебя увидела? — Ничего бы не подумала. Знаешь, есть такая штука — слепое пятно. Когда смотришь на что-то, что считаешь совершенно невозможным, то ты этого не замечаешь. Вообще не видишь. В упор. А она так хочет верить, что я идеальный... И ни за что не поверит ни во что другое. Алька ухмыляется и забирает у меня сигарету, снова стряхивает пепел — уже накуренный мной, затягивается. — А чего ты тогда всегда шугаешься, когда слышишь, как ключ в замке поворачивается? Помнишь, когда мы в коридоре обжимались, а она документы забыла. Можно было бы смело продолжать прямо там — раз у нее все равно «слепое пятно». Я рассмеялся, вспоминая тот случай. Это было в конце августа. Мы с Алькой как раз только-только разобрались в отношениях настолько, чтоб придти к выводу, что драка — не единственный способ прикасаться друг к другу, и снять напряжение можно гораздо более приятными способами, чем избивать друг друга в хлам. И принялись снимать напряжение этими самыми «приятными способами» при любой возможности. И мы совсем потеряли голову. Алька приходил ко мне прямо к семи сорока утра — к моменту, когда мои родители сваливали на работу. Я открывал ему спросонья, весь такой теплый, томный, в одних трусах... И часто мы даже до кровати в моей комнате не могли добраться — настолько нам не терпелось. И когда однажды звук отрываемого замка раздался в тот момент, когда я, совершенно голый был прижат между вешалкой и дверью, а мой член был у Альки во рту, мы поняли, что ранний инфаркт, в принципе, возможен. И когда мы сидели за дверью моей комнаты, слушая, как мать ходит по коридору, мне казалось, что по квартире слышно, как у нас сердца колотятся — как одно большое сердце на двоих. Но с другой стороны — это было круто! И мы не могли удержаться — даже понимая, что надо «сидеть тихо», начали целоваться, как безумные... — А разве не классно было — так перепугаться? — я пожал плечами и поднялся, уселся на кровати, сам достал из его губ сигарету и сунул себе в рот. – По-моему, самый кайф — когда на грани. Когда в любой момент все может обломиться — но не обламывается. — И поэтому тебя тянет полизаться при Славке? — хмыкает Алька. — Не-а. Это ты меня тянешь полизаться при Славке. Или скажи — это я вчера тебя за гараж потащил и там чуть не изнасиловал? — А мне казалось, что это ты его насиловать собрался... Так и лип... — Ага! А ты типа его спас, — я смеюсь, затягиваюсь в последний раз — и тушу сигарету о собственный локоть. Больно. Классно. — Псих! — Алька быстро выхватывает из моих рук окурок и бросает в тарелку. — Ага, псих, — я откидываюсь назад, наваливаюсь на его колени, вытягиваю ноги на подушку рядом с его головой и наслаждаюсь тем, как он смотрит на меня. Как на ненормального. С восхищением. Да, я псих. Специально для тебя, Алечка. Я этого никогда не скажу, но это так. Я буду делать то, что никто не делал. Выделываться, как никто не выделывался. Совершать поступки, в которых нет логики. А все для того, чтобы ты глаз от меня отвести не мог. Чтобы смотрел только на меня. На меня одного. Чтобы падал в это безумие вместе со мной. И никого другого, кроме меня, у тебя даже в мыслях не было. Чтобы ты сходил с ума — от ревности, от чувства вины, от желания, от ярости. И был бы всегда-всегда только со мной. Я не могу сказать — люблю... Но я могу быть психом. — У меня снова стоит, — сообщаю ему. — Я вижу... Ну ты, блин, и озабоченный... — Это я озабоченный? На свой стояк посмотри? Кстати, хочешь, расскажу одну историю? Про реально озабоченного чувака? — Ну давай, моя Шахерезада, — Алькина рука касается моего колена, скользит по ноге — вначале к стопе, поглаживая косточку щиколотки, пальцы, потом поднимается к бедру... И меня накрывает горячими волнами... Но я держусь. Я рассказываю историю: — Давным-давно жил один принц. У него был постоянный стояк. Все время — и он никогда не кончал. Но ему постоянно было нужно, чтобы его член был при деле — чтоб ему сосали или дрочили, или сам он в кого-нибудь вставлял. Ни секунды не мог терпеть. Только так он мог справиться с возбуждением. Но оно не проходило. У него были специальные слуги, которые его обслуживали. Ходили за ним — и надрачивали. А когда принцу нужно было принимать посетителей, то он сидел за столом — а под столом сидел его прислужник, который ему сосал. Как только один переставал сосать — то тут же его сменял другой. И даже ночью, когда он спал, рядом с ним всегда было несколько его гвардейцев, которые его член ни на секунду не выпускали. Даже во сне он не мог успокоиться. Если вдруг его член оставался без присмотра, то он тут же сам его хватал и начинать дрочить сам себе. Но это случалось редко — ведь он был принцем. И кругом было много слуг, гвардейцев, придворных, которые делали то, что он хотел... И он ни о чем не мог думать, кроме своего члена. Поэтому государством правили советники. Они ссорились друг с другом, каждый стремился урвать кусок побольше — и вскоре совсем разворовали государство. Поднялось восстание. Советников поубивали, а принца захватили в плен. И бросили в одиночную камеру. Там принц тут же начал надрачивать сам себе. У него уже устали руки, но он не мог остановиться. Ему было плевать на то, что он потерял государство — единственное, что его сводило с ума, это желание. И он даже не замечал, что в дверях стоит человек — предводитель мятежников — и сморит на него. А тот стоял, смотрел, а потом засмеялся — и приказал своим людям связать руки принца за спиной. Принц не мог больше дрочить. Но желание сводило его с ума. Он ползал по полу, терся членом о пол и стены и стонал. Предводитель мятежников снова засмеялся — и приказал подвесить принца к стене, зафиксировав руки над головой. Принц извивался, двигал бедрами, пытался извернуться так, чтоб его член коснулся стены. А предводитель стоял и смотрел на него. А потом подошел к нему. Принц поднял глаза и увидел другого человека. Обычно он никого не видел, ни на что, кроме своего члена, внимания не обращал... А тут он стал просить: «Пожалуйста, развяжи мне руки, я не могу... О, я не могу больше это терпеть, я хочу, я не могу больше...» Но предводитель не развязал ему рук. Он подошел совсем близко и коснулся головки его члена одним пальцем... Я прикоснулся к головке члена Альки — она уже высовывалась из крайней плоти — такая классная, гладкая... Я провел пальцем вокруг дырочки уретры, там было влажно... Начала выделяться смазка. И это было офигенно... Я продолжал водить пальцем по головке, размазывая прекум... Алька закусил губы, откидываясь на подушку. А я продолжал рассказывать — и действовать рукой, играя его членом. — Он коснулся члена, и принц подался ему навстречу — насколько позволяли связанные руки. Предводитель отвел руку — и принц бешено двинул бедрами, лишь бы только продлить прикосновение. Некоторое время предводитель играл — то касался его члена, то убирал руку. Принц стонал не переставая: «Пожалуйста... пожалуйста, — молил он. — Все, что угодно, только не убирай руку...» И предводитель сказал: «Что угодно? Что же это?» «Я отдам все мое королевство!» — взмолился принц. Но предводитель только рассмеялся: «Я уже получил твое королевство». «Я сделаю все, что ты захочешь!» — умолял принц. «Тогда ты будешь моей... собакой, — сказал предводитель. — Будешь ходить на четвереньках вслед за мной, забудешь, что можешь говорить, — только скулить и лаять. Будешь вылизывать мои сапоги и выполнять любой мой приказ. И тогда я дам тебя тебе, что ты хочешь. Согласен?» «О да, да! Только положи руку...» «Ты забыл — только скулить и лаять», — сурово сказал предводитель и ударил принца по лицу. И принц яростно заскулил, выгибаясь. А предводитель снова коснулся его члена, провел по головке... А потом положил на нее ладонь и тихонько сжал. И принц кончил. Первый раз в жизни... Алькина сперма стекала у меня между пальцев. А сам он откинулся в подушки и тяжело дышал, постанывая. Я рассмеялся и хотел уже слизать сперму с пальцев, но Алька перехватил мою руку, поднес к своим губам, стал целовать жадно... — Ну как? — поинтересовался я. — Ничё так... Но твоя лучше... — выдохнул он, глядя мне в глаза. Я рассмеялся и растянулся на кровати, разводя ноги: — Если так, то пожалуйста. Ваш завтрак, сэр! Я думал, он сразу возьмет мой член в рот, и заставит кончить по быстрому — я был почти готов. Но он просто уткнулся лицом мне в пах, шумно вдохнул... — Офигенно пахнешь, — шепнул он, потерся щекой о мошонку. — Сладкий... Он снова вдохнул, коснулся губами внутренней стороны бедра, яичек, выцеловывая их, потом поднялся выше, лаская живот, нежно-нежно... Я вцепился руками в одеяло, выгнулся, обхватил ногами его плечи... Господи, это было невыносимо... Если можно было бы умереть от счастья, от разрывающей сердце нежности — я бы умер. Когда он был таким — это невозможно было вынести, это сводило с ума больше, чем любой оргазм. В такие моменты мне хотелось плакать, повторять его имя, говорить бесконечно: «Люблю, люблю, люблю тебя... Тебя одного... Как я тебя люблю...» Но не получалось, горло перехватывало... Поэтому все, что я мог — хрипло, со стоном дышать... Алька отстраняется, приподнимается на локтях и смотрит на меня. Глаза в глаза. Чуть подается вперед — его грудь скользит по моему стоящему торчком члену, трётся о него... — Данька, — его голос такой же хриплый как и мой. — Данька... Какой ты... охрененный сейчас... Если кто-то еще... если кто-то еще тебя таким увидит... Убью нахер... То ли от его слов, то ли от соприкосновения моего члена с его кожей я кончаю — судорожно, бурно, сжав его тело ногами, прижимаясь пахом к его груди... Замираю... Потом выдыхаю — словно учусь дышать заново, чувствую, как волна расслабления проходить по телу. Алька легко целует мой член, слизывая сперму с головки, двигается вперед, ложится на меня сверху, накрывая своим весом, утыкается в шею. Я обнимаю его... Мы лежим молча... Я не могу говорить — если бы я открыл рот, то смог бы сказать только одно: «Люблю тебя». А этого говорить нельзя. Поэтому просто дышу — вдыхаю его запах, купаюсь в нежности... И кажется — ничего больше не надо. Но это ложь. Надо! Мне надо больше — то, что невозможно. Мы с Алькой никогда ни в чем себе не отказывали. Излишней стыдливостью не страдали, идти «поперек» не боялись, над понятием «мораль» и «правильно» потешались. «Делай то, что нравится, только хорошенько шифруйся» — вот наш девиз. Под этим девизом мы курили за гаражами стыренные сигареты, пробовали пиво и вино — а пару раз и водки глотнули, правда, нам не понравилось. И к нашим постельным забавам это тоже относилось: все что хочется — то и можно. Почти все. Потому что существовало два табу, о которых мы никогда не говорили. Первым был анальный секс. Когда мы полтора года назад начали играть в «наши игры», мы еще не очень понимали, что это. Мысль что «трахать в жопу тоже можно» еще до моего юного сознания не доходила. До Алькиного, может, и доходила, но он свои мысли по этому поводу всегда держал при себе. И нам вполне хватало наших «детских шалостей»: подрочить-поласкаться. И, пожалуй, тогда, в самом начале, поласкаться хотелось даже больше, чем подрочить. В этом году, после безумного «лета воздержания» всё стало более страстно. Мы стали старше. И уже знали о том, как «ещё можно» гораздо больше. Но «трахнуться по-настоящему» так и не решались. Это даже не обсуждалось, на это даже не намекалось... Хотя, если честно, я был не против. Я понимал, что первый раз скорее всего я буду «снизу», и мне может быть больно. Но это меня не пугало — боль меня всегда заводила. Пугало другое. Это был страх, тесно связанный со вторым нашим табу. Тем, которое для большинства людей вообще табу не является. Тем, которое люди часто позволяют в день по нескольку раз. Табу на три простых слова. «Я люблю тебя». Ни за что и никогда, ни при каких обстоятельствах. Мы могли обниматься и зацеловывать друг друга. Могли кончать друг с другом. Могли проявлять ревность. Могли творить разные безумства друг ради друга. Но никогда не говорили о любви. Иногда мы подходили к черте очень близко, вот как сейчас... Но никогда не шли до конца. И мне казалось, я понимал, чего мы так боимся. Мы боимся изменить отношения. Сейчас, что бы мы не делали, мы всегда можем сказать: «Мы просто друзья». Просто друзья, которые вот так «играют». А чё, приятно же — так почему бы и нет? А что ревность проскакивает — ну, друзья тоже могут друг друга ревновать. Что нежностей много — ну, так оно тоже приятно офигенно — в чём проблема? Что выделываемся перед друг другом, стремимся перед другим быть «особенным» — ну, так важно же, когда друг тобой восхищается. Просто у нас дружба такая — немного ненормальная. И сами мы психи. Но что будет, если грань перейти? Если переспать «по-настоящему», если признаться: «Люблю тебя, с ума по тебе схожу, не могу без тебя... Любимый... Мой любимый... мой мальчик, мой единственный...» Если это произойдет — кем мы тогда будем? Уж точно не друзьями. Любовниками? Это слово вызывало во мне дрожь. Иногда я произношу это про себя: «он — мой любовник» — и внутри все сладко замирает... Но это звучит слишком серьезно. Слишком «по-взрослому». Словно обязательство. Это словно что-то... что-то типа свадьбу сыграть, что ли? О таком даже думать странно... И потом... Я знаю, что Алька любит меня... Наверное, это так. Но... Я все равно боюсь. Если я признаюсь — а в ответ получу насмешку? Это возможно. Он ведь боится — как и я. И если со страху показаться слишком слабым, из желания быть «крутым», он что-нибудь ляпнет? Что-то такое, что все разрушит... Мы с ним всегда гордились своим цинизмом... И «люблю» — это «девчачьи нежности, это не для нас, таких психов навороченных...» Сказать люблю — значит стать уязвимым... Это реально страшно... Но я так хотел сказать... И так хотел услышать... Самые важные слова — от него. И чтобы он обязательно сказал их первым...