***
Руки безвольно свесились, белея в полумраке на синем разметавшемся, уже помятом подоле. Сьюзен скользнула по нему равнодушным взглядом. Колени от жесткого и неудобного мрамора отделял только подол платья. Голова даже без короны казалась страшно тяжелой. Сьюзен никогда не чувствовала себя такой беспомощной за все годы правления. Даже когда они были младше, не умея ничего нужного правителям, – они были вместе. Впервые Четверо разделились так надолго. Питер на войне, Люси в Кэр-Паравеле, она здесь, под потолком беломраморного дворца, за решеткой. Эдмунд… она поняла только, что его нет в Ташбаане. Куда он собирался идти и что делать – шпион не знал. Или вернее – не сказал по просьбе брата. Чем меньше она знает, тем меньше шансов выдать – нечаянно или… Или? Что теперь с ней будет – пленницей, королевой страны, на мирный договор с которой наплевали в одночасье? Рабадаш попытается через нее надавить на Нарнию? Женится, не спрашивая согласия? Или… или просто возьмет силой, не утруждаясь свадьбой, а когда надоест – отдаст своим воинам? Помнится, именно в таких красках и рисовала ее будущее миссис Бобриха, отговаривая Сьюзен от поездки. Люси, побледнев, схватилась за кинжал от таких предсказаний, а обычно спокойный Эдмунд рявкнул так, что задрожали стекла тронного зала. Неужели Бобриха была права?.. Ноги королевы подкосились, она опустилась на колени у окна, видя лишь чистое голубое небо. Небо в переплетении проклятых решеток. – Аслан, – проговорила она тихо. – Я не справляюсь. Я не вижу выхода. Укажи дорогу. Спаси моих родных, мою страну. Я не посмела бы тревожить тебя, если бы знала, что должна делать. Но я не могу справиться даже с самой собой, что уж говорить о том, чтобы вести за собой других. Только ты можешь спасти Нарнию, как встарь. Мы с Эдом снова налажали, Аслан. Мы… я налажала. Конечно, я, я одна. – Сердце сжалось от боли, стоило вспомнить черные яркие глаза, стремительность и резкость, и горький запах шафрана, и… – Я… влюбилась не в того человека. Опять. Если прежде недостойные мои чувства пятнали лишь мою честь, то теперь в опасности оказалась целая страна. Лучше мне было не влюбляться. Лучше бы мне быть страшной… и не пытаться выйти замуж, никто ведь из Четверых… а мне будто больше всех надо, и… Прости. Сьюзен замолчала, прислушиваясь к тишине сада за решетками окна – и к собственному сердцу. Ожидая хоть какого-то отклика, отголоска, намекнувшего бы: ее услышали, ее поняли, она не одинока. Они все не одиноки. Люси тянулась к Аслану со всей открытостью распахнутого сердца. Питер, поколебавшись, однажды выбрал его сторону – и с тех пор стоял на том крепче, чем камень, вросший в землю. У Эдмунда после Каменного Стола просто не было выбора. Сама же Сьюзен редко обращалась к Великому Льву. – Аслан, – вновь шевельнулись изящно очерченные губы. Она не ждала, конечно, что перед ней опадут решетки и появится грифон, унося королеву прочь. За годы правления они неплохо усвоили, что работать надо собственными руками и головой. А поймают их только если будут падать... …Пару лун Сьюзен снилась падающая со скалы Люси. Та стояла слишком близко к краю, бурно жестикулируя, – и никто не понял, как она полетела вниз. В Питера вцепились трое – на всякий случай. Дернулся он так, что не одной Сьюзен показалось – шагнет следом, а терять двух правителей разом Нарния не собиралась. У Золотой королевы тошнота подкатила к горлу от одного только взгляда вниз. И тут донеслось ворчливое: «Может, кто-нибудь уже соизволит вытащить меня отсюда?» Люси поймал куст, столь хлипкий на вид, что не удержал бы и говорящего зайца, не то что тринадцатилетнюю на тот момент королеву. Королева заявила, что куст прошептал: «не бойся, моя дорогая!..» Уже оставшись только с семьей, буркнула, что вообще-то Лев отчитал ее за то, что торчит на краю. Сьюзен чувствовала себя рухнувшей с обрыва. И что-то никакой куст не торопился ее подхватить. – Ну ладно я, – с горечью сказала она. – Но Нарния, Аслан! Она ведь дорога тебе!.. Калормен сметет ее, сожжет, как солнце в пустыне выжигает всё живое… Силы оставили Сьюзен, и она зарыдала, не заботясь даже о том, что подумает охрана у дверей. Пусть делают что хотят, ей всё равно. Она рыдала и молилась – взахлеб, желая получить любой намек, говоривший бы о том, что о них помнят, их не бросят… Но небо голубело в переплетении решеток –такое же равнодушное. Ни облачка, ни ветерка. Ни единого знака. – Не ради меня, Аслан, – уже без всякой надежды повторила Сьюзен. Колени наконец заныли от твердого и холодного мрамора. Сьюзен неловко поднялась, промокнула глаза смятым подолом. Зеркал в покоях не было, но она представила, как выглядит со стороны – зареванная, в измятом платье, с затравленным взглядом… Словно забитая дурнушка с бедных кварталов Ташбаана – это Золотая-то королева! Так нельзя. Иначе она сломается без всяких усилий со стороны Рабадаша. Он, в конце концов, влюбился в гордую, не уступающую братьям женщину, а зайди сейчас сюда – обнаружит жалкую пленницу. Это при том, что дурного лично ей пока что никто не сделал. Итак, Рабадаш желает войны. Очень хорошо. То есть ничего хорошего, разумеется. Она не может выйти с ним на битву, да и лук ее остался дома. В любом случае она не собирается убивать того, кого любит. Но кто сказал, что раз она заперта здесь, то бессильна? Женщин в Калормене считают за красивые и бесполезные цветы, призванные лишь услаждать взор. В Нарнии считали по-другому, и уж тем более никогда не согласилась бы с этим ее королева. Не боитесь исколоться о шипы, ваше высочество?.. Сьюзен ударила в дверь не кулаком – сразу ногой. Леди не пристало… но леди хорошо быть в собственном замке, в окружении слуг, воинов и двух братьев, готовых защитить от любой напасти. Леди хорошо быть с уверенностью, что ее поймают даже на отвесной скале. Но одинокие беззащитные цветы срывают – походя, ради забавы, и бросают в грязь. А леди, ко всему прочему, нужны красивые руки, без сбитых костяшек.***
Шестнадцать лет назад У дома ростовщика выстроилась длинная очередь, маясь под полуденным солнцем. Кто-то топтался на месте, кто-то сидел прямо в дорожной пыли. Улочка была тесной, и раздавшийся крик «Дорогу! Дорогому великому тисроку, да будет вечной жизнь его!» взбаламутил людей. Повскакав на ноги, они начали жаться к стенам. – Дорогу!.. Свист бича летал в воздухе. Два десятка стражей свирепого вида разгоняли замешкавшихся. Четверо рабов несли разукрашенные золотом и оттого больно сверкавшие на солнце носилки. Тисрок восседал на них, осматривая владения ленивым взглядом. – Дорогу великому тисроку – да будет вечной жизнь его – владыке Калормена!.. Вы, собаки, недостойные и глядеть на солнце империи, разойдитесь!.. Какого-то горбуна вытолкнули из первого ряда – нечаянно или нарочно – и тот упал под ноги носильщикам. Шедший первым раб споткнулся, носилки покачнулись, и тисрок не скатился с них единственно благодаря расторопности остальных рабов. Глашатай поперхнулся на очередной «вечной жизни». Стражники вскинули копья, двое обнажили сабли. Горбун, рухнувший на колени, без сомнения, прощался с жизнью. – О, как же я счастлив! – воскликнул он полным экстаза голосом, воздевая к небу руки. Точнее, только одну, левую, поскольку правую ему заломили за спину. – Да будет благословен этот день, подобный найденной средь навоза жемчужине!.. Тисрок жестом велел повременить с казнью. Один из стражей спросил: – Великий тисрок – да будет вечной жизнь его – желает знать, чем таким хорош для тебя этот день, последний день твоей никчемной жизни? – Безрадостную мою жизнь озарило солнце, и свет его ослепил меня, – вдохновенно ответил тот. Тисрок шевельнул левой бровью. – Кто ты? – задал вопрос уже другой стражник. – Прах у ног господина, ничтожный раб, недостойный его милости… – Да помощник цирюльника он. Ахоштой кличут, – неохотно сказал кто-то из толпы. Горбун же не унимался: – Великий тисрок – да будет вечной жизнь его в веках! – средоточие справедливости и благоденствия, явился мне в счастливейший день, что станет моим избавлением. Всю жизнь меня преследовало невезение. Не повезло родиться младшим в нищей семье и увлечься книжной премудростью. Не повезло переболеть всеми болезнями и не уйти к богам. Не повезло оказаться на улице, и быть обвиненным в чужих долгах, и быть избитым горшечниками Джасимом да Маруфом так, что след от доброты их навек остался со мной, – он указал на собственный горб. – Но вот уж череда мучений прервется, я вижу солнце, я иду к нему!.. – И Ахошта задрал уродливую голову к небу. – Чего это Джасим!.. – возмущенно воскликнул кто-то в толпе и тут же умолк, будто ему зажали рот. Но было поздно. Тисрок шевельнул правой бровью – и стража бросилась выволакивать из толпы Джасима и его соседа, оказавшегося тем самым Маруфом. Обоим скрутили руки и повели прочь. Раздался негромкий смех. Это смеялся тисрок. Следом засмеялся глашатай, затем стражи, позднее – все остальные. Не смеялся лишь Ахошта, застыв с торжественным выражением на лице. – Я не верю, что он незнатного рода, – заговорил тисрок, указывая на горбуна, – а если даже и так, это стоит немедленно исправить. Оказавшись в ситуации, где всяк обрел бы неминуемый конец, он привел к смерти своих врагов, да к тому же насмешил меня. Забрать горбуна в мой дворец! Таш свидетель – он станет либо придворным шутом, либо великим визирем!.. …Через три луны тяжелый бархатный халат, шитый по подолу золотом, лег на плечи горбуна. Острая его наблюдательность, отточенная уличными годами, разум в сочетании с жестокостью и льстивый язык нашли путь к благосклонности тисрока. Калормен обрел нового визиря.***
В планы Рабадаша Эдмунд поверил сразу. Несмотря на то, что услышал о них из уст собственной несостоявшейся убийцы. Тому, кого хотят убить или обмануть, не отдают оружие. Не проводят за руку через толпу, кричащую, что головы северян были бы неплохим украшением для забора вокруг дворца тисрока. Эдмунда будто охватило оцепенение. Двое суток без сна, побег, день в рабской шкуре, вымотавший всю душу Ташбаан... Шипикун улетел на вороньей спине к королеве Сьюзен, а еще один ворон – напрямую в Кэр-Паравел, с перстнем-печатью Эдмунда. Слишком серьезные и горькие вести нес он домой, Люси могла не поверить. Люси… Сердце сжалось. Что она может – одна? Большая часть боеспособной армии, возглавляемая Верховным, стянута на Дикий Север. Острогрыз смотрел на своего короля. Не дождавшись реакции, проговорил: – Ваше величество, нет нужды так переживать. Благодаря отважной леди Нарния будет предупреждена и сумеет встретить захватчиков!.. – Встретить – сумеет. А вот проводить… Мышиный рыцарь умолк. Эдмунд повернулся к Луджайн, попросил – скорее приказал – неожиданно для себя: – Нарисуй-ка мне карту Калормена. Сумеешь? Тархина пробормотала: – Конечно, в гаремах ведь разговаривают только о притираниях да о девяноста девяти способах ублажения господина… – и, подхватив прутик, принялась чертить прямо на песке, поясняя по ходу: – Ташбаан, столица. Азым Балдах – в двух днях пути отсюда, средоточие империи, все торговые и почтовые пути проходят сквозь него. Калавар, Ингавар, Сельхмаат – сатрапии. Принадлежат видным тарханам, поставляют войска при необходимости, главы их или члены их семьи обязаны выступать в каждом военном походе… Масштаб неточен, ваше величество, но Ингавар, например, больше Калавара, я постаралась это передать. Луджайн набросала еще с десяток сатрапий с резко звучащими названиями. – Дальше, – велел Эдмунд, глядя на нарисованную «карту» и пытаясь поймать ускользавшую мысль. – Дальше идут провинции, присоединенные нынешним тисроком – да будет вечной жизнь его! – в течение его правления. В основном на юге и западе, но есть и ряд княжеств у Восточного моря… Я не помню все их названия, – смуглая рука двигалась всё медленнее, будто неохотно, но Эдмунда заботило другое. – Что-то мне подсказывает: провинции не слишком-то рады оказанной им чести войти в великую империю... Насколько сильно не рады, Луджайн? Раз уж в гареме великого визиря обсуждают не только притирания. – Мой брат погиб в бою с мятежниками, – невыразительно ответила Луджайн. – Судите сами о нравах варваров, король Эдмунд. – Я не знал, – тихо сказал тот. Но следующий вопрос, хоть и мог быть истолкован как соболезнование, всё же преследовал иные цели: – Как давно? – Четыре весны тому, – тем же бесцветным тоном продолжала тархина. – Отец прислал письмо – впервые за всё время, как я стала наложницей Ахошты. Хотя бы я смогла молиться и приносить жертвы за брата как положено об ушедших к богам… – Но ваши провинции не успокоились до сих пор. Тархина развела руками: – Последний раз они бунтовали полгода назад… Кажется. Насколько мне известно, сейчас всё спокойно… Мысль оформилась окончательно. И куда лучше подошла бы Питеру с его безумными авантюрами. Или младшей сестре, получившей свое прозвище не на пустом месте. Старшая же рявкнула бы в голос: «ты идиот, Эд?!». Как же недоставало ее ворчливого голоса… «Ради тебя я готов побыть идиотом, Сью. И ради Нарнии». – Что скажет его наследное высочество, если провинции империи поднимутся вновь, в самый разгар завоевательного похода?.. Нарнии хотят навязать войну на два фронта. Будет справедливо предоставить Калормену ту же возможность. Луджайн вытаращилась на него, позабыв о дурацком их обычае не смотреть на мужчин. – Более бессмысленной затеи сложно представить! Мятежников подавят войска тисрока – да будет вечной жизнь его – в очередной раз, и только!.. Если вам так не терпится умереть, король Эдмунд, я могла бы не трудиться выводить вас из Ташбаана!.. Король только отмахнулся. Глаза у него загорелись: – Это мы еще посмотрим, есть смысл или нет!.. Нарния может предложить то, что отобрал Калормен – возможность самим определять свою судьбу. Детали станут яснее на месте. Я дипломатией занимаюсь двенадцатую зиму подряд, Луджайн. Тархина по-прежнему твердила, что это нереально и на что вообще он только надеется?.. «Идиот» не добавила только из уважения – или страха – перед его статусом, не иначе. – На себя, – просто ответил Эдмунд. – И на Аслана. Он растопил столетние снега одним своим дыханием, самую смерть заставил отступить и бежать прочь – что ему горстка варваров? Что ему Калормен, сколь бы велик и ужасен он ни был?.. Но страх и неуверенность всё же охватили короля. До провинций ехать не один день – по чужой негостеприимной стране, избегая шумных городов и компаний, рискуя быть опознанным или просто убитым случайным прохожим… С одним только мечом, без воинства, без свиты, без… – Раздобудьте мне коня, друзья мои, – сказал Эдмунд птицам и мышам, отбрасывая сомнения. Другого сколько-нибудь действенного способа, позволившего бы хоть немного уменьшить пыл, с каким Калормен обрушится на Нарнию, он не видел. А времени не было. Скосил глаза на Луджайн и добавил: – Двух. – И красящую в темный цвет кожу краску, – устало добавила тархина. – Если уж ваше величество желает путешествовать по Калормену… Эдмунд удивился: – А такая есть? Что ж ты сразу не сказала? Тогда я переоденусь обратно из этой хламиды!.. – он раздраженно одернул длинные юбки, ходить в которых было дьявольски неудобно. А уж не дай Аслан убегать или драться… – И я тоже! – облегченно воскликнула Луджайн.***
День назад Удар лапой с хоть и подстриженными, но всё еще страшными когтями пришелся в опасной близости от горла. Корин еле дернулся в сторону. Воротник треснул. Ключица и левая половина груди покрылись горячим и липким. Сердце же похолодело – несмотря на то, что пот лился ручьем под калорменским солнцем. Впервые он оказался в настоящем, не тренировочном бою. Дома, почуяв слабину противника, Корин частенько возмущался, что ему поддаются. Достойного соперника принцу и впрямь было сложно найти: ровесников он обгонял по комплекции и навыкам, а сражаться со взрослыми ему было еще рано. Но здесь никто не собирался подыгрывать чужаку. Из оружия – только по кастету на каждой руке. Толпа рукоплескала каждому его верному удару, но точно также улюлюкала, когда медведь ревел и бросался на него. – Да у белого кишка тонка будет супротив зверя-то, – донеслось до Корина, и он разозлился. Что эти темнолицые выскочки понимают в доброй драке!.. Удар всем телом оземь мгновенно вышиб из головы мысли, а из легких – воздух. Сгруппировавшись, он откатился аккурат тогда, когда медвежья туша уже собиралась рухнуть на него. – Кор!.. – испуганный девичий взвизг. Диляра. Она тоже выступала сегодня: ходила по канату и была мишенью для метания ножей. У Корина замирало сердце каждый раз, когда сверкающая сталь втыкалась в дюйме от ее закрытого лица и груди, а она лишь вскидывала руки, будто яркие крылья… – Тишка, так его, так!.. Я на медведя ставил! – А я – на пацана! Кор, давай!.. Имя брата, которого у него никогда не было, резало слух застарелой горечью. Надо было всё же назваться по-другому… Королевский наряд принц благополучно сменил на рыже-зеленое трико. Лицо ему тоже разрисовали рыжим. Теперь, наверное, и король Лум не сразу признал бы в сопящем борце собственного сына. Собравшаяся же темнолицая толпа и вовсе не подозревала, что наблюдает за единственным наследником соседней страны. …Пробный раунд вчера удался. Весь балаганчик сбежался посмотреть, как неизвестный белый пацан уложит на лопатки строптивого медведя. И таки уложил. То ли от неожиданности, то ли еще от чего выведенный на арену Тишка осел на задние лапы с одного меткого удара. Этого хватило Корину, чтобы вскочить ему на спину с видом победителя и исполнить короткий танец. После Корина накормили какой-то пряно пахнущей похлебкой, угостили слипшимися ромбиками пахлавы. Глядя на огромные звезды, он слушал до глубокой ночи, как печально и протяжно играет дутар, даже украдкой вытер скатившуюся слезу, а потом его уложили прямо в балаганчике и укрыли конской попоной. Принц заснул с ощущением, что прошел счастливейший день в его жизни. Но сегодня медведь что-то и не думал падать, рыча и тесня Корина к ограждению. За ним несколько калорменцев уже обнажили сабли, готовые зарубить зверя, если тот вырвется. Нога у Корина подвернулась, и он рухнул наземь. Тишка, до того отогнанный в другую сторону арены, почуяв слабину, рысью помчался к упавшему. Корин попытался встать, но вскрикнул от острой боли в связках и упал снова. Свист толпы из одобрительного стал разочарованным. Кто-то уже пытался шумом отвлечь медведя, мчавшегося к своей добыче. – Не надо, я сам!.. – крикнул Корин, умудрившись подняться. Кровь заливала грудь, рану щипало, подвернутая нога ныла, но азарт был сильнее. Никто не помешает ему уложить этого медведя!.. Корин увернулся с пути несшегося на него Тишки и от души врезал тому в ухо правым кулаком. А затем левым, вложив всю силу в два удара. Медведь, не сумев сразу остановиться, затряс головой, будто отряхивался от воды. Корин, не теряя времени, догнал его в два прыжка и врезал еще несколько раз. И поставил ногу на спину рухнувшего наземь зверя. Тишина на миг повисла над ареной, а потом взорвалась криками и аплодисментами. – Кор!.. Кор Громовой Кулак!.. – крикнул кто-то, и толпа с жаром подхватила прозвище. Зазвенели медные – редко серебряные – полумесяцы, сбрасываемые в подставленный тюрбан. – Здорово ты его. Тишке ведь уже четырнадцать с половиной лун, – восхищенно сказала Диляра, протягивая тюрбан с набранными монетами. На недоуменный взгляд пояснила: – Твоя доля. Бери, сколько надо. И я тебя перевяжу сейчас… – Да оставьте себе, – пожал плечами Корин. Но та настаивала, и он всё-таки взял пару монет, не глядя. – Ну ты, малый, даешь, клянусь туфлями Шаата!.. – хлопнул его по плечу Тамир. – Силушки тебе и впрямь отпущено… Оставайся у нас, а? Что тебе у того короля делать? У него поди и так слуг полно. А нам такие люди нужны. – Я… И умолк. И хлопнул с размаху себя по лбу грязной после драки ладонью. Он же никого не предупредил… Даже не вспомнил про своих, пока торчал в балаганчике. Два дня и целую ночь, в чужой стране!.. – Да Перидан мне голову оторвет! Голыми руками. А Эдмунд ему поможет!.. Наспех вызнав у артистов, где находится дворец тисрока, под недоумевающие взгляды Корин заспешил через Ташбаан. Подвернутая нога ныла, но не мешала ступать, а царапину он счел неопасной, решив, что перевяжут его и «дома». Тени вновь удлинились к вечеру. Скорее, скорее! …Как бы ни торопился Корин, пройти мимо пожара на пристани не мог. И застыл с разинутым в ужасе ртом, молясь, чтоб это солнце Калормена напекло ему голову. Грот-мачта «Серны», не выдержав жара и огня, с треском обрушилась на палубу, где лежали неубранные трупы северян. Белокожие люди Арченланда и нарнийцы – сатир, гном и два фавна.